Текст книги "Вторжение в Московию"

Игумен передал послушникам икону, взял с дискоса крест и благословил Матюшку: «Да хранит Господь тебя, государь и великий князь, в твоих нелёгких трудах за успокоение земли нашей многострадальной!»

– Спасибо, отче! – поблагодарил Матюшка его и поклонился ещё раз.

Игумен окропил его и его ближних. Затем он пригласил всех в трапезную, бросил косой взгляд на Казимирского, на его гусар, стоявших поодаль от него, наблюдая за церемонией встречи царя. И тут же его осенило недоброй мыслью: «Скверна изуитская!»

А на следующий день в Калуге, на Свято-Троицкой церкви, около часа пополудни, ударил колокол: призывно и как бы слегка, но получилось тревожно, набатно. Затем ударили ещё раз и ещё, да так, будто благовестили.

Горожане и посадские забеспокоились, захлопали двери лавок купцов, мастерских и кузниц. Люди кучками, судача, двинулись на площадь. И вскоре там закрутилась огромная толкучка. Никто не знал, с чего всё это, что случилось, и по толпе загуляли волны слухов, наполняя пустые головы обывателей. Говорили чёрт-те что, много всякого: что пришли-де поляки… «Да нет же – крымцы!»… «А может, с войском Шуйский!»… «За что же?!»… «Наказать – строптив ты больно! Ха-ха!»…

Но вдруг над толпой разнёсся вопль: «Димитрий! Под городом – в монастыре!»

Всё мгновенно взбурлило, и площадь зашлась криками.

И тотчас же появился перед людьми воевода Скотницкий со своим напарником Иваном Годуновым. За ними же тенью следовал Михалка. Они поднялись на помост, под крики, свист, восторженную брань, улыбки, смех. Кругом горланили и славили царя. А громче всех старались казаки Михалки, смешавшись с толпой калужских простаков.

И Скотницкий, муж видный, с сединою и дородный, вверх вскинул руку новгородским жестом, когда на Вече слушать приглашают. Заговорил он зычно, отрывисто, как будто взлаивал:

– Граждане Калуги!.. Хочу сообщить вам радостную весть! Царь Димитрий, государь всея Руси, пожаловал нас, холопов, милостью своей!.. Сейчас он в подгородном монастыре!.. А к нам послал он иноков, чтоб молвить свою волю всем!..

Он замолчал. И тут же в тишине над площадью, откуда не возьмись, прошлась ворона и, как на грех, громко каркнула.

В толпе все вздрогнули, и кто-то в ней испуганно заплакал, предчувствием отчаянные затомились…

Повысив голос, Скотницкий вскричал:

– Вот в этой грамоте – её сейчас зачтут вам иноки!

И тотчас же на помост поднялись два монаха. Михалка был тоже тут как тут, легонько подтолкнул он одного из них вперёд. Тот развернул столбец, и слабый голос из его груди, тягучий, на манер молитвы, полился заунывно на толпу:

– Божию милостью мы, государь царь и великий князь Димитрий Иванович, всея Руси самодержец, князь владимирский, московский и прочих многих государств и царств государь и царь, в Калугу… А пришли мы, великий князь Димитрий Иванович, к вам, опасаясь гибели от короля польского Сигизмунда, еретика, католика и разорителя земли Русской… И когда вы, калужане, возрадуетесь нашему приходу и встретите нас, великого князя Димитрия Ивановича, хлебом-солью и останетесь верными присяге нашей, как и иные многие города, то мы, великий князь, отомстим королю Сигизмунду за поругание монастырских святынь и образа Божия. И за то, что хотят превратить православную веру нашу, истинную, в латынскую. И хотим мы, великий князь, убрать Шуйского, отнявшего престол наш, наследственный. И за православие и Отечество своё мы положим голову…

Монах остановился – дыханием зашёлся… Но Михалка не дал ему отдышки, подтолкнул его грубо в спину. Монах качнулся и бросил с отчаянием в толпу сорвавшимся голоском:

– Но не дадим торжествовать ереси, не уступим королю ни кола, ни двора!

Площадь вздрогнула, ответила призывно эхом: «Ни кола ни двора!»

И в тот же момент ударили во все колокола. Толпа смешалась, под звон соборный покатились вопли:

– К Димитрию!.. Поклонимся хлебом-солью!..

