Текст книги "Очень личная книга"

Как меня чуть было не отдали в солдаты

Когда летом после окончания 1-го курса я приехал в Горький, Петр Андреевич Суворов сообщил мне, что он договорился со своим старым знакомым, который много лет работал в Горьком, а потом был приглашен заведовать кафедрой геоботаники в МГУ, профессором Сергеем Сергеевичем Станковым, что тот поможет мне перейти на его кафедру в Московский университет. Такая перспектива меня, разумеется, восхитила. Все-таки профессия агронома не была для меня столь привлекательной, как биолога-исследователя, и я относился к будущей специализации без восторга, как к стечению жизненных обстоятельств.

В летние каникулы 1955 г. мы съездили с Петром Андреевичем в Москву к Станкову, несколько раз побывали у него дома, я подготовил документы, которые он попросил дать ему (в частности, все мои грамоты, дипломы, включая дипломы ВСХВ, а также копии зачетной книжки; к моему глубокому сожалению, все они так и остались у Станкова и исчезли после его смерти).

Станков начал хлопоты о моем переводе в МГУ. Он сказал, что до момента окончания второго курса в академии я еще относительно легко смогу перенести перевод в другой вуз и доедать в МГУ пропущенные за первый и второй год обучения экзамены. Потихоньку я начал готовиться к этим экзаменам, разыскал нужные учебники и штудировал их. Шел первый семестр второго года учебы в Тимирязевке. В начале второго семестра Станков начал переговоры о моем переходе на биофак.

Об этих хлопотах по переводу в МГУ каким-то образом в академии прознали. И тут начались мои первые серьезные неприятности. Деканом нашего факультета был специалист по землянике, доцент А. Г. Резниченко. Он был не просто посредственным специалистом, но каким-то серым и вместе с тем надутым и вальяжным. В конце второго курса, весной 1956 г., у нас состоялось комсомольское собрание факультета, на котором я не нашел ничего лучшего, как выступить по поводу низкого научного уровня лекций некоторых преподавателей Тимирязевки. В качестве примера я сослался на несколько грубых ошибок в лекциях Резниченко и нового заведующего кафедрой ботаники В. Г. Хржановского, который незадолго до этого переехал в Москву откуда-то из Украины, сказал о некоторых антинаучных высказываниях заведующего кафедрой военного дела подполковника Левченко и призвал присутствовавшего на конференции проректора Корнелия Ивановича Ивановича принять меры к тому, чтобы ведущий вуз страны соответствовал своему статусу Меня, конечно, понесло, и я говорил очень страстно. Антисталинская речь Хрущева на XX съезде партии, произнесенная в феврале того года, воспринималась мной как призыв к открытому бичеванию пороков общества на всех уровнях, вот я и воспламенился этим призывом. Возражать мне никто не стал, но из-за глупой горячности я дал повод тем, кого я критиковал, объединиться против меня.

Вскоре академию оклеили огромными красочными объявлениями, что на плодоовощном факультете состоится открытое комсомольское собрание с одним вопросом: «Об аморальном поведении студента В. Сойфера». В газете «Тимирязевец», где я уже год числился специальным корреспондентом, часто печатался и был вроде бы своим, вдруг появилась статья студента-старшекурсника не с нашего факультета, где меня называли сорняком и призывали выкорчевать. Замаячила перспектива оказаться исключенным из числа студентов и быть отданным в солдаты.

Хочу отметить, что со второго курса я начал печататься в «Комсомольской правде» под фамилией мамы – Кузнецов, и перед началом собрания кто-то из редакции «Комсомолки» сказал мне по телефону, что приглашение на это собрание получено и ими, и что, возможно, Ф. А. Вигдорова или кто-то еще придут на собрание. Я почувствовал, что кольцо вокруг меня сжалось и что меня отдадут в солдатчину. Я сделал жуткую ошибку: заставил поволноваться маму, потому что за день до собрания позвонил ей в Горький и предупредил о том, что мне грозит.

