Текст книги "Вторжение в Московию"

И смотрел он, смотрел на пламя, на свечку, как она стоит, глаз радует. И сердце стало успокаиваться у него. Дрожь унялась в руках, в коленках.

И вдруг свечку плавно повела вбок какая-то сила. И она стала медленно клониться от образа святого Пахомия, как будто тот взглядом отталкивал её. И падала она, падала ужасно долго. Так что из Пахомки успел излиться целый сонм мыслей, страхов и страданий. Не понимал он, что происходит, но видел, собственными глазами видел, что святой Пахомий отталкивает его свечку…

«Не принимает!» – застонало у него всё внутри от страха; не принимает его раскаяния, не верит ему!.. Буря, целый ураган чувств прошёлся сквозь него, мыслей глубоких и пустых тоже.

«Мир во зле лежит!.. Зачем же я своровал тех соболишек-то?»

А что-то он не хотел и вспоминать даже: но оно всё равно просилось наружу… Вот когда-то, однажды в детстве, он пнул жестоко кота. Да так, что тот, бедняжка, от удара не оправился. Он захирел, весь запаршивел, пошёл коростой и наконец в мучениях, тоскливо мяукая и царапая лапками пол, издох… Потом всплыла перед глазами Агашка. Вот так, как стояла, провожая отчаянным взглядом их обоз… А ведь он мог взять её, мог!.. «Но не взял!»

А свечка всё клонилась и клонилась…

Он же взирал, взирал, как падает она, застыл, всё его тело одеревенело: не слушаются руки и ноги тоже… И вдруг будто кто-то толкнул его сзади, да так, что он судорожно выбросил вперёд руку, чтобы подхватить на лету свечку. И, ловя её, он махнул своей длинной бородой над пламенем. И она мгновенно вспыхнула, затрещала, ударила горелым в нос…

Он сдавленно вскрикнул: «А-ах-х!» – хватаясь обеими руками за горящую бороду.

И свечка скользнула вниз, стукнулась об пол и опять погасла. И сразу же исчезло пламя с его бороды. Только вонь прошлась волной по всему церковному пространству.

Пахомка уронил руки, застыл, не в силах двинуться с места и не нагнуться. Он стоял один. Все миряне отшатнулись от него, со страхом взирали, как на проклятого.

И на церковь опустилась тишина. Только один батюшка невозмутимо вёл дальше службу, елейным голосом читал тропарь о покаянии: «Прости, Боже, прегрешения наши, вольные и невольные, яже в слове и в деле, яже в ведении и не в ведении, яже во дни и в нощи, яже в уме и в помышлении: всё нам прости-и!.. И Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веко-ов!.. Аминь!»

К Пахомке подошёл церковный служка и слегка дотронулся пальцами до его плеча, как будто успокаивал.

– Сынок… – промямлил Пахомка просительно. – Помоги…

И тот нагнулся, поднял свечку, протянул её ему. Заметив же, как он дёрнул рукой отстраняющим жестом, тот понял всё, кивнул головой, зажёг свечку и поставил её своей рукой под соседним образом, образом Спасителя.

Пахомка же отошёл от образов подальше, весь трепеща внутри и припадая на ослабевших ногах. Издали он послушно поклонился образу Пахомия, перекрестился, не поднимая глаз на строгий лик, затем поклонился образу Спасителя… И так стоял он ещё долго, вдали от иконостаса, не смея приблизиться к нему, не чувствуя, что из глаз текут слёзы и капают на парчовый кафтан. Тот сшит был вот только что опять на деньги, попавшие к нему в карман от очередного нечистого дельца. Нет, он не замечал в тот день в храме никого. Не видел он, как миряне с сочувствием, а кто-то и со страхом, взирали на него, поспешно крестились своему святому и торопливо покидали церковь… Вот так стоял он. Служба вроде бы уже закончилась. И церковь опустела. Как тут ударил колокол: не то на самом деле, не то в его разгорячённой голове. Он вздрогнул. Его взгляд жадно отыскал сам собой образ святого Пахомия и застыл на нём…

И образ вдруг раскрыл уста, и сверху откуда-то полился голос: «Выброси ту книгу богомерзкую! Иди в послушники, в пустыню! Гордыню уничтожь, принизь себя! Тогда и свет увидишь!»

