Текст книги "Вторжение в Московию"

Глава 8. Марина Мнишек

Колымаги были старыми, тяжёлыми и неуклюжими. Но лошади, на удивление, легко тянули их, хотя и двигались они, как динозавры из сказаний о прошлом земли, тупо отсчитывая колёсным скрипом вёрсты просёлочных дорог. Так двигались они: посольские, семейство Мнишков, их родня, а также и прислуга. Их только что отпустил с Москвы новый царь, Василий Шуйский, отпустил, но под усиленным конвоем. Пять сотен конных стрельцов шли с ними, чтобы довести их до рубежа, до Польши. Пошли же они не прямой дорогой, а через Тверь, огибая тракт на Волок Ламский, занятый дозорами из Тушино. По просёлкам двинулись, по нехоженым лесам, где полно было зверья и в углах медвежьих жили мужики, тёмные, лохматые, испокон веков привычные к лесному быту. Впереди их повозок скакали стрельцы и по бокам тоже, да за всем следили строго: не сбежал ли кто и не свернул ли в чащу, чтобы скрыться в неизвестности.

Опасался Шуйский, очень опасался, как бы не попала Марина в Тушинский лагерь.

Уже на следующей неделе после ухода из Москвы, не доходя ещё до Волги, они, посольские и Мнишки, разделились. Пан Гонсевский, посол, и с ним многие шляхтичи, и тот же ксёндз Каспар Савицкий примкнул к нему, повернули назад. Они пошли на Переславль, чтобы там дождаться новых указаний Шуйского. Так поступить их вынудили обстоятельства: они не знали, что ждёт их впереди, когда стрелецкий голова сказал им, что Рожинский перенял все дороги на крепость Белую. Да, он, пан Гонсевский, политик опытный, не хотел новых осложнений между королём и Шуйским. Причина вескою для этого была: вот только что был подписан мирный договор между Московией и Польшей. А одно из его условий гласило, чтобы семейство Мнишков, их родня и послы, которые приехали на свадьбу царя Димитрия с Мариной, немедленно покинули пределы Московской земли… Итак, Гонсевский оставил их. Они же, все Мнишки, а с ними их родственник пан Олесницкий, он тоже был посол, на свой страх и риск переправились через Волгу и двинулись дальше, дорогой на крепость Белую.

Марина ехала в колымаге вместе с двумя своими придворными дамами, Доротеей Тарло и Барбарой Казановской. Доротея приходилась ей двоюродной сестрой, а пани Барбара была двоюродная тётка, дама уже в возрасте, и щепетильною была. В ней зёрна добродетелей давно уже пустили всходы, честь верх взяла над чувствами.

Марина ехала страдала, но и крепилась. Жизнь уже приучила её к мытарствам. Для неё они начались в тот самый день, два года назад, когда их повезли в ссылку по указу Шуйского. И повезли всех в разные места. Князя Константина Вишневецкого, мужа её сестры Урсулы, вместе со всей его дворней отправили в Кострому. Тарло угодили в Тверь, Стадницкие – в Ростов, а они, все Мнишки, – в Ярославль.

Что натерпелись они тогда, в дороге! Со всех сторон их подстерегали опасности: от тех же самых стрельцов. По сёлам на них глядели неприветливо. И были драки, стрельца там одного за что-то убили свои же.

А как её перепугала какая-то бабка в одной деревушке, где они остановились на постой! Её, Марину, оставили одну в избе, в горнице, на какое-то буквально мгновение. И вот тут внезапно перед ней появилась та бабка: седая, грязная и гадкая, с лягушкой в костлявых жилистых руках. И она, содрав с живой ещё лягушки кожу, стала бормотать себе под нос какие-то бессмысленные слова, пытаясь что-то наворожить, ощерилась в улыбке мерзкой, недобро засверкали её глазищи на неё, царицу… Ох! И у неё зашлось сердце!..

Но её придворных, её отца и брата Станислава, всех их всполошила Казановская: её ангел-хранитель, её вторая мать, её гофмейстерина. И ту колдунью схватили, передали стрельцам, а те поспешно увели её куда-то.

– Они с ней в сговоре! – кричала возмущённо Казановская, ругалась и бегала по избе, подхватив свои длинные юбки.