В подгородный монастырь воевода, духовенство, боярские дети, казаки и горожане явились торжественной процессией: с иконами и пением псалмов хвалы царю.

Димитрий милостиво принял их, посетовал на крайнюю нужду. Он сразу же согласился перебраться в город, когда честной народ, все жители Калуги предложили ему царские хоромы: двор Скотницкого, воеводы…

Вскоре из-под Царёва Займища в Калугу пожаловал Григорий Шаховской с тремя тысячами казаков. Димитрий встретил его у городских ворот: со стен палили холостыми пушки, пригнали горожан, явились воеводы и попы.

Князь Григорий Шаховской, молодой, неглупый и тщеславный, не ожидал такого пышного приёма, был удивлён и не остался у царя в долгу. На вечерней попойке в царских хоромах он предложил ему отправить кого-нибудь к войску, в Тушино, с письмом, и тайно.

– Дело выгорит! Потащится сюда, поверь, вся шляхта!..

Он говорил, хотя и знал, что не всё так просто в стане у Рожинского: не многие там встали бы под знаменем Димитрия.

– Кого послать-то? – ухватился Матюшка за эту мысль.

– Поляка какого-нибудь, – ответил князь Григорий, поковырял в зубах и сплюнул: – Тьфу!.. Есть у тебя тут верные?

– Мало… Казимирский, и с ним десятка два, – пьяно пробурчал Михалка.

– Казимирский! – обрадовался князь Григорий. – Добро! Надёжный проходимец, из любой переделки выйдет сухим! Ха-ха! – хохотнул он, схватился за плечо, порубленное недавно в схватке.

За ротмистром послали, привели в царские хоромы.

– Пей, пан Януш! – подошёл с чашей к нему Димитрий.

Казимирский охотно принял чашу из его рук. Ему подали ещё, затем усадили с собой за стол, изрядно напоили.

– Пан Януш, я знаю тебя как преданного мне человека, – заговорил Димитрий. – И когда сяду на Москве, за труды твои щедро одарю: получишь вотчинку, тройной оклад за выслуженное. А звание полковника тебе уже давно к лицу!

– Что за услугу ждёшь – за милость эту? Если в силах, то рад буду услужить тебе, великий князь!

«Вот чёрт, какой болтун! – в восторге ухмыльнулся Шаховской. – И догадливый же, бестия!»

– В Тушино отправишься, подмётчиком, – сразу с дела начал Димитрий.

«А тут жаровней пахнет, пыткой, колесом!» – пронеслось у Казимирского, но он смолчал, надеясь, что, как всегда, всё образуется. Он верил в своё везение, в свою счастливую звезду: она его не подводила; вот только иногда ей, беспомощной, нужна была и помощь…

– Отвезёшь к царице письмо, – продолжил Димитрий, слегка потянул паузу, затем добавил кое-что серьёзнее: – И к гусарам тоже… Так, чтобы старшина не заметила. Понятно!

Он играл, как всегда, играл во что-то, смутно представляя сам во что.

– Да, государь, – вздохнул и согласился Казимирский.

* * *

В Тушино он вернулся с двумя гусарами, тайно, и спрятался там в землянке у пятигорцев. Своим путём ушло письмо к Марине. В полках же стали появляться смущающие вести из Калуги, переходили из роты в роту письма «царика».

В своём послании Димитрий смиренно жаловался войску, что вот, дескать, уехал на охоту и задержался.

Да, он хитрил и проверял: пойдут на это гусары или нет. Не Филарет и Салтыков были опасны ему. То он пустил как пробный камень: пройдёт – тогда заговорил бы он и о гетмане.

Казимирскому не повезло в полку Вильковского: письмо попало в руки самому полковнику. Тот прочитал его, возмутился: «Кто принёс?.. Казимирский! Где он?»

Ротмистра прихватили в той самой дальней, забытой всеми землянке, где он залёг на дно, и привели на коло. Его обыскали, нашли при нём всё те же письма.

Вот тут уже шляхта разошлась. Кричали, обвиняли и тут же защищали, иные, подступая, грозили ему расправой.

