Текст книги "Вторжение в Московию"

Он, Тимошка, опытный игрок, всё же почувствовал во всём этом что-то неладное, какой-то подвох. Но отказали ему мысли слабые. Не подозревал он даже, с каким игроком решил тягаться.

– Но, казак, уговор! Играем до тысячи! – заговорил жёстким голосом Заруцкий; куда и подевался-то его недавний панибратский тон. – За сотню шовкунов, как ты хотел, по два рубля! А если проиграешь, то чтобы духу твоего тут не было! – погрозил он кулаком ему. – Увижу – башку снесу тотчас же! Ты меня знаешь! Уговор?!

– Уговор! – осклабился Тимошка. Он струсил здорово, но было видно, что он верил в своё мастерство, с усмешкой пожевал свой длинный ус и выплюнул его.

Они ударили по рукам.

И опять его дружок, Меченый, с рваными ноздрями, отыграл ему начало партии. И Тимошка кинул кости первым, и вновь удачно: ни одной пустышки.

Заруцкий же поелозил задом на кошме, устраиваясь удобнее, как борец, ища опоры в матушке-земле, размял свои пальцы, длинные и цепкие, как щупальца у спрута, и… хоп!.. – подбросил как-то странно, невиданно, разом все три кубика вверх. И они крутанулись слаженно, как строем на плацу, и улеглись послушно все рядышком, и выставили все три вверх по четыре вкрапины на белых гранях, замусоленных грязными руками.

Тимошка завистливо глянул на его удачу, тихо промолвил: «Бывает!»

Он взял кости, метнул их, и снова у него выпал неплохой набор. Но четвёрок уже не было. Они как будто покинули его, обиженные почему-то на него, ушли к тому же атаману.

И тут же бросил кости Заруцкий, всё тем же своим броском замысловатым, и снова легли в ряд три четвёрки. Другие очки его как будто позабыли.

Но Тимошка, жох, знал толк в игре и знал, что такое не может долго продолжаться. Пройдёт каких-нибудь пяток бросков, и отвернётся удача от атамана. Взяв кости, он выбросил свой набор. И опять он оказался серым: одна пустышка, единица и ещё двойка скромная упала.

И вновь метнул Заруцкий, и снова были три четвёрки…

А Тимошку почему-то вдруг пустышки полюбили, и он начал стремительно отставать, но всё ещё надеялся, что мет пойдёт и у него.

Игра пошла острее, когда счёт перевалил за сотню, а у Заруцкого всё так же шёл мет по-крупному. Лишь изредка засветится испуганная тройка, и её тут же забивают старшие подружки.

Когда Заруцкий объявил три сотни, Тимошка стал мазать, срывал броски, укладывал по-всякому на ладонь кубики, метал их, но все его старания были напрасны. Иной раз вдруг выпадет четвёрка, и снова игра тонет в мелочовке, в пустышках исходятся костяшки.

Заруцкий глянул на своего соперника рябого. Тот покраснел, дрожали руки у него, он глаз не поднимал, открыв рот, беззвучно что-то повторял. Казалось, он заговаривал костяшки, чуть не дышал на них, не целовал, и мысленно молил уняться, одуматься, вновь стать послушными, своими. Пот вышиб на его лице, когда Заруцкий стал подходить к заветной тысяче, а он всё так же не мог оторваться от проклятой сотни, в каждом броске добавляя к ней лишь крохи.

Удача, она, неверная, оставила его, ушла к сопернику, красавца полюбила, атамана, статного и удалого. А тот легонько приманил её, зажал под зад, под пятки голые, как басурман, как иноземец. Размеренны движения его, броски рассчитаны, летели кости точно на одни и те же грани, ложились, покорные, как девки гулящие, под наглым его взглядом…

А Тимошка взмок, рубаху сбросил. И от него, от голого, пахнуло скотом немытым.

А рядом с ним уже вовсю пылает паника: земля горит вокруг его дружков. Над ними, их промыслом, нависла тень грозы, сидевшего здесь атамана над всеми атаманами, красавца лютого. Они кормились тут, у казаков. Тем шарпанина доставалась в грабежах, и они просаживали её легко, без сожаления. А где-то там, в посадских кабаках, где лишь водилась мелочовка, им приходилось здорово трудиться. Коль удавалось обыграть крестьянина прижимистого, посадского или какого-нибудь скупого торговца, то лишь перепадала рваная одёжка, и за неё копейки не давали.