Её же, Марину, всю трясло, взор затуманился. Потом она плохо спала ночью. Всё жабы во сне прыгали к ней, к её ногам, и на неё, давили на грудь лапками, холодными и скользкими. Она их сбрасывала, но они вылезали откуда-то всё вновь и вновь, и всё к ней, и всё молчком, хотя бы одна квакнула живым голоском… Наутро она выглядела дурно.

И пани Барбара опять всполошилась: «Та ведьма испортила царицу!»

Стрельцы же в хохот. «Ха-ха-ха!.. Да не-ет! Та бабка того!» – покрутил выразительно рукой один из них около виска.

– Царица сильно утомилась! И не приведи господи, вдруг заболеет! – пытались уговорить её придворные вот этих злых стрельцов, чтобы им дали отдохнуть ещё хотя бы день.

– У нас теперь будет другая царица! Ха-ха-ха! – на все их просьбы смеялись им в лицо стрельцы, приставленные охранять их в дороге.

Их подняли и повезли дальше…

За два года жизни в ссылке, в Ярославле, случалось всякое. Она даже вспомнить не могла всего. А в ней самой всё замерло, остановилось время в краю худом и диком, где надеялись они лишь на Бога одного, молились день и ночь ему. А сколько было тревог, надежд, уныния и слёз, хотя она и не терпела их, смотрела, осуждая, как хныкала всё та же Доротея. Потом стали приходить слухи, что Димитрий жив, вот-вот объявится. Какие-то его войска уже идут к Москве, чтобы посчитаться с Шуйским за обман, предательство, измену клятве. Ведь он же перед всем народом, вместе с другими боярами, целовал крест её мужу, государю и великому князю… Да, да, её сердечко трепетно ловило все эти слухи и сжималось, когда подолгу не было вестей о нём. Но нет, она не любила его, в том признавалась себе, искала и не могла там ничего найти. Её волновал лишь тот взлёт, величие, какое он дал ей. Но было горько, очень горько, что с ней обращаются как с пленницей, простой холопкой… Нет, нет! Она царица! Она же чувствует всем сердцем, всем существом своим, что она царица! Ей нравится царицей быть! Теперь она уже не сможет по-иному жить, вот без того, чтобы перед ней не опускали глаз и с робостью взирали на неё: им, всем простым, недосягаемую и непонятную…

Сухие губы её презрительно скривились… Вот кто-то на свадьбе, вспомнила она, из холопов Димитрия заглянул в палату, из любопытства уставился на неё. И её возмутило, что сам царь взирает на такое снисходительно.

– Схватить наглеца – и на конюшню! Там высечь, чтобы другим в науку было! – негромко сказала она, не меняя позы за столом, и мстительно прищурила глаза, когда беднягу потащили от дверей палаты.

– Ну что ты, сердце моё! – укоризненно пожурил её тогда Димитрий.

Она же заметила по его лицу, по глазам, что он на самом деле не понимает, что в этом такого. Почему за один взгляд на неё холоп должен платить жестокими плетьми в конюшне. Он, царь и великий князь, оказывается, сам чуть ли не обнимался с теми же холопами, пил с ними горькую, как слухи доходили до неё ещё в Польшу, сейчас уже далёкую…

Она легонько тряхнула головой, отгоняя воспоминания о прошлом, да, да, уже ушедшем, взглянула на пани Барбару. Та, измотанная мерзкой дорогой, дремала, изысканно, тихонько, с ней рядом, в углу их колымаги… Ох уж эти экипажи, которые дал им Шуйский. Парусина, и тонкая, едва лишь защищала от дождя. Было холодно внутри, ужасно пыльно в жару, а в дождь во все щели лезла сырость.

Её двоюродная сестра Доротея Тарло, с белокурыми локонами, была хорошенькой, как пышка. Мужчин сводила с ума она своими прелестями женскими. Но, в общем-то, как думала Марина, была глупа, сонлива, рождённая для дома, мужа и детей, для ласк настырных кавалеров в часы досуга на балах. Марина не любила её, однако неприязни не питала к ней, поскольку та была её придворной дамой, одной из многих, всё как должно быть по светской жизни. К ней относилась равнодушно, как к предмету, которому положено быть с ней, с царицей, рядом.