Казимирский побледнел и испугался, но в такие вот минуты он обычно не терялся. Он хорошо знал нрав гусар, знал, что товарищи отходчивы, простят: они ведь любят виноватых… Ну а он же не заставит их долго ждать… Он сдёрнул с головы шапку и бухнулся перед братвою на колени и возопил: «Панове!» – ударил себя в грудь кулаком и выжал из голоса всю жалость, на какую был способен.

Шляхта замерла, увидев в смиренной позе бесшабашного ротмистра.

– Панове, – тише повторил он, чтобы не испортить сцену дерзким словом. – Виноват перед вами. Да, видит Бог, не по своей воле то делал! Заставили, силком, угрожали!

– Так и силком?! – послышался чей-то насмешливый голос из толпы гусар. – И силком увели в Калугу?!

На секунду над войском повисла тишина, затем раздался дружный хохот. Смеялись все, и все отлично понимали, что было бы наивно верить в искренность, раскаяние ротмистра, известного различными проделками, но в то же время было бы несправедливо казнить плута вот за такой проступок пустяковый.

Казимирский мгновенно смекнул, что грозу пронесло, пустился с жаром выкладывать, как всё было в Калуге. В запале хитрой откровенности он тут же выболтал о том, что к Димитрию бегут толпой донские казаки, и много там было татар из Арзамаса, а города уже собрали царю большую казну…

При последних его словах Рожинский насторожился и оборвал его, чтобы он не ляпнул ещё что-нибудь такое, чего войску не следовало знать. Он с удовольствием повесил бы его, но не решился перечить шляхтичам. К тому же у него появилась мысль использовать его в своих задумках против царя.

– Товарищи, собрать все письма! – велел он гусарам. – Кто добровольно не принесёт – пойдёт под суд! Сам Казимирский назовёт тех! А нет, так себе же сделает хуже! Как, пан Януш? – спросил он ротмистра, который, встав с колен, затесался среди пятигорцев.

И тот поспешно кивнул под неприязненными взглядами полковников.

– Я обещаю тебе, Януш, если ещё заметят, что мутишь войско против короля и гетмана, то сразу же повесим! – припугнул Вильковский ротмистра.

Угрозы подействовали. Все подмётные письма собрали, принесли к гетману и сожгли. О письме же Димитрия к Марине никто не узнал.

* * *

Погромом царских хором пахоликами и мастеровыми вновь в жизнь Марины ворвалась безумствующая чернь, как уже было четыре года назад в Москве. С ней случилась истерика. И пани Казановская сбилась с ног и вовсю гоняла девиц, пытаясь ей помочь. Сбегали за придворным лекарем Фридрихом. И тот тоже весь день крутился подле неё с успокоительными каплями, настойками и всякими примочками.

Несколько дней Марина находилась в подавленном состоянии. Оправившись, она распорядилась привести к себе писаря.

– Я больше не могу оставаться здесь! – заявила она Казановской, ища у неё поддержки. – Поеду к Димитрию…

– Поступай как сердце велит, – сказала та, скорбно глядя на её осунувшееся лицо. – А я тебя уже никогда не оставлю!

– Буду просить войско, чтобы отпустили.

Казановская не стала возражать, знала, что это бесполезно.

– Пиши, – приказала Марина писарю и стала диктовать: – «Пану гетману и войсковой старшине. Всеми покинутая, я взываю к рыцарству, которое поддерживало моего мужа в благородном предприятии возвращения ему наследственного престола. И сейчас, когда волею обстоятельств…»

– Государыня, не так быстро! – взмолился писарь, вспотев от страха, что осмелился перебить царицу.

– Пани Барбара, передайте камергеру, чтобы наказали этого наглеца! Посадить на хлеб и воду и держать, пока не обучится исправно писать!

– А теперь пиши! – резко бросила она, но диктовать стала медленнее: – «И сейчас, когда он волею обстоятельств вынужден был покинуть лагерь, я осталась в одиночестве… Христианские заповеди предписывают во всех испытаниях жене быть всегда рядом с мужем. И коль скоро вами отказано мне во встрече с моим супругом, я полагаюсь на ваше благородство, что панове рыцари не откажут мне отправиться в Можайск и провести там время до прихода Его Королевского Величества. Всевышний Господь Бог видит все чинимые людьми несправедливости и не оставит всё так по отношению ко мне, ибо остаётся за мной право на московский престол, коронацией обеспеченный и которого никто ещё у меня не отнял».