Бурба заметил, как из юрты выскользнул дружок рябого, прыщ Меченый, исчез куда-то, а за ним исчез другой. И он догадался, что они побежали прятать наворованное раньше.

«Забыли и про кости!» – зло мелькнуло у него.

– Всё! – сказал наконец Заруцкий, когда уложил последний раз всё так же чисто, всё те же три четвёрки. Он поднялся с кошмы, устало потянулся. Почесав пятку о пятку, он надел сапоги, снял с головы Тимошки свою шапку, шлёпнул ладошкой по его голой и потной спине и брезгливо отряхнул её.

– Гляди, казак, уговор был!

Он подхватил с кошмы саблю и кафтан и вышел с Бурбой из юрты.

– Проследи, чтобы их выперли отсюда! – велел он Бурбе. – А лопоть вернуть хозяевам!

Он и не думал запрещать казакам резаться в зернь. Но решил, пусть они хотя бы пропивают добро, добытое в набегах, или проигрывают своим же казакам, но не вот таким, заезжим ворам.

А в юрте было тихо, как при покойнике. Казаки сидели, разинув рты и не веря своим глазам, что вот такое может быть. Они набились сюда, чтобы поглазеть, как Тимошка будет отмеривать шовкуны не кому-нибудь, а самому верховному атаману. И теперь не в силах были сообразить, что же стряслось с их ведомым игроком. Каким образом тот продуванился весь без остатка. Но больше всего они были поражены невиданными бросками костей Заруцким.

«Не атаман – сам чёрт! – пошёл гулять с того дня слушок по шатрам и кибиткам. – И сабля, сабля-то его – как у иного дьявола!»

А Тимошка, их кумир, исчез отсюда в тот же день. Он дал тягу из лагеря, напуганный не столько угрозой атамана, сколько его бросками: с нечистой силой повязался тот. А он, Тимошка, был всего лишь простой игрок и вор, и ему ли тягаться с самим сатаной.

* * *

Не прошло и недели, как Матюшка назначил Филарета Патриархом, а тот уже сам заявился к нему в шатёр с каким-то игуменом. Игумен был старичком, с тусклым взглядом и длинной бородой, в новой рясе, но в полинялом клобуке[52]52
  Клобук – покрывало на камилавке у православных служителей церкви.


[Закрыть]. С ними пришёл и Салтыков.

– Храм нужен, – заявил Филарет, когда заговорил о цели своего визита. – В шатре негоже быть Христову делу!

– Постой, постой, отче! – завертелся Матюшка в своём кресле, шурша атласными одеждами. – Я сам живу в шатре! Царица тоже, как видишь! Возьмём Москву, тогда получишь все храмы! А сейчас справляй Писание хоть в шалаше!

– И князь Роман придёт в храм Божий тот, – гнул Филарет своё.

– Князь, князь! – разозлился Матюшка; он догадался, что Филарет нарочно напомнил ему о Рожинском. – Князю Роману я не указ по вере! И ты не жди, не придёт к тебе! Он пишет в Рим, папе! Надумал сменить веру!.. У тебя ещё есть что-то? – спросил он его, когда понял, что тот не торопится уходить, расселся со своим спутником.

– Государь, просьба ещё у меня, – начал Филарет и вздохнул, как бы сожалея, что пришлось беспокоить его, царя, по пустякам. – Зять тут со мной, с сестрой моей Ириной. Он просится на воеводство. Его Шуйский обобрал, по ссылкам волочил, по-худенькому они жили.

– Кто? Иван Годунов?

Филарет кивнул головой: «Да!»

– Он был у меня! Я Годуновых не жалую за прошлое! Но раз ты ходатай, к тому же он твой зять, – сделал он паузу и посмотрел на Филарета, чем-то смущённого, – то я могу послать его вторым воеводой в Калугу, к пану Скотницкому. Узнай, если согласен, то в Разряде дьяки выдадут ему грамоту и наказ… Ну, раз на этом всё, тогда я не держу тебя, – отпустил он назойливого просителя.

Филарет и игумен ушли. А Салтыков хотел было задержаться, о чём-то стал говорить ему. Но он, устав от этого визита, выпроводил из шатра и его тоже. И тут же каморник доложил ему, что там, снаружи, дожидается приёма Бутурлин…

Михалка вошёл к нему так стремительно, что даже разлетелись в стороны длинные полы его епанчи.

