Текст книги "Вторжение в Московию"

– Пан Роман, у тебя здесь нет нашего палаша.

– Он при деле, – сказал Рожинский и показал на дверь из горницы, где на лавке были свалены кучей доспехи, а поверх них лежал польский палаш в поношенных металлических ножнах.

– А этот предмет как сюда попал?! – удивлённо спросил Стадницкий, обнаружив скромно висевший на краю ковра шестопёр[80]80
  Шестопёр – булава, жезл о шести перьях или резных, чеканных крыльях, пластинках на ребро.


[Закрыть]. Он производил впечатление: украшенный жемчугом, золотыми и серебряными пластинками с резьбой и огромным кроваво-красным гранатом, который, словно кошачий глаз, светился на навершии.

– Это длинная история, пан Станислав, – уклончиво ответил Рожинский, не расположенный к разговорам по пустякам.

Сейчас ему не давала покоя мысль о действительных намерениях короля. Не отправил же тот пышное и обременительное для казны посольство только для того, чтобы посмотреть, как живёт вольное рыцарство. В Тушинском лагере было известно о денежных затруднениях короля. И тот, скорее всего, собирался решить свои проблемы за их счёт, за счёт вольного войска. Это надо было выяснить точно, чтобы вести свою игру. Поэтому он и дал установку своим людям: поить послов и выведать, есть ли у них тайные поручения и к кому.

Он снял со стены саблю, на которую никто не обратил внимание из-за старых, потускневших от времени ножен, подвешенных на кольцах к поясному ремню. Плавным движением он вынул из ножен клинок. И холодный голубоватый блеск дамасского булата сразу приковал взгляды всех в горнице.

– Ему нет цены, – тихо сказал он, усмехнулся, увидев круглые глаза Стадницкого, и подал ему саблю.

– Да-а, хорош! Посмотри, Мартын! – покрутив в руках клинок, протянул каштелян его Казановскому. – Это по твоей части!

По-особенному, благоговейно, как будто священнодействуя в древнем языческом обряде, полковник принял саблю и внимательно осмотрел её.

Изящно изогнутый клинок внизу оканчивался елманью. По голоменям тянулись узкие длинные долики, а на тупой тылье были видны какие-то арабские знаки. В набалдашнике крыжа сквозь небольшое отверстие был продет потёртый кожаный темляк с кистью и круглой ворворкой на конце. На серебряном, с чернью, огниве крыжа, шероховатом на ощупь, с одной стороны был выгравирован орёл, а с другой – прыгающий барс[81]81
  Для придания сабельному удару большей силы полоса делалась внизу с расширением, или елманью; голомени – плоские стороны лезвия клинка; долики – узкие желобовые выемки по голоменям; тылья – тупая часть клинка; набалдашник – навершие рукоятки сабли; крыж – крестообразная рукоять холодного оружия, эфес; темляк – петля из ремня или ленты на рукоятке сабли, шпаги, шашки, надеваемая на руку при пользовании оружием; ворворка – украшение на одежде, конской сбруе в виде шарика на тесьме или шнурке, прикрепляемого к кистям. Огниво крыжа – поперечная часть рукоятки меча, сабли и т. п.


[Закрыть].

Казановский поднял на Рожинского восхищённый взгляд. Затем он поцеловал саблю, примерился и лихо закрутил ею над головой, чувствуя, как елмань тонко оттягивает руку так, что конец клинка, казалось, сам собой со свистом танцует в воздухе.

– Полегче, людей порешишь! – засмеялся Зборовский, любуясь сверкающей молнией в руках полковника. – Дай покрутить другим!..

– Это не дамское дело!.. Ха-ха! – ехидно хохотнул Казановский.

В этот момент, прерывая их рыцарские страсти, в горницу заглянул дворецкий.

– Панове, прошу за стол! – пригласил он их к столу, уже накрытому по-новому…

Когда они снова уединились узким кружком от разгулявшейся войсковой старшины и посольских, Рожинский сел в кресло с кубком вина напротив Стадницкого, удобно откинул больную ногу и слегка потянулся, чувствуя усталость от долгого и утомительного дня. Как бы нехотя и безразлично он спросил гостя: не кажется ли ему, что надо бы посетить и государя Димитрия с Мариной.

Каштелян поиграл в руках кубком. С опаской отпив пару глотков какой-то крепкой бурды, которую тушинцы добывают у русских и почему-то называют вином, он бесстрастно взглянул на гетмана.