– Подпиши – Марина, царица московская!.. Написал?

– Да, государыня! – с придыханием промямлил писарь.

– Пани Барбара, наряди с письмом кого-нибудь к гетману.

* * *

Рожинский, получив письмо Марины и прочитав его, ознакомил с ним полковников.

– Что скажете, товарищи?

Он рассчитывал на поддержку своих сторонников, чтобы отказать Марине, имея на неё свои виды. Да и так ему было бы легче говорить затем с войском. Полковники же не спешили, отмалчивались. И помощь он получил от Вильковского, от которого не ожидал этого.

Вильковский был из числа первых, кто выступил против его конфедерации. Не подписались за неё и гусары Копыцинского из его полка. За ними последовало и войско Сапеги под Троицей, куда ездили конфедераты. Не выступал Вильковский и за самозванца. Как и Рожинский, он служил ему из соображений выгоды. Очень скоро он понял, с каким мелким авантюристом они спутались, и с того-то времени стал подумывать о возвращении в Польшу. С приездом послов он тут же примкнул к ним, дал согласие на службу королю и теперь всячески старался насолить самозванцу: хотя бы вот так, не пустив к нему Марину.

– Товарищи, не следует нам это делать! – азартно насел он на рыцарей. – Отпустим: в Можайск придёт Димитрий и заберёт её! А мы не в силах будем помешать тому… Кто согласится держать там при ней свой полк?.. Ты? – спросил он Зборовского. – А может, ты?..

Ему на помощь пришёл гетман, и полковники дрогнули, уступили им: все отказали Марине в отъезде.

Рожинский, довольный, долго и признательно тряс ему руку: «Спасибо, Йозеф, спасибо!» – с симпатией к нему, завидуя его статной фигуре.

Вильковский был крепким, с сильными мужицкими руками, без седины, хотя был уже далеко не молод. Природа была щедра к нему: оставила ему на зрелый возраст здоровье и румянец юноши. И полковник не скупился, щедро растрачивал этот отменный дар. Он был социанист[87]87
  Социане – последователи Фауста Социана (1559–1604), деятеля Реформации в Италии и Польше; социане – консервативное крыло протестантской секты «Польские братья», отделившейся в 70-х гг. XVI в. от польских кальвинистов, т. е. в описываемое время.


[Закрыть] и радикал, был убежден, что после смерти ничего уже не будет. В Бога он не верил, семейную жизнь не выносил и развлекался тут борзыми. Вино не обходило его стол, и русских баб достаточно хватало в городке. Он гонял на подмосковных полях зайцев, лисиц, крестьян, травил собаками кого хотел. Устраивал он набеги и на дальние заволжские деревни, в ещё не разорённой смутой стороне.

* * *

Едва лишь королевские послы ушли из Тушино в середине января, как по городку поползли вновь разговоры, что зря, дескать, они отстали от Димитрия; он хотя и такой-сякой, но царь, и от него можно получить неплохое жалованье; вот сядет на Москве – и всё уладится. И всё больше становилось тех, кто был бы не прочь опять столковаться с ним о службе. И силой, под их давлением, войско снарядило к Димитрию гусар. Повёл их ротмистр Тышкевич. И за много вёрст до Калуги большой казачий разъезд самозванца перехватил его отряд.

Завидев немногочисленную группу всадников, казаки ощетинились пиками и устремились с гиканьем в атаку. Гусары остановились и выбросили навстречу им белый флаг. Казаки придержали коней и, настороженно оглядывая гусар, подъехали к ним. Когда же они узнали, что это послы из Тушино, то повернули с ними назад в Калугу.

Весть о том, что к Димитрию идут из Тушино с переговорами гусары, разнеслась по городу ещё до подхода Тышкевича. И у крепостных ворот его отряд осадили со всех сторон волонтёры Казимирского.

– Panowie, dzień dobry![88]88
  Панове, добрый день!


[Закрыть] – послышалось родное, польское…

– Что с городком?..

– Как Рожинский – упорствует?

– Как стенка, panowie!..