– Государь! – начал он, запыхавшись, но не от быстрого хода: он волновался с чего-то. – Государь! – повторил он. – Ты принимал сейчас Филарета! И он просил о Годунове?! Государь, не верь Ивану!

И страсть мелькнула в его глазах, таких тёмных, что не поймёшь, они ли черны или черна его душа.

– Ты что позволяешь себе! – прикрикнул Матюшка на него. – В дела лезешь мои, государевы!

Михалка побледнел от этого окрика, каким ещё ни разу его не награждал царь, быстро поклонился ему и торопливо заговорил:

– Виноват, государь! И коли в том моя вина, вели казнить, но перед тем выслушать! Я, твой верный холоп, о государевом деле радею!

– Ишь, радетель выискался! Хм! – хмыкнул Матюшка и убавил тон. – А без тебя иные вроде бы и не радеют! Ну, говори, что у тебя там? – велел он ему; он догадался, что там была какая-то старая вражда.

Михалка стал путано рассказывать что-то про Ирину, жену Ивана Годунова, и самого себя, когда-то в юности обиженного ею…

И Матюшка не стал слушать его. В таких делах он не любил копаться, но понял, что попал в самую точку.

– Вижу, вижу, так оно и есть! Но запомни: пусть то не мешает твоей службе! Он зять моего патриарха и с этого дня неприкосновенен!

И он строго погрозил пальцем ему: «Понял?»

– Да, государь, – склонил Михалка голову.

А он бесцеремонно выпроводил его из шатра, как и Салтыкова: тот страдает недугами старческими, а этот совсем рехнулся от любви, как оказалось.

* * *

Отец Онуфрий, седой, но с чёрной бородой, сидел в шатре вместе с Бурбой и, подвыпив, болтал, что приходило на ум. Сюда, в шатёр атамана, он забрёл лишь после того, как узнал, что Заруцкого нет. Тот мотался где-то по делам, не то у царя, не то у князя Романа, а может быть, пошёл к гулящим девкам. Там, в кабаке, Илейка завёл блядню, немного девок. Скрывал он, скупец, свои доходы, и с девками гулящими темнил тоже. Никто толком не знал, сколько их у него. И вот к одной из них-то захаживал Заруцкий тайком. Он не хотел, чтобы об этом ходили по лагерю слухи. На днях сюда должна была приехать с Дона его казацкая жена Тонька. И наверное, притащит за собой их сына Стёпку…

– Патриарх, патриарх… Какой из него патриарх?! Келейный чин не ведает каково! Поститься то ж! – занервничал батюшка; он всё ещё переживал поставление патриархом Филарета, не жаловал его любовью, как и вся низовая церковная братия. – Почто в Филиппов день без заговенья?.. А-а! Не знаешь?! – заблестели его глаза, перескочили с Бурбы на саблю, что висела на стенке шатра. Она принадлежала атаману, была невзрачной на вид, но чем-то останавливала взгляд. И он, когда бывал здесь у Бурбы, всё время натыкался глазами на неё и старался разгадать смысл её такой притягивающей силы. Выйдя же из шатра, он напрочь забывал о ней и от этого ещё больше удивлялся, когда опять видел её. – И он не знает! Патриарх же! – язвительно произнёс он.

Бурба налил ему ещё чарку водки и выпил вместе с ним.

– Вот ты, Антип, казак по воле аль по принуждению? – стал донимать батюшка его. – То, пойми, я не пытаю. Сам скажешь, коли охотка выйдет… Но земля-то тянет? – заглянул он ему в лицо. – И ой как тянет! – остался он чем-то доволен, выловив в глазах Бурбы всё нужное. – Сам к ней придёшь, устанешь казаковать. Хотя бы и в Сибирь подашься. Там вольно, говорят, жить, всем места хватит… Монах – он клоп! – с чего-то сказал он вдруг, мысль новая перебежала ему дорогу.

Бурба быстро глянул на него, захрустел корочкой черствого хлеба, почесал задумчиво затылок.

– А ты, Онуфрий, случаем, не плутал по Литве? – спросил он его. – Уж больно знакомое говоришь. Знавал я одного, из ваших, из лютеров то ж. С Косым[53]53
  Феодосий Косой – русский еретик, сторонник реформации православной церкви. Он постригся в монахи на Белоозере. Оттуда он вскоре бежал в Литву из-за преследования высказываемых им религиозных взглядов.