В президиуме собрания собственно комсомольцев не было. Там восседали Резниченко и Левченко. Тоном победителя декан известил, что в зале присутствуют представители райкома комсомола, газет «Правда» и «Комсомольская правда». Первым выступил Резниченко, который сказал, что вот государство истратило огромные деньги на студента Сойфера, а он готовит себе отступные позиции, чтобы избежать возможности быть посланным на село, где так нужны дипломированные специалисты, которые придадут новый рывок социалистическому сельскому хозяйству

Заведующий военной кафедрой Левченко выступил вторым и сказал, что предателей всегда воспитывали и у меня есть один шанс искупить свою вину перед родиной: отслужить простым солдатом положенное советским парням время. Что, может быть, это меня образумит и излечит от зазнайства, чистоплюйства и нахальства.

После этого слово было предоставлено студентам. Вовсе даже не комсомолец, а член партии большевиков из нашей группы великовозрастный Косовец вышел первым и сказал, что ему стыдно находиться со мной в одной группе и он предлагает исключить меня из академии. Затем Паша Тулапин – про которого все знали, что он вечно крутился около меня, изображая из себя моего друга, сказал, что Сойфер сам-то учится хорошо, но никогда никому не помогает.

И в этот момент случилось чудо. Дело в том, что ни Косовца, ни Тулапина ребята на факультете не только не любили, а скорее наоборот. Поэтому сразу же взметнулось несколько рук с просьбой дать им слово. Галя Трушенко эмоционально сказала, что Тулапин просто врет. Вот она, Трушенко, учится даже не в нашей, а в соседней группе, а я всегда нахожу время, чтобы помочь ей в английском. Еще один парень с нашего этажа в общежитии (но не из нашей группы) встал и сказал то же самое обо мне, но уже упомянул химию и заявил, что никогда никакого зазнайства с моей стороны ни он, ни его друзья не замечали. Потом выступили еще несколько человек, а потом вдруг дверь в аудиторию отворилась, и в ней появился, грузно ступая и опираясь на толстую палку, Владимир Николаевич Исаин.

За минуту до этого Левченко встал со своего места в президиуме и начал увещевать студентов, что услышанные положительные высказывания обо мне говорят об их авторах плохо. Что они соглашатели и оппортунисты. Что надо быть критичными и требовательными, как тому учит нас «наша партия коммунистов».

Он продолжал говорить, а Исаин в торжественном темном костюме с блистающим кружком лауреата Сталинской премии на одном лацкане и наградами на другой стороне пиджака неторопливо шел вдоль сцены внизу, потом стал медленно подниматься по лестнице к трибуне и вышел на нее, когда Левченко еще витийствовал.

Не давая ему возможности закончить нравоучения и подстрекательства к расправе со мной, Владимир Николаевич тихо, но очень внушительно сказал:

– Замолчите, доцент. Сядьте и послушайте старейшего преподавателя академии. Два года я работал с Сойфером вместе над важной научной темой, и мы завершили её. Сойфер дважды удостоен высших наград академии за его научные работы. Мне жаль, что он ушел на кафедру физиологии растений от меня, но он прав в своем выборе. То, что он сейчас обратился к генетике, тоже очень важно. Я увидел расклеенные объявления о вашем собрании и решил обязательно прийти и сказать свое мнение. Если эти люди – и Владимир Николаевич поднял свою мощную палку и показал ею в сторону Резниченко и Левченко – вздумают и дальше плести свои интриги, я дойду до руководства Центрального Комитета партии, но в обиду своего бывшего студента не дам. Зарубите это себе на носу.

С этими словами он повернулся и пошел так же медленно вниз, а все гости из газет и райкомов дружно встали и пошли вон из аудитории. Раздались какие-то смешочки. Соображавший быстрее других Резниченко наклонился к микрофону, спросил, не хочет ли кто выступить еще, ответа не услышал и прокричал:

– Прошу считать собрание закрытым.

