Текст книги "Вторжение в Московию"

Глава 14. Под Смоленском

Войска Сигизмунда стояли уже более двух месяцев под Смоленском, зажав его в тисках осады. Ставка короля Сигизмунда, сердце всей армии Посполитой, устроена подальше от всех опасностей войны, вдали от города вниз по течению Днепра, в обители Пресвятой Троицы, в местечке живописном, премилом и святом. Чуть выше этой ставки, вверх по течению Днепра, на том же берегу, расположил коронный гетман Жолкевский свои полки вокруг Борисоглебского монастыря. За ним же, ещё выше по Днепру, и, разумеется, ещё ближе к крепости, устроился пан Стадницкий в ветхом монастыре Святого Михаила, на берегу Чуриловки, речушки небольшой. Литовский канцлер Лев Сапега занял было в спешке Спасов монастырь, тут же рядом по соседству с ним. Потом, когда его достали ядрами со стен ближайших крепостных, он отошёл подальше от того монастыря. Стан пуцкого старосты, полковника Людвига Вейера, выдвинули ближе всех к крепости. Он расположился за Чуриловкой, по ту же сторону её, где и сама крепость находилась. Но батареи пана Людвига не только здесь. Они ощерились жерлами на крепость ещё и за Чёртовым оврагом, на берегах грязной Рачевки, которая течёт по другую сторону крепости. Стоят они и у дороги, что вьётся левым берегом Днепра, идёт же на Москву, выходя из крепостных Фроловских ворот, где колокол висит набатный. И там же, за Рачевкой, гуляют вольно, по-степному, по таборным законам, себя и неба не стесняясь, из Запорожья казаки. У них свой казацкий гетман, Олевченко, обычай, круг, шатры, кабак и многое иное. А на другой, на правой стороне Днепра, как раз напротив крепости, в палатках мёрзнут и в скуке время коротают роты гетмана Потоцкого и маршала Дорогостайского, перекрывая дорогу на Москву. Та идёт на правом берегу Днепра, и тянет всех с запада походом почему-то всё туда же – nach Osten!.. Nach Osten!.. Как и во все века!.. Заметить надо бы ещё, что по дорогам на Ельню, в Молоховский городок, в Мстиславль и Красный повсюду есть польские заставы. А подле крепостных стен, вплотную охватив их полукольцом и как бы прижимая к берегу Днепра, нарыты траншеи, брустверы, повсюду шанцы и туры для защиты пушек и пехоты.

Вот так в ту пору снаружи выглядел Смоленск, точнее всё, что от него осталось: одна лишь крепость.

* * *

Жолкевский слегка наклонил голову в дверях и вошёл в просторную трапезную Борисоглебского монастыря. Там его встретил говор, стук палашей и лавок, лихие выкрики и смех. Но тут же при виде его, коронного гетмана, ротмистры и полковники вскочили со своих мест.

Коротким быстрым шагом старого кавалериста Жолкевский прошёл к председательскому месту и негромко пригласил всех садиться: «Панове, прошу садиться!»

Сев в кресло, он, сухой и невысокий ростом, чуть в нём не утонул. Он дождался, пока не стихнет шум, затем уже велел: «Приведите Модзелевского!»

И прапорщик, стоявший у двери, тотчас же вышел. Через минуту жолнеры ввели в зал молодого гусара с нашивками ротмистра.

Гусар переступил порог, остановился и невольно поёжился под суровыми взглядами рыцарей, восседавших тут, в трапезной с низкими и крутыми сводами, похожей на мрачный каземат.

– Пан Модзелевский, прошу сюда! – показал Жолкевский на середину зала. – Сюда, сюда, ближе, – пускай все видят!

Гусар прошёл вперёд, встал перед ним и бойко взметнул вверх взгляд, надеясь по выражению его лица определить свою судьбу. Но лицо гетмана, усталое, с морщинами от пережитого и забот, ему ведь шёл уже шестьдесят четвёртый год, не выражало ничего. И наш гусар поник, отвёл в сторону глаза. На его простоватое лицо набежала тень, и сразу же обвисли его красивые усы. И он стал выглядеть так, будто всю ночь кутил с дружками, под утро же свалился пьяным, но его тут же подняли и привели, хмельного, полусонного и неумытого, сюда, на суд чести, где кто-то будет решать за него – жить ему или нет. И в то же время во всей его статной фигуре сквозила удаль, сила, молодость, напор. И он плевал на всякую опасность, и в том числе на ту, что странным образом придвинулась к нему вплотную.