Из храма он вышел как хмельной. Весь мир перед ним качался, как на колоколенке в набатную пору колокола. И было странно тихо, очень тихо на церковном дворе.

Он побрёл к себе, не видя дороги под ногами. Дрожали руки у него. А всё тот же голос повторял в нём непрерывно: «В пустыню, в келью, там запрись!..»

Весь этот день он просидел в своей каморке, никому не показывался на глаза. Утром он, похудевший, совсем как святой, явился в горницу к царю, уже с короткой бородкой, подстриг подпалины. Одет же был как нищий. Ещё шажок – и он в юродивых…

Матюшке уже донесли о том, что стряслось с его дьяком в церкви. Прошёл всего какой-то месяц, как он дал ему свою заветную книжицу, со строгим наказом не показывать никому её, под страхом смерти, пригрозил Ерёмкой… Ох, если бы он знал, к чему всё это приведёт дьяка, так нужного ему для дел неотложных и приказных… И вот теперь это. Да не сегодня же случилось всё это. Он начал замечать сразу же после того дня, что дьяк перестал пить и стал слабеть. Ну прямо на глазах жизнь уходила из него куда-то. И баб он не предлагал уже ему. К тому же, как сплетничали по царскому обозу, он перестал заигрывать с ними и сам… И деньги откуда-то в казне, излишки, появились… «Неужто он бросил воровать?» – забеспокоился Матюшка о своём преданном дьяке, который, видимо, совсем уже занемог… «Вот чёрт! Зачем же я дал ему ту книжицу? За чистую монету он принял всё, что в ней написано!.. Это же надо – как русского мужика грамота корёжит, а мудрость вконец испортить может!»

– Я, государь, на Соловки… Замаливать грехи, – промолвил Пахомка, и искренность скользнула впервые из уст его. – Голос был мне. Ежели не пойду, то здесь и помру…

Матюшка подошёл к нему и обнял: «Хорошо, я не держу тебя».

Пахомка собрался быстро. Да и собирать-то ничего не надо было в котомку нищего. Он вышел из хором во двор. Запахнув на себе дырявый армячок, он подвязал его верёвкой, постучал посохом по сапогам, уже потрёпанным, подшитым толстой кожей, как будто проверял их крепость на дальнюю дорогу. Стянув с лысой головы засаленный колпак, он поклонился ему, царю, его царским хоромам. Затем он поклонился всему миру, на все четыре стороны, собравшемуся поглазеть на зрелище, достойное сказаний. Здесь были холопы, казаки, боярские дети и бабы, повара и конюхи, истопники и кузнецы, портные, и прачки тоже выползли на свет из портомойни. Туда заглядывал он иногда и прижимал от скуки их…

– Не поминайте лихом, люди добрые! – сорвался, задрожал голос дьяка.

И баба, какая-то сердобольная, заголосила вдруг, как над покойником.

Но тут же кто-то прицыкнул на неё: «Цыц! Не помер ведь! На божий свет надумал выходить!»

И голоса, многие: «Ты поклонись там святым мощам!.. Зайдёшь, кажись, и к Иринарху по дороге! Но ты железо не таскай, как он! Не по тебе – килу схлопочешь!.. Хи-хи!» – хихикнул ехидно с подначкой кто-то, но сразу же заткнулся под окриком сердитым: «Закрой свой рот, подлюга!»

И Пахомка пошёл от них. Пошёл он против ветра, потупив глаза, пригнув смиренно голову, и не глядел он ни вперёд и ни назад.

А Матюшка смотрел вслед дьяку, смотрел, как дёргает ветер его старенький армячок.

«Где-то сторговал уже? Эх! Жаль – дьяк был умный. Но, похоже, надорвался. Да, ум излишний не доводит до добра… Ну, вот, кажется, и первый кармелит в Московии!»

На его лицо набежала усмешка, и он взглянул на шута, стоявшего с ним рядом.

Тот жалостливо сморщился, провожая в неизвестность своего непримиримого соперника. Нет, нет! Не плакал Петька никогда от жалости. От злости – ещё может быть. Сейчас же просто ветер задувал пыль ему в лицо. И он щурился, отлично маскируя свою слабость.