– Государыня, тебе бы надо отдохнуть, – сказала Доротея, кокетливо сложила губки бантиком. И, сочные, цветущие, они наполнились с чего-то страстью. В такие вот мгновения мужчины липли к ней, как мухи к засахаренной булке, готовые на всё, тотчас же впиться в неё жарким поцелуем…

И она показала глазами на пани Барбару, которая дремала, прислонясь к стенке их экипажа. Но даже в полудрёме та, вышколенная светская дама, держала голову прямо, как изваяние, как Сфинкс с лицом и грудью женщины.

Да, Доротея называла её «государыня» или «царица», не смея переходить на простой и свойский тон, когда-то бывший между ними, подружками детства, выросшими вместе. Но детство то ушло уже давно.

– Хорошо, – согласилась она, чувствуя, как холодно вот тут, за тонкой стенкой их повозки. Она прикрыла глаза, полагая, что сразу же задремлет, как пани Барбара. Но нет, ей не спалось. Какие-то обрывки фраз, картинки, замелькали лица, всё как в тумане, всё то же, ссылка, всё тот же Ярославль… Вот слух до них дошёл, конечно, тайный, что польский посол подал на обнажённой сабле письмо Шуйскому от короля… Ах, эти слухи! Да это же всего лишь слухи!.. Но вот сама реальность: её духовник, ксёндз-бернардинец умер там. А у неё вместе с ним исчезло чувство защищённости.

Зима. Январь, и стужа лютая. К тому же ночью небо покрыли огненные полосы какие-то ужасные. Ох, как же все они тогда перепугались!

А русские только смеются: «Да то сияние! Приходит с Севера!»…

Затем был убит из её свиты молодой паж, и все оплакивали его.

Летом же в Ярославль, к ним в ссылку, вдруг нагрянул боярин Салтыков. И тотчас же кто-то из них вспомнил, что это его привязали верёвкой за бороду и так сдали её мужу Димитрию тогда, когда он, как победитель, шёл на Москву, чтоб сесть на царство… И все они были напуганы. Зачем же он приехал? Месть привела его! Сводить с обидчиками счёты!

Но нет, не для того, как сообщил ей отец, когда вернулся от боярина из съезжей, где его приняли весьма обходительно и вежливо.

Салтыков же, оказалось, явился передать волю Шуйского. Тот согласился наконец-то отпустить их всех на родину, с условием, что они немедленно уедут из страны, не будут и пытаться связываться с тушинцами. А она, Марина, откажется от звания московской царицы, забудет само имя это.

Он, её отец, пан Юрий, волновался, когда уходил к боярину по вызову, даже простился с ними со всеми, не зная, увидит ли их снова. Когда же он вернулся, то чуть не прослезился и тихонько шепнул ей, что её муж жив и вскоре явится. Об этом всюду говорят, такие вести приносят сами же стрельцы.

«Отец!..» Она тогда впервые взглянула как-то по-иному на него. И что увидела?.. Стареющий и слабый характером, и щёки дряблые, когда-то полные, сейчас обвисли, и уголки глаз сползли уныло вниз. У неё уже не было прежнего почтения к нему. А вот свою мать, Ядвигу Тарло, дочь сандомирского хорунжего, она побаивалась. Та была дамой с характером, несклонная, однако, удерживать своего мужа от расточительной жизни. Сам же пан Юрий в молодости, бывало, ходил в походы, как только король Баторий, в ту пору правивший страной, собирался куда-нибудь войной. А уж походами вся жизнь того короля была заполнена. И в его царствование Посполитая всё время воевала, своих границ, возможностей своих ещё не знала. У него, у пана Юрия, было два брата. Оба были старше его. Талантами тоже не были, однако, отмечены они. И ещё были две сестры. Одна из них, Екатерина, вышла замуж за Николая Стадницкого. Вот через него-то они и породнились с ними, со Стадницкими, большим, известным в Польше родом…

– Хм! Хорошо хотя бы сухо, – проснулась и сразу заворчала пани Барбара, повела глазами на Доротею, на свою соперницу за место при царице.