– Пан Роман, на этот счёт у меня есть точное указание. Его величество запретил вести с ним какие-либо переговоры.

– Но рыцарство признало его царём Московии!

– Вы можете считать его кем хотите! – парировал Стадницкий. – Дело, что вы затеяли, ваше личное! Ни король, ни сейм не имеют к нему никакого отношения! И потом, он же самозванец!..

– Да, но вы забываете, Марина – царица Московии! – ввернул Рожинский свой основной довод. – Ей целовали крест, её признал собор! И никто не лишал её этого звания!

Стадницкий задумчиво постучал костяшками длинных холёных пальцев по подлокотнику кресла. Затем, взвесив всё, он выложил это напрямую Рожинскому.

– Пан Роман, не уговаривайте. Я не имею права ослушаться его величества. Кстати, советую и вам. Да, да! Вы знаете, ваши посланники – Казимирский и Яниковский – вели себя у него крайне вызывающе, очень дерзко! Непристойно шляхтичам! Говорить такое его величеству – это слишком! То же самое они сказали и пану Жолкевскому! И их просто-напросто выставили из лагеря! Благодарите Бога, что не высекли!.. Его величество недоволен вами! В ваших письмах никакой почтительности!.. Так что, пан Роман, подумайте, прежде чем дать ответ!

Рожинский поморщился от боли в ноге: вот так чуть понервничаешь – сразу начинает ныть. Он не скрывал своего раздражения приходом короля в Россию – ни раньше, ни сейчас – и об этом написал ему открыто под Смоленск, отправив туда своих самых зубастых сторонников.

«Уже два года я воюю здесь, воюю за своё дело! А он хочет воспользоваться плодами моего труда! – с неприязнью подумал он о Сигизмунде. – Прибрать всё к своим рукам: это излюбленный приём Вазов! Они всегда отличались бесцеремонностью… Мне до него нет никакого дела, но пускай и в мои дела не вмешивается! А этот проходимец – мелькнуло у него о самозванце, – нужен только до поры до времени!»

– Пан Станислав, я подумаю о ваших словах, – скрепя сердце сказал он. – Но это решать не мне, а войску. Примет оно предложение короля – я подчинюсь ему.

– Ну что ж, с условиями короля я ознакомлю вас завтра. И на коло?..

– Да, пан каштелян.

Все снова вернулись за стол. В этот вечер у гетмана в избе долго горел свет, слышались громкие голоса, песни и крики заздравия.

* * *

Стоял всё тот же, но уже поздний вечер. На Тушинский городок незаметно опустились ранние зимние сумерки.

Вдали, на церкви Андрея Стратилата, одиноко торчавшей среди развалин Спасо-Преображенского монастыря, коротко ударил колокол. Ему ответил колокол Преображенской церквушки. И опять всё вокруг городка погрузилось в глухую безмятежность.

На Волоколамской дороге, со стороны Спасского селения, послышался мелодичный перезвон колокольчиков. Усиливаясь, он постепенно приближался к городку. Наконец, совсем близко в сумерках замаячили расплывчатые силуэты крытых возков. Они подъехали к воротам и остановились. Верховые пахолики, сопровождавшие возки, направились было к воротам, как тут же из-за тына выглянули стражники и сердито окликнули их: «Эй! Кто такие?!»

– Князь Вишневецкий, не видишь, что ли! Ослеп, ворона!

– Я тебе сейчас ослепну! Как вдарю фальконетом[82]82
  Фальконет – пушка.


[Закрыть] – вмиг сам ослепнешь! А твоему князю пан гетман запретил приезжать!

– Давай отворяй, отворяй! За службу получишь! – примирительно закричали княжеские пахолики.

– Это другое дело! – отозвались на страже. – Нам что, нам всё равно! Потом вам самим бы худо не вышло!..

Возки впустили в городок, и они покатили прямо в центр польского стана.

Внутри Тушинский лагерь, как обычно, шумел до поздней ночи разгульной жизнью. В избах, палатках и землянках горели огни. Из стана донских казаков долетали крики, песни и брань. Порой там раздавались выстрелы, и тут же поднимали заполошный лай собаки. Орали жолнеры, подле кабаков шатались пахолики, хватались спьяну за оружие, дрались и снова пили. И даже двор гетмана Рожинского гудел вовсю большой попойкой.