Жолкевский напомнил всем, зачем они собрались. Он не стал повторять обвинения ротмистру и предложил послушать его самого, что скажет тот в своё оправдание. Но рыцари, рассеивая скуку после обеда и разминаясь на травлю слабого и на загон: ату его, ату! – зашевелились нервно все.

– Панове, это же позор!..

– Тише, тише! – поднял руку гетман. – Так ты нашёл того татарина? – спросил он ротмистра. – Как его, говоришь, а?

– Лупин, пан гетман, – вяло ответил тот и опустил голову. – Нет, не нашёл…

«Ну всё, теперь никто уже не поможет тебе! – мелькнуло у Жолкевского. Он знал, что если дисциплинарный механизм запущен на войне, то остановить его нелегко, и, сожалея, взирал с досадой на гусара. – Молодой, горячая голова, добрый рубака. А вот чуть отпустишь вожжи – так сразу грабить… Не пресечь – начнётся разбой!»

Он перевёл взгляд на рыцарей, ожидая, что скажут они, хотя догадывался, что судьба ротмистра была предрешена. Сейчас, однако, ему было не до суда, не до этого мальчишки-ротмистра. Тот напакостил, да напакостил-то по-мелкому, и не может выпутаться из этого дела. Его беспокоило иное: начавшаяся с большой задержкой военная кампания против Московии оборачивалась затяжной войной… «При опустевшей-то королевской казне!» И вину за это он мысленно возлагал в немалой степени на короля. Сначала тот, ещё до похода, разгласил о нём по всей Европе… «Вести дошли даже до Рима, до папы!» Затем, разумеется, он вынужден был начать его. И всё откладывал и откладывал выступление… «Вот и дотянул до осени!»

Изредка бросая отсутствующие взгляды на рыцарей, бурно осуждающих молодого ротмистра, он облокотился о ручку кресла, думая всё о том же.

Он не раз пытался склонить короля идти сперва в Северскую землю: ту проще было повоевать и этим успехом вынудить сейм раскошелиться дополнительными затратами на большую войну. Но Сигизмунд решил сразу брать Смоленск – самую мощную крепость русских. На это его толкали Гонсевский и Лев Сапега. Они уверяли его, что смоленского воеводу Шеина легко будет склонить на сдачу крепости, как только увидит тот под её стенами короля.

И вот теперь сложилась патовая ситуация: войско стоит под Смоленском уже третий месяца, а в крепости никто и не помышляет о сдаче.

Всё, всё вышло не так, как замышлял его величество!.. Застряли! Крепость брать нечем, стенобитных орудий нет. Пехотинцев всего-навсего пять тысяч. Нет! Такая оплошность непростительна! Да и Шеин совсем не простачок! С переговорщиками вежлив, мягок, обходителен, а как доходит до дела – твёрд, разумен, не паникует. Дважды провёл того же Богдана Велижанина. Первый раз русские встретились с ним и сказали, что не прочь начать переговоры о сдаче. В стане короля обрадовались, опять снарядили Богдана под стены. Осадчики же долго по-приятельски говорили с ним, напоили водкой и, отправляя назад, заявили на прощание, что нарушать присягу царю Василию не будут и крепость не сдадут…

Когда об этом сообщили Сигизмунду, тот был вне себя от ярости.

– Вейера ко мне! Немедленно! Живо!..

Но Людвига Вейера в монастыре Святого Духа не нашли. Не оказалось его и у запорожских казаков Олевченко, что стояли рядом, прикрывая батареи. И вестовые короля долго таскались по шанцам и батареям вокруг крепости, прежде чем наткнулись на него.

Там, в ставке короля, в монастыре, в игуменской палате, Вейер застал Жолкевского. И там же были с полковниками Дорогостайский, Потоцкий, придворные чины.

И Сигизмунд, мрачный и обозлённый, заговорил о штурме. Встав с кресла, он заходил по палате, и почему-то его рука искала шпагу, а её не было на боку. И он косился глазами на Потоцкого, как будто за поддержкой. Потом он сорвался, в запале накричал на Вейера, когда тот раскрыл было рот, и велел немедля, ночью же, подвести к стенам шанцы.