– Государыня, я же не могу так! – взмолилась под её строгим взглядом Доротея, вмиг выдернув Марину из дум о прошлом. Затем, сообразив, что ей защиты здесь не найти, она сменила тон и стала привычно ныть: – Вода и всё вода! Хотя бы немножко квасу!..

Она вздохнула. По её щёчке скатилась слезинка, за ней другая, и алые губки сложились в гримаску милую. И подурнела сразу она, и стала жалко выглядеть она, красавица, сводившая с ума всех гусар, и молодых и старых. Она была как нежный лепесток, взлелеянный в широтах тёплых, попавший на просторы Севера, где злобствуют лишь русские морозы. А к ним в придачу казаки, бродяги и шиши[48]48
  Шиши – разбойники, мошенники, шатуны, лазутчики.


[Закрыть], разбойники простые, завзятые обманщики, купцы, дерущие за обиход, за мелочовку, неимоверную цену, крестьяне грязные и дьяки…

Ох, уж эти дьяки! Они были повсюду, куда ни глянешь – тотчас же натыкаешься на дьяка царского.

– Как тараканы расплодились! – ворчали даже сами русские стрельцы…

До польских рубежей оставалось совсем немного, когда перед ними опять появилась какая-то деревенька, всего две-три избы.

Они вошли в одну. Изба, просторная, внутри вся грязью заросла, скудна была вещами, и те были разбросаны. Похоже, хозяева бежали отчего-то в панике.

Тут из-под хлама вдруг выскочила крыса. Нахально волоча свой длинный хвост, она промерила им всю избу и шмыгнула под печку. И что-то зашуршало ещё в дальнем углу. Ну так и есть – там мыши…

– Фу, нечисть! Отвратительно! – испуганно вскричала Казановская, закрыла нос надушенным платочком. – Мы ночевать не будем здесь! Хоть холодно, но всё равно шатры поставьте! Да от избы этой подальше!

Она выскочила из избы и пошла с паном Юрием к повозкам.

Стрельцы в недоумении посмотрели вслед дамам, которые отказались от такой роскошной хоромины. Они же, по своей простоте, собрались отдать им под ночлег вот эту самую избу. Но тут же они беспечно загалдели, набились в неё сами, раскинули походные лежанки прямо на полу.

Уже был конец августа. И по ночам стало прохладно. А в шатрах и палатках к тому же было сыро.

Утро. Они собрались было уже сниматься с ночлега, как тут раздались крики и топот сотен копыт, и выстрелы, но редкие… На их ночной стан лавиной шли гусары… Бой со стрельцами был не долгим. Те и не думали отстаивать обоз посольских, без драки отдали его, ушли в леса и скрылись.

Марина уже сидела с дамами в повозке, когда начался весь этот шум. И так, не вылезая из неё, они с тревогой ждали, что будет дальше.

К её повозке, где собрались все Мнишки, их родственники и слуги, с намерением защитить её, свою царицу, подскакал полковник, а с ним рота гусар. Все они были рослые, горячие, читалась удаль на их лицах.

– Пан Зборовский! – представился полковник, молодой, пожалуй, лет под тридцать.

Так Доротея, оценив уже его, подумала, взирала с восхищением на всех этих смельчаков, уже готовая им строить глазки.

А он отыскал взглядом её, Марину, как видно, знал уже в лицо.

– Государыня! – обратился он к ней, почтительно приложив руку к шапке. – Я имею поручение от государя Димитрия: доставить, Вашу светлость, к нему, в лагерь под Москвой! Там, Вашу светлость, ждут преданные Вам полки польских воинов! И мы готовы вернуть, Вашей светлости, московский трон, которого Вас лишили силой!..

И вот поехали они обратно к Москве. Повёл их теперь Зборовский. Кто были они теперь? Свободные!.. А может пленники опять. Всё это было пока что неизвестно.

Вокруг же её повозки теперь скакали гусары. Иногда к ней подъезжал и сам Зборовский, осведомлялся, не нужно ли что-нибудь ей, царице. Он был вежлив и галантен, на удивление куда-то исчезла его грубость, какой он славился в полках. Пан воевода, её отец, тоже, как и она, ехал в таком же тарантасе. Отсидев всего два дня в седле, когда они покинули Москву, он сослался на свой возраст и перебрался на более устойчивое место. Но каждый день он являлся к ней в шатёр или избу, когда они останавливались в каком-нибудь селе, а то бывало в поле, и вёл себя как истинный её придворный. Всё остальное время она была на попечении служанок и дам, бесцельно заполняя, чем придётся, пустые дни. Сначала были разговоры, потом они, однообразные, наскучили.