Пахомка не дошёл до Борисоглебского монастыря, до Иринарха, убит был разбойниками по дороге. Они позарились на его нищенскую одежонку и скудный паёк, что был в его котомке. Да и старца-то в то время не было в его родной келье. Он был как раз в Москве, у царя Василия Шуйского, и убеждал его стоять крепко-накрепко в своих несчастиях.

Глава 7. Тушино

От Болхова войско самозванца двинулось на Козельск, затем подошло к Калуге, где хлебом-солью встретили царя Димитрия. А дальше их путь лежал на Малоярославец. И там они узнали, что Шуйский собрал новое войско и поставил его под начало Скопина. И эти полки стоят сейчас по берегам Десны, загородили им дорогу на Москву. Но Рожинский схитрил, обошёл стороной Скопина: от Боровска он повернул на Можайск. И запетляли его полки просёлочными дорогами.

– А комарья-то! – ругались пешие и конные, попав в края нехоженые.

Но вот наконец-то они вышли к Можайску. Там крепость встретила их бранью пушек. Со стен же ветхого посада грозили ружья, показывая явно, что здесь не собираются стоять в осаде долго: сдадутся на милость царя Димитрия, если проявит тот её.

А Скопин, когда остался в стороне, бросился преследовать полки самозванца. Но уже было поздно. Рожинский ушёл дальше, на Звенигород, и подступил к Москве.

Матюшка свернул коня с дороги.

– Поехали! – коротко бросил он своей свите и двинулся по зелёному полю к Москве-реке. Она угадывалась издали за монастырём, который стоял на отшибе от большой дороги. Действительно, обогнув его стороной, они выехали к реке и остановились на крутом глинистом обрыве.

Отсюда, с высокого берега, открывался живописный вид на излучину реки, на деревеньку, что маячила вдали. А выше, по небу, бежали облака курчавыми барашками.

Но не до этого ему, Матюшке, было сейчас. На всё взирал он равнодушно. Он не любил вот эту жизнь, топтал её, а мыслями был в городе, который скрывался где-то вон за тем дальним лесом.

– Та деревенька – Тушино! – осмелился прервать его царские думы Федька Гриндин и показал ему на рядок изб, стоявших косо. Там будто пьяные мужики вышли к большаку и встали вдоль дороги на Москву в раздумье, гадают, куда идти им дальше.

– А то монастырь Преображения! – кивнул он головой в сторону построек за деревянным острогом, из-за которого виднелась трапезная, какие-то клетушки, две каменные церковки. Одна была шатровая, другая гляделась луковицей недозрелой.

«Уже разграбили!» – почему-то недовольно мелькнуло у Димитрия, когда он заметил, как донские казаки тащат что-то из монастыря, а из-за его стен доносятся крики, брань и плач.

А вот тут, совсем рядом, стал он вновь осматривать окрестности: другая речка, грязная и неглубокая, впадает в Москву-реку.

– То Всходня, – снова услужливо подсказал Федька и замолчал, заметив его затуманенный взор, брошенный совсем в иную сторону от берега реки: туда, за дорогу, на покатистую возвышенность, где уже устраивал свой лагерь князь Роман.

Там уже стояли ряды серых палаток, расцвеченные яркими знамёнами. Неподалёку от них виднелись шатры и балаганы казаков, татарские кибитки.

В центре же польского стана уже возвышался его царский шатёр. Он, весь белый, блистал в толпе серых палаток, как фрак среди скромных сюртуков.

Димитрий, постояв ещё немного здесь, на берегу, тронул коня и поехал шагом от монастыря, от криков за его стенами, от брани, от самосуда казаков, которым помогали грабить пьяные пахолики.

На следующий день он отправился с князем Романом к стенам Москвы, чтобы посмотреть на неё вблизи. А с ними была свита и охрана. Они пошли в обход, за рекой, чтобы миновать Ходынку, шли долго и выехали на Воробьёвы горы.

– Ну, вот она – столица! – патетически воскликнул князь Роман, что было необычно для него, и показал на стены города, маячившие вдали.

Да, там виднелись башни и купола церквей. Их маковки блестели золотом. А стены шли от башни к башне, торчали те над лесом, как шлемы островерхие у витязей былинных. Редкой цепочкой загораживали они огромный посад от непрошеных гостей. Громадный город издали гляделся мило. Там, где-то в сизой дымке, терялись его постройки деревянные, растравливая воображение несметными богатствами, таившимися, казалось, в его недрах.