Эти события преподали мне урок, запомнившийся на всю жизнь. За четыре десятилетия, в которые страна погружалась в коммунистическое бесправие, она превратилась в Архипелаг Гулаг: миллионы сидели в лагерях, а еще больше людей писали доносы на непосаженых, значительная часть общества была трансформирована в преступников, живших перед или за тюремными и лагерными запорами. Со смерти Сталина прошло всего три года, и можно сказать, что вся страна еще жила, несмотря на доклад Хрущева о «культе личности», старыми понятиями. «Оттепель», как назвал её И. Г. Эренбург, всколыхнула верхи общества, затронула интеллигенцию, но слой этот был исключительно тонок и хрупок. Однако оказалось, что даже небольшое отступление от деспотического контроля лишает власть возможности творить всё, что ей захочется, что в условиях ослабления «вожжей» думающие люди способны выражать свое мнение и отстаивать его, перестают следовать приказам властителей, которые уверены в том, что все должны быть послушными баранами в стаде. (Не зря сегодняшние власти так боятся синдрома «оранжевых революций».)

Поведение моих сокурсников на том собрании подвело к важнейшему для моей будущей жизни выводу. Я вдруг неожиданно для себя увидел, что есть и на самом деле реальная, а вовсе не эфемерная сила, называемая волей коллектива, и что эта воля вовсе не обязательно воля наказания и распятия. Когда вдруг лес рук взметнулся после выступлений Косовца и Тулапина, и руки эти принадлежали тем, кто стал меня защищать, отвергать ложь, я впервые увидел, что есть надежда на то, что тебя могут поддержать многие, что для них совесть – это не разменная монета.

Но понимал я и другое, что спас меня главным образом Владимир Николаевич Исаин. В момент, когда я его слушал, видел взмах его палки на тех, кто жаждал расправы со мной, я был лишь по-собачьи признателен тому, кто отвел плеть от меня. Но с годами я всё отчетливее стал понимать, каким поразительно смелым и запредельно честным был мой учитель. Ведь он нашел в себе силы уйти на самом деле за границы дозволенного. Он выиграл для меня сражение с ничтожествами и просто криминальными типами, спевшимися, во-первых, на основе их низкого профессионального мастерства, но относительно высокого административного положения; во-вторых, на базе оголтелого антисемитизма и, чего таить, махрового национализма; и, в-третьих, на прочной основе партийно-освященной демагогии о нуждах общества. Пусть он носил звание лауреата Сталинской премии, пусть он был автором признанного в стране учебника по ботанике для техникумов и вузов, но ведь как много людей с неменьшими знаками признания побоялись бы даже к трибуне подойти при схожих обстоятельствах, не сочли бы возможным вступиться за человека с такой фамилией, как моя, не говоря уже о той крайней форме выражения чувств по отношению к административным лицам в академии. Кем он, собственно, был? Одним из сотни доцентов академии! А ведь Резниченко был в числе шести деканов.

Конечно, Владимир Николаевич осознавал лучше, чем я, что партийные деятели Тимирязевской академии вкупе с военными подготовили настоящую расправу со мной, причем расправу незаслуженную и зверскую. В отместку за мои критические выступления эти люди решили выставить меня из студентов, забрить в солдаты и там, зная мой характер, подставить под удар. Они ведь отлично знали, что я не был не то что врагом, а напротив, и сам учился успешно, и хотел, чтобы уровень преподавания в академии вырос, но был виноват в другом. Я затронул их интересы, и потому меня надо было представить врагом. Благодаря же совершенно героическому поведению моего учителя В. Н. Исаина и защиты меня сокурсниками расправа не удалась.

Итак, собрание кончилось тем, что не только выговора не объявили, но даже на вид мне не поставили. Как говорилось в знаменитом анекдоте про коммунизм, весь пар вышел в гудок, а действий не последовало [12]12
  Анекдот этот был следующим: «В середине океана идет океанский лайнер. Вдруг у него мотор заглох. Бьются, бьются – толку нет. Вдруг в чистом небе появляется облачко, растет, растет, и из него Бог снисходит на палубу. Спрашивает: „Что случилось?“ Узнает, что лайнер советский, грустнеет и обещает прислать Карла Маркса. Тот прилетает. Расспрашивает, в чем дело, и говорит: „Нет, я помочь не могу. Я – теоретик. Тут практик нужен. Я вам Ленина пришлю“. Прилетает Ленин. Просит дать ему большой разводной ключ и кувал-дочку. Лезет в машинное отделение. Долго там стучит. Потом вылезает наверх, обтирает руки ветошью и заявляет: „Нет, товарищи. Ничего не выйдет. У вас весь пар в гудок уходит"».