– А с утра начать обстрел! Вам ясна задача, пан Людвиг? – скрипучим голосом закончил он, вымещая своё раздражение на нём.

– Да, ваше величество! – пропыхтел полковник в пышные усы, щёлкнул каблуками и подтянул живот, не понимая, что случилось с их королём, обычно медлительным и каким-то сонным, нерешительным.

– Идите – исполняйте! – приказал король и недовольно дёрнул узкими плечами, затянутыми в тёмно-серый походный кожаный камзол.

Бедный полковник, не виноватый во всём этом, поклонился королю и вышел из палаты, мельком заметив взгляд Потоцкого: тот как-то странно глядел на короля, видимо, довольный чем-то.

«Тому-то как раз это и нужно было!..»

На подготовку ушёл день. Затем полковая батарея Вейера открыла огонь по стенам крепости. Из-за Днепра её поддержала огнём батарея Дорогостайского. Основной огонь обе батареи направили на Богословскую башню, где, как донесли перебежчики, было самое уязвимое место крепости. Ядер не жалели: долбили и долбили стены каждый день с утра до вечера, чтобы заставить русских выбросить белый флаг. Одновременно повели подступной ров. К концу пятого дня непрерывного обстрела башня не выдержала, рухнула, и в пролом устремилась пехота кавалера Мальтийского ордена Варфоломея Новодворского. Гусары же в пролом не пошли, атаку никто не поддержал, и она захлебнулась.

За ночь осадчики поставили в проломе сруб и завалили его камнями, а для надёжности позади него возвели высокий земляной вал.

Приказ короля Вейер выполнил, но крепость устояла.

И снова в штурмах наступил перерыв, и на крепость опустился паралич затишья.

* * *

Жолкевский зашевелился в кресле, меняя позу, уже устав от этого суда над ротмистром.

Он понимал, что пока рядом с королём будут Потоцкие, убедить его оставить Смоленск и идти на Москву едва ли удастся. Те будут всячески противиться этому. И у Якова, и у Стефана были свои интересы тут, под Смоленском: тут их держали старые земельные владения.

О том же, что крепость будет стоять, говорило многое: и то, что русские сами выжгли посад, и то, что в осаду сели по всем правилам. За высокие каменные стены ушло до трёхсот тысяч человек. Уходили из посада, ближних деревень и поместий. Вот из них-то Шеин и формировал отряды уже за стенами.

С некоторым удовлетворением он отметил, что крестьяне не прислали в Смоленск даточных из уездов. В этом сыграл свою роль меморандум короля о вольности крестьянам, который тот издал под его давлением… «Всё-таки в чём-то мне удалось убедить короля!» Однако мелкие удачи не радовали его. Общая картина была неутешительной. Войско не только поздно вышло в поход, но и оказалось не готовым к длительной осаде. Стенобитные орудия лишь недавно сняли из-под Нарвы, везли из Ливонии. И раньше чем через месяц-два ждать их не приходится… «А без них крепость не взять!» Об этом он пытался не раз поговорить с королём, но безуспешно. По совету Потоцких тот уже набрал французских и немецких минёров. Те подвезли петарды[69]69
  Петарда – ёмкость, начинённая порохом, разрывной снаряд.


[Закрыть], и в стане короля все были уверены в успешном штурме. А его чёрт дёрнул сказать как-то на приёме у короля, что петардами и подкопами крепость удаётся взять только при оплошности осаждённых. Русские же всегда начеку, и у крепости есть слухи[70]70
  Слухи – подземные ходы в крепостях, прорытые для подслушивания подкопов противника.


[Закрыть]. А Шеин – опытный воевода. Он разумно организовал оборону: у него каждый отряд отвечает за свою башню и стену, все защитники повязаны поручными…[71]71
  Поручная (поручная запись) – письменное поручительство.


[Закрыть]

– Пан Станислав! – резко оборвал его Сигизмунд. – Я постоянно слышу: Шеин, Шеин и снова Шеин! Вы что, думаете за него?! Ни о каком отходе не может быть и речи!

А он не отступал, хотя и клял себя, что начал вот так, без подготовки. Он всё ещё надеялся склонить короля к своему плану: идти на Москву, где есть союзники в Тушино, а также среди тех бояр, что стоят за Димитрия…

Это окончательно взорвало Сигизмунда, и он накричал на него в присутствии Якова Потоцкого. Тот, личность серая, не скрывая злорадства, стоял тут же, видел унижение его, своего недруга, вечного соперника.