– М-да-а! – промолвил Димитрий, пытаясь мысленным взором проникнуть за те стены и угадать, ждут ли его там, как ждали в иных городах.

Но там никто не ждал его, как он надеялся на то.

И здесь, на кручах Воробьёвых гор, они заспорили о том, как им брать Москву. Князь Роман стал горячиться и говорил, говорил быстро, по-польски. А он его, хотя и понимал, не слышал и смотрел, всё смотрел на город: тот не желал признавать его. Затем он спохватился, стал копаться в памяти, чтобы вновь оживить свою заброшенную каббалу, найти ответ на то, что неясно роилось в его голове. Но так туманно в ней, похмельной, было.

«Прошёл год, точнее 12 месяцев и 12 дней! – мелькнула у него мысль, не так остро, как раньше. – Да, да, 378 дней!» – уже непроизвольно сложил он числа и вспомнил, как вошёл в Стародуб, миновал ворота… «Ты глянь, какие цифры-то! Тройка – знак мудрости, семёрку любит Бог, восьмёрка – пустая цифра, как ноль, без смысла мается!.. А может, все мои старания, идущие от мудрости веков, в чём каббала не врёт, проходят через любовь Бога и выливаются в пустую затею, без конца?..» Нет! Не устраивал его такой исход! И он не стал копаться в этом дальше, почувствовав, что здесь, в этой последней цифре, кроется какой-то подвох, какая-то неожиданность ждала его.

«Вот…!» – выругался он уже по привычке и выкинул все эти чудачества из головы. Да и вообще-то он стал забывать своё старое увлечение.

– Ты, государь, чего бормочешь? – бесцеремонно спросил Заруцкий его, заметив, как шевелятся у него губы и крутятся глаза, а он бормочет, бормочет что-то, сквозь зубы цедит, похоже, спорит с кем-то.

Другие же его ближние, не смея раскрыть рот, со страхом взирали на него, на царя, сообразив, что заговаривается он. Уж не передалась ли болезнь лютая от Петьки? Испортил шут царя… И не приведи господи, коли станет биться также он в припадке. Ведь порешит тогда в минуту тёмную… А как схватить за ручки царские?..

Матюшка же как будто проснулся, выпалил: «Уф-ф!» – стал отдуваться, весь потный, чувствуя омерзительно себя… «Хорош, допился! Чёрт-те что мерещится!»

И он начал сам ругаться с Рожинским… Затем они прекратили пустой разговор, послали сотню казаков с Заруцким под стены города. Сами же спешились, перекусили и выпили, пока их посланники ходили до Москвы.

И вот вернулся атаман, принёс всё то же: Калужские ворота закрыты, на стенах пусто, там дружелюбия не видно даже.

Больше здесь им делать было нечего, и они двинулись в обратный путь.

Отдохнув денёк от пьянок, Матюшка взял с собой сотню донских казаков с Заруцким и выехал опять из лагеря. На этот раз они пересекли вброд Всходню и выехали к той деревеньке, к Тушино. А там сады и огороды зеленели, ухоженные трудолюбивыми руками. Но пусто было во дворах, ни дыма, ни людей…

«Похоже, боятся тебя, царь Димитрий!» – с усмешкой самодовольно подумал он, гарцуя на аргамаке впереди своей свиты мимо приземистых и слепых изб: без окон, с отдушинами, рубленных по-чёрному.

За околицей деревеньки они остановились. Они опасались малым числом ехать дальше туда, где за две версты от Тушино, из крохотного озерка вытекала речушка Ходынка, проходила с полверсты полем и впадала в пруд. А там, за тем прудом, раскинулось сельцо Ваганьково, куда Шуйский выдвинул свои передовые заставы. За ними же, на Пресне, стояло лагерем его войско: посты одёрнуты телегами, сам лагерь обнесён был валом, был ров и надолбы ещё. Такое укрепление не взять конным, гусарам и тем же пятигорцам, о чём князь Роман уже говорил ему. Он успел уже побывать под тем лагерем, куда ходил с гусарами.