– Diabeł!..[49]49
  Дьявол!


[Закрыть] Кто нас сюда занёс?! – ворчала, чуть ли не каждый день, рядом с ней пани Барбара.

А она, чтобы не слушать и её, стала созерцать окрестности. Но природа не трогала её, не занимала, а сумрачные леса внушали только страх. Нездешним чем-то веяло от них. Там будто кто-то скрывал свой тёмный лик за хвойным лесом, дремучий такой же и угрюмый, как этот лес и эта страна, в которую она приехала царствовать… «Да, да, только царствовать! Иначе зачем же забираться в такую глушь!» От этих мыслей она вздрогнула и отвернулась от чужого ей ландшафта.

И вот опять стоянка в деревне, на берегу чудесной речки, заросшей ивами. Их не коснулась ещё осень своими яркими цветами.

– Любенице, государыня! – ответил на её немой взгляд ксёндз Антоний, бернардинец, её духовник, немолодой уже, но смотрелся ещё бодро. Он ехал верхом как настоящий гусар, но только в рясе.

А на следующий день к их стану подъехали запорожцы.

Вскоре ей донесли, что всего в четырёх милях, под Царёвом-Займищем, стоит пан Сапега с войском. Узнав, что она, царица, находится рядом от него, он выразил желание увидеться с ней.

Она ответила на это согласием.

Сапега приехал с большой свитой и вошёл к ней в шатёр.

Она ждала уже его со своими придворными дамами. Здесь же был её отец и брат Станислав. Пан Олесницкий тоже находился при её особе, как посол короля, но и как её родственник. Мартын Стадницкий, её гофмейстер, и тоже родственник, представлявший её персону на вот таких приёмах, а с ним и его брат Андрей откололись от них уже две недели назад. Они примкнули к Гонсевскому и где-то сейчас, возможно, на пути в Польшу. И его место занял её брат Станислав, он встал рядом с ней. И тут же был князь Константин Вишневецкий. Тот, с тех пор как они наконец-то все соединились ещё под Москвой, был молчалив, подавлен после ссылки.

Его, Яна Петра Сапегу, она не видела ни разу и с интересом ожидала встречи. Тем более что она устала от скучных придворных дам, болтающих лишь о пустяках и о мужчинах. Ах, эти разговоры женские, как ей опостылели они… Но она была наслышана о нём ещё в ту пору, когда жила в Самборе, до своего знакомства с царевичем Димитрием. Сейчас же она вглядывалась в него просто из любопытства.

Сапега оказался моложе, чем она представляла его себе. Он выглядел мальчишкой. Озорство в его глазах ещё не вытравила жизнь. Он был стройным, среднего роста, с лицом открытым. Ум и смелость запечатлела в нём природа и ещё что-то, что ускользало от неё.

Гость поклонился и представился ей.

– Государыня, Ян Пётр Сапега, гетман войска! Иду к государю Димитрию. Он приглашал меня. С ним переписку веду уже давно. И пан Рожинский тоже заверил в своём послании, что ждёт, надеется на встречу. Он считает, что так, поставив снова Димитрия в Москве, послужим мы нашей Польше и, государыня, тебе!

Он замолчал и улыбнулся своим каким-то мыслям, и так добродушно, что невольно хотелось улыбнуться и ему. Он был миловиден: усы, острая бородка, нос крупным был, а брови устремились крыльями вразлёт, лоб гладкий, выпуклый, высокий, а сверху волосики, прямые, мягкие свисали на него. Негусто было их уже, как лопушком они накрыли череп с правильными формами. Когда же улыбался он, то у него в глазах ещё сквозила наивность юности, не так давно прошедшей.

Все эти его качества в глаза бросались сразу же. Хотя она и не старалась разглядывать особенно его. Всё это вошло в неё помимо её воли. Такие вот мужчины, однако, не нравились ей. Она, как слабое и хрупкое создание, искала бессознательно в них силу. Порою грубость прельщала её больше, чем красота и тонкость или вычурность ума.