[Закрыть]. Многие уходили с собрания с опущенными взорами, но были и ребята, которые окружили меня кольцом и поздравляли с победой. Их глаза сияли.

Однако я решил, что уходить в тот момент из академии было бы неправильно. Я позвонил С. С. Станкову, рассказал о чуть было не состоявшейся вивисекции, устроенной из-за моего решения перейти на биофак МГУ, и попросил его повременить с хлопотами о переводе. Я закончил второй курс, проучился весь третий курс, перешел на четвертый, занимался научной работой на кафедре физиологии растений и всё больше интересовался генетикой. Поразительно, но за прошедший после собрания год никто из моих сокурсников ни разу даже не напомнил мне о том злополучном инциденте, а Резниченко вскоре заменили на посту декана профессором Е. Д. Корольковым.

Встречи с И. Г. Эренбургом

Я уже упоминал, что, начиная со второго курса, стал публиковать статьи в газете «Тимирязевец» и часто бывал в её редакции. В ней собирались иногда по вечерам студенты, писавшие стихи или рассказы. Стал и я посещать это литературное объединение академии. Его руководителем считался Илья Эренбург, хотя самого писателя на этих заседаниях я никогда не видел.

Но однажды ответственный секретарь газеты Николай Иванович Кузнецов спросил меня, не могу ли я иногда приезжать к Эрен-бургу на дачу по воскресеньям, чтобы помогать ему управляться с выращиванием цветов в его оранжерее. Кузнецов считал, что раз меня наградили премией за научную работу по ботанике, я должен подходить как консультант в таком нехитром деле. Я согласился, и Эренбург стал присылать за мной к общежитию своего шофера на шикарной черной машине, тот же шофер привозил меня поздно вечером обратно. Илья Григорьевич особенно любил тюльпаны, причем он рассказывал, что специально летает иногда в Голландию, чтобы покупать там луковицы растений с наиболее интересными по расцветке и форме цветками. Для меня такое объяснение казалось чем-то совершенно ирреалистичным. Представить себе, что советский человек мог по своему желанию взять билет и полететь в капиталистический мир только за тем, чтобы купить в свой садик тюльпаны особой раскраски, я не мог.

Эренбург учил меня по ходу дела разным вещам, и одному его напутствию я часто потом следовал, вспоминая его с признательностью. «Не упускай своего счастья, – говорил он мне, – многое в жизни бывает лишь раз, не повторяется и не возвращается. Если что-то можешь сделать сейчас, сию минуту, – делай. Мгновенья не длятся долго. Они – мгновенья. То, что пришло сейчас, завтра может не прийти. Так не хлопай ушами, не упускай шанс. Он может оказаться важным. И единственным. Всё ведь в твоих руках. Только надо относиться к жизни серьезно. И с вниманием. И с волнением душевным. И с постоянной готовностью к свершениям. Лень – враг хорошего и нового».

Один из рассказов Ильи Григорьевича поразил меня. Дело было во второй половине мая 1956 г., через несколько дней после кончины Александра Фадеева, которого в те годы преподносили в СССР как чуть ли не самого великого писателя советской эпохи. Ведь он написал повесть «Молодая гвардия», которую мы проходили в школе как главное произведение социалистического реализма. Мать основного героя этой книги Олега Кошевого – замученного фашистами руководителя украинского комсомольского подполья в Краснодоне – постоянно появлялась на телевидении и вещала на тему патриотизма, в кино часто крутили одноименный фильм, Фадеев был главой Союза писателей СССР, и считалось, что с ним постоянно советовался сам товарищ Сталин по вопросам литературы.

Когда я упомянул имя Фадеева и сказал что-то о его кончине, Эренбург поразил меня.

