Текст книги "Вторжение в Московию"

Вчера вечером к ней пришёл от Сапеги полковник Стравинский с гусарами и передал, что гетман волнуется за неё и не советует ей покидать крепость.

Марина уткнулась в пушистый воротник шубы и усмехнулась. Даже сейчас она не могла без улыбки вспоминать об этом надутом гетманке, как называла она про себя Сапегу… «У него не больше мыслей и чувств, чем под ржавым панцирем!» О том, что это всего лишь уловка, – и гетман хитрит, неумно, прямолинейно, – догадаться было несложно. И вчера она не сдержалась, возмущённо бросила в лицо его людям:

– Я не позволю ему спекулировать собой для своей личной выгоды! Идите и передайте – у меня есть три сотни казаков! И если дело дойдёт до этого, то я дам ему сражение!

«Какие злонравные люди! – с раздражением подумала она. – Все стремятся играть мной! Как смеют!.. Настанет время – всё припомню! Покажу, что я царица, а не дочь воеводы… Нет той Марины! Умерла она. Вместе с Димитрием… Многие, многие поплатятся за свою вольность!»

– Кнутом, кнутом их! – вдруг громко, мстительно зашептала она, не замечая, что говорит вслух сама с собой.

Бурба встревожился, подъехал к ней, сочувственно спросил:

– Государыня, тебе плохо?!

– Нет, Антип, ничего! – ответила она, снова взяв себя в руки. – Спасибо, я не забуду этого: всего, что ты сделал для меня. В Москву вернусь – поместье дам. Одарю, щедро одарю!

– Да мы что… – смешался, залепетал атаман. – Мы ведь служим Димитрию не за подарки… Мы за государя стоим, за Расею…

Непривычный к таким разговорам, он смущённо кашлянул:

– Ты, государыня, пошла бы в сани, отдохнула. Ночь на дворе. Далече нам ещё. Поспи до Осипова[91]91
  В народе и в официальных документах того времени Иосифов монастырь под Волоком Ламским часто называли «Осипов» монастырь, а то просто «Осипов».


[Закрыть].

^— Хорошо, Антип, – сказала она, и ей стало спокойно среди этих неразговорчивых и с виду угрюмых людей. На какое-то мгновение у неё, холёной польской пани, проснулось что-то тёплое, человеческое, к окружающим её простым казакам, которые, она знала, если что-нибудь случится, лягут все до одного, защищая её. И она расслабилась, навалилась усталость, и ей захотелось спать.

– Только, как что – буди!

– Разбужу, разбужу, – добродушно проворчал атаман и громко закричал казакам: Стой!

– Стоять, стоять! – понеслось по колонне. – Бурба стоять кажет!

Отряд донских казаков остановился.

Бурба подъехал к саням, помог Марине сойти с коня, усадил её на медвежью шкуру, укрыл шубой её ноги.

– Ну, пошли! – подал он команду, снова взгромоздившись в седло.

Отряд тронулся с места и двинулся дальше на юг, обходя стороной Москву.

Вскоре Марина крепко спала, забыв о переживаниях последних дней. И во сне к ней вернулось её прошлое, казалось, уже забытое…

* * *

Самбор… Их усадьба… Она вошла в гостиную. Там, рядом с князем Константином и Урсулой, стоял какой-то невзрачного вида, коренастый молодой человек.

Взгляд по нему, мельком и равнодушно… «А-а, это один из тех!»

Да-да, таких, ищущих благосклонности князей Вишневецких в каких-нибудь своих начинаниях, она перевидала уже немало.

Князь Константин, заметив это её равнодушие к своему спутнику, с чего-то вдруг засуетился, закивал почтительно головой в сторону молодого человека: «Позволь представить – царевич Димитрий!»

Этим почтением он брал её вину на себя.

Теперь пришла очередь растеряться ей. Она оплошала, не за того приняла царевича… Опустив глаза, чтобы скрыть смущение, она присела в низком книксене[92]92
  Книксен – почтительное приседание перед старшим.


[Закрыть].

И хотя слухи о том, что у князя Адама в имении живёт беглый московский царевич, уже разошлись далеко, и об этом было известно в Самборской экономии, воевода пан Мнишек добился этим желаемого: Димитрий произвёл впечатление на его всегда холодную дочь.

Потом царевича увезли в Краков. Оттуда он вернулся сияющим, каким-то ненормальным, был возбуждён, как мальчишка.