«Вот дурак! – подумал он. – Зачем лезет сам-то на рожон! Полковников как будто мало у него!»

Они бесцельно побродили, понаблюдали издали за полками Шуйского и вернулись к себе обратно только под вечер. В тот вечер они, князь Роман, Валевский и неизменный пан Будило, долго сидели в царском шатре за водкой и решали, как им брать Москву. Та не желала признавать власть царя, который явился откуда-то из неизвестности, к тому же с её заклятым врагом, с «литвой»… «Он поляка привёл с собой!»…

Так простояв, они потратили череду дней на пьянки, никчёмные советы и разговоры без конца. Затем они снялись всем войском с лагеря, пошли и обогнули Москву и вышли к Тайнинскому селу, на Ярославский хлебный тракт.

Пришли… И что же увидели там? Лес, сплошь лес, да ещё кустарник, болота, сырость. Простора нет для лагеря большого, с обозом, табунами лошадей. Нет никакой защиты и от вражеских лазутчиков. Но всё же стали пахолики и казаки рубить кустарник, крестьян отлавливали для работ из ближних поселений. Они рубили и ругали войсковую старшину, что затянула их сюда. И кое-как втиснулись тридцать тысяч человек в лагерь, на пятачке за укреплениями.

Так минуло два дня. Ночь. И вдруг по лагерю всполох прошёлся. Димитрий, тоже разбуженный криками, поднялся с лежанки, недовольно ворча: «Узнать – что там!»

– Измена, государь! – вскоре донёс ему Заруцкий. – Уваров Гришка бежал! И пушкарей подбил на злое дело! Из тех, что примкнули к тебе под Болховом! Я же говорил, что они воротят нос к Шуйскому! Позаливали пушки свинцом, разбили у них затравки!..

– Вот сволочи! – устало выругался Димитрий.

Он ещё не успел отдохнуть, казалось, только-только заснул. Вчера он вернулся поздно от Рожинского, где собирались они в палатке на совет.

Он оделся и вышел из шатра. Тут, подле шатра, уже стояло несколько человек из его думных. Среди них мелькнуло незнакомое лицо.

– Кто таков?! – строго спросил он его, подумав, что это может быть какой-нибудь из подосланных Шуйским: с намерением убить его. Да, он слышал, что и такое задумали в Кремле.

– Сын боярский Ивашка Зубатый, государь! – поклонился тот ему поклоном средним.

«Ишь! И этот гордый! – мелькнуло у Димитрия. – Не тянет поклоном до земли!»

Он отдал распоряжение Заруцкому: «Поймать и наказать тех пушкарей!» – и вернулся назад в шатёр. Там же, в углу, всё также крепко спал его шут, сном праведника.

Он зевнул от скуки, от этого ночного всполоха, раздосадованный, что его разбудили из-за такой малости, лёг на лежанку и заворочался на ней, твёрдой, словно под ним были голые доски.

«Поганец, даже постель не сделал какую следует!» – подумал он, что надо бы задать трёпку дворецкому за это, и поднялся с лежака.

И тотчас же каморник услужливо поднёс ему стопку водки. Он выпил и закусил. Каморник налил ещё. Он также выпил. Вот только после этого он почувствовал, что готов, уснёт, и улёгся опять на твёрдый лежак. Ещё о чём-то немного побродили его мысли, но сон всесильный уже звал его к себе. И он, зевнув, уснул.

Утром Рожинский приехал к нему в стан и бесцеремонно вломился в его шатёр. В шатре висел крепкий дух перегара, а сам царь валялся пьяным. Его каморники, заспавшиеся, понуро воззрились на вошедшего. Затем они засуетились, стали будить царя. Но тот бурчал что-то и отталкивал их. Увидев же гетмана, он сел на лежанке, почесал трясущейся рукой волосатую грудь под рубахой.

Князь Роман накинулся на него, стал обвинять его: «Ведь твои же советчики тянули сюда!»

И всё это при его холопах, при каморниках и при Будило, который притащился вместе с ним.

– А ты что не мог послать разъезды! Место доглядеть! – огрызнулся, не остался в долгу Матюшка.

– Не тебе указывать! Тоже мне – хорош! День вон где, а всё валяешься, как…! – выругался князь Роман.