– Его смерть не была естественной. Он покончил с собой, – уверенно произнес Илья Григорьевич.

Я был удивлен новостью о самоубийстве писателя, спросил, при каких обстоятельствах это случилось. И тут Эренбург сразил меня окончательно. По его словам, Фадеев незадолго до кончины вернулся из поездки в Южную Америку. В Аргентине и соседних странах, где после окончания Второй мировой войны осело много беглецов из Украины, перед ужином в какой-то гостинице Фадеева привели в маленькую комнату в глубине гостиничного ресторана, один из сопровождавших его местных русскоговорящих людей сказал писателю, что ему надо приготовиться к важной встрече и запастись мужеством, чтобы перенести то, что сейчас произойдет. Фадеев напрягся, предчувствуя недоброе, дверь комнаты открылась, и в комнату вошел еще не старый человек. Он приблизился к Александру Александровичу и представился:

– Я Олег Кошевой. Я и есть тот, кого вы изобразили в вашей «Молодой гвардии».

Из этого следовало, что он не был казнен фашистами, как написал Фадеев, а перешел на службу к немцам, с ними был вытеснен с территории СССР русскими войсками, а затем перебрался в Южную Америку и там осел.

– Мне кажется, – объяснил тогда Илья Григорьевич Эренбург, – что Фадеев так и не оправился от этого шока, хотя и доказательств, что ему представили того самого Олега Кошевого, какого он вывел в герои в своей книге, не было. Ведь получалось, что главная книга его жизни основана на неправде, и он не смог пережить этой мысли. Она его и привела к самоубийству.

Я не думаю, что Фадеева могла убить гипертрофированная совестливость. Известно, что ему была присуща пагубная «двусмысленность», проявлявшаяся множество раз. Он, например, с гневом осуждал с трибун и в печати творчество Б. Л. Пастернака, обзывал великого поэта плохим виршеплетом, «безыдейным и аполитичным», а в глубине души восхищался творчеством этого поэта. Недаром тот же И. Г. Оренбург вспоминал в мемуарах:

Помню нашу встречу после доклада Фадеева (на собрании писателей в Москве в сентябре 1946 г. – В. С.), в котором он обличал «отход от жизни» некоторых писателей, среди них Пастернака. Мы случайно встретились на улице – Александр Александрович уговорил меня пойти в кафе, заказал коньяк и сразу сказал: «Илья Григорьевич, хотите послушать настоящую поэзию?» Он начал читать на память стихи Пастернака, не мог остановиться, прервал чтение только для того, чтобы спросить: «Хорошо?». Это было не лицемерием, а драмой человека, отдавшего всю свою жизнь делу, которое он считал правым (Люди, годы, жизнь. М.: Советский писатель, 1990. Т. 3, С. 128–129).

Таких «нелицемерных» драм в его жизни было много, они могли накапливаться и давить на душу этого человека, а последняя капля могла оказаться столь тягостной, что сил для жизни уже не оставила.

Эксперименты под руководством Я. Е. Эллепгорпа

Я учился на втором курсе Тимирязевки, когда мне кто-то посоветовал (кажется, Геллерман) посетить цитолога, который в прошлом состоял в команде Н.И. Вавилова, был арестован, в заключении искалечен и теперь живет в Москве. Было сказано, что он ищет студентов, которые бы помогали ему в экспериментах. Я приехал на Новопесчаную улицу (за метро Сокол) на квартиру к Элленгорну и стал у него бывать, как минимум, по два раза в неделю после занятий в академии.

У Якова Евгеньевича не двигались ноги, и он мог очень ограниченно шевелить пальцами, но сохранял огромную жизнестойкость, бодрость духа и командный тон (голосок у него был тонкий, пронзительный, капризный и требовательный). О себе он был неимоверно высокого мнения, и о своих достоинствах сообщил мне сразу же при первой встрече. Он сказал, что знает несколько языков, помнит все детали, нужные для экспериментов, что у него прекрасный слух, великолепное зрение, что он может диктовать тексты, которые не требуют редактирования или исправления. В качестве примера он сослался на то, как был куплен их телевизор, стоявший на тумбе в углу комнаты напротив его кровати. «Хотя я не двигаюсь, но это я выбрал этот телевизор, – объяснил он мне, – и он самый лучший из всех, что продают. Я специально узнавал, у какого телевизора самый широкий диапазон воспроизведения звука в мегагерцах. Именно эта модель самая лучшая, и мы его купили». Подобные суждения высказывались по самым разным поводам.