Затем он рассказал ей о придворных слухах, о короле и о столице, рассказывал, а сам косил глазами незаметно на Доротею.

А та, стоя среди придворных дам, взирала на него, на молодого гетмана, и видела его в несколько ином свете: «Широк в плечах и узок в талии!.. Но вот …!» – почему-то заметила она конфузливо то, что иногда непроизвольно бросается в глаза…

Марина, мимолётно взглянув на неё, не прочла всего на её лице, не узнала всех проказливых мыслишек своей сестрички. Она заметила только, что та млеет от игры, известной светским дамам и всем иным.

А пан Александр Зборовский, тоже присутствуя здесь, на приёме, скептически смотрел на царицу и на Сапегу. Он наблюдал за тем, как мило обмениваются любезностями они, аристократы, как свои, играют, выразительно передают что-то, доступное лишь посвящённым.

– Сейчас мы идём к государю Димитрию в его лагерь! И я охотно буду сопровождать вашу светлость до государя! Я разделю этот почёт с паном Александрам!..

И Сапега вежливо кивнул головой ему, Зборовскому. На что тот отвесил ему свой поклон, продолжая всё так же взирать на него и на царицу, словно изучал их и всю эту возню.

Он, Зборовский, был подтянутым и хладнокровным. В его осанке чувствовалась порода. Он был военной косточкой, как и Рожинский, с которым он был накоротке. Раньше он гостил у него в замке, пил с ним, а вот теперь пристал к нему и гетманство признал… Приём закончился. Он вышел из шатра царицы, скривив рот, пожевал что-то, затем звучно сплюнул, отметив так свою независимость… «Какая всё, однако, чепуха!»

Через два дня они отправились дальше, к Москве. Но теперь её сопровождал ещё и Сапега. И вот они уже под Можайском, пришли полки и встали лагерем.

Начало сентября. Тепло. День выдался солнечным. Весь лагерь под Можайском расцвёл знамёнами полков. Всё войско выстроилось на плацу. И к ним, к полкам, Марина явилась с Сапегой, а следом длинный шлейф придворных вытянулся позади неё. И даже сам посол пан Олесницкий не преминул быть тут же, рядом с ней.

– Слава-а!.. Слава-а государыне-е!.. Слава-а! – прокатилось над полками, выплеснулось за пределы лагеря и вознеслось куда-то ввысь.

Парад войск она уже видела в Москве. В её честь такое же вот устраивал Димитрий. И вот опять полки приветствуют её как царицу, великую княгиню.

И снова в путь, теперь уже до Тушино. Вот скоро увидит она мужа. Но что-то неспокойно было на душе у неё. И её сердце застучало, да так неровно и так часто, что она, переполненная волнениями, по-детски заёрзала на мягких подушках, набитых в два слоя специально для них, для дам. Но сейчас ей показалось, что под ней были одни лишь голые доски, грубые, как горбыли.

– Государыня, тебе неудобно? – спросила пани Барбара её. – Может, остановимся, возьмём ещё подушечек из барашских повозок? А?

Марина отрицательно покачала головой.

«Ну нельзя же так! – взяла она себя в руки. – Всё, скоро всё станет ясно… И он расскажет мне, что с ним произошло…»

Нет, её не тревожила его судьба. И он сам был тоже где-то в дальнем уголку её памяти, как в чулане какая-то забытая вещь. А вот сейчас! Почему же именно сейчас ей стало не по себе, почему она испугалась встречи с ним… И, отвлекаясь от беспокойных мыслей, она обратила вновь свой взор на окрестности.

Там, у соснового бора, кособочились от ветхости две-три чёрные избёнки, плетни, а за ними были видны уже убранные огороды.

«Привал!.. Прива-ал!» – вдруг понеслось над дорогой, и вереница повозок встала. Вот всадники рассёдлывают лошадей и тут же кормят их, там смех и шутки, крики, и кто-то запалил костёр уже.

К повозке, к Марине, подбежала камеристка Юлия. Изобразив страдание на своей милой мордашке, она пристала к ней: «Государыня, можно я погуляю? Хотя бы немножечко! Ах, как же уморилась я сидеть!»

