Текст книги "Очень личная книга"

Всего в этих домах было двести с небольшим квартир, часть из них была превращена в коммунальные, и в целом в них проживало более 1000 человек. В основном в домах поселились представители интеллигенции. Партийные и советские начальники строили себе более комфортабельное жилье. Встречались, впрочем, и люди, формально относившиеся к рабочим и служащим. Например, в нашем коридоре, наискосок от нашей квартиры была семиметровка, в которой обитала колоритная фигура Полины Сорокиной, которую между собой соседи звали не иначе как Полька Сракишна. Частенько её видели сильно пьяной, но это не мешало ей состоять членом партии большевиков, и, как все знали, она даже возглавляла партийную организацию ателье пошива одежды в пятом корпусе (не знаю, были ли другие члены партии среди работавших в том ателье). Сама она не была ни мастером, ни подмастерьем, а трудилась в ателье на самой низкой ступени (подшивала края тканей в готовых изделиях), но зато ей доверяли ключ от ателье, и когда портные приходили утром к его входу, им приходилось ждать Сракишну с ключами, чтобы она открыла двери.

Муж Полины часто попадал в тюрьму за мелкий разбой или воровство, возвращался оттуда каждые три или четыре года, чтобы вскоре оказаться опять за решеткой. При первом свидании супруги зверски напивались, и тогда муж приступал к жене с требованиями рассказать, что она делала без него. Расспросы неизменно завершались побоями, какими ревнивец осыпал свою половину. Места в семиметровке было мало, и они выкатывались в коридор, чтобы на свободе отдать душу страстям. Полина вопила благим матом, муженек работал кулаками, таскал жену за волосы, и временами они образовывали клубок катящихся вдоль коридора переплетенных тел, рук и ног.

Однажды, возвращаясь из школы, я стал свидетелем такой сцены: от катающихся по полу супругов неслись нешуточные вопли, и наша соседка Ася Борисовна Вышкинд выбежала на крик в коридор и стала кричать, чтобы муж отпустил жену и прекратил побои. Драка действительно прекратилась, драчуны вскочили… и набросились дружно на Асю Борисовну за вмешательство в их семейную жизнь.

– Какое ваше дело! – вопила Полина. – Раз он меня бьет, значит любит. Имеет право, раз любит. Что вы-то лезете в наши семейные отношения!

Годы работы папы редактором газет перед войной

В Горьком у папы и мамы установились дружеские связи со многими замечательными людьми, жившими в городе. Кроме того, приезжавшие писатели и журналисты, артисты и ученые давали интервью журналистам из «Горьковской коммуны». Как один из редакторов газеты папа нередко приглашал их к нам домой, и я видел в его архиве письма Бориса Пильняка, Мате Залки и других писателей.

Мама после выхода замуж так и не вернулась к какой-либо работе, а была, как тогда говорили, домохозяйкой. Мне кажется, тем не менее, что она играла важную роль не только дома, следя за порядком, воспитывая детей и готовя пищу. Она была первым критиком папиных творений, помогала готовить статьи для печати и редактировать их. Папа всегда советовался с ней.

В те годы в СССР покупка выходящих в свет книг (особенно книг значимых и раритетных) была занятием трудным. Но все годы, пока папа работал редактором газет, он получал так называемый «литер» на приобретение книг, а мама много читала и стала формировать нашу семейную библиотеку. Кроме того, папа с мамой выписывали многие журналы, и мама была хорошо осведомлена о литературных и пропагандистских новинках.

Однако благополучное существование длилось недолго. За год до моего рождения (в августе 1935 г.) папа был обвинен в страшном идеологическом проступке, почти преступлении. Как уполномоченный крайлита он был обязан давать разрешение на выпуск каждого номера «Горьковской Коммуны» и подписал, как водилось, ночью очередной номер газеты в печать, а утром весь тираж был арестован чинами из НКВД. Оказалось, что на последней странице газеты, внизу, было помещено объявление о найме на работу издательством «Горьковской Коммуны» машинисток. Объявление было на первый взгляд вполне невинным: «Требуются машинистки. Работа ночная, сдельная, оплата по соглашению. Обращаться в Издательство „Горьковская Коммуна“ по телефону…».