Вишневецкий втянул поглубже голову в высокий воротник шубы, чтобы никто не заметил его. Возки проскочили мимо ставки гетмана и остановились у хором Димитрия. Князь Адам вылез из возка и, невольно приседая на одеревенелых ногах, ослабевших от долгого сидения, двинулся к крыльцу.

Ему загородили было дорогу два казака, но, узнав, пропустили.

В передней он скинул шубу и шапку в услужливые руки царских холопов и, не дожидаясь, пока о нём доложат, уверенно прошёл в горницу. Тотчас же к нему торопливо вышел Димитрий. Длинные полы его кафтана взметнулись от быстрой походки, взгляд же был устремлён куда-то мимо гостя, а руки уже беспокойно суются вперёд, к нему…

– Дорогой ты мой, долгожданный!

И это неприятно поразило князя Адама: царь стал уж больно нервным каким-то.

Они обнялись и расцеловались.

– Давно не видел, месяцев десять уже! Что там нового-то? – сыпал Димитрий скороговоркой, не давая гостю открыть даже рот. – Ну, рассказывай, рассказывай!..

– С дороги-то?!

– Ах да!

Димитрий хлопнул в ладоши, и тут же в горницу вошёл Звенигородский.

– Князь Семён, распорядись подать к столу! Гость у меня разлюбезный, замёрз с дороги, оголодал!

Звенигородский отвесил ему поклон: «Слушаюсь, государь!» – и вышел за дверь. Тотчас же в горницу заскочили холопы, забегали, накрыли стол: появилась водка, свежая стерлядка, икра, подали печень лося и куриные ножки.

– С хлебом туго, не обессудь, – сказал Димитрий, поднимая чарку. – Как зима – так тяжко. Кормовщики стараются, но плохо. Поволжье Шуйский перекрыл, на севере Скопин, а юг, сам знаешь, разорили… Ну, с приездом, дорогой ты мой, разлюбезный!

Они выпили по чарке и закусили.

– О тебе в Польше много говорят…

– При дворе?

– И там тоже.

– Что слышно о походе короля? Зачем он пришёл?.. Он же всё испортит мне! Он что – метит на московский престол?.. Да нет же! Он мой, наследственный! – с искренним возмущением вырвалось у Матюшки.

– Ха-ха-ха! – громко расхохотался Вишневецкий. – Ты не говори это хотя бы мне-то!

– В этом я должен быть уверен, как в самом себе!.. Пойми, и хватит об этом!

– Не расстраивайся! Три Т возьмут своё! Ха-ха-ха! Tria Т fecerunt Regi nostro vae: taciturnitas, tenacitas, tarditas![83]83
  Три Т соделали его, к несчастью, нашим королём: молчаливость, скряжничество, медлительность! (лат.)


[Закрыть] Ха-ха-ха! – снова захохотал князь Адам. – Как метко!.. И знаешь, знаешь кто это ляпнул? Да, да – Замойский, умник из поместья Замосцье! Он там, в своём поместье, академию завёл! Ха-ха!..

Князь Адам, замысловатая натура, нахватался понемножку всего в Париже, в College de France, оставив там свои юные года…

О-о! Франция времён Генриха IV! Пора расцвета возвышенного в формах: одежды пышные, приёмы, озорные дуэлянты и балы. Там было много власти в юбках, будуарах, у сомнительных субреток[84]84
  Субретка (фр. soubrette) – в старинных комедиях – бойкая, проказливая служанка, посвященная в секреты госпожи.


[Закрыть], роившихся во дворцах и замках. Без прошлого, узкие и заурядные, трясли они корсетами династии и королей… И князь Адам, гонимый душой и жадным телом, пошёл по кругу испытаний: всё было мило, изящно и доступно. И он слонялся по балам, хватал там лоск, а там мыслишки, привычки: как шляпу натянуть с пером, поддев изысканно и колко, отбить у седовласых пачкунов заветные, упругие податливые формы… Затем попал он в Вильно, к иезуитам. Оттуда он уехал с пустой головой и кошельком, зато стал щеголять латынью. С трудом осилил он десятка три словечек, обычно их вставлял не к месту… Поистаскался, утомился сердцем он, домой вернулся, стал равнодушен к женщинам и на католиков махнул рукой, расчётливым стал и слаб страстями. Хотел он кое-что переиначить в своём удельном залежалом уголке под то, что видел, чего набрался, но, как всегда, то денег не хватало, а то ещё чего-нибудь… Тогда чуть-чуть подвинул он свои острожки и отхватил Прилуцким городищем кусок земли у щедрых московитов, чтоб собирать побольше было бы с кого оброк, глядишь, при случае, продать бы тот кусок… Но Годунов, и сам любитель до чужого, науськал на него своих пограничных воевод, и те пожгли все острожки князя Адама… Он привечал в своей усадьбе скитальцев, мечтателей, затейников развязных, искателей наживы и просто охотников до лёгкого добра. Проказливые, серые, все мелкие и деловые, они прошли, наскучили ему. Во всё он верил, с толку сбитый образованной Европой. Что баранец растёт в степях ногайских, так прямо на кустах: руби и собирай, и рать твоя сыта, в поход опять готова… Да что там говорить, он сразу оценил, как клад, как дар судьбы, легенду беглого монаха!.. Хоть богу он особенно не доверял, но тот монах уж точно был послан ему свыше, чтобы его засунуть, как ежа, в отместку, Годунову кой-куда…

