Текст книги "Очень личная книга"

Как я уже упоминал, на самой площади Минина и Пожарского располагались две старинные школы, в прошлом гимназии Нижнего Новгорода, школа № 1 (женская) и наша школа № 8 (мужская). В них учились дети из семей городской и областной администрации, сотрудников горкома и обкома партии. В окружающих домах жили директора многих заводов, главные инженеры, артисты театров и филармонии, профессора многих вузов и известной в стране консерватории, их дети приписывались к нашим двум школам. Но, конечно, приходилось брать учениками и детей тех, кто не принадлежал к верхушке, а просто жил в зоне школы. Но все-таки большинство было из хорошо устроенных и начальственных семей. Конечно, попасть преподавателем в такую школу было непросто, хотя я хочу специально подчеркнуть: я не знаю ничего о том, по протекции или нет Лина Михайловна попала к нам. У меня о ней сохранились самые добрые воспоминания.

Система обучения иностранным языкам в советской школе была вовсе не направлена на то, чтобы люди овладевали активным разговорным языком. Напротив, упор делали на тщательное изучение всех времен речи, не ставилась задача освоения богатейшего словаря иностранных языков. И тем не менее ученики Лины Михайловны, ставшие исследователями и инженерами, спокойно читали английские тексты, могли с грехом пополам, но объясняться с коллегами из других стран и в целом выглядели не хуже, чем их зарубежные коллеги, не знавшие русского языка. Поэтому последние с пониманием относились к тому, как русские говорят, пусть с трудом, но на универсальном разговорном – английском языке.

Как-то Лина Михайловна узнала, что я умею писать плакаты. Она попросила изготовить большие красочные таблицы с примерами предложений в Present, Past и Future Indefinite, Present и Past Continuous и других временах, на которых глагольные формы были выделены разными цветами. Она вывешивала их на уроках, и они помогали запомнить изменения глаголов в каждом времени.

Преподавал у нас в классе также проректор Горьковского института иностранных языков Борис Андреевич Бенедиктов. Он вел классы психологии в девятом и логики в десятом классах. От них в моей памяти осталось мало. После второго курса в Тимирязевке я приехал на летние каникулы домой и встретил Бориса Андреевича на улице. Он стал меня расспрашивать о моей московской жизни, а меня почему-то понесло на обсуждение важности доклада Н. С. Хрущева о культе Сталина, сделанного в феврале 1956 г. Я стал горячо объяснять, как важно сейчас избавиться от сталинизма, от нарушения законности и пагубной роли чекистов в судьбе многих людей. Я витийствовал, а Борис Андреевич всё мрачнел и мрачнел. Мы стояли не на тротуаре, а в полуметре от него, на проезжей части улицы. Мимо нас шли прохожие, которые не останавливались возле нас, но все-таки при желании могли услышать мои тирады.

Наконец он прервал меня и проговорил недовольно:

– Я не думаю, Валера, что ты провокатор и завел этот разговор для того, чтобы подловить меня на согласии с твоими антисоветскими рассуждениями. Я думаю, что дело в другом. Видимо, в Москве, в столице, люди более раскрепощены и готовы вслух рассуждать на эти опасные темы. Может быть, также и то, что между тобой и мной пролегает разница в мышлении представителей разных поколений. Возможно, вы уже ушли от того страха, который сковывал нас все годы. Но мы на эти темы, и тем более с использованием твоей лексики, побоялись бы даже раздумывать наедине сами с собой на собственной кухне. Просто в мозгу подобные мысли даже не прокручивались, мы наложили на себя табу и помыслить такими категориями не могли.

Больше с Борисом Андреевичем я в жизни не встречался.

Рассказ о нашей школе стоит завершить воспоминаниями о многолетнем её директоре – Вениамине Евлампиевиче Федоровском. Конечно, собрать такой замечательный коллектив учителей и поддерживать столь высокий уровень обучения, каковыми отличалась наша школа, было невозможно, если бы во главе педагогического коллектива не стоял действительно выдающийся руководитель, каким был Вениамин Евлампиевич. Все школьники, начиная с первоклашек, знали директора в лицо, хотя он никогда не выпячивался, не говорил повелительным и громким голосом. Его никто не боялся, но уважали его искренне и глубоко. Иногда он выступал на школьных собраниях, и каждая его речь была чужда дешевой патетике и демагогии. Напротив, он говорил немного, спокойно, даже негромко, но всегда по существу.