[Закрыть] он был там и всё такое же говаривал.

От одного лишь имени Феодосия Косого отец Онуфрий пошёл сизыми пятнами по лицу, хотел сказать что-то, ответить, но замешкался. Иссушенный, отравленный водкой, его мозг бессилен был что-либо выловить в себе и в прошлом. И он сердито забурчал: «Феодосий сам по себе, а я сам!..»

Он замкнулся, замолчал. Но зуд старческой болтливости стегнул его опять по языку. И он разглагольствовал долго ещё о чём-то, непонятном Бурбе, пока не исторгнул из себя всё, не выдохся.

– Иконы пощепать? Мол, идолы это? – спросил его Бурба о том, что только и выудил из его длинных речей. – Так, что ли, говорил твой Косой? И Божья Матерь, дескать, не Матерь Божья! Хм!.. Так казаки-то Божью Матерь не знают! Они другую матерь часто поминают! Хм!..

Его глаза лукаво блеснули.

И отец Онуфрий понял, что этот атаман-то мужик ещё тот, со смыслом.

За стенкой шатра что-то стукнуло, зашебуршило, и хлопнул полог входа. В шатёр вошёл Заруцкий, увидел батюшку.

– А-а, и ты здесь! – бросил он, косо глянув на него.

У него с отцом Онуфрием дело пошло в разлад. Он уже раскаивался, что поспешил обвенчаться с Тонькой, на что его подтолкнул отец Онуфрий, перед московским походом: мол, как ты оставишь бабу-то свою, одну с сыном, если погибнешь; не по-христиански то ведь… И вот теперь, когда он стал боярином, казачка Тонька стала ему обузой, мешала ему. И как-то раз он заговорил с отцом Онуфрием о том, чтобы постричь её, упрятать в монастырь. За чарку водки отец Онуфрий мог пойти на всё. А тут с чего-то встал дыбом: «Не по-христиански это!..»

– Оставь своего Христа! – поморщился Заруцкий тогда.

Он хотел добавить что-нибудь едкое насчёт Христа. Вспомнив же, что казаки слушают проповеди батюшки, чему-то ещё верят, он не стал ничего говорить, чтобы не ссориться с казаками.

– Ты рясешку свою, Христову, готов пропить в любое время! И им же попрекаешь! А я отыгрывай потом твои Христовы вещи по кабакам! Так, что ли?!

Вот с того-то разговора у него и появилась неприязнь к нему.

Батюшка завозился на лавке, поднялся на ноги и закачался, но не с хмельного. Взор его затуманился. Побаивался он атамана, его грозного взгляда. Не так даже боялся царских очей, хотя тот страшен, тоже с лешим глазом. Да он-то навидался среди казаков таких бесноватых, что сам чёрт не нужен был ему уже.

– Лешие, лешие! – пробормотал он и заковылял к выходу, с чего-то приседая, и вывалился из шатра.

Брезентовый полог прошелестел за ним, всё стихло, и в шатре остался лишь слабый дух ладана.

Заруцкий недовольно завертел носом: он не переносил этот запах.

– Что ты всё этого… – промолвил он скучным голосом, – сюда таскаешь?.. Опять он, поди, про Матерь Божью!

* * *

Царские хоромы срубили быстро: согнали мужиков из ближних волостей, и те навезли изб. И в центре лагеря, на Цариковой горке, замаячила хоромина из многих теремов, возвысилась над всеми постройками.

И вот на День Архангела Михаила возле царского шатра собралась компания, необычная и оживлённая. Пришёл отец Онуфрий, нос сизым был у него уже с утра, скуфейка натянута до самых глаз. Томился с перепою он, дышал парком и перегаром. Холопы поднесли ему чарку водки. Затем он запил похмелье квасом, ожил, перекрестился. От водки покраснели кончики его ушей, и сам он стал румян, как колобок. Захваченный мирской суетой, он вёртко крутанулся на месте, словно кулачный боец. И вот только теперь он был готов приступить к делу важному.

Он перекрестил Димитрия, царя, благословил его на доброе дело. Перекрестил он и хоромины и что-то пробурчал вроде того, что стоять, дескать, его дому крепко, а царству – вечно…

– Ну что же, пошли, батюшка! – сказал Матюшка и двинулся к хоромам со своими людьми: с ним были ещё князь Семён, Петька Третьяков, подьячие, боярские сыны и дворовые холопы.