– В сейме много недовольных походом короля. Тем, что застрял под Смоленском. Казна пуста, войску платить нечем.

– Вот это славно! – вскричал Димитрий. – А что говорят обо мне? Верят, что сяду на Москве? Как? Как!.. – запрыгали его мясистые щёки, как подушки, взбивая пену на сухих губах.

– Хм, разномыслие… Одни – за, другие – против. Ну конечно, Мнишки стараются, и очень. Их поддерживают Наримунтовичи. Лев Сапега закрывает на всё глаза… Потоцкие – вот твои и мои враги! Подле короля сидят!..

Они выпили ещё по чарке.

– Ты не представляешь, Адам, как я соскучился по тебе! Как соскучился!.. Здесь же все против меня!.. Заговоры кругом! Все хотят извести меня! А Рожинский – в первую очередь! Только ты, ты единственная моя опора!

– Ну, будет, будет!

– Нет, я правду говорю, – сморкаясь, сквозь слёзы пробормотал Димитрий. – Вот сяду на Москве – всех перевешаю! – погрозил он кому-то кулаком.

– Это ты напрасно, вслух-то…

– Семён, а где Петька? – успокоившись, тихо спросил Димитрий дворецкого. – Давай его сюда. Да скажи, чтобы сбегали к Плещееву. Передай – жду! Гость у меня дорогой… Иди, иди, что мешкаешь! – повысил он снова голос.

Звенигородский вышел из горницы. И тут же в дверь вкатился комок лохмотьев, так что в первый момент даже сам Матюшка не узнал своего шута. Приплясывая, Петька прошёлся по горнице, мастерски ударил по струнам балалайки. Кривляясь и строя рожицы, он запел петушиным голоском частушки.

Глядя на серьёзное, морщинистое, детское лицо горбатого человечка, Димитрий схватился за живот, покатываясь от смеха.

А Петька подскочил к Вишневецкому, ловко сложил пальцы и показал ему незамысловатый фокус.

Князь Адам похлопал его по спине и снисходительно улыбнулся.

– Что – нравится? И мне тоже! Люблю его! – утирая выступившие от смеха слёзы, пьяно выкрикнул Димитрий. – Только его, никого больше! Все предадут, а он – нет!..

Уже тогда, когда он подбирал Петьку на ярмарке в Стародубе, он почувствовал, что его жизнь круто меняется. И у него появилось бессознательное желание иметь рядом хотя бы одну, до конца верную душу, пусть и в таком жалком и убогом теле. А время и сволочная царская жизнь, как он порой думал о ней, только укрепили в нём это чувство.

В горницу вошёл высокий и статный красавец, его не спутаешь ни с кем. Заруцкий по-хозяйски уверенно и шумно прошёл вперёд и сел за стол. За ним вошли Дмитрий Трубецкой и Гришка Плещеев. Но те затоптались на месте, ожидая приглашения его, царя Димитрия.

Он же встретил их появление бурно.

– А-а! Мои государевы советчики! – недовольно покосился он на красавца, на верховного атамана донских казаков. – Ну что ж, мои бояре, мои советчики, прошу к столу! Князь Семён, мечи на стол всё – да поживей! Пошли за Молчановым и Хворостининым! Гулять так гулять!