Папа в 1936 г. в годы работы в газете «Горьковская коммуна»

Папа говорил, что он внимательно вычитал весь номер, так как уже существовала практика сурово карать за любые промахи в печатной продукции. Но каким-то непостижимым образом в вышедшем утром тираже объявление было слегка изменено: в первом слове «требуются» были опущены две первых буквы.

Тем же утром отца задержали, доставили на допрос в Управление НКВД по Горьковской области, но «пришить» ему контрреволюционную деятельность не удалось, так как подписанный им экземпляр газеты был, как того требовали установленные правила, сдан вовремя в НКВД и был оттуда извлечен. Следователям пришлось отступить и выпустить папу на свободу, но, как было сказано, за «потерю большевистской бдительности» его уволили из главной областной газеты.

Поскольку энкавэдэшникам не удалось доказать, что папа был причастен к «идеологическому преступлению», его надо было трудоустраивать по специальности. К счастью, в это время возникла нужда в создании в Горьком еще одного печатного издания. Горький стал приобретать репутацию «Столицы Поволжья». Поэтому было принято решение о выпуске газеты для работников речного транспорта всей Верхней Волги под названием «Большевистская вахта». Нужно заметить, что малотиражная газета водников Нижнего Новгорода под этим названием существовала с 1930 г., но теперь её сделали органом Наркомата водного транспорта СССР. Газета должна была выходить дважды в неделю и гораздо большим тиражом (при папе каждый номер печатали в количестве около 6 тысяч экземпляров). В середине сентября 1935 г. папу назначили сначала инструктором политотдела Верхне-Волжского речного пароходства по печати, чтобы он начал формировать редакционный коллектив газеты и готовил полиграфическую базу издания, а с 13 сентября 1935 г. он был назначен редактором газеты[6]6
  Я нашел на веб-сайте, посвященном истории речного транспорта России, сообщение, что эта газета начала выходить в Горьком с января 1936 г., хотя папины записи говорят о том, что уже в последнем квартале 1935 г. ему удалось наладить её выпуск.


[Закрыть]. Поскольку издание выходило от имени Наркомата, то подчинялось оно теперь московским властям, и папа был назначен ответственным сотрудником Наркомата, или министерства, как в наши дни называют такие ведомства. В короткий срок газета стала выходить в свет, зарабатывала хорошую репутацию.

Папу исключают из партии и арестовывают

В 1937 г. репрессии против старых членов партии развернулись с особым размахом. Сталинские «чистки рядов партии», уклонистов то с правого крыла, то с левого крыла вели к гибели лучших коммунистов, а потом перекинулись на миллионы других граждан СССР. До сих пор исследователи не знают точного числа арестованных в годы сталинского террора, расстрелянных в застенках НКВД, отправленных в лагеря и тюрьмы и погибших там от непосильного труда, болезней и внесудебных расправ местных чекистов с заключенными.

Папа (справа) – редактор газеты Наркомата водного транспорта СССР «Большевистская вахта» на катере на Волге. Весна 1937 г.

Папа после освобождения из тюрьмы. Конец 1937 – начало 1939 г.

Подвергся репрессиям и мой отец. Его арестовали весной 1937 г., обвинив в связи с «врагами народа», в слабой критике действий врагов в газете и в критике подлинных патриотов партии. При допросах следователь сообщил отцу, что особенно усердствовал в обвинениях отца начальник политотдела Верхне-Волжского пароходства И. А. Симонов. Уже после ареста был издан приказ Политического управления Наркомата водного транспорта СССР от 4 июня 1937 г. об увольнении отца с поста редактора «Большевистской вахты» в связи, как было сказано, «с откомандированием в распоряжение территориальных организаций» (приказ № 186/л). В его трудовой книжке тремя месяцами позже, 4 сентября, эта резолюция была повторена:

Освобожден от работы редактором газеты «Большевистская вахта» с откомандированием в территориальные организации. Основание: Приказ Политуправления Наркомвода / Наркомата водного транспорта – В. С./№ 186/1 от 4/VI-1937 и пр. № 25 от 4/VIII 37.