Калуга оживлённо шумела, забитая вооружёнными людьми. Повсюду таскались в серых армяках донские казаки. Поменьше было видно боярских детей. То тут, то там мелькали касимовские татары, башкиры и ещё бог знает какие-то рубаки-молодцы.

Окружённый гусарами и казаками, отряд Тышкевича с трудом добрался до хором Димитрия, медленно продираясь по узким улочкам. Около двухъярусного деревянного терема посланцы спешились. И Тышкевич с гусарами и казачьим атаманом впереди поднялись по крыльцу, украшенному резьбой и позолотой.

В проходной горнице, широкой, с перерубом, пировал Димитрий с дворянами и атаманами. И тут же за столом Тышкевич сразу приметил знакомые физиономии ногайских мурз. Их он не раз видел вместе с Урусовым в Тушинском городке.

«Почему они здесь, когда Урусов-то с послами уже под Смоленском?» – машинально отметил он.

Димитрий обернулся на стук двери, узнал его, поднялся из-за стола, пошёл к нему навстречу.

– О-о, пан Януш! Проходи, садись! Желанным гостем будешь!

Он провёл к столу Тышкевича и, очищая ему место, бесцеремонно столкнул с лавки шута.

– А ну, иди – не до тебя!

Петька забавно оскалился, скрыв за ухмылкой злой огонёк в глазах, залаял побитой собакой, упал на четвереньки и тявкнул на Тышкевича.

За столом все захохотали.

А Петька подурачился, подёргался, попрыгал на полу и выскочил за дверь.

Тышкевича усадили по правую руку от Димитрия. И царский виночерпий, приветствуя его, поднёс ему серебряную братину креплёной мальвазии.

Тышкевич поблагодарил царя за радушный приём и осушил кубок под одобрительные возгласы пирующих. Его гусарам, оставшимся внизу, у терема, кравчий и холопы вынесли вино и медовуху. Их славно угостили, выдали всем добрые корма и развели по избам на постой.

В Тушино Тышкевич вернулся в приподнятом, отличном настроении. В Калуге он получил богатые подарки. Щедро одарили там и его гусар. За стены города, провожая, с ними выехал сам Димитрий. С казаками же они расстались, когда отъехали за сотню вёрст от Калуги.

В послании к войску, что привёз Тышкевич, Димитрий опять жаловался на бояр, тех, которые потянулись к королю. Обвинял он в злых умыслах и Рожинского, честил и королевских послов. В заключении пространной грамоты он обещал уплатить сразу по тридцать злотых каждому всаднику, если приведут Марину в добром здравии к нему в Калугу. А если, писал он, гусары накажут Рожинского и виновных в его бедах или удалят их за пределы Московии, то он пожалует им право самим выбирать гетмана. Разумеется, посоветовавшись с ним, государем. Он клялся на кресте, всеми родными и святыми, что не ступит шагу без согласия их, гусар, их выборной войсковой старшины.

Тышкевич передал послание Рожинскому, рассказал о приёме и почестях, оказанных ему царём. Поведал он также о его войске. Оно уже перевалило за пятнадцать тысяч. Пополнялось оно в том числе гусарами и пятигорцами, которые небольшими группами, оказывается, уже тайно покидали Тушино.

Эти вести привели Рожинского в смущение. Он обозлился и в то же время растерялся. Положение его ещё сильнее обострилось, когда всё это дошло до войска, и по лагерю вновь прокатилось волнение.

Глава 17. Царица

Казимирский, напялив на себя кафтан и шапку своего пахолика, вышел из землянки с пятигорцами, верными ему, готовыми идти на всё.

Уже упали сумерки февральские, и Тушинский городок затихал от суеты и от дневных забот.

Лихие заговорщики прошли незаметно за конюшнями гетманского полка и вышли на задний двор царского терема, где их уже поджидал Бурба. Казимирский оставил здесь пятигорцев наблюдать за обстановкой вокруг терема, чтобы их не застукали повсюду рыскающие доносчики гетмана, и прошёл вместе с атаманом на женскую половину хором. Там их встретила пани Барбара и провела теперь уже одного Казимирского в горницу к царице.

Казимирский низко поклонился Марине и, испросив дозволения говорить, рассказал ей о приёме Тышкевича в Калуге и об условиях, которые Димитрий направил войску.