– Пан Станислав, не говорите мне больше об этом самозванце! Я слышать о нём ничего не хочу! Хватит с меня и одного! – поползли вверх у короля брови, обнажая большие круглые глаза и его странный взгляд, как будто он был напуган чем-то. Замкнутый, уязвимый и напряжённый, он был лишён ярких привычек и пристрастий и редко выходил из себя вот так, как сейчас…

Жолкевский прислушался к бодрому монотонному говору рыцарей и к Дуниковскому, басившему за всех по-деловому:

– Пан гетман и вы, панове полковники! Модзелевскому нет, и не может быть прощения! Он опозорил честь гусара! И только кровь смоет грязь со знамени нашего полка!..

Полковник выговорился, сел, отер платком вспотевший лоб, опёрся о тяжёлую турецкую саблю, чтобы скрыть неуверенность, понимая, что вынес смертный приговор своему же ротмистру.

Страстная речь Дуниковского оказала на рыцарей своё воздействие. Стало ясно: судьба нагрешившего ротмистра уже никого не интересует.

– Я же говорил тебе: найди того татарина, – тихо сказал Жолкевский ротмистру. – Теперь пеняй на себя.

Ему, в общем-то, было всё равно, что будет с ротмистром. Но заниматься этим мелким делом тем не менее приходится. С другой же стороны, эта история с ротмистром сейчас была кстати. На нём можно будет показать пример исполнения дисциплинарного наказания и тем отвлечь, хотя бы на время, недовольство в войске от неудач первых месяцев войны.

– Увести! – приказал он страже.

Ротмистра увели. Войсковая старшина совещалась недолго. Приговор её был единодушным: в защиту ротмистра никто не подал голоса.

На следующий день в стане коронного гетмана на плацу огромным каре застыли роты гусар и пехотинцев, а посреди него взметнулся вверх помост, срубленный ночью. И тут же рядом стоял палач.

На ветреном плацу всем холодно. Метёт, пронизывает до костей позёмка. Размеренно грохочет барабанов дробь: взбивает дрожь в груди, в коленках…

Привели Модзелевского. Он, бледный, но спокойный, так до сих пор ещё не осознал, что это с ним всё происходит, из-за него построили как на параде войско. Увидев же палача, он пошатнулся, встал, упёрся: вот только тут ему отказали ноги.

Подручные палача схватили его за руки и силой затащили на помост.

Дуниковский громко зачитал приказ войсковой старшины.

Модзелевского толкнули к чурбаку.

Загремела барабанная дробь, поднимая всё выше и выше… Палач примерился, взмахнул по-деловому топором – глухой стук качнул ряды гусар… И на мгновение замер весь плац.

Глава 15. Посольство Сигизмунда

Всё тот же 1609 год. Стоял морозный декабрьский денёк. Со дня казни бедного ротмистра Модзелевского под Смоленском прошло полторы недели. Вот только что, вчера, минул день Николы зимнего[72]72
  День Николы зимнего по старому стилю приходился на 6 декабря.


[Закрыть]. В Тушинском городке под Москвой царило необычное оживление, какое бывает разве что накануне светлого праздника. Однако внимательный взгляд сразу уловил бы за всем этим настороженное ожидание, с сутолокой и поспешностью приготовлений, обычными перед визитом непрошеных гостей.

На низкое крыльцо крестьянской избы в центре стана вышел бравый подтянутый полковник, наш старый знакомый, Александр Зборовский. Он небрежно поправил на голове высокую меховую шапку с изящным пером, молодцевато сбежал с крыльца и подошёл к жеребцу, которого держали под уздцы два дюжих конюха.

Серый черкесец игриво заплясал на месте и сунулся к нему.

Зборовский улыбнулся и ласково похлопал его по морде.

Жеребец оскалился, тряхнул сбруей, резко мотнул головой и легонько куснул его.

– Но-но, не балуй! – спокойно оттолкнул он его. С утра у него было прекрасное настроение, и его не мог омрачить даже вот этот неожиданный визит посольства короля.

Стукнула дверь соседней избы, и на крыльце показался князь Роман, опираясь рукой о трость. Выглядел он неважно. В глазах сквозили усталость и тоска, а тонкий чувственный рот непроизвольно подёргивала судорога. Уже месяц его мучил недуг: давало себя знать старое ранение, как раз сейчас, не ко времени скрутило его.