С опухшей физиономией, злой, невыспавшийся, к тому же и с похмелья, Матюшка просипел что-то, поднялся с лежанки и грубо, чуть ли не силой, выставил его из шатра: «Да иди ты! Та-та-та!»

И князь Роман вышел с Будило из его шатра, глотнул сырого воздуха. В груди у него кипела злость, чесались кулаки.

– Вот…! – выругался он, хотя раскрыть рот, бросить это прямо царю ещё он не отважился бы. Он вскочил на аргамака, которого подвёл к нему стремянной, и сразу же уехал из стана царя.

Беглецы же, испортившие пушки, попались. Их поймал Ивашка Зубатый, привёл обратно в лагерь. И их, пушкарей, повесили. Зачинщик же, Уваров Гришка, бежал и скрылся за стенами Москвы.

«Но пушки-то пропали!» – злился князь Роман на тех, кто тащил их сюда, на эту сволочную дорогу, Ярославскую.

Он собрал у себя всех полковников и коротко объявил им своё решение:

– Уходим! Здесь ни стоять, ни зимовать, ни отразить противника! Достаточно нам обманов и измен!.. Пан Будило, послушай-ка, передай всё это царю! – сухо попросил он полковника, надеясь, что тот поймёт его.

И Будило заявился в царский шатёр.

– А-а, пан Осип! – восклицанием встретил его Матюшка и тоже заглянул ему в лицо, как и Рожинский.

Будило сделал вид, что это не он только что был невольным свидетелем его ссоры с гетманом.

Матюшка, оценив его великодушие, велел тотчас же подать водку, выпил с полковником. Он понял, что гетман, прислав его, боится показаться сам, мысленно ухмыльнулся и промолчал.

– Пан Осип, – попросил он полковника, – передай гетману мой совет: надо распустить по войску слух, что мы уходим к польской границе. И Шуйский клюнет на это. Клюнет, клюнет! – сделал он категорический жест рукой, когда Будило изобразил на лице сомнение.

Он выпил с ним ещё водки и отпустил его.

Они снялись с этого места, двинулись опять в обход Москвы старой дорогой, уже предвидя нападение. Шли, шли и на Тверской дороге упёрлись в засаду. Их там уже ждали московские полки, заняв удобную позицию в урочище. Дорога была узкой в лесу. И тяжёлые латники затоптались на месте: не развернуться им, не построиться в бронированный кулак и не сразиться. Тогда Рожинский пустил в дело пятигорцев, и те смешали ряды московитов. Затем ударили латники по ним, погнали конных боярских детей, открыли дорогу, и войско вышло из лесной тесноты.

Они вернулись туда же, под ту деревеньку, под Тушино, на безлесье, где тянулись обширные луга, и встали лагерем на прежнем месте.

* * *

Заруцкий собрал в своём шатре атаманов, уселся с ними в круг, поджав под себя ноги. Рядом с ним уселся Бурба. Его не отпускал он теперь от себя ни на шаг. Вновь между ними установилась прежняя дружба. Но к царю он больше не брал его. Тот запретил таскать к нему в шатёр мелких атаманов.

И он сообщил им, атаманам, своим советникам, что гетман, проявляя свою власть, велел садить к ночи всех на коней. Утром предстояло дело.

– На Ивана Купалу, да ещё пятница! Он что – сошёл с ума! – заворчал Ванька Белоголов. Ванька был его правой рукой, опорой. Он был ещё молод, но уже седой по-стариковски.

– Вся нечисть сегодня на Лысой горе! – засмеялся Беспутка, худой скуластый малый, в прошлом начавший самостоятельную жизнь службой в церкви, попом. Но затем его натура потянула вширь из тесноты церковного мирка, келейности и сытости. И он ушёл бродяжничать, связался с казаками.

Атаманы, испуганно взглянув на него, заёрзали на кошме.

– И купоротник цвет даёт! А кто сорвёт тот цветок, отыщет зараз все клады!

– На что тебе клад? Всё едино – пропьёшь! Ха-ха!..

– Да не-е! Пан гетман считает, что москалям сейчас не до войны! Они пьют и хороводы водят! – встряхнул всех опять Беспутка.

Они оживились: «На таборы!.. Их спёрли!.. А государю?.. Как Бог сподручит!..»