Марина обрадовалась. Желание вырваться из рук Рожинского, гетмана тушинского войска, подхлестнуло её действовать немедля, сейчас же…

– Что, что мне делать?! – заволновалась она, обращаясь то к Казимирскому, то к пани Барбаре, стала расхаживать по горнице, семеня и приседая, словно боялась заявить что-то во весь свой и так маленький рост.

Казимирский сообщил ей, что гетман в замешательстве и сейчас самый подходящий момент, чтобы склонить на свою сторону шатающихся. Она должна помочь своим приверженцам. Они, конечно же, стараются, но гусары больше поверят ей. Не надо отчаиваться, её дело ещё не потеряно…

Приход Казимирского и непорядки в лагере взвинтили Марину, и она не спала всю ночь. Опять, как и четыре года назад, судьба бросала ей вызов. Здесь всё рушилось, не на кого было положиться. Она не доверяла никому, кроме Казановской. За время жизни в Тушинском городке она гнала все мысли от себя, что так не может продолжаться вечно. Да, она надеялась на поворот судьбы, чтобы вернуться туда, в Москву, на трон. Но это всё время было где-то впереди. Сейчас же снова нужно было куда-то бежать, скрываться. И к ней опять вернулся тот самый страх, ужасный, впервые посетивший её в стенах московского дворца… В то раннее майское утро в царский дворец ворвалась московская чернь и пронеслась через него, оставляя за собой убитых и ограбленных. И она, выскочив полуодетой из спальни, бегала по комнатам, искала укрытия… «Вот тут бы спрятаться!.. Да нет – вот тут!» И чувствовала, всё время чувствовала, что никакие замки и двери не спасут и не помогут ей… «О, Господи, спаси и сохрани!

Ах! Милая, милая пани Барбара!.. Если бы не она! Что стало бы со мной?»

Она помнит до сих пор жёсткие пальцы Казановской, когда та схватила её и, пряча, сунула под свои широкие юбки, при этом больно оцарапала ногтями её голое плечо… И тут же в палату ввалился Василий Шуйский, а с ним дворяне: они разыскивали Димитрия. Подозрительно оглядев придворных дам, они стали препираться о чём-то с Казановской. А та отвечала дерзко, и это удивительно подействовало: бояре вышли из палаты и приставили к ней стражу…

Она учащённо задышала, заметалась на постели. У неё перед глазами вдруг появилось лицо Яна Осмульского, жениха Доротеи, пригожего юноши, пажа в её свите. Он стал защищать её палату!.. А московиты!.. «Ах, эти злые московиты!..» Они проткнули его насквозь рогатиной!.. И та безобразно, горбом, выскочила у него со спины!.. Его так и оставили лежать! Тут же! Под дверью её комнаты!.. Тело, мёртвое! Во всё лицо глаза небесной голубизны!.. Ах, как они, стеклянные, смотрели на неё и в чём-то укоряли!.. В памяти вновь всплыло всё… И она забилась в истерике, с плачем, как и тогда…

Казановская, не оставлявшая её ни днём, ни ночью, вскочила с постели и бросилась к ней: «Что с тобой, касаточка?!»

Всхлипывая и дрожа всем телом, она прижалась к ней и расплакалась.

– Ну-ну, не надо, я рядом! – стала успокаивать её Казановская.

– Мне страшно, я больше не могу! К Димитрию, бежать, туда, к нему!.. Но как?! Гетман следит, отнял лошадей! Кругом доносы! Злые языки говорят обо мне бог весть что! И грязно, грязно!.. За что, Барбара, за что?! – вместе со слезами вырвалось у неё.

– На то они и злые, касаточка! Да шут с ними! Не из одних злых состоит божий свет! В лагере много гусар за тебя! Они не дадут в обиду!.. И Казимирский верно говорит: помочь надо им! Вот и соберись, покажи, что ты царица, если забыли! Надо, милая, иногда и суровость выказать, покарать злых здесь, на земле! А уж там-то сам Бог разберётся с ними!..

Только под самое утро Казановская успокоила её. И она уснула тяжёлым сном, проспала целый день и проснулась лишь тогда, когда в лагере сыграли вечернюю зарю, по башням и стенам сменились караулы и опять со своими правами подступила ночь.