– Время позднее, государь, – осторожно заметил Звенигородский. – Да и у пана гетмана ныне гости немалые. Кабы худо чего не вышло…

Князь Семён ходил не раз в прошлом, ещё при царе Фёдоре, послом в Иверию и в Данию, выучил кое-какие уроки, но так, ничего толкового, и даже главного – не лезть в государевы дела…

– Ах ты, старая колода! Ты – указ мне?! Кто здесь государь?! Я или Рожинский?! – взвизгнул Димитрий, подскочил к нему и сунул ему под нос кулак.

– Государь, государь, успокойся! – испугался чего-то, подошёл к нему Вишневецкий. – Не так делаешь! Я к тебе в гости, с миром, вестями, а ты поднимаешь шум! Вдруг придёт кто-нибудь от гетмана! А мне не с руки видеть его!

Димитрий уставился на него, пьяно покачиваясь на ногах, затем обнял, расцеловал, отошёл к столу.

– Ради тебя пойду на всё!.. Ладно, князь Семён, прощаю слово дерзкое! А ну-ка, принеси сабельку, ту самую. Да шубу на соболях захвати. Из тех – в подклети!

Звенигородский вышел.

Гости же сели за стол. Плещеев, выпив кубок вина, потянулся за другим. Он был полный, молодой, но неопрятный. Кафтан на нём был вечно засаленным, а выпуклый лоб блестел и лоснился, как у прыщавого юнца. Здесь, в Тушино, обитались ещё трое Плещеевых, его ближних и дальних родичей. Но он сторонился их и служил самозванцу сам по себе.

Князь Дмитрий Трубецкой же, одетый, в отличие от него, в дорогой кафтан, как и его сосед по лавке Заруцкий, подсел к нему, к Заруцкому, выпил с ним по чарке водки – за государя.

В горницу вернулся князь Семён. За ним холопы внесли саблю, шубу и кожаное седло, отороченное красным бархатом и украшенное червлёным серебром.

Димитрий взял саблю и подошёл к Вишневецкому.

– Адам, от чистого сердца, за душу твою умильную, за то, что не забываешь меня!

Вишневецкий, улыбаясь, принял подарки.

– И коня дарю, аргамака, в яблоках! Такой красавец – аж дух захватывает! А вот и седло, чтоб не в обиде был, сказавши неугожее слово: дескать, царь Димитрий не помнит добра!

– Государь, с приездом послов донцы заволновались, – начал Заруцкий, громко хрустя солёной капустой, вдруг появившейся откуда-то на столе с его приходом. – Разговоры ведут: если, мол, примет гетман сторону короля, куда тогда нам-то податься? Не устоим одни против Шуйского.

– Не сейчас, Иван, не сейчас! Отложим до завтра! Соберутся бояре, думу думать будем!

– Он дело говорит, – подал голос Трубецкой. – Собирай, государь, думных. Нельзя откладывать: как бы послы не упредили нас…

В передней и на теремной лестнице послышался шум, крики, лай собак. Дверь горницы широко распахнулась, и на пороге появился Рожинский, а за ним плотной кучкой замаячили гусары. Тяжело опираясь на трость, князь Роман прошёл в горницу, остановился напротив Вишневецкого и хмуро посмотрел на него.

Князь Адам заёрзал на лавке, хотел было вскочить, но Рожинский хлопнул его рукой по плечу и строго прикрикнул: «Сиди!.. Ты что тут делаешь, мерзавец?!»

– Попрошу без оскорблений! – побледнев, взвизгнул Вишневецкий.

– Без оскорблений?! – вспылил Рожинский, тоже побледнел и, прищурившись, тихо прошипел ему в лицо: – Ты зачем вернулся сюда?.. Сплетни разносить? Торговать нашими заслугами? Ведь тут у иного кровь льётся, сила уходит, а дать ему нечего! А ты?!

И вдруг, больше не сдерживая злобы на этого жадного, как клоп, человека, он закатил ему пощёчину.

Вишневецкий вскочил, но он ударил его тростью, и тот упал назад на лавку. А он, удобно перехватив трость, неистово заработал ею по его бокам.

Матюшка обмер, побледнел и бочком выскочил из горницы, под вскрики, всхлипы, вздохи, стук и треск лавок…

Рожинский опомнился, когда почувствовал, что в руке остался лишь обломок от трости. Он недоуменно глянул на него, отшвырнул в сторону.

– Тебе же говорили – не приезжай сюда! – гневно сказал он Вишневецкому. – И предупреждали: будешь считать царя не тем, кто он есть, то тебя побьют палкой! Вот и получил сполна! А теперь убирайся! – резко бросил он и посмотрел на съёжившегося Вишневецкого, вытирающего платком разбитое в кровь лицо.