Лично с ним я познакомился при не очень хороших обстоятельствах. Я не был ни шалуном, ни забиякой, но в минуты, когда меня прижимали или доводили, взрывался и старался за себя постоять. Осенью 1946 г., когда я учился в третьем классе, один мальчик из нашего класса, Володя Жаднов, (кстати, в будущем рекордсмен РСФСР по плаванию среди юношей, а потом профессор и заведующий кафедрой в Горьковском мединституте) больно толкнул и повалил меня. Он был явно сильнее, но я был импульсивнее. В руках у меня была папина военная сумка, которую мы называли планшеткой. Полог сумки закрывался на мощную скобу, в которую нужно было просунуть ремень, пришитый к пологу. Не очень хорошо понимая, что я делаю, я размахнулся изо всей своей силы этой сумкой и ударил обидчика, причем пряжка попала ему прямо по голове и рассекла кожу. Произошло это в коридоре на первом этаже на первой перемене, и меня пожурила дежурная учительница, которая видела, как на меня первым напал другой мальчишка. Она не заметила, что у Володи проступила кровь под волосами, а то мне бы пришлось плохо уже в тот момент. Правда, позже я узнал о пораненной голове Володи от моего папы. Лечащим врачом папы была главный фтизиатр Горького, Галина Михайловна Жаднова, она и рассказала ему, какой я забияка и как плохо поступил с её сыном. А сам Володя – мужественный и спокойный мальчик – промолчал. Кстати, потом мы несколько лет сидели с ним за одной партой и дружили.

На следующей перемене (это была так называемая большая перемена) я провинился опять. Дети из более состоятельных семей ходили на этой перемене в буфет, чтобы купить за пять копеек пирожок с капустой, или стакан компота за три копейки, или стакан чая с сахаром тоже за три копейки. У меня даже таких денег не было, поэтому я слонялся по коридору от нечего делать. Какая-то из нянечек везла в этот момент на каталке в буфет поднос со стаканами компота. Перемена уже началась, она где-то задержалась и почти бежала, таща за собой на веревке каталку, нагруженную металлическими подносами со стаканами. Как-то так получилось, что то ли я, то ли она сама зазевались, я оказался на её пути, каталка наскочила на мою ногу, несколько стаканов свалилось на пол, и хотя ногу задавило мне, но нянечка начала орать, что виноват я. Прискочила та же дежурная по этажам учительница и увидела, что я опять в центре скандала.

На последней перемене мы бежали из спортивного зала, расположенного на втором этаже здания, вниз на свой этаж. Мы неслись изо всех сил, и я наскочил на большую швабру, которой высокая тетя Настя – школьная уборщица – протирала пол на этом этаже. Я зацепил ногой край швабры, тетя Настя крепко её держала, я полетел на пол, но и тетя Настя упала. На мое несчастье все та же дежурная учительница оказалась неподалеку, я был схвачен и приведен в директорский кабинет. Учительница рассказала ему о моем вызывающе хулиганском поведении и оставила меня наедине с директором.

Вместо того чтобы кричать на меня или запугивать страшными карами, Вениамин Евлампиевич спросил меня, нарочно ли я натворил сегодня столько бед, что понадобилось вести меня к нему. Я сказал, что с Володей Жадновым я ввязался в драку случайно, я этого не хотел, но так получилось, а в двух других случаях у меня и в мыслях не было шалить.

– Вот видишь, – сказал мне Вениамин Евлампиевич, – вместо того, чтобы смотреть по сторонам, ты или ворон в небе считал, или вообще носился, как оглашенный, по коридорам. А ведь надо все-таки отдавать себе отчет в том, что делаешь. За плохое поведение можно и из школы вылететь. Он сказал, что надеется, что я образумлюсь и не буду ни его, ни себя подводить, и отпустил меня с миром. Надо ли говорить, как я был признателен своему директору, как я боготворил его и почитал за самого мудрого и доброго человека.

Когда мы учились в восьмом классе, в школу вдруг прислали новую персону на должность директора. Ею оказалась в чем-то проштрафившаяся секретарь Канавинского райкома партии Борисова, «спущенная» на образование. Я не помню сейчас точно, какими были её имя и отчество (кажется, Елизавета Максимовна), прочно задержалась в памяти только фамилия. В то время в СССР во всех кинотеатрах показывали ходульный китайский фильм о коммунистке-китаянке, нестарой женщине, властной и даже жестокой, которая по какой-то причине рано поседела. Фильм так и назывался «Седая девушка». Борисова тут же получила это прозвище за её безапелляционное и агрессивно наступательное поведение. Она была полной противоположностью Вениамину Евлампиевичу, и школа начала хиреть.