«Территориальными организациями» были подвалы НКВД в управлении этого ведомства на улице Воробьева в Горьком, в которых содержали арестованного отца. Уже после ареста он был исключен из партии. В июле 1937 г. Куйбышевский райком ВКП(б) г. Горького принял такое решение с формулировкой «за потерю бдительности». В номере газеты «Большевистская вахта» от 2 августа 1937 г. (№ 104/579) на второй странице была напечатана статья без подписи под заголовком «Слабая критика работы политотдела», центральным абзацем которой был следующий:

Партийной организацией редакции газеты «Большевистская вахта» исключен из партии бывший редактор этой газеты Сойфер, долгие годы имевший связь с врагом народа Марчуковым-Вольским, который работал в управлении пароходства инженером, не имея на то никакого образования. Сойфер, прикрывавшийся своими сомнительными революционными заслугами, окончательно потерявший чувство ответственности, понятно, не мог обеспечить в газете развертывание настоящей большевистской критики и разоблачение орудовавших на Верхней Волге врагов народа.

Папа среди сотрудников редакции «Волжская магистраль»

Когда эти строки появились в газете, мой отец уже несколько месяцев находился в заключении. Его следственное дело вели чины горьковского НКВД, на следствии зверски над ним надругались. Например, он рассказывал моему дяде – Анатолию Александровичу Кузнецову, что следователи привязывали его руки и ноги к стулу, расстегивали брюки и обнажали гениталии, после чего вкладывали мошонку между двумя дощечками и закручивали резинки, скреплявшие дощечки. Таким приемом садисты-следователи пытались принудить папу признаться в антисоветской и антипартийной деятельности. Однако именно тогда ему пригодились навыки, приобретенные в годы беспризорной жизни: он нашел силы ничего не признать и ни с чем не согласиться. К тому же в следственной тюрьме обострился его туберкулезный процесс в легких. Когда же органы НКВД арестовали Симонова и еще нескольких руководителей политотдела, чекисты выпустили тех, кого ранее арестовали по наветам Симонова и его сообщников. Отца освободили из внутренней тюрьмы НКВД в Горьком, и он вышел на свободу. Однако в партии его не восстановили, на работу он смог устроиться только на должность экспедитора (то есть курьера) Союзкультторга с 11 ноября 1937 г.

Он начал писать жалобы в разные партийные инстанции на несправедливое отношение к нему – члену партии с дореволюционным стажем. В конце концов через год, в 1938 г., Партколлегия ЦК ВКП(б) восстановила его в партии с объявлением строгого выговора, но с решением опубликовать в печати сообщение о его восстановлении в рядах партии большевиков. Папа продолжал писать жалобы и на это решение и настаивать на том, что выговор ему был объявлен несправедливо, и, наконец, 9 декабря 1939 г. взыскания с него были сняты Центральной Контрольной Комиссией ЦК ВКП(б).

Как вспоминала мама, семья выжила эти три года (1937–1939) благодаря тому, что за годы журналистской работы папа тратил все сколько-нибудь доступные деньги на покупку редких книг. В доме была собрана замечательная библиотека, и её стали постепенно продавать. Хотя с середины 1938 г. до апреля 1940 г. папа формально был принят редактором в областное управление печати, но никакой действительно редакторской работы ему не предоставляли, и зарплаты, на которую семья могла существовать, не платили. Только после снятия партийных взысканий он смог по-настоящему вернуться к любимому делу. Он получил должность директора типографии и редактора газеты Горьковского железнодорожного узла «Волжская магистраль».