А вот и пышный приём, бал, и много гостей… Его закатил пан Мнишек. К тому была веская причина: король не только принял у себя царевича, но и дал согласие содействовать его притязаниям на московский трон…

Она же весь вечер танцевала только с ним… Ах, какой же он был неуклюжий!.. Да-да, и даже это волновало её, его милые и лёгкие затруднения, не со всем освоившегося молодого человека из дальней глухой стороны. Там даже танцевать-то не умеют!.. А вот он прикоснулся к ней, к её руке, своими сильными пальцами, в очередном па, так бережно, словно боялся сломать… А у неё что-то ударило под сердце, оно забилось учащённо… Она почувствовала его силу… И голова, её голова, она не подводила никогда её, вдруг странно закружилась… И накатила слабость, какая-то истомная и сладостная… «Ах! Что же это!»

Она танцевала и танцевала. Изредка перед ней мелькало напряжённое лицо Урсулы, та будто вглядывалась в неё зачем-то… Да, в тот вечер Урсула заметила это, догадалась, что происходит с сестрой, и из приличия не оставляла их одних…

Пока царевич гостил у них в имении, пан Юрий исподволь подталкивал его, чтобы он сам предложил дочери руку. И когда это произошло, то теперь с царевичем поговорили серьёзно. А до того была игра.

– Ваша милость, девица веры католической, – так начал пан Юрий, поглаживая свои рыжие усы, как хитрый кот, скрывая что-то. – И в нашей вере брак не заключается вот так сразу… Вернуть бы надо прежде законный престол…

Пан Юрий последовательно и красочно расписал, как обеспечить молодой жизнь, достойную её. Да и с верой не так всё просто. Как им жить в разноверии, вместе-то?.. Пускай царевич поговорит с отцом Савицким. Тот посвятит его в католические догматы.

– Дабы не оскорбить, по незнанию, молодую…

После приёма у короля, а у него он был инкогнито, потом остался там и на балу, царевич соглашался на всё, был щедр, охотно раздавал то, чего не имел. За невестой договорились отписать Новгородские и Псковские земли, пану воеводе – половину Смоленской волости. Другая половина, вместе с Северским княжеством, досталась королю. Стал царевич посещать также и иезуитов. Делал он всё, разумеется, тайно от своей свиты из русских, которых с чего-то здесь, в Посполитой, вдруг оказалось очень много. Беседы с доминиканцами сразу же выявили, что у него была сильна не только греческая схизма, глубоко засела и ересь арианская…

– Уже где-то заразился, – закачал головой падре Каспар Савицкий, когда встретился как-то и переговорил об этом с паном Юрием.

– В Запорогах, у казаков, зипунников! Где же ещё-то! – тряхнул полными плечами славный воевода пан Юрий.

А вот и она сама на исповеди у отца Каспара и, разумеется, многое поведала ему. В первую очередь её тоже волновало в царевиче вот это, ересь арианская… Но у отца Каспара на всё был готов ответ, он успокоил её.

– Это грешки молодости. Простительные в его возрасте, – ровный голос, и четки постукивали тихо в изящных его пальцах. – И того дурного общества, каким его испытывал Господь Бог. Совместными усилиями с вашей милостью мы наставим его на истинный путь…

Потом до их имения дошли слухи, что король отказал, под давлением сенаторов, в помощи царевичу. И вновь в их поместье появился князь Адам. И князь Константин приехал тоже. И несколько дней они часами просиживали в кабинете пана Юрия. Затем они решились. И все дамы в поместье узнали, что они будут набирать войско на свои средства…

Перед самым же уходом в Московию он, её принц, её суженый, сообщил ей, что тайно окрестился в католичество. Он стал увлечённо рассказывать, как это было, как он с краковским воеводой…

– С паном Жебридовским?

– Да, да! То было на Страстной неделе! Мы переоделись в рубище! Идём и собираем милостыню… И прошли! Никто не узнал! Даже его! До самой церкви Святой Варвары!..

Там он встретился с отцом Каспаром и исповедался у него.

– Впервые в жизни! – полыхнули у него азартным огнём глаза.

И он схватил её ладони… Она же невольно вздрогнула от прикосновения его сухих и жарких рук.

В тот день оба они чувствовали необыкновенную близость друг к другу. Теперь между ничего не стояло.

Затем пошли долгие месяцы без него. Она регулярно получала от него письма. Почерк у него оказался изящным, твёрдым, его письма было приятно держать в руках. Её же духовник, отец Франц, бернардинец, следил, чтобы она тоже постоянно отвечала на них.

– Надо, надо, ваша милость…

И он объяснил ей, что это в её же интересах: поддерживать в царевиче внимание к своей особе.

Потом дома внезапно появился её отец… Она даже сникла, когда узнала, что он покинул царевича, к тому же вместе со Станиславом. И оба они были чем-то подавлены. И пан Юрий стал частенько пропадать то в сейме, а то и при дворе короля. Что непохоже было на него.

В тот день, когда пришло известие, что он, её царевич, стоит с войском под Серпуховом и к нему, с поклоном и ключами, пришли от Москвы сами бояре, в их имении творилось что-то невообразимое.