Через два года после её окончания мы снова собрались на каникулы в Горьком. Володя Брусин поступил в Горьковский университет (позже он стал крупным математиком, доктором наук и профессором, заведующим кафедрой), Юра Фролов поступил в МГУ на механико-математический факультет, я учился в Москве в Тимирязевке, и собирались мы теперь вместе только на каникулах. Мы решили навестить Георгия Иосифовича Перельмана. Володя знал домашний адрес своего дяди, мы отправились пешком до дома, где наш учитель жил, и позвонили в его дверь.

Принял нас Георгий Иосифович как родных. Он искренне обрадовался, заинтересованно и дотошно расспрашивал о наших делах, а потом стал жаловаться на жизнь. Оказывается, через год после окончания нами учебы, школу из мужской превратили в смешанную, и Георгий Иосифович рассматривал это совмещенное обучение мальчиков и девочек как катастрофу и личное несчастье.

– Ведь наша школа была прекрасной в полном смысле этого слова. Это было мужское братство, с понятиями мужества и благородства. А сейчас, что это? Тьфу! Представляете, на верху лестницы (а в нашей школе была удивительная по красоте литая чугунная лестница, ведшая на второй этаж, необыкновенно широкая и звонкая, изготовленная, по-моему, в Касли) стоит девица и с похабным визгом бьет ногой под зад мальчика, который летит вниз по ступеням. Видеть этого не могу. Знать ничего не знают, хитрят и увертываются. Всё. Восьмая мужская школа умерла. Больше её нет. Вы были моими последними любимыми воспитанниками. Пора умирать. Вынести это невозможно.

Этот разговор был полвека назад, уже ушли из жизни мои любимые друзья, ставшие профессорами и заведующими кафедрами горьковских вузов, – Брусин и Жаднов, а в моей памяти четко запечатлелось раздосадованное лицо Георгия Иосифовича, как будто мы говорили с ним только вчера.

Хочу также вспомнить об одном учителе, который в нашем классе не преподавал, но, тем не менее, оказал большое влияние на меня – о Николае Николаевиче Хрулёве, учителе русского языка и литературы, который был классным руководителем параллельного класса «Д». Невысокого роста, располневший и уже немолодой Хрулёв был ленинградцем, а в Ленинграде какое-то время работал актером Большого драматического театра. Он часто вспоминал о своих коллегах по актерскому мастерству из этого театра и особенно часто о Полицеймако, которого он называл великим драматическим актером.

Николай Николаевич организовал в школе театральный коллектив, который ставил многоактные и сложные по драматургии пьесы. Например, в восьмом классе я принял участие в поставленном им спектакле по пьесе Л. Н. Толстого «Плоды просвещения». Я исполнял роль старика, меня загримировали, приклеили усы и бороду, напялили седой парик, наклеили толстый красный нос, вложили под ремень особую подушку-«толстинку», чтобы превратить меня в обрюзгшего старого человека. Я тренировался шаркать ногами при ходьбе, говорить слегка надтреснутым хриплым голосом и читать всем вокруг нравоучения. Николай Николаевич провел немало репетиций со мной, стараясь научить меня «держать воздух», «опирать голос на диафрагму» и произносить длинные монологи. Надо было добиться того, чтобы сложные толстовские фразы, изрекаемые достаточно громким (театральным) голосом, не обрывались на середине из-за нехватки воздуха, и чтобы я не начинал лихорадочно хватать воздух ртом. Школа Николая Николаевича была, с одной стороны, довольно экзотической, а с другой – оказалась полезной позже, когда я стал читать лекции и не раз вспоминал добром его наставления.

На спектакль пригласили родителей всех классов, наш огромный актовый зал был забит до отказа. Каким-то образом Николаю Николаевичу удалось заполучить в драмтеатре кое-какие декорации и реквизит. Спектакль имел успех, а когда мы закончили его, разделись и смыли с себя грим, чтобы выйти на последние поклоны, я слышал, как некоторые мамы говорили, показывая на меня пальцами и посмеиваясь: «Посмотрите-ка на него. Это же старик. А как он ногами шаркал и ходил, заплетаясь!»