Увидев гетмана, Зборовский быстро подошёл к нему.

– Поезжай вперёд, Александр, – сказал князь Роман. – Встречай послов да покажи им наших!

– Добре, пан гетман! – откликнулся Зборовский и показал головой на выстроившихся гусар: «Смотри!»

Рожинский оглядел роту гусар и недовольно поморщился от раздражающей ряби в глазах из-за разномастных лошадей, красных и белых плащей, под которыми блестели латы и юшманы[73]73
  Юшман – колонтарь с кольчужными рукавами, спереди на крючках.


[Закрыть]. Во все стороны у гусар торчали ружья и пистолеты. Ну точно – рота смахивала на казачий табор. Унылый вид… Вот разве что у всех как на подбор имелись палаши, да ещё строй щетинился отменно копьями.

– Ладно, трогайте, – промолвил он и направился к саням, что стояли наготове подле крыльца.

Челядинцы осторожно усадили его на бархатную попону, завозились вокруг саней, укрывая ему шубой ноги. И эта их возня обозлила его.

Неудачи последних месяцев, а теперь ещё и это посольство, поколебали у него уверенность в собственных силах, в успехе всего дела Димитрия. От этого он стал мнительным и вспыльчивым.

– Будет, будет! – прикрикнул он на них и сердито замахнулся тростью: «Пошли вон, бездельники!»

Челядинцы испуганно отступили от саней и собрались кучкой у избы, виновато поглядывая в его сторону, ожидали, пока он уедет.

Толстый, с тугим откормленным загривком кучер обернулся и вопросительно повёл на него глазами из-под косматых бровей.

– Пошёл! – крикнул Рожинский, с удовольствием ткнул его в бок тростью и удобно отвалился на покатую спинку саней.

Сани развернулись и понеслись к воротам лагеря, туда, где, взяв рысью, мелькнули последние ряды гусар Зборовского. За санями пристроился Станислав Мнишка с полусотней отлично вооружённых гусар в голубых плащах, гусар гетманского полка, которыми Рожинский гордился и постоянно ревниво следил за ними.

* * *

А в это время посольская колонна выползла из леса, растягиваясь и извиваясь, как длинная змея, с трудом пробиваясь по сильно заснеженной дороге.

Впереди неё разъездом рыскали на конях жолнеры. За ними шла рота князя Христофора Збаражского. Затем тянулся санный обоз с казной и провиантом под охраной пехотинцев. Колонну замыкали копейщики и мушкётеры.

Из предосторожности послы покинули крытые возки, пересели на коней и теперь тряслись верхом.

Рядом с пшемысльским каштеляном[74]74
  Каштелян – главное военное должностное лицо уезда (повята) в Польше в XVI–XVII вв.; комендант крепости. Подстолий – в Польско-Литовском государстве должностное лицо, исполняющее обязанность стольника во время королевских трапез, когда король приезжал в какую-либо провинцию.


[Закрыть] Станиславом Стадницким, главой посольства, в седле покачивался Януш Скумин-Тышкевич, брацлавский староста. За ним ехал львовский подстолий Станислав Доморацкий. А где-то посреди колонны, красуясь на бретонском жеребце, лихо резвился гусарский полковник Мартын Казановский. Там же, рядом с ним, был полковник Людовик Вейер, пуцкий староста.

Посольство короля из-под Смоленска вышло полтора месяца назад. Почти месяц послы простояли у Можайска, пока выясняли через своих тайных агентов обстановку в лагере Рожинского.

И только после того как Стадницкий получил надёжные сведения, что искателей удачи под Москвой раздирают противоречия и многие не прочь перейти на службу к королю, он покинул Можайск. Там он оставил четыре сотни пехотинцев с пушками для прикрытия дороги на Смоленск. Предупредив Рожинского о своём визите, он уверенно двинулся к Тушино.

До Тушино, до большого лагеря, уже было рукой подать, оставалось каких-то мили две. И было странно, что Рожинский до сих пор не выслал навстречу им своих людей. А тут ещё, толковали посольские, на открытой заснеженной равнине, того и гляди, наткнёшься на стрельцов Шуйского.

«Или на стены Москвы», – иронически подумал Стадницкий.

– Московиты говорят: незваный гость хуже татарина! – сказал Тышкевич.

– Ты на татарина не похож, скорее троянский конь!.. Нас конфедераты тоже не очень-то ждут.