В. И. Качалов и его сын квартируют у пас

Какие-то деньги в тяжелые годы стало приносить то, что иногда родителям удавалось сдавать внаем одну из двух комнат. Хотя наша квартира была очень небольшой и довольно неблагоустроенной, но Дома Коммуны – в самом центре города, многоэтажные, оборудованные лифтами, чистые и новенькие – привлекали желающих снять ненадолго жилье. В частности, в Горьковском драмтеатре (одном из старейших в России), занимавшем великолепно спроектированное и красивейшее по архитектуре здание, каждое лето проходили гастроли ведущих российских театральных трупп, и как-то перед войной приехал Московский Художественный Академический театр (МХАТ). Для всех актеров театра мест в гостиницах в центре города, конечно, хватить не могло, и администраторы заранее стали обходить ближайшие к театру дома в надежде найти комнаты, в которых можно было бы разместить актеров и остальной персонал. Как я понимаю, мама откликнулась положительно на такой запрос, и в маленькой комнате у нас поселился заведующий постановочной частью МХАТа Вадим Васильевич Шверубович – по воспоминаниям родителей исключительно милый, воспитанный и приятный человек. Он сразу же спросил маму, а нельзя ли у нас еще и столоваться, получил согласие и стал своим человеком в семье. Примерно через неделю жизни у нас он вдруг обратился к маме:

– Анна Александровна! Мой отец живет в гостинице «Москва», ест там и страдает от этой пищи. Нельзя ли ему прийти к Вам и хоть раз по-человечески поесть, у Вас так всё вкусно. Разрешите, Анна Александровна, пожалейте его.

Мама, конечно, спросила, а что папа Вадима Васильевича делает в театре.

– А он актер. Вы знаете его по сценической фамилии – это Василий Иванович Качалов.

Мама обомлела. Великий Качалов! В те годы слава Качалова в стране была безграничной. Выдающееся исполнение ролей Гамлета, Чацкого, Юлия Цезаря, Глумова, Каренина, Берендея, Тузенбаха, Ивана Карамазова, проникнутое не просто артистизмом, но глубокой интеллектуальностью и благородством, снискало ему не сравнимую ни с кем славу. Артист создал много запоминающихся образов в пьесах Чехова и Горького на сцене МХАТа, его необыкновенно музыкальный густой по тембру голос звучал в радиопередачах очень часто, и все узнавали его неподражаемо сочный голос.

Папа в 1939 г. – редактор газеты Горьковской железной дороги «Волжская магистраль». 1940 г.

Он был известен своим исполнением ролей в снятых в кино спектаклях Художественного театра. Во время гастролей МХАТа в Европе и США Качалов удостоился похвал самых известных мировых критиков театра, и его слава шагнула далеко за пределы советской сцены. В то время в СССР были запрещены издания произведений С. Есенина, но из уст в уста многие передавали знаменитое стихотворение поэта, обращенное к «собаке Качалова»: «Дай, Джим, на счастье лапу мне, / Такую лапу не видал я сроду. / Давай с тобой полаем при луне / На тихую, бесшумную погоду». Мама, конечно, сказала, что сочла бы за огромную честь принять в доме Василия Ивановича, спросила, что бы он предпочел видеть на столе, договорились о времени прихода отца и сына. С первым обедом, правда, произошел конфуз. Когда мама, расстаравшись изо всех сил, приготовила наваристый борщ и принесла большую кастрюлю на стол, чтобы разлить по тарелкам, всё было прекрасно. Затем надо было добавить сметану, и тут в тарелке у Василия Ивановича, по центру белого пятна сметаны вдруг проступило тело таракана. Мама побелела и попыталась заменить тарелку новой. Но Василий Иванович выловил двумя пальцами таракана, завернул его в салфетку и стал успокаивать маму:

– Ну что Вы, Анна Александровна. Это же пустяк, где же не бывает тараканов. Вот уж действительно ерунда и мелочь. Забудьте.

Он так и не отдал ей тарелку, с аппетитом всё съел, хвалил мамино мастерство и еще несколько раз приходил на обед. Мама всю жизнь вспоминала эти визиты и свою в общем невинную оплошность: хоть дома и носили гордое имя Коммуны, но в первые годы после постройки кишмя кишели тараканами, и вытравить их удалось лишь с годами.

Бомбардировка фашистами города Горького

В моей памяти сохранились воспоминания о первом дне войны с фашистской Германией. 22 июня 1941 г. было воскресным днем. В субботу мы договорились с папой и мамой, что утром отправимся куда-то вместе погулять, и я (мне было тогда четыре с половиной года) всегда с волнением ждал утра воскресенья, когда мы все вместе проводили время (я всегда поджидал возвращения папы домой с работы, он уходил из дома утром и работал до позднего вечера). В тот день я проснулся и был еще в кровати, когда вдруг из круглой черной тарелки радио, висевшей на стене в большой комнате, раздались какие-то странные тревожные звуки, мама с папой бросились туда и в напряжении слушали голос диктора. Я помню вытянувшиеся лица обоих и их слова: «Война».