После выхода из заключения, где следователи или сокамерники перебили Якову Евгеньевичу позвоночник, после чего он стал полным инвалидом, он решил перейти на сторону Лысенко. Под начало самого «Главного мичуринца» попасть не удалось, но зато ближайший его сотрудник Иван Евдокимович Глущенко заинтересованно откликнулся на предложение грамотного цитолога. Элленгорна зачислили старшим научным сотрудником лаборатории Глущенко в Институте генетики АН СССР (после ареста И. И. Вавилова директором стал Лысенко, а Глущенко заведовал отдельной лабораторией). В эти годы все более активно в ряды лысенковцев рвалась старая большевичка Ольга Борисовна Лепешинская, заявлявшая, что она якобы доказала возникновение живых клеток из бесклеточного материала. Глущенко с Лепешинской подружился, стал помогать ей пробивать в печать ее книгу о происхождении клеток, написал к ней предисловие, и так как собственных цитологических идей у Глущенко не было, Элленгорну удалось заинтересовать его своими предложениями.

Договорились, что Элленгорну привезут на дом микроскоп и нужные причиндалы, к нему будут приезжать сотрудницы Глущенко и по словесным указаниям лежащего в постели Элленгорна они будут вести эксперименты. Первая совместная с Глущенко публикация 1950 г. содержала совершенно нелепые утверждения. Как заявлял Г. К. Хрущов: «В работах профессоров И. Е. Глущенко, Я. Е. Элленгорна и кандидата биологических наук А. С. Афанасьевой, а также доцента К. М. Завадского было непосредственно показано новообразование клеточных форм в таких структурах, как безъядерная клетка, и образование в этих клетках ядер, что до сих пор считалось совершенно невозможным». Эта вопиющая нелепость была выдана за последнее слово «мичуринской биологии» и распропагандирована сторонниками Лепешинской и Лысенко.

Следующая идея, предложенная Элленгорном Глущенко, заключалась в том, чтобы обнаружить проникновение сразу нескольких спермиев в одну яйцеклетку (множественное оплодотворение). Глущенко, который в общих вопросах биологии был не силен, идея захватила. Ведь, если в клетку проникают и оплодотворяют её ядро сразу несколько сперматозоидов, то все рассуждения генетиков о количественных закономерностях скрещивания (правила Менделя) безосновательны и от них следует отказаться. Опять на квартиру к Элленгорну стали приезжать сотрудницы Глущенко, и столь же лихо, как и в первых случаях, множественное оплодотворение было описано, и статьи по этому поводу опубликованы.

Глущенко теперь стал выезжать за границу для расширения связей с «мичуринцами» во всем свете и рассказывать о множественном оплодотворении. Но, как Яков Евгеньевич рассказал мне, ему не нравилось, что, выступая на Западе, Глущенко приписывал это эпохальное открытие только себе самому, тогда как в экспериментах он участия не принимал вовсе и не знал даже, с какого бока надо подходить к микроскопу. И тогда Элленгорн придумал способ, как отплатить за вероломство. Он внушил Глущенко мысль, что может сам переводить его выступления на английский, причем более качественно, чем официальные переводчики, не знающие тонких деталей цитологической терминологии. Поэтому он, Элленгорн, будет диктовать тексты по-английски, после чего Глущенко перед выступлениями за границей сможет давать их толмачам, приставленным принимающей стороной. Предложение понравилось, переводчики стали приезжать к Элленгорну домой, они и на самом деле не знали терминологии, и тут он прибег к хитрости. Диктуя тексты, он везде специально заменял слово «множественное» словом «многократное». Специалистам-биологам была ясна нелепость утверждений, что уже оплодотворенная один раз яйцеклетка оплодотворяется повторно следующим спермием, но эта деталь оставалось незамеченной переводчиками. Глущенко, не знающий иностранных языков, также не мог усмотреть подвоха, однако его речи производили на Западе фурор.