– Нарочного надо бы к его величеству! – предложил Казановский, подлетев к Стадницкому на своём взмыленном бретонце. Он только что побился с гусарами об заклад и выиграл его, показав, как легко обходит его жеребец добрых скакунов на гонках, и был возбуждён.

– Хорошо, отправьте, – согласился Стадницкий. – Дело, господа, серьёзное. Предупредите ротмистров: гусар держать в готовности, колонну не растягивать. Мартын и ты, пан Януш, проследите за порядком. В любую минуту могут появиться конфедераты. Не забывайте, мы войско его величества!.. Христофор, останься со мной. А ты, пан Станислав, – повернулся он к Доморацкому, – присмотри за казной. Для крепости посади на сани жолнеров.

Казановский и Тышкевич пришпорили коней, пустили их вдоль колонны, и вместе с ними над ней полетело: «Подтянись!.. Глядеть в оба!»

Посольская колонна миновала широкое заснеженное поле и, медленно сжимаясь, стала вползать по узкой дороге в густой подмосковный сосновый бор.

* * *

Её, колонну, Зборовский заметил ещё издали, остановился и стал поджидать гостей.

В посольской колонне тоже увидели тушинцев. От неё отделилось с десяток всадников, и они поскакали навстречу им. Не доезжая тушинцев, всадники придержали коней и подъехали к ним шагом.

Стадницкий выпрямился в седле, слегка приподнял шапку и с достоинством старого аристократа наклонил в знак приветствия голову: «Наияснейшего и великого господаря Сигизмунда III, Божией милостью короля польского и великого князя литовского, я, посол, каштелян пшемысльский Станислав Стадницкий, с панове приветствуем доблестное шляхетское рыцарство!»

Стадницкий закончил говорить. Над полем повисла тишина, и стал слышен скрип саней подтягивающегося обоза. Колонна подползла вплотную к всадникам и остановилась. В задних рядах зашевелились копейщики, стараясь рассмотреть, что делается впереди.

Зборовский коротко ответил послам: «Его величества короля польского и великого князя литовского послов приветствуют вольное польское рыцарство и я, полковник Александр Зборовский!»

И, давая понять, что церемония встречи закончена, он подъехал к Стадницкому.

– Пан каштелян, я имею поручение Рожинского: встретить и проводить вас до лагеря. Московиты беспокоят, – развёл он в стороны руки, как бы извиняясь за это. – Да и разбойничков на Руси ныне много.

Стадницкий поблагодарил его, но не упустил, напомнил, что они послы короля Польши.

– А он в силах защитить своих подданных!

У полковника на лице мелькнула скучная ухмылка: это ему-то говорят об этом. Знает он, как защищает своих подданных Сигизмунд. Но он ничего не ответил на это, жестом показал вперёд: «Прошу к стану, панове!» – и пристроил своего черкесца рядом с рысаком каштеляна.

За ними встала полусотня его гусар. Другая полусотня пропустила колонну и двинулась в её хвосте.

Этот маневр не ускользнул от Стадницкого. Теперь его посольство оказалось как бы под конвоем. Но он сделал вид, что не заметил этого.

Не прошла колонна и версты, как к ней подкатила пара Рожинского.

Послы повторили приветствие гетману тушинского войска.

Тот хмуро выслушал их, коротко буркнул: Witamy, panowie![75]75
  Здравствуйте, панове!


[Закрыть]

Такое начало не сулило особых надежд на успешные переговоры. Но Стадницкий был готов к подобному отношению тушинцев. Об их настроении он был хорошо осведомлён, также как о большой шатости среди русских сторонников Димитрия.

Все двинулись дальше.

У Тушинского лагеря, у самых его ворот, к посольской колонне подъехали думный боярин царя Лев Плещеев и Фёдор Уников с донскими казаками. Тучный, с желчным лицом и окладистой бородой Плещеев поклонился послам, не снимая высокой горлатной[76]76
  Горлатный – сделанный из меха, взятого с шеи, горла зверя.


[Закрыть] шапки. С расстановкой, солидно он объявил им приветствие от самодержца всея Руси Димитрия и царицы Марины.

Стадницкий озадаченно заёрзал в седле, не зная, что делать… «Нарушать наказ короля?» Тот запретил вступать с царём в переговоры… То ли, ответив, дать повод считать, что посольство прибыло к Димитрию. Он вежливо поблагодарил гонцов царя, решив, что это ни к чему не обяжет его.