Весь следующий день она провела в горнице с комнатными девицами, отдыхая за мелкими поделками. Да, тот день был для неё знаковым. В тот день она решилась выступить открыто на стороне Димитрия, против Рожинского, в борьбе за тушинское войско.

С утра к ней в терем пришёл Казимирский… И что-то говорил… Она же трусила – не слышала… Ей захотелось всхлипнуть по-детски. Но рядом не было матери и никого из родственников тоже… А так хотелось!..

Пришёл Яниковский… Вышли… У терема, подле крыльца, стояли ещё какие-то люди. Она их видела порой при муже…

Пошли по избам, землянкам и ротам, и первым делом они явились в полк Вильковского, где сильнее всего было влияние короля.

Крестьянская изба – забита до отказа… Она сбросила шубку на руки холопам, протиснулась сквозь толпу воинов в передний угол и встала под образом Пресвятой Марии… Десятки глаз – и все смотрят на неё!.. Как жутко, необычно…

– Панове рыцари, прошу вас вспомнить ратные труды и пролитую кровь, лишения, убытки! – Её голос, деревянный, начал крепнуть. – Подумайте – никто их вам не возместит, кроме царя Димитрия! Он, только он наградит вас за это!.. По-царски! Не даст вам ни король и ни Рожинский того, что в силах московского государя!..

Она сама даже поверила в такое… Со скорбным видом пошла она по рядам гусар, заглядывала каждому в глаза и просила, умоляла быть верными присяге…

В тесной избе её голос звучал глухо и печально. Подвижная, с умными привлекательными глазами, маленького роста и хрупкого сложения… Да – вот она, такая, вся перед ними и молит их о сострадании!..

О! Воины, вам мужества не занимать в бою, но пред иным вы беззащитны!..

И многие не выдержали в полку Вильковского, поклялись не бросать дело Димитрия.

– Димитрий наградит вас! – с жаром восклицала она в другом месте; румянец горячил ей щёки и шёл ей весьма кстати…

– Зачем вы отступились от него? – спрашивала она в третьем.

– Ведь вы давали царю присягу… – кротко укоряла она гусар в следующей роте и как бы незаметно всхлипнула; по рядам гусар прошло смущение и шёпот; она открыто уже смахнула с ресниц слезу…

– Умоляю вас, подумайте о моей нелёгкой судьбе царицы, гонимой и вынужденной скитаться! – стала уже явно давить жалостью она на пятигорцев.

– Братья, панове, помогите моему мужу, государю и царю Димитрию! – взывала она к жолнерам. – И он не останется в долгу! Вы же знаете, как щедро платил он вам!..

Действовать вот так, широко по всему войску, её убедил Казимирский. Он же послал своих людей по другим станам и к донским казакам, куда не могла поспеть она сама. Только в полк Млоцкого, да ещё к Зборовскому, никто не осмелился идти.

И тушинское войско опять повернулось в сторону Димитрия.

Рожинский попытался исправить это, успокоить полки, но события уже вышли из-под его контроля.

На Аксинью, во вторник, в середине дня две тысячи донских казаков Трубецкого выступили со знаменами из городка и открыто двинулись на рысях по Московской дороге. Вслед за ними вышли пять сотен арзамасских и касимовских татар на выносливых бахматах[89]89
  Бахмат – выносливый конь татарской породы.


[Закрыть].

Тотчас же в стане донских казаков Заруцкого поднялась тревога. Заруцкий выскочил из избы, увидел уходящих конников и заскрипел зубами. Он понял, что Трубецкой, не слушаясь его, уводит казаков в Калугу.

– Лети к гетману, предупреди, да живо! – подтолкнул он атамана Белоголова. – А я попробую задержать их! Пошёл!..

Он бросился к горячему скакуну, взлетел в седло и заметался по лагерю, стал собирать казаков. Через минуту он уже шёл галопом со своими казаками вдогон за Трубецким.

Беглецов он настиг далеко за рекой, в поле.

– Дмитрий! – громко крикнул он Трубецкому. – Поверни назад!.. Войско не отпускало тебя!

Трубецкой обернулся и отрицательно замотал головой: мелькнула русая бородка, под шлемом завертелись насмешливо глаза… И он рассмеялся в ответ… Плевать хотел он на него!..

