Текст книги "Очень личная книга"

Воздействие папы и мамы па меня

Папа всю жизнь был занят делами, с утра до позднего вечера пропадал на работе. Я бросался к входной двери, когда он, усталый и голодный, возвращался с работы. Я ждал, пока он снимет свое старое тяжелое пальто с длинным воротником (как говорили – шалькой), стянет галоши со штиблет или снимет фетровые бурки. Он носил галифе, на голове была далеко не новая шапка, а пиджак у него был один (в шкафу висел, правда, еще один пиджак, белый, из так называемой китайской чесучи; его купили очень давно, наверное до моего рождения, и на моих глазах папа его так никогда и не надел, как и мама никогда не одевала висевшее рядом платье из какого-то тонкого материала). Праздники в семье были, их отмечали улыбками и добрыми словами, но ни пиршеств, ни даже приличных обедов и ужинов, когда от стола «пирующие» отходили бы потому, что слишком сытно поели и «перебрали съестного», никогда не было. О театре, концертах, поездках на отдых речь не могла зайти: это было за пределами возможностей.

В памяти запечатлелась картина, как папа еще в моем раннем детстве стоял у моей детской кроватки, когда я болел (мне кажется, что я помню время, когда я еще не ходил, а только лежал, а папа возвышался надо мной и улыбался и что-то мне говорил ласковое). В возрасте лет пяти или шести я тяжело заболел, был помещен в больницу из-за проблем с почками, меня кормили несоленой пищей, и я ненавижу её до сей поры. Я помню, что моя кровать стояла в глубине полутемной палаты, у дальней стены напротив двери, и вот дверь отворяется и входит папа. Он принес мне довольно толстую книжку без картинок, я еще еле разбирал буквы, но папа дал мне эту книжку и попросил меня постараться читать. Мы начали это занятие вместе, прочли, наверное, с полстраницы, потом он ушел, а я читал дальше и дальше, всё лучше и лучше справляясь с буквами и построением слов из них, и это занятие меня захватило. Я полюбил чтение навсегда.

Папа – ответственный секретарь созданной им газеты Горьковского университета «За сталинскую науку». 1949 г.

Я вспоминал, как, уже оказавшись дома, но всё еще болея, я получил от папы другой подарок – опять книгу – это были сказки Андерсена. В книжке были картинки, как будто кто-то пером нацарапал силуэты людей, домов и церквей. Я читал эту книгу много дней, лежа в постели, а потом стал вставать, и мне захотелось узнать, какую роль играют нитки, которые находились в глубине некоторых страниц, на их сгибе. Я встал, взял тонкие мамины ножницы и все нитки разрезал. Страницы рассыпались, я попробовал их разложить в правильном порядке, но, сколько ни бился, из этого так ничего и не вышло. Я перебирал страницы, чтобы их номера шли один за другим, но восстановить нумерацию не смог (да и с цифрами мне было еще трудновато). Мне стало страшно, что папа меня заругает, поэтому я засунул все листки под матрац, а когда окончательно встал после болезни, то постарался незаметно выкинуть всю изуродованную книжку на улице в мусорный бак.

Когда я стал постарше, лет, наверное, одиннадцати, меня однажды во дворе кто-то из соседских мальчишек ударил в нос, он разбух и покраснел. Папа уже был смертельно болен и почти постоянно лежал на диване. Когда мама открыла мне дверь домой, то сразу увидела, что нос у меня разбит, и заохала, а папа тут же позвал меня от порога к себе и сказал очень серьезно:

– Леронька, всегда бей первым. Бей в носатку до кровянки. Понял? В носатку до кровянки.

Мама начала причитать и возмущаться:

– Коля! Чему ты учишь ребенка? Как так – бей? Надо уходить от места, где дерутся и не лезть на рожон.

А папа приподнял голову с подушки, посмотрел мне в глаза и снова повторил свое назидание:

– Если дело дошло до драки, то бей первым, целься в нос и старайся, чтобы у противника первым брызнула кровь. Тогда от тебя отстанут. Будь смелым.

Он хотел, чтобы, вырастая, я учился постоять за себя.