Заруцкий вёл круг, давал всем высказать свою волю. Когда же атаманы выдохлись, он велел им идти и поднимать казаков, седлать коней.

– Так гетман наказал! – лаконично закончил он, забыв тут же все их рассказы, вот только что услышанные.

Атаманы разошлись от него и стали готовиться к выходу из лагеря.

Заруцкий собрался было покинуть свой шатёр, когда к нему вдруг нагрянул сам царь.

Димитрий вошёл к нему в шатёр и уставился на него.

– Ты что, атаман, забыл, кому служишь?! Ты ходишь у меня в боярах, а не у гетмана! Почто не доложил, что предстоит сражение?! И гетман, тоже мне, хорош! Надумал тайны разводить!..

Ещё он что-то бросал в запале, негодовал, похоже, обидевшись на князя Романа.

«Но почему он говорит это мне-то?» – подумал Заруцкий. Потом он догадался, что так царь окольно сводит счёты с гетманом, но только при других, без лести.

– А ну выкладывай, что он затеял! – потребовал Димитрий.

И Заруцкий рассказал, ничего не утаил. Гетман действительно, решил внезапно атаковать лагеря Шуйского. Но сделать это можно было только так, подготовив всё втайне от самого царя, от его ближних, его окружения. Среди них было немало тех, кто служил ему, но и не забывал доносить Шуйскому.

– Ладно, атаман, на первое прощаю, – уже мягче сказал Димитрий. – А впредь докладывай всё мне! И без утайки, хотя бы и гетманской!

Он повернулся и вышел из его шатра, сел на коня и поехал назад к себе в стан, в сопровождении свиты ближних и каких-то казаков, из городовых служилых, уже прилипших к нему.

«При хлебе, и жируют!» – подумал он о них с раздражением, хотя был раздражён от встречи с атаманом. У него появилась было мысль о том, чтобы самому пойти с гетманом ночным походом. Но затем, прикинув всё, и бессонную ночь, он оставил эту затею.

«Это гетманское дело, пусть он и справляет его!» – успокоил он сам себя и вернулся в свой шатёр.

– Тут, государь, пришёл князь Григорий! – бодрым голосом доложил ему каморник, надеясь этой вестью обрадовать его.

– Какой ещё Григорий! У меня вон сколько их!

– Шаховской, государь… – растерялся каморник оттого, что царь так быстро забыл своего лучшего друга, которому вот тут совсем недавно клялся, что будет держать его в милости, в восторге от его побега из-под надзора Шуйского.

– А-а! Зови!

В шатёр вошёл молодой человек, чуть старше его. Он уже загорел, покрылся татарской чернотой. Большие глаза глядели прямо, в плечах он был широк. Такого не обидишь безответно.

Да, это был князь Григорий Шаховской, из захудалой ветви ярославских князей, неглупый и тщеславный. Мятежная натура сидела в нём, толкала его наперекор всему и всякому. Тянулся он на зов всех самозванцев. У первого Лжедмитрия, Отрепьева Юшки, он ходил в ближних советниках. Был при самом царе, на службе, при дворе! Когда ещё такое выпадало князьям-то ярославским?.. Затем он лепил легенду о его спасении: из неизвестности и для себя, под непонятным внутренним порывом. Поверить в это он заставил даже простодушных жителей Путивля. Потом занёс его строптивый нрав к царевичу Петрушке в Тулу. Когда же та крепость пала, то Шуйский пожалел его, но сослал на всякий случай в монастырь, за Вологду, у Кубенского озера. Там тоже были когда-то владения князей ярославских. Но с его характером едва ли что-нибудь пошло бы ему впрок. Как только Шуйский помиловал его, он сразу же отъехал в Тушино… Ему был нужен самозванец, а тому – он, князь Григорий. И оба они желали только одного: свалить бы Шуйского, боярского царя. Но если первый рвался по-воровски к чужому трону, то князь Григорий смутой жил. Она – его стихия, и отчий дом, и воздуха глоток в застоинах московского двора, желанная вдова, в гроб уложившая закон – сухого нудного супруга. Свалив же Шуйского, он непременно взялся бы вот за этого – безродного мужиковатого царя…

А за ним, за Шаховским, вошёл Заруцкий. Матюшка не ожидал увидеть его и, обнимая князя Григория, махнул рукой, мол, прощаю, атаман, и даже улыбнулся ему.