Драматическая студия Т. П. Рождественской

Еще до того как Николай Николаевич Хрулёв привлек меня к участию в спектакле «Плоды просвещения», я уже занимался в драматической студии. В 15 минутах от нашего дома располагался огромный и красивый Дворец Пионеров. Там в течение многих лет работала руководителем Театральной студии одна из ведущих актрис Горьковского областного академического театра имени Соболь-щикова-Самарина Татьяна Петровна Рождественская. Она была Заслуженной Артисткой Российской Федерации и принадлежала к знаменитой семье Рождественских. Её сестра Галина Петровна была ведущим преподавателем ГИТИСа в Москве и носила звание Заслуженный Деятель Искусств РСФСР, а племянник Гена в те годы заканчивал Московскую консерваторию и всё явственнее приобретал репутацию выдающегося русского дирижера, ставшего впоследствии Народным Артистом Союза, почитаемым во всем мире Геннадием Николаевичем Рождественским.

В студию к Татьяне Петровне я записался, наверное, в пятом или шестом классе (сначала года два или три я, как и обещал бабушке, ходил заниматься в морскую секцию, где нас учил директор Дворца Пионеров нехитрым навыкам матроса). Занятия Драматической студии проходили по воскресеньям, днем, и занимали два часа. Сначала надо было «размяться» скороговорками. Студийцы (а их было в общем немного, человек, по-моему, 10–12: Татьяна Петровна была придирчива в отборе своих питомцев) выстраивались на сцене в линию, Татьяна Петровна садилась по центру маленького зала в кресло и командовала: «От топота…». Мы уже знали, что надо было синхронно со всеми говорить «От топота копыт пыль по полю летит». Сначала эту фразу произносили размеренно и достаточно медленно. Надо было попадать в такт карандаша, каким Татьяна Петровна постукивала по ручке кресла. Затем она всё убыстряла постукивания, и мы неслись вперед быстрее и быстрее, почти уже кричали слова, пока наша речь не превращалось в одно бешеное «Оттопотакопытпыльпополюлетит». Не успевали мы как следует отдышаться, как из уст Татьяны Петровны следовало новое задание «Пара барабанов…» и мы начинали скандировать «Пара барабанов, пара барабанов, пара барабанов била бурю. Пара барабанов, пара барабанов, пара барабанов била бой». Потом шло многим известное «Карл украл у Клары кораллы, а Клара украла у Карла кларнет», или «Дядя Яша, дядя Яша, спишь ли ты, спишь ли ты? Слышишь звон на башне? Слышишь звон на башне? Динь-дон-дон, динь-дон-дон». Таких скороговорок мы знали больше десятка.

С Татьяной Петровной Рождественской в Горьком у здания Театра драмы в 1956 г.

Затем каждому из вызываемых на сцену надо было прочесть по заданному на прошлом занятии стихотворению или короткому рассказу. Надо было интонационно высвечивать самое главное во фразах, передавать настроение автора, а не барабанить текст бездумно. Каждый прислушивался к ремаркам Татьяны Петровны и, как говорится, мотал себе на ус её очень дельные замечания. Потом мы повторяли какую-нибудь сценку из следующего спектакля, который предстояло сыграть на сцене Дворца Пионеров. Надо было понять замысел режиссера, делать те жесты, которым она нас учила, запоминать мизансцены, учиться манерам.

Мы оставались, конечно, мальчишками и девчонками, поэтому ждать от нас непременного и постоянного послушания нечего было и думать, и Татьяна Петровна радовалась нашим проказам, не поощряла их, но когда что-то нами вытворялось, то веселилась вместе с проказниками. Иногда уроки переводили из зала со сценой в обычную аудиторию, и там шел разбор новых пьес. Татьяна Петровна читала текст и требовала от нас пояснений прочитанного. Иногда нам встречались непонятные слова, и мы должны были поделиться своими предположениями об их смысле.

У нас сложились с Татьяной Петровной замечательные отношения. Иногда я приходил к ней домой и говорил с её высокорослым и приветливым мужем, тоже актером драматического театра. Когда я приезжал, уже став студентом, на каникулы домой из Москвы, я всегда заходил в театр к Татьяне Петровне. Наши Дома Коммуны были позади театра, поэтому все дороги вели мимо театра. Дежурные вахтеры в служебном входе театра знали меня в лицо, здоровались и расспрашивали, когда я приехал, как моя жизнь. Я шел в уборную Рождественской, и нередко мы выходили в переулок позади театра или в садик сбоку театра, и она меня расспрашивала, всегда очень заинтересованно и почти по-родственному. Иногда она просила меня зайти к ней домой, чтобы забрать в Москву гостинцы для сестры. Я храню две из открыток, присланных мне Татьяной Петровной. В одной из них от 1 марта 1963 г. она писала:

Родной Валерий!