Хоромы громоздились в два этажа. Их оказалось несколько. Они соединялись холодными сенями. Стояли там ещё и холопские пристройки.

Отец Онуфрий подкатился сначала к нижнему этажу, нырнул под высокое крыльцо, где была дверь и где уже стояла стража из царской дворни. Дверь распахнулась тут же перед ними. И вот вошли они: впереди батюшка с крестом в руке, а рядом с ним послушник с кропилом и водицей освящённой. Батюшка макнул кропило в серебряное ведёрочко, побрызгал сначала на дверь, махнул водицей дальше, очищая впереди себя путь от всякой нечисти.

И вдруг с похмелья его язык сам собой заговорил о бесах. Но он тут же сообразил, что сплоховал, стал бормотать что-то иное, но получилось и того хуже.

– Отыде дьявол от дому сего, от дверей и от всех углов четырёх! Здесь крест Господень, – выкинул он вперёд руку с крестом, как бы защищаясь им от чего-то, – Матерь Христова!.. Святые евангелисты!..

Взяв сразу в полный голос, он сорвал его, взвыл, как пёс, чем-то напуганный, всхлипнул и скороговоркой зашептал, чтобы не поняли, что он несёт такое: «Архангел Михаил, Гавриил, Рафаил, Уриил, Селафиил, Егудил, Варахиил…»

И тут он споткнулся, забыл последнего из них. С отчаяния он взмахнул крестом, мол, была не была, всё равно выведу отсюда всю нечисть, и пропел: «Здесь святые херувимы и серафимы! Здесь тебе, дьявол, нет части и участия, места и покою!»

Язык у него стал заплетаться. И он, не представляя, чем закончит своё освящение, заспешил скорее дальше: «Не делай пакости сему месту и дому, человеку и скоту!.. Беги во ад кромешный!»

Он остановился, перевёл дыхание, опять затараторил: «Крест на мне, крест передо мною, крест за мною… Беги, бесовьё! Близ меня Христос, сила вся небесная! И ангелы, и власти, престолы…»

Он заплутал во всём этом окончательно.

«За морем, за синим, за Хвалынским! – с чего-то приплёл он вдруг не то, очнулся и громко пробасил, уже как кислотою въевшееся, что даже водка не брала: – И ныне-е!.. И присно-о! И во веки веков, аминь!» – шамкнул ртом и замолчал.

Все двинулись дальше, вглубь хоромин, прошли переднюю. Там повторилось то же самое, как в сенцах. Но батюшка уже молчал, и лишь работало кропило. За передней они обошли все комнаты. Их было три. Две оказались жилыми, одна холодной. У неё в углу лишь угадывался опечек, там почему-то не поставили обогрев.

Матюшка взял это на заметку, но тут же забыл об этом, когда они, выйдя из нижнего этажа, подошли к крыльцу. Оно, высокое, с отполированными перилами и обширным рундуком, вело на второй этаж. И они поднялись туда, где тоже сначала были сени. И батюшка окропил всё также святой водицей. Затем они прошли дальше, в прихожую, оттуда в государеву палату. Там были лавки с опушкой для боярского сидения. Сюда же принесли и трон Пахомки. Тот стоял один посередине палаты и, казалось, взывал к себе как будто и конфузился, переехав из походного шатра в роскошные хоромы не по нему.

– Надо подновить, – пробурчал он так, чтобы слышал дворецкий, повёл глазами в сторону трона. Вот это кресло, его трон, его товарищ незаменимый, пока ещё не подводил его. И этой верностью он дорожил. Заглянул он и в свою спаленку. Она была невелика, как раз по его желанию. Он не любил больших пустых пространств и в них порой терялся отчего-то. А стены тесные всегда дружили с ним. Из них он выходил как из крестильницы церковной.