Они уселись за стол, за водку. Тут кто-то ещё пришёл в шатёр из его мелких придворных. И сразу же появился Петька и стал показывать свои скоморошьи штучки, всех вволю насмешил.

А он схватил его, прижал к груди, расцеловал.

Да, вечер выдался на славу. Он обнимал и целовал Заруцкого, грозился почему-то Шаховскому, трепал за горб шута, уже не помнил, что вытворял ещё.

Наутро, не выдержав всё же сидения на месте, он поехал со свитой к гетману. А тот ещё накануне вечером ушёл под лагеря Шуйского. И он знал уже, что его полки захватили один лагерь московитов, отбили у них гуляйполе и, преследуя, загнали бегущих за стены Скородома. По слухам, они даже подожгли там какую-то деревянную башню.

Но что же Заруцкий, где он-то со своими казаками?.. И Димитрий поехал туда, куда ему показали вестовые гетмана. Но он не доехал до Заруцкого, свернул в сторону полка Валевского и вскоре наткнулся на него самого.

Его канцлер в это время уходил из-под стен Москвы, чуть не бежал от противника. Здесь, оказывается, вдруг появились свежие полки Шуйского.

«А-а, от Петровских ворот и с Арбата!» Он знал, что там тоже стоят московские полки.

– Государь, здесь же опасно! – вскричал Валевский, глаза как пьяные, а рожа красная. – Вон видишь – отходят! – показал он на роты гусар, которые двигались к ним, а по пятам их пылила огромная масса всадников.

И даже издали в той массе легко узнавались боярские дети, отборная конница Шуйского.

И Димитрий поехал с ним. За ним же, не отставая, всё также таскались кучкой его придворные.

А Заруцкий, ещё вчера до темноты, двинулся со своим полком вдоль берега Москвы. Донцы шли тихо, без говора, и ржания коней не слышно было. И уже в темноте они выдвинулись к позициям московитов. Заруцкий поставил свой полк за дубовой рощицей и поехал с Бурбой осмотреть это место. Они проехали немного и остановились, прислушались.

Ночь, тёмная и тёплая, дохнула на них запахами зрелых трав, ночными голосами, тут, похоже, в двух шагах…

Отсюда, от рощицы, в сторону Ходынских лугов, где были обозы Шуйского, тянулись островками берёзовые околки. И оттуда доносился необычно сильный для военного лагеря шум и вроде бы даже песни.

Они постояли немного, послушали, как перекликаются беспечными голосами между собой обозы московитов, и поехали обратно. По дороге они обсудили, с чего начинать дело, и вернулись в полк. Туда же вернулись дозорные, принесли вести, что впереди них стоит татарская конница, но к ней не подойти близко: везде разъезды, и татары настороже.

Вот показалось и солнце. Уже с утра предвещая жаркий день, оно тяжело влезало багровым диском на пустое небо.

И они двинулись в обход татарских позиций. Но те тянулись куда-то на Ходынские луга, и им, казалось, не будет конца. А там, было видно, они сменялись русскими обозами.

Заруцкий остановил своего коня. И тотчас же рядом появился Бурба. И они прислушались… Оттуда, со стороны огромного города, доносился какой-то сплошной гул… Ага! Столкнулись!.. И выстрелы, сухие, частые, защелкали…

И он обозлился на татар: уж если не хотят драться, то идут на всякие уловки, чтобы только отвязаться… И в это время – о-о господи! – татары вдруг снялись с позиций и покатились от них в сторону городских стен под прикрытием бесчисленных кибиток. Пыль, грохот по сухой земле, и ветер приносит оттуда вскрики, гортанные, как будто там поднялась стая перепуганных грачей.

– Спёрли, спёрли с табора татар!.. Не давай им табориться!

И он бросил своих донцов в преследование, крикнув атаманам: «Отбить обозы!»

Тут к нему подскакал Беспутка, осадил своего коня.

– Валевский взял лагерь московитов! Уже шмонают обозы! – страсть и обида, всё вырвалось с этим криком из него. Он чуть не плакал, что вот-де приходится тут воевать, когда другие занимаются добычей.