В день 8 марта поздравь твою жену, я рада за нее – муж ее очень-очень хороший!!!

Искренне любящая тебя Т. Рождественская] – спасибо за внимание, пишу письмо!

А еще через год, когда я попросил её принять в студию театра двух студентов, принимавших участие в студии «Наш дом» Дома Культуры МГУ, он написала:

Очень рада была получить твое письмо, дорогой Валерий, и очень жаль разочаровывать тебя – у театра уже есть дипломник из ГИТИСа и как раз на те же сроки. Он начинает работать с первых дней мая!

Тебе нужно было бы написать мне еще в январе-феврале, тогда, конечно, все было бы в порядке.

Минора в твоем письме я не заметила, но «повеселей»! поскорее! Минор – это не ты!!!

Привет и лучшие пожелания всей твоей команде.

По настоящему тебя любящая Т. Рож.

Мой школьный друг – народный артист Роман Филиппов

В студии вместе со мной был еще один ученик из нашей школы – Рома Филиппов. Он был сыном Заслуженного Артиста РСФСР, был явно талантлив (в папу?), говорил почти что басом, был крупен в размерах, весел и порой даже разудало весел. После того как Татьяна Петровна несколько раз приводила его в смущение своими вопросами о непонятных для нас словах, Рома стал носить с собой маленький словарь иностранных слов и при всех встречах ошарашивал меня вопросами о неизвестных мне словах.

Летом по окончании девятого класса я услышал от Татьяны Петровны, что через неделю в Горький приедет Народная Артистка СССР Вера Николаевна Пашенная, и все мы должны будем сдать ей экзамен для поступления в её класс в Щепкинском училище при Малом театре. Пашенная почиталась в советском искусстве как самая великая актриса. Она играла в кино Вассу Железнову, была известна по радиопередачам, её глубокий сочный голос был всем в стране знаком. Но оказалось, что каждый четвертый год она наезжала в Горький в поисках своих будущих учеников – из числа питомцев Татьяны Петровны Рождественской.

Пашенная заняла место Татьяны Петровны в кресле по центру нашего репетиционного зальчика, в руках у нее также был карандаш, но теперь он исполнял иную роль. Если надо было остановить очередного абитуриента, рассказывавшего, как водится, маленький рассказик, басню или монолог, она стуком карандаша прерывала его и произносила своим могучим грудным голосом: «Спасибо. Садись», – или задавала какие-то вопросы.

Когда я отчитал своё, Вера Николаевна проговорила:

– Всё бы ничего, но ты картавишь. В каком ты классе учишься?

Я ответил, что перешел в десятый.

– А, тогда еще есть время. Я дам тебе телефон логопеда в Горьком, ты походишь к ней и исправишь произношение, а в следующем году приедешь летом в Москву и сдашь мне еще раз экзамены.

Мой ответ на это предложение очень Пашенную удивил. Я сказал, что сдавал этот экзамен здесь, как и все студийцы, но в артисты идти не хочу, а собираюсь стать биологом. Сидевшая рядом Татьяна Петровна рассказала гостье, что я, помимо нашей студии, также занимаюсь на областной станции юннатов, что выращиваю картофель и собираюсь учиться дальше на биолога.

– Ну, тогда картавь и дальше, – милостиво разрешила великая артистка. (От своего дефекта я освободился, как мне помнится, на втором или третьем курсе Тимирязевской академии и стал произносить букву «Р» без запинки.)

В свой класс Пашенная взяла из наших студийцев только Рому Филиппова. Мы дружили с ним в школе, однажды даже разучили для школьного вечера дуэт «Нелюдимо наше море, день и ночь шумит оно…».

Рома был склонен к шуткам. Например, позади нашей школы располагался зажатый между окрестными домами Мытный рынок, на котором крестьяне торговали картофелем, овощами и фруктами. Здание школы было построено еще при царе, потолки были пятишестиметровой высоты, классы просторными, высоченные окна выходили и на главную площадь города и на рынок. Окна туалетов глядели именно на рынок. Однажды Рома, встав на подоконник в туалете (а стены школы были, наверное, метровой ширины) и привстав на носках ног, дотянулся до форточки, открыл её и рявкнул во всю силу своим могучим басом:

– Алябьев. Соловей. Исполняет Поль Робсон.