Военные события развивались стремительно. В большой комнате на стене у двери из коридорчика папа повесил карту Советского Союза, и ежедневно родители вслушивались в сводки последних известий: когда из радио неслись слова «От Советского информбюро» все в квартире замирали, взрослые шли к карте, слушали сообщения и втыкали на новые места маленькие цветные иголки, которыми был помечен передний край фронта. Ряд этих цветных иголок все дальше вдвигался на территорию СССР, помеченную красным цветом. Самая крупная звездочка в центре европейской части СССР отмечала Москву, и передний край фронта приближался к Москве все ближе.

Город Горький был самым близким к столице крупным промышленным городом, он располагался за Волгой и Окой, и немецкие войска, прорывавшиеся к Москве, от Горького были пока далеко, даже опасности его захвата фашистами еще не было.

Правда, бомбили город немцы методично. Почти каждую ночь у подъезда, где располагался ближайший к нам лифт, начинала визжать на полную мощь сирена, извещавшая жильцов, что надо покидать квартиры и направляться в убежище. Из радио тогда неслись звуки метронома, прерывавшиеся словами: «Воздушная тревога». Голос диктора был тревожным и сердитым.

Папа – главный редактор газеты «На вахте»

Собственно убежища как такового в домах не было. Напротив нашего корпуса через дорогу остался старинный особняк, в котором располагался райком партии большевиков, а за ним сохранился огромный сад прежних владельцев. В этом саду солдаты Горьковского гарнизона вырыли несколько длинных траншей (глубоких – в рост человека; их звали почему-то «щелями»), сверху их накрыли бревнами и присыпали землей. В щели вели деревянные ступеньки, убежища закрывались массивными дверьми, и вдоль стенок были врыты в землю длинные скамейки. Внутри горели электрические лампочки, но всё равно находиться там было страшновато, было холодно и сыро. Всем жильцам предписывали спускаться в эти убежища, как только раздавался сигнал сирены.

В том же райкомовском садике разместили артиллерийскую батарею. Когда она начинала бухать, земля в щелях подрагивала, и это было особенно страшно.

Чтобы сверху немцы не могли по свету окон определить, где точно расположены дома (особенно высокие, как наши Дома Коммуны), с наступлением сумерек все жильцы были обязаны завесить окна светонепроницаемыми шторами. У нас над окнами укрепили свертывавшиеся с помощью шнуров, склеенные из нескольких слоев черной бумаги плотные экраны. Нужно было отвязать веревку от вбитого внизу у окна мощного крюка, и эта конструкция разматывалась и затемняла окно.

Среди мальчишек во дворе всё время циркулировали легенды о том, что какие-то немецкие шпионы в соседних от нашего района домах нарочно оставляли окна освещенными, и немцы тут же бомбили эти районы. Вообще слухов о шпионах было много, мне кажется, что их нарочно запускали чины госбезопасности, чтобы подстегнуть жителей беспрекословно выполнять приказы властей. Конечно, не все жильцы нашего дома убегали в «щели» при звуках сирены. Но вскоре по квартирам стали ходить люди, которых называли одним собирательным словом – «уполномоченные», одни проверяли наличие светонепроницаемых штор, другие выявляли тех, кто оставался дома во время тревог.

Вскоре среди жильцов были созданы бригады (преимущественно из молодежи), которые с началом тревоги поднимались на крыши, вооружались длинными металлическими щипцами (в рост человека) и готовились хватать упавшие на крышу зажигательные бомбы. На крышах установили большие ящики (более метра шириной) с песком, и, схватив щипцами дымящуюся зажигательную бомбу, надо было быстро перенести её в ящик, чтобы огонь не распространился по дому. Мой старший брат года с 1942-го или 1943-го (он родился в январе 1930 г.) сумел каким-то образом войти в состав этих бригад и каждый раз бежал прямиком на крышу, не слушая криков мамы, которая хотела бы, чтобы он спускался с нами в «щель».