На какое-то мгновение у него мелькнула жалость к этому, в общем-то, слабому изнеженному аристократу, не понимающему того, что делает. Но это мимолётное чувство тут же сменилось опять раздражением на этого… мысленно выругался он, постоянно путающегося под ногами и отнимающего своими мелкими склоками и сплетнями у всех время и силы… «Ничтожество!..»

Прихрамывая, он молча прошёл до двери, остановился, обернулся и угрюмо напомнил атаману донских казаков, сидевшему за столом:

– Пан Заруцкий, надеюсь, и впредь будешь следить за порядком. Не то московиты застанут нас, как…, врасплох! И за тем, кто приезжает в лагерь, – мотнул он головой в сторону Вишневецкого, – а кто уезжает – и куда!

Гусары расступились, пропустили его и вышли во двор вслед за ним.

На следующий день Димитрий проснулся поздно, когда на церкви Спаса, в монастыре на Всходне, колокол ударил пять раз подряд[85]85
  В то время отсчёт часам дня начинался с рассветом, и, следовательно, в декабре пять колокольных ударов означало, что уже середина дня, если считать, что в декабре светает примерно в 8 часов, по-современному.


[Закрыть].

С похмелья у него болела голова, во рту было вязко, а на душе мерзко.

Рядом с постелью уже стоял каморник с чаркой водки на подносе и тонко нарезанными ломтиками балычка.

«Молодец князь Семён», – одобрительно подумал он о дворецком.

Выпив, он приободрился. Но вчерашние страхи всё равно не отпускали.

«А ведь если договорятся, то лихо будет! – мелькнуло у него, когда живительная влага смочила иссушенные мозги, кровь заходила снова в жилах. – Выдадут, как пить дать, выдадут!» – неприятно засосало у него под ложечкой от одной только мысли, что будет с ним, если он попадет в руки короля.

Он торопливо вскочил с постели и велел каморнику позвать Звенигородского.

Когда тот вошёл к нему, он уже накинул на себя однорядку и широкими шагами мерил из угла в угол тесную спаленку.

– Князь Семён, собери-ка ближних! – приказал он ему. – Только самых верных. Из тех, кто научен держать язык за зубами. Да живо!..

К обеду в хоромы к нему первым явился Сицкий, но не один, а с Третьяковым. Они разделись, прошли в палату, с мороза потирая руки… Князь Алексей Юрьевич, ему уже за сорок, был сегодня каким-то задумчивым: с приездом послов его потянуло с чего-то на воспоминания… Свою службу он начал давно, ходил в поход на шведов под Ругодив, ещё два десятка лет назад, при царе Фёдоре, хотя и был в ту пору ещё совсем юнец и стольник. Ну разумеется, он был в государевом полку ясаулом, как и многие стольники, его приятели… «Сёмки-то Годунова уже нет в живых, а Ванька Годунов сейчас в Калуге, вторым воеводой при Скотницком. Михайло Романов помер, в ссылке… Андрюшка Телятевский ходил тогда у другого саадака, а Петька Басманов был при другом копье. И, как всегда, они повздорили из-за мест…» Да, в рынды брали юношей пригожих, статных, к тому же из родов обычно знатных. А вот в подрынды уже не то. Поэтому туда попал и Яков Борятинский со своим братом Федькой… Повёл с собой царь Фёдор тогда весь цвет московских людей: Мстиславские, все князья Трубецкие, Романовы, все Годуновы… Среди них был и князь Иван Васильевич Сицкий, его дядя, боярин и опытный воевода, женатый на Евфимии, племяннице царицы Анастасии, в девичестве Романовой, первой жены Грозного. Алексашка гордился тем своим походом, хотя не отличился он в нём ничем. Потом он стольничал на приёмах послов. Свою руку он приложил и под соборной грамотой на избрание в цари Бориса Годунова. Опала Романовых при Годунове застала его воеводой в Шацком. Да, он не пострадал в ту пору так, как его дядька, Иван Васильевич, со своей женой Евфимией Романовой. Но досталось кое-что и ему… На свадьбе же Расстриги с Мариной он стольничал, обслуживал польских послов, стоял третьим разрядом: за кравчим Ванькой Хворостининым, молокососом, и Данилой Мезецким. А за столом гостей, послов, потчевал Митька Пожарский, стольник… И вот теперь он, князь Алексей, тоже Рюрикович, здесь. А как тут оказался?.. Рассказ долгий. Такое может поведать вон и Трубецкой, тот ходил мовником с Расстригой в баню… Тоже есть что вспомнить. Хм!.. Так что знают они этого своего нового царя, отлично знают. Точнее, вообще не знают: кто он таков, откуда появился…