Ему я обязан любви к книгам, журналам, вообще к издательскому делу. Я помню, как папа в те годы, когда он работал в редакциях, несколько раз брал меня с собой в Горьковскую типографию где-то на улице Фигнер. Он показал мне, как в ящик размером с газету можно вкладывать одну за другой металлические буквы, набитые на деревянную основу и формировать слова. Чтобы сделать текст более видимым, можно вставлять между буквами пустые деревяшки, и тогда это называется набирать текст со шпонами. Заголовки нужно набирать буквами большего размера, а текст меньшими. У папы были красивые альбомы с образцами разных шрифтов, он всегда давал мне их посмотреть, и я знал, чем петит отличается от нонпарели, что значит курсив, что делает наборщик, а что метранпаж. Позже он подвел меня к огромной машине – линотипу, которая сама отливала полоски из металла размером в длину столбца в газете. Наборщик сидел и как бы печатал на машинке, а затем в недрах линотипа из напечатанного текста получались эти металлические полоски, выходившие из машины еще горячими. Папа даже предложил мне самому набрать три слова – Валерий Николаевич Сойфер, проверил, что я не наделал ошибок, а потом вручил мне эту металлическую отливку, еще теплую и остывавшую в моих руках. Я много лет хранил её у себя в столе.

Когда уже в зрелые годы я попытался проанализировать, кто, как и благодаря каким событиям повлиял более всего на становление моего характера, я пришел к вполне отчетливому выводу, что три важных качества привил мне отец: любовь к чтению и уважение к книге, стремление к отстаиванию собственного мнения и умению постоять за себя в трудные моменты жизни, а также жадный интерес к созданию нового. Конечно, надо сказать и еще об одном свойстве, ставшем таким существенным для меня уже в более поздние годы, через много лет после смерти папы – именно от отца ко мне передалось желание писать статьи, потом книги. Мама любила читать и ценила книги, но в страсти к писательству я обязан отцу – и его личному примеру, и, возможно, его генам.

Я знал, конечно, что папа меня очень любит, и я его любил, его воздействие на меня было очень сильным, но вместе с тем многими своими положительными качествами я обязан маме. Ведь с ранних дней и до тридцати девяти лет (когда мамы не стало) я был постоянно на её глазах и всегда находился под её контролем.

С детства она делала всё так, чтобы я был под её неусыпным присмотром, следила за тем, чтобы я вовремя сделал уроки, проверяла мой дневник, иногда на родительские собрания они ходили вместе с папой, пока он был жив, а в старших классах мама, по-моему, перестала ходить на эти собрания и просто следила за моими отметками в школе, проверяя дневник.

Мне казалось, что она умеет делать всё на свете, что нужно делать взрослому человеку в жизни, и этот пример был для меня решающим. Весь день она что-то готовила, гладила, убирала, мыла. Она справлялась со всеми делами на нашем садовом участке, и всегда там вырастало всё, к чему прикасались её руки. Поздно вечером дома она садилась к лампе и читала книгу или новый журнал. К ней часто приходили соседки за разными советами, и я знал, что они с вниманием относятся к её рассуждениям.

Она никогда не хитрила в мелочах, терпеть не могла склочников и сутяг, старалась всегда быть внешне спокойной и выдержанной. Скандалов или разбирательств с криками и взаимными нападками в семье не было никогда, ни разу. Она не была плаксивой, и я помню небольшое число случаев, когда она плакала: нужно было сильно задеть её чувства, чтобы выжать из неё слезу. Такой пример самообладания и самоуважения воспитывал лучше, чем любые нравоучения и натаскивания.

В те годы при домоуправлении Домов Коммуны были созданы всевозможные комиссии, составленные из активных и грамотных жильцов. Общественность и на самом деле принимала посильное участие во многих локальных начинаниях, и маму на собраниях всегда выбирали в состав этих комиссий. А ведь она не была членом партии и не занимала никаких постов, но просто соседи знали её характер и доверяли ей. Вот как её оценивали в 1950 г:

Характеристика

Тов. Кузнецова Анна Александровна с 1933 г. проживает в д/управлении [домоуправлении]№ 61, Свердловского района. За это время она проявила себя как хороший общественный работник. С 1935 г. по 1942 г. вела работу МОПРа [МОПР – Международная организация помощи борцам революции – коммунистическая благотворительная организация, созданная по решению Коминтерна – В. С.], за эту работу 15/III-1939 г. РК МОПР награждена грамотой «Лучшему ударнику». Одновременно работала в комиссии содействия Госстраха по индивидуальному страхованию жизни среди домохозяек. В 1936 г. организовала сбор средств по домоуправлению для испанских детей. В годы Отечественной войны принимала участие в организации сборов денежных средств для семей погибших воинов и подарков фронтовикам. Работала в госпитале по переноске из машин раненых, прибывших с фронтов Отечественной войны. С 1949 г. по данное время является председателем родительского комитета.

Во всех общественных мероприятиях, проводимых домоуправлением, проявила себя энергичным, инициативным работником.

Депутат Свердловского Районного Совета депутатов трудящихся,

управляющая 61 д / управлением Черепенина.

Когда у нас что-нибудь ломалось – утюг, электрическая плитка или что-то еще, мама доставала из ящика инструменты, находила повреждение и чинила. Еду мы готовили на электрической плитке, стоявшей на письменном столе в большой комнате, или керосинке, располагавшейся в туалете. В плитке часто перегорали спирали, и тогда мама, вооружившись плоскогубцами и ножницами по металлу, вырезала небольшую полоску из алюминиевой пластинки, сгибала её плоскогубцами, вставляла в сгиб соединенные вместе концы перегоревшей спирали и обкручивала конец пластинки вокруг зажатого места. Забавно, что некоторые наши соседи-мужчины, вроде Павла Абрамовича Вышкинда, нередко несли свои поломанные утюги или плитки маме с просьбой посмотреть их и, если можно, починить, что мама всегда с готовностью делала.

После окончания войны наши квартиры нуждались в ремонте: потолки закоптились, краска на стенах облупилась, полы рассохлись, и краска на них стерлась. Люди позажиточнее стали приглашать мастеров для ремонта, у нас же денег на это не было, но и жить дальше в таких неприглядных условиях было невозможно. Мама купила на рынке две кисти – одну для побелки и покраски стен, другую для окрашивания масляной краской пола, и мы начали наш бесконечный ремонт. Сначала мама купила книжку «Сделай сам. Тысяча советов». Мы стали штудировать нужные нам разделы, потом приобрели медный купорос, мел, клей, красители для стен, шпатель и еще какие-то простенькие подручные инструменты. Первым делом мы научились размывать старую побелку на стенах и потолке, купоросить, потом белить. Надо было так вести кисть, чтобы побелка или краска не текла, чтобы стежок за стежком ложились ровными и прямыми. Поначалу всё нам казалось ужасным, но мама повторяла старую истину «храбрость города берет», и, в конце концов, мы научились справляться, в общем-то, с нехитрыми проблемами косметических ремонтов. А потом пошли дела посерьезнее.

Когда потолки и стены заблестели, в глаза стали бросаться ужасные почерневшие провода электрической проводки, которые были надеты на белые фарфоровые держалки (их называли роликами), привернутые шурупами к потолкам и стенам. Мы решили спрятать всю электрическую проводку внутрь штукатурки. Мы стали прорезать ниши в стенной и потолочной штукатурке, запрятывать провода в требуемую ГОСТом изоляцию, а потом все провода углублять в ниши и замазывать их алебастровым раствором. Мама очень аккуратно затирала старые и новые места, так что, когда мы покрасили стены и потолки заново, все поверхности стали ровными и гладкими, и наши варварские усилия по прорезке штукатурки скрылись полностью. После этого многие наши соседи решили проделать то же самое в своих квартирах, но уже руками мастеров, потратив на это большие деньги.

Эти уроки «рукоделия» очень пригодились мне в дальнейшей жизни. Когда мы с женой оказались уволенными с работы за мои усилия по защите прав человека в СССР, я стал зарабатывать на жизнь ремонтом квартир и приносил домой больше денег, чем была моя зарплата даже в годы, когда я был заместителем директора академического института. Когда мы оказались в Америке и купили сначала дом в Коламбусе, а потом в пригороде Вашингтона, то многие, даже очень капитальные вещи, вроде переноса стен, укладки паркета или плитки, строительства бетонных стен вокруг бассейна, мы делали своими руками, экономя огромные средства. И я часто вспоминал в связи с этим маму, научившую меня «ремонтам», привившую с детства уверенность в том, что, почитав книжки и узнав хитрости любого мастерства, можно и самому справляться с трудностями.