И здесь всё так же выгонял батюшка домовых и бесов. Их тут ужас сколько развелось за те три неполных дня, пока хоромина, готовая уже, стояла, ждала новых хозяев. Затем они прошли сенями, длинными и холодными, с волоковыми оконцами, на другую, женскую половину хором. Светлицу Марины, с красными оконцами, он осмотрел тщательно. Там была кровать, широкая и роскошная, её соорудили из дуба, и тенистый полог из голубого шёлка. К этому цвету Марина имела особенное пристрастие ещё с детства. Раскинутый на две половинки полог приоткрывал стыдливо альков, а в нём перину и мягкие подушки, все пуховые. Пуховики были и на неподвижных лавках вдоль стенок. Их покрывала опушка из тёмно-зелёного бархата. И ещё стояло изящное кресло: маленькое, оно было как раз для неё. Тут же были ещё шкафчики, и поставец расположился в углу для скромной трапезы, если царица пожелает есть наедине.

Матюшке понравилось здесь всё. Должно было понравиться и ей, царице, тоже.

Они вышли опять на крыльцо. И тут он остановился, стал осматривать с высоты второго яруса хором весь Тушинский лагерь, раскинувшийся под горкой. Там же, как попало разбежавшись, белели шатры, выжженные солнцем, и кибитки. А среди них стояли землянки и сараи под стойла для лошадей, плетённые из хвороста и обмазанные глиной. В землянках там и сям ютились кузнецы и всякие иные мастеровые, которых таскают за собой в обозах армии в походах дальних.

– Государь, мы повалушу не срубили, – открыл рот молчавший до сих пор приказчик; он возводил эти хоромы. – И чердаки не смели ставить по гетманскому указу, – смиренно доложил он ещё.

Димитрий чуть не вспылил: опять гетман, всё тот же гетман.

– Почто? – процедил он сквозь зубы.

– Он сказал: гусары многие живут в землянках…

Димитрий покрутил головой: ему жал воротник кафтана. И он потянул вверх шеей. От злости на гетмана воротник, казалось, стал душить его… «Что он суётся везде, мразь!»

Рядом с ним шумно завозился батюшка. С похмелья он вспотел от освящения. Тихонько вздохнув, он громко высморкался, подтёр нос рукавом рясешки и просительно уставился на него, на царя.

Матюшка усмехнулся:

– Хм! Что, опять худо?!

– Да уж, государь!

Он похлопал его по плечу и велел дворецкому:

– Дай ему!

Князь Семён заюлил было, но, встретив его тёмный взгляд, полез за пазуху, достал оттуда гамалейку. И в ладошку отца Онуфрия потекли серебряным ручейком московки: за очищение хором от людских ворогов. Отец Онуфрий, приняв с поклоном государеву мзду за службу, откланялся, бочком отошёл в сторону и стал загребать ногами сырой снежок: закапотил, кутаясь в рясешку, накинутую поверх лишь одной тонкой душегрейки. Направил он свои стопы под горку, туда, где табором стояли шатры купцов, и там же был кабак. Он торопился просадить деньги, не уверенный, будут ли они у него завтра. Но сегодня он погуляет на славу.

* * *

Настала оттепель. Снег выпал с утра мокрым и лип к ногам. Саням не раскатиться, и снег летит из-под копыт коней комками плотными и грязными. И жизнь в военном лагере тотчас же отозвалась на эту новину, причудливость погоды.

Гусары, жолнеры, мастеровые – все повылезали из своих изб, палаток и землянок на свежий воздух, подышать свободно. Вон там казаки, в стане донцов, слепили из снега бабу. Она стоит, но не по-русски, на голове торчит дырявая гусарская венгерка, в руке зажат чей-то кривой и ржавый ятаган… И казаки, бездельничая, как мальчишки бесятся вокруг неё: бросают снежки, гогочут… А тут какой-то вывернулся удалец, попробовал на снежной бабе саблю. Но его оттащили сразу в сторону, все пьют вино. Слепили рядом с бабой из снега мужика, уже торчит его сучок. Опять от хохота все покатились. И там же с ними пьют пахолики, шныряют и смеются, ремесленники тут же, землистые все лица… Вон двое, пробуя по пьянке силу, сцепились, толкаются и тужатся, чтоб опрокинуть и вывалять в снегу соперника… А вот и вопль торжества огласил окрестности… И тут же раздался выстрел: какого-то лихого малого, гусара, а может, пятигорца… И вскрики, лязг сабель, вот ругань началась по-настоящему… Схватились двое за грудки, но сразу их разняли… Да-а, мечется, играет молодая кровь…

Димитрий вышел из царского шатра. Тут, подле шатра, уже стояли пан Юрий, князь Роман, бояре, Трубецкой и Сицкий, и Филарет притащился сюда тоже, а там, дальше, полковники, гусары.