– Идём служить!.. Царю-у!.. Присягу – дали!.. – над снежным полем, дунув, разнёс ветер крики беглецов.

Насмешка и отказ родовитого князя подчиниться ему, верховному атаману донских казаков, обозлили Заруцкого. Ещё и из-за того, что там, прячась за ним, на коне гарцевал его младший брат, Александр-Меркурий, ещё пацан, и тоже смеялся над ним… Он пришпорил аргамака, выскочил с сотней казаков вперёд и загородил дорогу Трубецкому.

Казаки Трубецкого навалились на него и стали теснить. Засверкали сабли и палаши: донские казаки – рубили донских казаков…

Заруцкий чёртом завертелся в седле, отбиваясь от казаков, донских, своих же казаков, и старался достать Трубецкого. А тот всё время ускользал от стычки с ним… Вот так – лицом к лицу…

– Хо, атаман! – вдруг послышался рядом с Заруцким сиплый голос: к нему вплотную пробился какой-то мордатый малый. – Счас побалакаем на вот этой штуковине! Хо-хо! – хохотнул казак и мастерски закрутил саблей над головой. – Заказывай Филарету панихиду!.. Это тебе не по бабам лазить! Гы-гы!..

Такого Заруцкий стерпеть не мог. Усы у него поползли вверх, оскалились белые зубы, в глазах мелькнули шальные огоньки. Гримаса ярости красиво исказила лицо атамана. Ловко, сильным ударом, он вышиб саблю из рук мордатого и тут же развалил пополам его череп: «Дерьмо шелудивое – а не казак!»

И он словно озверел, накинулся на казаков Трубецкого и разметал их в стороны.

– Дмитрий! – зычно крикнул он, в массу беспорядочно тут и там дерущихся всадников. – Где ты?! Выходи!..

В этот момент в Тушинском городке сигнально ударили с угловых башен пушки. И с первыми же выстрелами из ворот, сверкая панцирями, галопом вылетели гусары гетманского полка.

Казаки и татары, увидев их, бросили Заруцкого, повернули коней и припустились дорогой на юг. Но куда там им! Малорослые татарские лошадки не смогли унести их от резвых польских скакунов.

Гусары нагнали их, ударили в тыл и смяли.

Пытаясь оторваться от них, казаки рассыпались веером и устремились разрозненными группами к лесу. Но гусары, не давая им уйти, рубили, сшибали их с коней. И над полем завис тяжёлый низкий гул от столкновения четырёх тысяч всадников… Наконец звон диких сабель оборвался, затихло ржание коней: и над равниной – снегом, трупами покрытой – слышнее стали крики и стоны раненых.

С тремя сотнями казаков и татар Трубецкой всё же отбился от гусар и ушёл лесными дорогами от погони.

* * *

И на Тушинский городок вновь опустилась великая рознь. Он раскололся на ещё более мелкие партии. Татары и казаки не прочь были перейти к Димитрию, надеясь на высокое жалованье. Войсковая старшина и немало гусар стояли за верность королю, предпочитая небольшой, но твёрдый оклад у него сомнительным посулам царя Димитрия. Пятигорцев, жолнеров, пахоликов и донских казаков тянуло на Волгу: в ещё не тронутые смутой места, где можно было бы поживиться, перехватить купеческий караван или пройтись грабежом по маленьким городкам с богатыми посадами.

После расправы гусар с донскими казаками Трубецкого, в лагере на Марину многие стали смотреть косо. Пошли упрёки не только в гибели казаков, но и в интригах против войсковой старшины. И её ругали даже пятигорцы, те самые, которые подтолкнули казаков на открытый бунт, на то, чтобы покинуть без ведома старшины городок, заверили их, что если гетман осмелится помешать этому, то они ударят с тыла по его ротам.

И ей стало ясно: больше медлить было нельзя. В любую минуту Рожинский мог стеснить её в хоромах стражей, а затем выдать королю. И она послала срочным гонцом весточку Димитрию.

Но события, опережая её замыслы, уже шли своим чередом.

Казановская вошла к Марине в горницу. Следом за ней порог переступил атаман в ладном сером армяке, татарской шапке с околышком и турецким кинжалом за синим кушаком. Неприметный атаман, каких здесь было много.