Получив её разрешение (снисходительным кивком головы), она подпрыгнула на месте, как козочка проворная, подхватила юбку и убежала куда-то со своей подружкой.

Доротея же неторопливо сошла по ступенькам из колымаги на землю, опираясь на руку, галантно поданную ей гусаром, юнцом безусым.

Открыв рот, тот взирал всю дорогу на неё, скакал всё время с той стороны повозки, где сидела она, эта дама светская… «А формы, формы-то!» Он их уже ощупал жадными глазами. Он был пленён ею, страдал, скакал, надеялся, что она хотя бы удостоит его мгновенным взглядом из-под ресниц чудесных.

«Вот же, вот кто должен быть царицей!» – такое читала Доротея в его глазах, и эта молчаливая лесть была приятна ей, кровь горячила, снимала с сердца пену. В такие вот мгновения она прощала своей двоюродной сестричке её неимоверный взлёт, падения желала тайно, порой страшась сама своих же мыслей… «Но, бог мой, куда же от них денешься-то!» – говорила она сама себе про такие маленькие шалости и тут же прощала их себе.

Гусар отвёл её, даму своего сердца, на два шага от повозки. И она стала прихорашиваться тут же, при нём, нескромно, как курочка, перебирающая свои пёрышки перед петушком… А тот стал что-то с жаром говорить ей…

Но Марина слышала только обрывки фраз… А вот мелькнуло имя… «Димитрий!..» Она насторожилась, стала прислушиваться, хотя ей было стыдно этого… «Да нет же, бесполезно!» Слишком далеко стояла эта парочка влюблённых. А то, что это было так, она знала, уже хорошо изучив свою сестричку. Та полезет хоть к чёрту в пасть, когда смазливый гусар поманит её пальчиком.

Голос юноши был тихим: как видно, он сообщал Доротее что-то важное.

«И этой дурочке!.. Вот лопушок какой доверчивый!»

А тот молодец оглянулся как-то странно пару раз на своих товарищей, которые сопровождали их колымагу. Но и было заметно, что он не может оторваться от своей дамы и говорит, смущается, краснеет…

«Она же соблазняет его! Да, Доротея знает, как таких невинных мальчиков в любовные утехи посвящать… Ах, как же быстро она забыла своего Яна Осмульского!» – проскочила у Марины мысль, осуждающая свою сестру за то, что после смерти её жениха, в Кремле, в царских палатах, убитого московской чернью, она стала легко отзываться на флирт с мужчинами.

– Марина, послушай-ка его! – вдруг подбежала Доротея к повозке, таща за руку своего гусара. – Послушай, послушай!

Она обратилась к ней по имени, точно к своей подружке, ей вроде бы ровне. И эта вольность была явным знаком, что появилась важная причина, раз Доротея перестала лебезить перед ней.

– Да говори же ты, говори! – грубо подтолкнула Доротея своего обожателя, от страсти, отразившейся вмиг на лице, готовая щипать и пальцами вонзиться жадно в его тело юное.

Гусар стал мямлить, сбивчиво повторять сказанное вот только что Доротее: «Государыня, как сообщила ваша фрейлина… Да, да, вы же ещё не знаете, что ваш муж, государь Димитрий, был убит… Тогда, два года назад!.. А сейчас вы едете к совсем другому человеку! Он не похож на того, на государя!.. Хотя его и признают за царя! И мы все, вашей светлости преданные, решили предупредить вас!»

Он закончил и опустил руки…

Пани Барбара, сидевшая рядом с ней, озабоченно зашевелилась, когда юнец начал лепетать. Она собралась было остановить его, но не решились, смолчала, дождалась, когда он закончит.

– Пан, кажется, всё сказал? – строго взирая на него, заговорила она, желая смутить его, чтобы он не произносил больше таких речей, ужасных для нежных ушей царицы. – Тогда пан может идти! Царица не держит его, благодарит за этот рассказ! И не забудет такой услуги!

Юнец, сконфуженный, отошёл от их колымаги к своему коню, которого держали под уздцы его пахолики, о чём-то беспечно болтая.