И все-таки материально мы жили очень плохо. Мама часто вспоминала, как папа говорил ей при жизни:

– Аничка! Пока я жив, ты обеспечена.

И действительно, пусть бедно, пусть без разносолов и покупок вещей, но мы тянулись как-то на папину зарплату. После его смерти нам с мамой пришлось совсем туго. Дней, когда живот подтягивало от голода, было много. Однако на моих глазах мама никогда не позволяла себе нервных жестов, заламывания рук или причитаний по поводу нашей бедности. Она ни разу в жизни не позволила себе пообсуждать нашу нищету и сумела привить мне важное житейское правило – обходиться тем, что есть в наличии сейчас, в данную минуту, уметь радоваться даже пустяшным приобретениям. О больших всё равно и мечтать не стоило. Только с годами я понял, как это было важно, сколь достойной была эта житейская философия. Ведь жадность и зависть нередко толкали слабых людей на уловки такого рода, которые кончались плохо.

Летние месяцы в доме бабушки и дедушки

Родители мамы – мои бабушка и дедушка – сыграли в жизни моей и моих двоюродных сестер и братьев совершенно уникальную роль. Я уже упоминал несколько раз, что, например, наша семья начиная с какого-то времени (на моей памяти с 1947 г.) жила впроголодь, и я ждал летних каникул, когда мама брала или нас обоих с братом, или меня одного, и мы ехали в Юрьевец. После смерти папы эти поездки стали особенно важными. Большой приусадебный участок позволял выращивать много картошки, свеклы, моркови, капусты, в лесах вокруг было много грибов, на Волге ловили рыбу, бабушка держала в хозяйстве корову и поросят. Поэтому в доме всегда был относительный достаток, еда была простой, но она была всегда. И вот орава полуголодных внучек и внуков наезжала к бабушке и дедушке и поселялась в основном на высоком сеновале, расположенном на верхнем ярусе двухэтажного большого сарая во дворе.

Сбор всей кузнецовской семьи был истинным праздником, к нам, малышам, часто присоединялись дядя Толя, тетя Лиза и тетя Галя, так что на сеновале оказывалось человек десять, а то и двенадцать. Тетя Рита с мужем Юрой жили в доме, иногда в сенях дома в чулане оставляли спать меня, но чаще всего все приехавшие собирались на этой верхотуре, на сеновал влезали по приставной лестнице, и там после того, как смеркалось, начинались рассказы страшных историй или анекдотов, или устраивались розыгрыши, кончавшиеся всеобщим хохотом. По вечерам вообще на сеновале стоял такой шум, что на крыльце появлялся дедушка в нижнем белье и своим могучим баритоном с гневом в голосе приказывал притихнуть, и все замолкали. Он всегда оставался непререкаемым и грозным авторитетом.

Мой старший брат Володя – студент Московского физико-технического института. 1949 г.

Часто ранним-ранним утром все отправлялись в лес по грибы. Из всех видов грибов ценились подосиновики, подберезовики и, конечно, более всего белые. За грибами надо было выйти не позднее пяти утра («или все грибы до вас оберут, лежебоки», – приговаривала бабушка). Младшим страшно хотелось спать, но всех поднимали без сожаления, каждый брал в сенях дома по лукошку, и вся кузнецовская бригада разбредалась по окрестным лесам.

Иногда, если дедушке позволяло время, он шел с нами. Он был ужасно честолюбив и не мог возвратиться домой без полного лукошка, потому что там бы его засмеяла бабушка, которая вроде бы подсмеивалась и язвила тихо, но дедушка этого при своем заносчивом характере вынести не мог. Поэтому он бодрым шагом убегал от всех в сторону, чтобы не быть на глазах у детей и внуков, находил каких-то других грибников и начинал торговаться с ними в попытках купить грибов, да побольше белых. На его несчастье из-за какой-нибудь сосны выглядывала голова кого-нибудь из его детей, и те начинали подтрунивать над отцом. Он в ответ вроде бы отшучивался, а на самом деле заметно сердился, домой вся компания возвращалась с хохотом и сообщала бабушке:

– Мам, ты папе не верь. Ничего он не нашел, а скупил всё у Петровны из дома рядом с кузницей.