Мы натягивали на себя всё теплое и бежали по ступенькам вниз (лифты во время войны были полностью обесточены и заперты, поэтому приходилось теперь подниматься и опускаться только по лестнице).

Все стекла в окнах были проклеены наискосок плотными полосками бумаги на расстоянии друг от друга сантиметров в 15, чтобы в случае, если взрывная волна достигнет стены дома, выдавленные волной стекла не поранили людей внутри квартир.

Неподалеку от нас, на площади Минина и Пожарского, в скверах были установлены огромные прожекторы, обнесенные загородками, на самой площади и в Кремле появились зенитные батареи, и как только немецкая авиация настигала город, эти прожекторы начинали бороздить небо, выслеживая бомбардировщики, а зенитные орудия по ним стреляли. Лучи яркого света с разных сторон прорезали темноту ночи и всё время двигались, так что небо было разделено на ромбы. Кроме того, небо прорезали во всех направлениях трассирующие пули. Лучи прожекторов безостановочно перемещались, и получалось так, что ромбы всё время сдвигались вправо и влево, вперед и назад, и как только в их свет попадал самолет, лучи света замирали на нем и вели его по небу. Зенитчики пытались попасть в самолет из своих орудий. Тут же можно было видеть, как к этим большим, но относительно тихоходным самолетам устремлялось несколько быстрых и юрких самолетов поменьше. Они начинали охотиться за массивными самолетами, и мы считали, что это советские истребители. Один раз мы были с мамой на общей кухне, выключили свет и следили за перемещением лучей прожекторов. Вот они, наконец, поймали немецкий бомбардировщик, мы увидели наши истребители, а потом вдруг из немецкого самолета брызнуло пламя, повалил черный дым, и самолет стал падать, всё ускоряясь, на землю. Мы кричали от радости, что наши сбили фашистский бомбардировщик.

Немцы методично старались поразить несколько целей в Горьком. Во-первых, они пытались попасть в большой мост через Оку, соединявший нашу (нагорную) часть города с Канавино, Сормово и Автозаводом. Во-вторых, они бомбили сами эти заводы (одни из крупнейших в стране) и расположенный где-то неподалеку от автозавода 21-й завод, выпускавший истребители. И, конечно, они старались попасть в Кремль, где сидели горьковские начальники.

Наши дома были в километре от Кремля, поэтому потенциальная опасность быть разбомбленными для нас всегда оставалась. Но артиллерия и авиация Красной Армии обороняли Горький очень мощно. Ведь громадный Горьковский автозавод имени Молотова, построенный при помощи американцев перед войной, был полностью перепрофилирован на выпуск танков и военных автомашин, а позже «Катюш». На Сормовском судостроительном заводе выпускали подлодки и военные суда. Мощная инфраструктура промышленности, работавшей на нужды войны, делала оборону Горького первоочередной задачей.

В одну из ночей бомбежка Кремля и автозавода была особенно сильной. Мама в этот день уехала на весь день копать землю на выделенном для нас участке за Волгой. Из-за бомбежки перевозка пассажиров с противоположной стороны реки была запрещена, и маме пришлось остаться до утра за Волгой. Брат с наступлением темноты убежал на крышу дежурить, и я один лежал в своей кроватке в маленькой комнате. Я не спал, когда вдруг надо мной посыпалась штукатурка. Оказалось, что немецкий снаряд попал в наш дом, пробил крышу и наискосок вышел из стены на шестом этаже прямо надо мной (наша квартира была на пятом этаже). Никого на крыше и внутри поврежденной квартиры этот снаряд не задел, но страху наделал много.

Интересно, что ту же ночную бомбежку видела моя будущая жена Нина, которую её мама привезла тогда в Горький на несколько дней, чтобы повидаться с мужем и отцом Нины, Ильей Михайловичем Яковлевым. Перед отправкой на фронт он заканчивал обучение в танковом училище, расположенном недалеко от нас на так называемой Мызе, и Нина, которой тогда было всего четыре года, запомнила на всю жизнь эти страшные картины немецкой бомбежки. Мне тогда шел шестой год.