Очумев от страшного рыка над головой, не понимая произнесенных слов, но изрядно напугавшись окрика с неба, бабы, торговавшие на рядах, ближайших к стене нашей школы, принялись причитать, укладывать свои товары в корзинки и уходить с проклятого места.

Однажды мы шли с ним по длинному коридору нашей школы, когда увидели впереди милейшую Евгению Александровну Гладкову. Рома прибавил шагу, приложил палец ко рту, показывая мне, что надо помалкивать, мы подошли сзади к невысокой учительнице, и вдруг Рома рявкнул над её головой во всё горло басом:

– Здр-р-р-а-а-вствуйте, Ев-в-гения Алекс-а-а-ндровна!!!

Бедная учительница чуть ли не упала от такого приветствия.

Я знал, что она любила Рому и он относился с нескрываемой симпатией к ней, но энергия била из него, а заводясь, он уже не мог себя контролировать. Он и на самом деле был натурой артистической и импульсивной.

С осени следующего за окончанием школы года мы нередко с ним встречались в Москве, иногда я приезжал в Щепкинское училище. Однажды, когда мы стояли на лестнице с Ромой и старшим Соломиным, по-моему, учившимся с ним в одном классе, из-за спины к нам подошла Вера Николаевна, увидела и вспомнила меня и сказала своим ученикам:

– Вот, он – умнее вас. Вам еще сколько надо сделать, чтобы выбиться в люди, а он на прочной земле, еще года три, и он будет специалистом. А наше дело тяжелое.

К слову сказать, оба ученика оправдали её доверие. И Филиппов, и Юрий Соломин стали Народными Артистами, снимались в десятках фильмов, Рома играл на сцене Малого театра Аркашу Несчастливцева в паре с Игорем Ильинским в пьесе Островского, снимался в кино в «Трех толстяках», «Бриллиантовой руке», «Джентльменах удачи», «Стариках-разбойниках», «Двенадцати стульях» и других, фразы, произнесенные Романом Сергеевичем, – «Ты зачем усы сбрил, дурик?» или «Деточка, а вам не кажется, что ваше место возле параши?» – стали крылатыми. Неудивительно, что он был известен миллионам людей в стране, которые всегда узнавали басовитого и широкоплечего Народного Артиста Филиппова. Сам он относился к своей работе серьезно, хотя один раз сказал мне задумчиво:

– Я посмотрю-посмотрю, да и попробую повторить успех Артура Эйзена. Уйду в певцы. Стану петь в Большом. Ведь у меня голос неплохой, да и со слухом вроде бы всё в порядке.

По окончании Щепкинского училища Рому оставили в Малом театре. Его замечательные актерские данные, могучая фигура, густой бас и несомненный талант перевоплощения помогали ему получать хорошие роли. Он рос и продвигался, но однажды я столкнулся с ним на Сретенке и увидел его не просто опечаленным, а каким-то убитым.

– Рома, что стряслось? – спросил я.

– Меня выперли из Малого, – сообщил он.

– Господи, Рома, за что? – спросил я.

– Позавчера в театре было профсоюзное собрание, я встал и спросил, нельзя ли мне повысить зарплату? Я сказал, что наша замечательная Александра Александровна Яблочкина, девяностолетняя народная артистка, божий одуванчик, дай ей Бог здоровья, получает двести двадцать рублей в месяц, а мне, молодому, здоровому, которому, чтобы хорошо поужинать, надо две поллитры на грудь принять, платят несчастные сто двадцать. На следующий день меня и выперли.

Вскоре Рома устроился в Московский передвижной драматический театр, а через год я увидел его на экране телевизора среди членов жюри конкурса Клуба Веселых и Находчивых, проходившего в столице Белоруссии Минске. Он был назван Заслуженным Артистом БССР. А еще через пару лет он снова вернулся в Малый театр.

В 1990 г. я получил подписанное Вацлавом Гавелом приглашение принять участие в учредительском съезде Европейского Клуба Культуры. Я уже жил в пригороде Вашингтона в США и в приглашении именовался представителем от Северо-Американского континента. Я приехал с женой в Прагу, начались заседания, и там в один из дней я оказался за одним столом с известным театральным деятелем из СССР, который был, как он сказал, дружен с Ромой и, оказывается, слышал от него рассказы обо мне. Мы договорились встретиться, как только я приеду в СССР. Но когда я там оказался, везший меня из аэропорта шофер сказал с печалью в голосе, что вот ведь беда, жизнь стала тяжелой, и народ умирает. Например, неделю назад скончался его любимый актер Роман Филиппов из Малого театра.