– О-о, господи! – не то обрадовался, не то чего-то испугался пан Юрий и как-то странно переглянулся со Станиславом…

А на День Архангела Михаила отца и её в Краков вызвал король. И во дворце, при сенаторах, придворных, и при самом короле, им объявили о послании московского государя, великого князя Димитрия Ивановича, о его желании сочетаться законным браком с подданной его величества. Тут же их представили и послу московского государя, думному дьяку Афанасию Власьеву. Посол был уже в годах, с полуседой бородой, в просторном становом кафтане из роскошной узорчатой камки…[93]93
  Старинная шёлковая узорчатая ткань.


[Закрыть] Вот всё, пожалуй, что она в нём приметила.

В тот же день была назначена и дата церемонии бракосочетания. Торжество проходило с особой пышностью в Кракове, в доме князей Виелъгорских, родственников Вишневецких… А вот приехал и сам король!.. С ним была и его сестра, шведская принцесса Анна. И тут же был придворный, какой-то дядька-воспитатель, с его сыном, королевичем Владиславом; тот был ещё юн, ему минуло всего каких-то семь лет.

После брачного обряда её усадили за тот же стол, где сидел сам король. И тут же рядом с ней был всё тот же дьяк, посланец всевластного государя. Он, представляя на этом процессе его особу, не посмел снять на торжестве даже перчаток, не достойный коснуться руки её, великой княгини, как объяснил он; и вот теперь он сидит за столом, потупил взгляд и не смеет поднять на неё глаза…

На танец новобрачных её пригласил, как галантный кавалер, сам король. И она пошла с ним на три круга, и всякий раз, делая повороты, глаза её невольно скользили по принцессе Анне. Та была тоненькой, светловолосой, в сером платье с высоким и глухим воротником, так не подходящим к этому торжеству. И она всё время улыбалась, улыбалась мило, но не было в её улыбке теплоты.

«Как же она живёт здесь-то?.. Молится, и то, говорят, в одиночестве!»

Принцесса Анна, протестантка, жила в стране для неё чужой по языку, обычаям и вере, вообще-то скромно, замкнуто и тихо.

И вот король уже прощается с ней, желает счастья, пожал своей холодной рукой её пальцы… Замялся, но всё-таки напомнил он ей, чтобы на вершине величия она не забывала свою родину и близкую её сердцу веру.

Да, да, она засеет её семенами Московскую землю!..

Так думала она тогда и с жаром отозвалась на его призыв.

А через пять дней после этого она присутствовала в краковской приходской церкви Богоматери на церемонии получения кардиналом Мацеевским кардинальской шляпы из рук папского нунция Клавдия Рангони. Да, его, Мациевского, двоюродного брата её отца, здесь повышали по церковной иерархии в связи с намечавшимся бракосочетанием короля Сигизмунда с австрийской принцессой Констанцией. Всем приглашённым на этот обряд полагалось полное отпущение грехов: и церковь была забита высшими сановниками государства…

А вот и она. Она уже великая московская княгиня! Она сидит под балдахином. Вокруг неё все скамейки пусты, а перед ней на ковре стоят знатные дамы. Сенаторы же сидят от неё на почтительном расстоянии. И там же где-то её отец, в тот момент совсем какой-то для неё далёкий, затерявшийся в гуще сенаторов.

За этими торжествами Димитрий отошёл как-то в сторону, заслонился всем происходящим вокруг неё. Всё тогда сосредоточилось на ней, на её особе. Все почтительно взирали на неё. Её имя слетало с уст у каждого с восторгом и почтением.

Но жизнь напомнила ей, что она значила для него.

Монархи все живут под бдительным оком своих врагов и подданных, влюблённых в них. И шило, как ни старайся, в монарших мешках не утаишь. В Краков просочились слухи, что Димитрий держит при себе дочь Бориса Годунова… Весть эту помогли разнести по свету и первые, и все иные…

Дошло это и до неё. И она не спала всю ночь. Болело и ныло сердце… О-о, ревность!.. Она не знала до того, что это такое. Не видела она и ту, которая была где-то там, в далекой Московии, рядом с ним, но ненавидела её всем сердцем, всем существом своим.

А утром, ни свет ни заря, к ней заявилась Доротея…

«Уж она-то не опоздает!»

Та пришла со своим женихом, Яном Осмульским, красавцем, таким же как она, но бедным. Он поступил уже пажом в свиту к ней, к московской царице, стал игрушкой для всесильных…

Доротея, возбуждённая, а в такие минуты она становилась ещё более очаровательной, простодушной и невинной, с головой вся выдала себя: как спешила она к ней поделиться этой новостью.