Не успели они устроиться за столом, как пожаловал Дмитрий Трубецкой. За ним, шумно отдуваясь после подъёма на высокое теремное крыльцо, ввалился дородный Плещеев. Войдя в палату, Трубецкой зябко передёрнул плечами, зашарил взглядом по столу: есть ли что-нибудь выпить, да покрепче бы… Он по-приятельски похлопал по плечу Третьякова: «Как живёшь?» – и уселся на лавку рядом с Сицким, поближе к нему: всё-таки косточка-то своя, княжеская…

К столу подали водку и закуску.

– Ну, что скажете, думники? – спросил Димитрий их.

– А что говорить-то, государь! – поднял на него простоватые глаза Плещеев. – Мы ведь за тебя стоим… Ить постоим!

– Не стоять, Григорий, а решать надо, как быть далее, – ухмыльнулся Сицкий над Плещеевым: тот был туговат на голову.

– Ну так и решай, думец! – выпучив подслеповатые глаза, огрызнулся Плещеев.

– А я говорил уже давно: уходить надо от Рожинского. На худое он повернул. Вот попомни моё слово, государь, отступится он от тебя!

– Но куда, куда?!

– В Тулу, а лучше в Калугу, – заговорил Третьяков, слегка играя голосом. – Там Скотницкий, воевода крепкий, тебе крест целовал…

– Сегодня целуют, а завтра воруют! – визгливо, фальцетом вскрикнул Димитрий.

Жалобный голос и затравленное выражение на его лице неприятно поразили Трубецкого. И у него впервые закралась тревожная мысль: держаться ли его дальше?..

– Государь, положись на нас, – сказал он, отгоняя сомнение. – Устроим так, что ни одна польская душа не узнает.

– Поднять донцов! С ними прорвёмся, уйдём! – появился в горнице и сразу же заговорил Михалка Бутурлин, на мгновение закатил, как капризная девица, свои скрытные, затянутые туманом глаза.

Матюшка махнул на него рукой, дескать, сядь и слушай:

– Ты что – здесь всех умней?!

И Михалка покорно прошёл в горницу и сел на лавку рядом с дьяком.

– Рожинский порубит, ох порубит! – закачал головой Плещеев; он испугался, завеяло большой дракой…

– Среди гусар много верных тебе, государь. Они, глядишь, помогут.

– Алексей Юрьевич, ты говори дело! Весь стан ещё прихвати! – оборвал Димитрий Сицкого, не понимая, то ли тот говорит серьёзно, то ли, а его хватит, ломает из себя дурака… «Хитёр и умён – всё равно извернётся!.. А ещё князь!»

– Тихо надо, тихо, только донцов. С шумом – пропадём. А так – как бы на прогулку, или вылазку, – подал опять голос Третьяков.

– А идти надо на Москву. Так никто ни о чём и не догадается. Ну, чего бы это тебе, государь, к Шуйскому-то уходить?

– И то дельно мыслишь, Гришка! – похвалил Димитрий Плещеева. – Вот завтра воскресенье, день самый тот. Ты, князь, – обратился он к Сицкому, – подготовь лошадей. А ты, Дмитрий, донских казаков, – сказал он Трубецкому. – Тайно от Заруцкого. Он тянет к гетману. Что открыть ему, а что нет, сам знаешь. Жду с донцами после заутрени. Всё, господа!

* * *

Уже с самого утра на другой день в польском стане началось оживление. На широком заснеженном поле мастеровые расчистили площадку, огородили её невысокой решёткой. Для послов принесли кресла. К полудню на поле потянулись гусары и пятигорцы, вооружённые, в латах, с пахоликами. Разбираясь по ротам, они кучками столпились за решёткой, задиристо толкались и приплясывали. Слышался взбодрённый вином говор, смех, изредка вспыхивала забористая перебранка. Все знали о приезде послов, догадывались о цели их визита, настроены были воинственно и крепко держаться конфедерации.

Стояла ясная солнечная погода, пощипывал ядрёный мороз. Но возбуждённые люди не замечали этого.

Послы явились в сопровождении Рожинского и Зборовского. Вслед за ними подошли и выстроились рядом королевские копейщики и гусары гетманской роты.