Тут наступал час бабушки, и она начинала «прорабатывать» мужа:

– И не стыдно тебе, Саша. Мышей-то ловить разучился!

В годы моего детства дедушка и бабушка держали огромную свирепую немецкую овчарку по имени Рекс. Я обожал Рекса, теребил его, чесал ему шерсть, подкармливал, чем мог, иногда влезал в его огромную конуру и чистил её внутри, а иногда ложился в ней рядом с Рексом, и тогда этот огромный пес затихал и боялся пошевелиться. Иногда, если всё семейство собиралось в лес, дедушка разрешал мне вывести Рекса за ворота, взять его на поводок (Рекс, по-моему, слушался в семье только меня и никого больше) и идти с ним в лес. Там я, несмотря на страх моих тетушек (особенно часто причитала тетя Лиза, что Рекс, будучи собакой диковатой и никогда на волю не отпускаемой, обязательно сбежит, если её отцепить от поводка), я спускал Рекса. Умная собака начинала бегать по кругу, но никогда никуда не убегала и по моему зову беспрекословно возвращалась.

Однажды, когда я учился в пятом или шестом классе, я не мог приехать в Юрьевец летом. На следующий год все-таки время и деньги на дорогу нашлись, и я отправился туда. Пароход приходил в Юрьевец рано утром, часов в пять или в половине шестого, город еще спал. Я подошел к воротам дедушкиного дома и тронул щеколду ворот. Рекс бешено залаял, я услышал, как бабушка вышла на крыльцо, ведущее внутрь двора, спросить, кто там трогает щеколду, и я успел лишь сказать: «Рексонька», как пес мгновенно распознал мой голос и стал скулить, как маленький.

Когда бабушка открыла мне калитку и я вошел внутрь двора, Рекс бросился на меня, поставил обе огромные передние лапы мне на плечи и долго лизал мое лицо и слегка подвывал от счастья. Оказалось, что, даже спустя долгое время, он помнил мой голос и по одному лишь слову признал меня как родного [8]8
  Хочу заметить, что у меня в очень раннем возрасте проявилась любовь к собакам (любители одной «теории» могут сказать, что, скорее всего, в предыдущей жизни я был не червяком, а собакой). Мама вспоминала, что в соседнем с нами доме в Горьком жил один из известных артистов театра драмы, у которого был огромный свирепый по виду дог. Однажды, когда мне было меньше трех лет, мама пошла со мной погулять в сквер около этого театра, её встретила подруга, они начали разговаривать, оставив меня на мгновение одного, и я тут же повис на шее у этого пса. Собака замерла на месте, наверное, мы составляли замечательную парочку. Мама обернулась, увидела эту картину и пришла в ужас, а громадная собака и мамин сын были взаимно счастливы. Спустя лет десять, я стал часто использовать дорожку этого же сквера вместо беговой дорожки стадиона и десяток раз обегал сквер, полагая, что тренируюсь на длинные дистанции. Однажды во время этого занятия я оказался в компании маленького мохнатенького черненького пёсика, «соревновавшегося» вместе со мной. Я остановился, чтобы погладить это чудесное создание, познакомился с его хозяином, которого увидел в первый раз в жизни, и мы договорились, что на следующий день я еще раз «потренируюсь» вместе с его собачкой, носившей смешное имя «Клякса». Они с хозяином жили около двух недель в расположенной рядом гостинице «Москва». Я стал после школы заходить в вестибюль гостиницы и ждать новых знакомых, а потом мы отправлялись на часовую прогулку, чаще всего по улице Свердлова до Кремля и обратно. Наши походы регулярно повторялись, хозяин собачки представился Михаилом Николаевичем Румянцевым. Я в детстве не бывал в цирке, телевизоров еще не было, и я не знал, что на арене цирка этого человека звали Карандашом. В тот год будущий Народный артист СССР, учитель Никулина и Шуйдина Карандаш и его знаменитая Клякса приезжали на гастроли в Горький. Лишь несколько лет позже я увидел их в телевизионной передаче и понял, с кем мы прогуливались и так по-доброму беседовали. Ведь он был выдающимся артистом, но ничем не показал этого мальчишке, к тому же бедно одетому (хотя тогда мало кто выделялся одеждой).