Вместе с Яковом Евгеньевичем жили его родители. Отец, Евгений Яковлевич, был одним из самых первых фотографов в России и показывал мне действительно интересные снимки (дагерротипы) – как правило, он специально сбивал фокус, чтобы получались слегка размытые изображения деревьев, склонившихся над водой, цветков с усевшимися на них насекомыми. Эта дымка на снимках была необычной для времен соцреализма, когда все должно было быть четким, ясным и прямолинейным. А тут какой-то сюрреализм или сюрреальный импрессионизм. Но были в его коллекции и великолепные снимки выдающихся отечественных ученых, изобретателей и техников.

Вечером домой возвращалась жена Якова Евгеньевича – Нина Титовна Кахидзе, которую потом я встречал несколько раз в Институте физиологии растений Академии наук. Я слышал, что она была прекрасным специалистом в своей области. Был у них сын, так же как и я, студент какого-то технического вуза (по-моему, он учился в авиационном институте).

Мать Элленгорна – невысокая худенькая женщина поразила меня таким рассказом. Хотя после устройства сына старшим научным сотрудником материально они стали жить неплохо, но жилищные условия были тяжелыми. Они ютились в полуподвале, стены промокали и промерзали, и надежд на улучшение жилья не было. С улицы по торцу дома к их входной двери шла узенькая лестница вниз, над дверью висела лампочка, в дожди и снег площадочку перед входной дверью заливало или засыпало снегом, грязь тащилась в квартиру, кирпичные ступени лестницы покрывались коркой льда. В дожди приходилось в лужу кидать кирпичи, чтобы наступать на них, а не ставить ноги в грязную жижу на площадочке перед дверью.

И тогда они придумали, как улучшить жилищные условия. В дом был приглашен Глущенко, который после сессии ВАСХНИЛ 1948 г. занял важный пост ученого секретаря Президиума АН СССР по биологическим наукам при президенте С. И. Вавилове. Власть у него была огромной. Звали его специально на вечер. Дело было глубокой осенью, дождливой и противной. Лесенка была высокой, узкой, с раскрытым зонтом спуститься к входу было невозможно, так что неминуемо надо было идти какое-то время под дождем. А мама Якова Евгеньевича, как она рассказала мне, гордясь своей выдумкой, вывернула лампочку перед входной дверью. Глущенко в кромешной тьме, да еще под дождем, конечно, оступился на этих проклятых кирпичах и плюхнулся в грязь. Вопрос был решен: семью старшего научного сотрудника спешно переселили в новый дом на Новопесчаной улице. Соседом наверху оказался известный антрополог М. М. Герасимов, который восстанавливал лица по черепам и очень прославился в это время (позже мы с ним тоже подружились).

Меня Яков Евгеньевич уговорил заняться тем, чтобы доказать, что в различных участках цитоплазмы клеток существуют зоны с сильно различающейся кислотностью и щелочностью. Для этого надо было вводить в срезы с растительных тканей, рассматриваемые при максимально большом увеличении микроскопа, красители, дающие окраску при разных значениях pH. То, что я видел и сообщал ему, его не устраивало. Он всегда считал, что я неправильно вижу, так как там, где, по его мнению, должны были быть сильно кислые зоны, я видел щелочные, и наоборот. Эта борьба продолжалась более года, после чего я перестал к нему ходить. Но мне удалось один раз свозить его в инвалидной коляске и в огромном ЗИМе ректора ТСХА Г. М. Лозы на лекцию в Тимирязевку. На нее пришли тогда Атабекова, Прянишникова, Геллерман, человек 20 студентов, и Яков Евгеньевич был очень рад этому событию.

Контакты с Элленгорном показали мне, какой была на самом деле наука лысенковцев, как они «добывали» доказательства неверности генетики.