А вон из своей избушки выскочил Заруцкий, взлетел на аргамака. Несётся вскачь к хоромам он, подъехал, соскочил с коня и бросил повод в руки казаку, затем лёгкий кивок ему, государю…

Наконец показалась из своих покоев и Марина. Она была оживлена, играл румянец на её сухих щеках, обычно бледных. С ней вместе вышла пани Казановская, и тут же были дамы, её придворные, ещё оставшиеся с ней до сей поры. И взгляды их кокетливо стреляют на гусар, явившихся на торжество с Рожинским.

Димитрий подошёл к Марине и галантно поклонился ей. Так, вспомнил он, делают все кавалеры в Польше.

Марина, окинув взглядом лица присутствующих, заметила среди них донского атамана.

«Он для мужчины слишком уж красив!» – задержав на нём взгляд, подумала она с чего-то.

Его же глаза, разгорячённые, прошлись по ней, отозвались, и сладко, чем-то в её теле, и тут же скрылись в поклоне низком. Когда же распрямился он, то отвернулась теперь она от него к царю, своему супругу.

– Государь, как это расчудесно! – непроизвольно воскликнула она, вся озарилась светом, вынула ручку из меховой муфты и показала на хоромы. – Я хочу побегать там, сейчас же! – вырвалось у неё премило и непосредственно, как у капризного ребенка.

– Государыня! – осуждающе протянула пани Барбара, заметив, что в Марине с чего-то проснулся вдруг бесёнок, что в каждой женщине сидит и до поры не беспокоит.

А дамы, её придворные дамы, такие говорливые, сейчас молчали и лишь хихикали жеманно.

Ей же захотелось всего-навсего только поиграть в снежки, занятие совсем ведь безобидное. И она слепила комочек, тугой и мокрый, и бросила в него, в государя, и угодила прямо в его шапку царскую. И та свалилась у него с головы, и его кудри – чёрные, густые упали ему на его большой покатый лоб.

Она сконфузилась, зажала по-детски ладошкой рот и заразительно хохотнула. Глаза же её, такие светлые и ясные, смеялись над ним.

Да-а, играть она умела, для публики, для сотен глаз. Они взирали сейчас на них, на царя и царицу, вылавливая фальшь в их отношениях.

И Димитрий тоже громко рассмеялся. Он поднял шапку, подошёл вплотную к ней и увидел, каким соблазнительным огоньком блеснули её глаза из глубины шубки на соболях, в которой терялась её изящная и тонкая фигурка, сейчас особенно обворожительная.

– Ну, пойдёмте же, государь! – помимо воли вырвался из её груди воркующий голосок со страстным придыханием, и томный жест ему, чтобы он поддержал её.

И он подхватил её под руку и повёл к крыльцу под молчаливыми взглядами всех окружающих. И она пошла с ним, чувствуя спиной, что там, позади, остался красавец-атаман, и он смотрит вслед ей. И от его взгляда её походка стала странной. Какая-то слабость стала подкашивать ей ноги. И было как-то необычно всё сейчас, хотя с утра она была расстроена, и было гадко на душе, тоска съедала от жизни в этом лагере, в несносном шатре вот в эти холода. И она с чего-то устыдилась вот этого своего нового чувства. Ведь за такое же не так давно она корила свою сестричку Доротею.

«Ну, с ней-то ясно, а у меня всё по-иному!» – успокоила она себя, выровняла походку, сильнее оперлась на руку царя, своего супруга теперь и перед Богом.

Они поднялись на верхний рундук впереди всей свиты и вошли в прихожую. Здесь камеристка Юлия сняла с плеч Марины шубку и унесла за шторы. Туда же с каморником последовала и его царская шуба. Свой кургузый тулупчик, овчинный и милый его сердцу, он оставил сегодня в подклети. Холопы спрятали его в чулан, с наказом, что немедля вынут оттуда, как только закончится переселение.

Они прошли дальше, в столовую палату. А впереди них, царской четы, пространство хором мерил патриаршим жезлом Филарет. Остановившись посреди палаты, он перекрестил её, благословил этот царствующий дом, очищая его от всяких духов. Домовых же, запечников, отец Онуфрий выжил отсюда тоже крестом, кадилом и Божьим словом. Теперь ступать здесь стало безопасно, и бражничать не запрещалось тоже.