Зборовский подал знак трубачам, и над полем трижды пролетел сигнал внимания.

– Панове! – обратился полковник к тушинцам. – Сейчас от его королевского величества пан Стадницкий объявит вам его послание! То, о котором вы так много толкуете!

Каштелян поднялся с кресла, готовый к выступлению перед настороженно притихшим войском. Он был искушённым дипломатом и понимал, как сложна у него задача: переубедить вот этих людей, недоверчиво глядевших на его посольских. Димитрий привёл их под стены Москвы, обещая богатое жалованье, после того как сядет на престол. И многие из них вели тому жалованью счёт и просто так, за здорово живёшь, не откажутся от него. В тушинском войске, как донесли ему ещё в Можайск лазутчики, с возмущением встретили весть о приходе короля под Смоленск, а теперь и посольства сюда, в городок, считая это посягательством на свою законную добычу в их войне. Опытным взглядом он подметил, что у Рожинского было много немолодых воинов, хорошо вооружённых и слишком своевольных, заносчивых.

«За большие деньги будут драться с кем угодно и за что угодно, – подумал он. – А кто сядет на Москве – им всё равно. Хотя бы тот же мошенник, “царик”, который живёт сейчас в хоромах с Мариной… Как нескладно всё получается у неё!» – снова пришла к нему докучливая мысль о своей крестнице.

Стадницкий обладал даром красноречия и талантом убеждать, где надо – умел хитрить, но был широко известен шляхте как человек надёжный и честный. На это и рассчитывал Сигизмунд, когда посылал его в Тушино. Если Стадницкий не завербует на службу вольных гусар, то это тем более не удастся никому другому. Как тот это сделает – уговорами или обещаниями – было неважно, лишь бы склонил. Королю, как и Димитрию, нечем было платить войску: государственную казну опустошил рокош, прокатившийся по Польше. И многие рокошане скрылись от возмездия здесь, в Московии. А среди них наиболее отъявленный – Лисовский. По нему в Польше плачет виселица. Да и Рожинский, хотя и чистый перед королём, ушёл сюда выпускать пар вместе со Зборовским, буйный родственник которого до последнего вздоха дрался из-за пустяка с Замойским, канцлером…

Стадницкий пространно изложил войску цель своего посольства и приготовился к подвижке воинов. Но те молчали, ожидали, что скажет войсковая верхушка.

По знаку Зборовского вперёд вышел ротмистр Войтховский. Тот благодушно улыбнулся, шевельнул длинными и редкими, точно у кота, усами и словно замурлыкал, начал славить короля, как родного заботливого отца, и что-де к нему они охотно перейдут на службу… Но вот он остановился, зарыскал глазами по рядам гусар, ища поддержки. Натолкнувшись на их угрюмые взгляды, он стушевался и шмыгнул в людскую гущу.

– Зачитайте наказ короля! – послышались крики пятигорцев Калиновского. – На слово не верим!..

Крики подхватили казаки и гусары, и по войску из конца в конец прокатилось волнение.

Стадницкий переглянулся со Збаражским, попросил его выступить. Тот встал с кресла и рявкнул грубо, зычно: «Панове!» Его голос перекрыл гул войска.

В Польше уважали князя Христофора из Збараж. Он был хорошо известен гусарам за открытый нрав, смелость и щедрые подарки тем, кто служил у него. Много успел он раздарить и среди тушинцев, не без умысла, конечно же. И к его словам шляхтичи прислушивались.

– Наказ короля читать не будем! – по-военному чётко сказал князь, когда шум войска слегка затих. – Условия же нашего посольства дадим на бумаге! Они касаются договора, который его величество предлагает заключить с вами!

Теперь встал Рожинский и поднял трость, призывая всех к вниманию.

– Панове, условия вы слышали?.. О них следует подумать, и серьёзно! Решение на горячую голову принимать не будем. Тем более многие из вас норовят повернуть по-своему. Войско же вроде бы так! – неопределённо покрутил он тростью. – Я привёл вас сюда, чтобы добыть законный престол царю Димитрию! И за это вы получаете от него жалованье! Обещал он, скрепив клятвой и договором, выдать каждому воину по тридцать злотых за четверть! И не следует нам терять их! Предлагаю разойтись и подумать, что делать дальше! Коло продолжим завтра!.. И не безобразничать! – строго оглядел он гусар Млоцкого, отличавшихся разгульным нравом.