– Государыня, тебе плохо?! – забеспокоилась пани Барбара, обратив свой взор теперь на неё, когда заметила, как сразу осунулась она и побледнела.

Осенний, ещё тёплый ветер коснулся холодных щёк Марины, но не согрел их, лишённых прелестей, румянца. И вдруг она услышала журавлиный крик, разрушивший её серые думы о муже, теперь уже для неё ставшем покойным окончательно, крик откуда-то из-под солнца, откуда и ветер приходил, но уже резкий.

«Что делать, как быть? Кто теперь подскажет?..» Она, бывало, слушала его речи так же, как речи отца, когда-то умные и полные смысла, чему порукой был его успех при дворе.

Да, пан Юрий был полон расчётливых рецептов: как жить, добиться признания, богатства и власти. Той самой власти, через которую всё остальное приходит само собой… «Тому всё люди сами принесут!» – высказывался он откровенно иногда… Когда же она чуть подросла, то он охотно возился с ней. Своим отцовским долгом он считал наставлять своих детей на путь истины. Как он понимал её. И он частенько говорил, что если им суждено жить среди людей, то надо лучше знать их слабости, привычки, необходимые на все случаи…

– Да нет… Ничего, Барбара, ничего, – произнесла она и туманным взором повела на деревушку, их краткое становище, и на коней. Кругом, казалось, были одни лишь кони, гусары с ними, казаки, и ещё московиты. Она узнавала их среди остальных по выправке. Они, вспомнила она, с князем Мосальским пришли за ней на самую границу. Их послал царь. Но уже не Димитрий. Не тот, который вырвал её когда-то из уютного гнезда, увлёк сюда, в этот дикий край, а потом бросил…

«Да, да, бросил!» – молча промолвила она, обвиняя его, принца, мужа. Он вторгся в её жизнь, смутил её покой, мятежный дух принёс с собой. Он был горяч, нетерпелив, всё делать сам хотел, всего желал, немедля, тут же и сейчас… А как был страстен он в любви… Вдруг со смущением вспомнила она, что не могла ответить ему тем же… «Ах, это!.. Сейчас ненужное!»… Она почувствовала, что покраснела, как тот же гусар-юнец, и мысленно простила всё Доротее. И она коснулась легонько своей рукой её руки, когда та садилась опять в их древний экипаж, встретив её благодарный взгляд за это.

И вот ещё одна стоянка и ночь.

Наутро их караван из повозок, телег и конных отправился дальше в путь. Но не успели они отойти и самую малость от последнего ночлега, как по колонне засновали люди Зборовского. Подскакав же к охране царицы, они взяли под стражу того юного гусара и увели с собой. И больше ни Доротея, ни Марина не видели уже его, а на очередной стоянке узнали, что Зборовский отправил его под конвоем в Тушино, на суд гетмана и царя.

– Ну я же не знала, что так выйдет! – вырвалось с отчаянием у Доротеи, и она разревелась: – Хы-хы-хы! – некрасиво растянув свой дивный ротик; заволоклись и брызнули слезами её прелестные глаза.

Она, цветок беспомощный и нежный, здесь никому не нужный, по-своему была несчастна.

Пани Барбара, вот только что взиравшая с осуждением на неё, растрогалась от горьких её слёз и чуть не заплакала вместе с ней и сама. Ведь Доротея тоже приходилась ей роднёй, как и царица.

– Ну ладно, ладно! – стала успокаивать она её, мягко погладила по спине, помогла ей забраться внутрь колымаги, усадила на подушки и заботливо поправила её пышные юбки.

Доротея уткнулась лицом в парусину, отдающую запахом въедливой нечистоплотности, хлюпая носом: «Хы-хы!.. Хы-хы!..» Вскоре она затихла, а к вечеру, покушав, уже забыла о том гусаре.

Во всей этой истории с гусаром вина была самой же её. Она, недолго думая, поскольку думать в её занятие совсем не входило, рассказала всё своему дяде, пану Юрию Мнишке, доверилась ему. А тот так струсил, что не сразу решился показаться даже на глаза своей дочери, но тут же поделился опасениями с паном Зборовским.

Однако всё это затянулось ненадолго. Они уже подъезжали к огромному военному лагерю.