Длинный караван всадников и саней тронулся с места, потянулся к воротам лагеря. И тут же с низкой бревенчатой стены пальнули холостыми пушки. Огромный военный лагерь сразу ожил, зашевелился: на стены повылезали пахолики и стражники, гусары, жолнеры. Откуда-то там появились бабы. Со всех сторон сбегались казаки и стрельцы, а подле изб повсюду толпились праздные зеваки.

Тушинский городок рубили в спешке, кое-где обнесли бревенчатым частоколом, а в основном насыпными стенами из тына. И вот не прошло каких-то двух лет, а он уже постарел и обветшал. От проливных дождей и лютых морозов во многих местах развалились стены и покосились сторожевые башни. Острог, как будто бы стыдясь самого себя, прижался ближе к матушке-земле. Внутри же весь городок был поделён, разбит на станы. Отдельно, каждый со своими казаками, своей станицей, своим котлом вели дела и жили князь Трубецкой и атаман Заруцкий. Близ них раскинулись торговые ряды заезжих купцов. Везде были поделаны избёнки, а подле них конюшни, плетённые из хвороста и крытые соломой. А вон там видно множество землянок. В них ютились мастеровые и ремесленники – рабочий люд войны. Да кое-где в таких землянках ещё жили пахолики и пятигорцы.

В центре же городка, в середине польского стана, громоздились царские хоромы, возвышаясь над всеми постройками. И там, на высоком крыльце терема, Стадницкий заметил маленькую ростом женщину, узнал Марину. Рядом с ней стоял какой-то, как ему показалось, мужик, в овчинном тулупчике. И он догадался, что это царь. Они глазели на него, на его посольскую колонну, словно какие-то простолюдины… И ему стало неловко за них, как будто он подсмотрел что-то неприличное… Он смешался и быстро отвернулся в другую сторону.

«Как же она изменилась-то, подурнела! – подумал он. – Сколько же лет я не видел её?.. Да с тех пор, как она ходила ещё в девицах, в Самборе».

Было это ещё до знакомства Марины с царевичем Димитрием, в Польше. Пан Мнишек устраивал тогда ежегодные именины своего старшего сына Яна и приглашал на них многих гостей… И Стадницкий вспомнил дочерей своего дальнего родственника, сандомирского палатина, пана Юрия. Он хорошо знал их, когда в своё время наезжал в Самборскую экономию. Особенно вот эту, четвёртую по старшинству, с высоким лбом и умными, привлекательными, но холодными глазами, судьба которой сложилась совсем иначе, чем у её сестер. Она сначала вознесла её на московский престол, затем бросила в ссылку, а теперь сюда, в военный лагерь, где, как в Вавилонском столпотворении, смешалось всё. Вспомнил он и пятерых сыновей Юрия Мнишки. Все они, как на подбор, были похожи на отца: невысокие ростом, кряжистые, неглупые молодые люди, получившие образование в Италии и Франции. И он всегда путал их, кто из них кого старше. Хотя бы вот этого Станислава, саноцкого старосту, приметив сразу же его в свите гетмана, с его младшим братом, Сигизмундом…

Его мысли прервал Рожинский.

– Пан каштелян, я не прощаюсь и жду вас у себя вечером. Место под стан вам покажет Зборовский…

Наступил вечер. К послам в их стан явился Станислав Мнишка с десятком парадно одетых гусар и проводил их к Рожинскому.

Для встречи послов у ставки гетмана выстроили почётный караул до самого крыльца огромной добротной избы на высокой подклети. Изба эта была скорее похожа на терем и ни в чём не уступала хоромам самого царя. А двор был даже обширнее. На нём стояли избы челядинцев и гусар гетманской роты. Тут же была срублена большая конюшня и рядом псарня. Выжлецов и выжлятников[77]77
  Выжлец – гончий кобель; выжлятник – тот, кто ухаживает за гончими.


[Закрыть] Рожинский привёз из Польши и, бывало, выезжал травить зайцев и лисиц, устраивал загоны на кабанов и оленей. Но в последние месяцы он запил и всё забросил.

Послов встретил дворецкий гетмана, пригласил на верхний ярус, проводил в просторную горницу с длинными накрытыми столами.