[Закрыть].

Брат Володя, мама, папа и я. 1949 г.

Один раз я спас дедушку почти что от гибели. Когда в Юрьевце была открыта церковь и дедушка стал церковным старостой, ему приходилось время от времени принимать дома всякое районное начальство, которое использовало такие «приходы», чтобы «на халяву» напиться. В обычное время дедушка не баловался спиртным, но тут, для поддержания компании, приходилось оставаться наравне с районными начальничками, которые, как правило, были запойными пьяницами и прощелыгами. Если такие гости нагрянывали внезапно и я был в Юрьевце, то дедушка обращался ко мне со словами:

– Ну-ка, Валерка, одна нога там, другая здесь, сгоняй под гору в магазин и принеси поллитру.

Продавать спиртное несовершеннолетним по закону было запрещено, но непостижимым для меня образом местные продавщицы всё про меня знали и говорили друг другу:

– Вона, Ляксандра Васильича мнучек из Горького, Нюрин сын, прибежал. Видно, у Ляксандра Васильича гости.

Я сообщал, сколько мне поллитровок заказали, давал выданные дедушкой деньги, мне вручали всё просимое и никогда не обсчитывали. Бегом я бежал снизу, от рыночных старинных юрьевецких «торговых рядов», на верх нашей горы, и дедушка моей расторопности всегда радовался.

Однажды, проводив таких гостей, дедушка зачем-то (обстоятельства этого совсем не требовали) решил отвести Рекса со двора в огород, который был отделен навесом для дров. Он отцепил Рекса от протянутой через весь двор толстой проволоки, к которой Рекс был прицеплен поводком, и повел в сад. Он зашел с ним за баню, там Рекс куда-то потянулся, а разгоряченный водочными парами дедушка рванул поводок собаки на себя и, видимо, дохнул спиртным перегаром на Рекса. Собаки иногда звереют от такого дыхания, и, наверное, это случилось в тот момент с Рексом. Он бросился на дедушку, пытаясь вцепится ему в горло. Дедушка заорал диким голосом:

– Валерко!!!

Я в этот момент был занят неблагородным делом. Позади дома в противоположном конце сада росла яблоня со сладкими сочными плодами, которые только что созрели. Нам разрешено было собирать и поедать любое количество упавших на землю яблок, а я влез на нижнюю ветку и пытался сорвать прямо с дерева понравившееся мне яблоко. От крика дедушки я свалился на землю и побежал, стремглав, к нему. Дедушка уже лежал на земле, Рекс подбирался с урчанием к его горлу, а дедушка, ослабев, еле отбивался от собаки. Я подскочил, дал оплеуху Рексу прямо по морде, он заскулил и отошел от лежащего.

К чести дедушки, наказаний Рексу не последовало. Ведь собака не была виновата в своих инстинктах, и дедушка это осознал. Меня же он после этого случая стал ценить даже больше. Я и так знал, что я его самый любимый внук, но после того случая у нас установились с ним особенно доверительные отношения. В последний год его жизни, когда мы как-то остались вдвоем в доме, он вдруг строгим голосом попросил меня сесть на табуретку в кухне напротив него и очень серьезно стал объяснять, что я должен всегда знать, что Сталин – это деспот и просто преступник, что в партии большевиков были честные люди, которые хотели добра народу – Рыков и Бухарин, но Сталин их безжалостно уничтожил, и что мне нужно это хорошенько запомнить.

– Никто не должен знать, что я тебе объяснил сейчас, но помни всегда то, что я тебе сейчас сказал, всю жизнь не забывай мои слова, ведь ты мой любимый внук и я хочу, чтобы ты не наделал в жизни ошибок по незнанию, – внушал он.