«А в припасах-то нужды нет», – невольно отметил Стадницкий обилие вин и закусок, под тяжестью которых, казалось, ломились столы.

Доморацкого, Вейера и других посольских тут же окружила вся войсковая старшина гетмана и растащила по углам горницы.

К Стадницкому же подошёл Вильковский и хлопнул его по плечу: «Станислав, привет!»

– О-о, Йозеф, привет! – откликнулся каштелян. – Давненько не виделись!

– Да-да! А ты изменился, постарел! – быстро заговорил полковник, обрадованный встречей.

– Годы, что поделаешь. Слышал, ты всё гоняешь девок по Московии? Ха-ха-ха! – расхохотался Стадницкий. – Молодец, не сдавайся! А я уже не тот. Сердце пошаливает. Иногда так прихватит, ну, думаю, всё – конец!

– Рано, рано собрался на покой. Ядвига-то не переживёт такое.

– Ничего, перетерпится. Поместье и замок оставил сыну. В завещании не обидел и её. Так что в старости будет всё, как положено каштелянше…

В этот момент их беседу прервал громкий голос дворецкого. Их всех пригласили к столу.

За столом первым тост поднял Рожинский, вскинул вверх кубок за процветание великой Речи Посполитой… За дух рыцарства! – снова взлетел вверх кубок, разбрызгивая красное вино… За самое могущественное королевство в Европе! – третий раз поднялся он к низкому потолку просторной, но тёмной, русской теремной избы.

Тост от послов говорил князь Збаражский.

– Господа, я предлагаю выпить за его величество короля Сигизмунда Третьего!

В ответ по горнице разнеслось: «За короля!..»

Вскоре гости и хозяева, подвыпив, разбились на кучки, бойко заговорили, заспорили о чём-то. И горницу наполнил смех и выкрики завзятых гуляк. Когда за столом всё смешалось, Рожинский поднялся с места и заковылял с тросточкой в соседнюю горницу, жестом пригласив за собой Стадницкого и Казимирского. Вслед за ними туда же вышел и Зборовский.

– Панове, вот мой скромный набор, – показал гетман на стены горницы, увешанные клинками и пистолетами.

– О-о, пан Роман, какой набор?! – вырвалось у Стадницкого. – Тут же целое состояние!

В его голосе явно мелькнули льстивые нотки. И Рожинский, довольный, улыбнулся, хотя и уловил это.

Рассматривая оружие, они обошли горницу.

В переднем углу стояла русская совня с длинным деревянным древком, а рядом арабский джид с тремя сулицами, вложенными в гнёзда. Тут же прислонились к стене протазаны с шёлковыми кистями и копья, сработанные где-то на Ближнем Востоке. На большом персидском ковре, растянутом во всю стену, посередине, разделяя его пополам, висел длинный кончар с четырёхгранным клинком, наполовину вынутым из ножен. По одну сторону от него было собрано холодное оружие, а по другую – огнестрельное. Тут были короткие мечи, сабли и палаши. Висел чекан редкого исполнения с вывинчивающимся кинжалом, засапожные, подсайдачные и поясные ножи. А среди них красовался кинжал с узким длинным лезвием, изящный, как лезгин[78]78
  Совня – сулица, рогатина с широким, кривым, как у косы, лезвием; джид (джид тройной) – набор из трёх одинаковых дротиков в ножнах; сулица – ручное холодное оружие, род копья или рогатины, также мётное копьё; протазан – копьё с длинным древком; кончар (кончер, кончан) – боевое прямое оружие ещё длиннее палаша, с узким, трёхгранным или четырёхгранным, клинком или полосой; чекан – старинное ручное оружие в виде насаженного на рукоять молота, служившее также знаком начальнического достоинства; подсайдачный – нож, носимый под саадаком (чехлом для лука).


[Закрыть].

Взгляд Стадницкого невольно задержался на пистолете с топориком, затем соскользнул на короткий пистолетик со станком из полированного сандалового дерева, инкрустированного серебром, и курком в виде петушиного гребешка. Там же, рядом с карабином и самопалом, он наткнулся и на берендейку[79]79
  Берендейка – лента, на которой подвешивались огнестрельные принадлежности воина; натруска – небольшая пороховница для хранения и насыпания на полку затравочного пороха.


[Закрыть]. На ней висела круглая натруска, фитильная и пулечная сумка, рог для пороха и прочие принадлежности ратника с огнестрельным оружием.