«Ущипнуть её, заносчивую! – расписались мысли эти на её премилом личике. – Неизвестно из-за чего ей-то… вот так вдруг и повезло!»

И она стала трещать, убеждая её, что всё это наговоры врагов Димитрия, которые желают разорвать их брак… «Святой, небесный!..»

«Ох, а вот этого не надо бы!»

Её поток слов прервал пан Юрий: он вошёл без стука в покои дочери.

– Доротея, оставь нас! – косо глянул он на племянницу, поняв, что та, вертихвостка, уже выболтала всё.

– Я не поеду туда! – заявила она отцу, когда гости и её служанки вышли из комнаты.

По её красным глазам и опухшему лицу пан Юрий догадался, что это решение далось ей нелегко. Но он знал свою дочь, её слабости, знал, с какой стороны надо подойти, нажать на её характер, чтобы тот не погубил её же интересы.

– Марина, доченька, я лелеял тебя и хотел видеть счастливой и богатой! Никогда ни в чём не упрекал, не просил и не настаивал. А сейчас молю, и на коленях: одумайся!.. Ноша царицы нелёгкая. Димитрий – государь! Вольность в его власти. Тебе же пускай послужит утешением величие, каким не сподобились твои сёстры… Подумай: земли Новгородские и Псковские перевесит ли вольность государя?

– Отпиши – пусть бросит! – со слезами вырвалось у неё. – Нет! Сошлёт – в келью! И помнил бы о чести царицы!

– Ладно, ладно! – поднял руки пан Юрий, соглашаясь во всём с ней. – Но Констанцию тебе встречать надо и быть на бракосочетании у короля!

– Нет! – резко ответила она.

По её тону он понял бесполезность уговоров и довольствовался лишь малым.

– Только ехать в Москву – обязательно ехать!

– Хорошо! – надменно процедила она, поджала тонкие губы, и у неё непроизвольно вырвалось рыдание: «Димитрий!»…

Пан Юрий украдкой перекрестился, вышел от неё и в передней комнате столкнулся с отцом Ланицием. Он не ожидал увидеть его тут и удивился: «Па-атер! Какими ветрами!»

– Государь послал в Рим, – скромно ответил отец Андрей.

Пан Юрий с любопытством оглядел патера, одетого в русского покроя монашескую рясу, с длинными волосами и бородой, и, на православный манер, с большим массивным крестом, висевшим на груди.

– Экий ты, однако! Ха-ха-ха! – бесцеремонно расхохотался он. – Схизматик, чистый схизматик!.. Как там тебя уже перекрестили, что ли!.. Хи-хи!..

Заметив на юношеском лице патера румянец смущения, он приложил к груди руку, извинился за дерзкие слова и быстро избавился от него.

– Иди, великая княгиня будет рада видеть тебя и услышать весточку от царя!

* * *

По тёмным лесным дорогам, далеко от столицы, ночью на рысях шёл большой отряд всадников. В сёдлах покачивались хмурые, сжившиеся с дальними переходами донские казаки. Они зорко всматривались вперёд и старались обострённым чутьём опытных воинов предугадать опасность, которая грозила со всех сторон в это страшное, разнузданное время, обрушившееся на Россию.

Отряд шёл всю ночь и на рассвете, когда только-только забрезжило, подошёл к стенам Иосифа монастыря, под Волоком Ламским.

Бурба остановил казаков и подъехал к саням, где спала Марина.

– Государыня… – тихонько окликнул он её. – Проснись…

– Это ты, Димитрий! – испуганно вскрикнула она, открыла глаза и спросонья не сразу поняла, то ли всё ещё видит сон, то ли всё происходит наяву.

– Нет, это я – Бурба, – ответил атаман и забеспокоился. – Уж не заболела ли ты?!

– Что случилось, Антип? – окончательно придя в себя, спросила она, когда увидела невдалеке высокие стены. – Где мы?

– Под Волоком, у монастыря. Зайти бы надо, отдохнуть. Кони пристали, да и люди тоже.

– Хорошо, стучись.

Казаки, ругаясь, живо втолковали опасливым сторожам, что с ними под стенами стоит царица. И им тут же открыли ворота.

Сани Марины подкатили к крыльцу келейной, подле которого кучкой стояли польские гусары.

К своему удивлению, она увидела среди них своего брата Станислава.

Тот вскрикнул: «Марина!» – и шагнул к ней навстречу.

Она вышла из саней, обнялась с ним. И тут же она увидела, что к ней бежит Казановская, подхватив подол юбки. А за ней спешат, по узкой тропинке в глубоком снегу, все её придворные девицы.

Издёрганная, измученная опасностями и дорогой, она чуть было не расплакалась при виде их. Она раскраснелась, вновь стала обаятельной и непосредственной, какой была в Сандомирской экономии и какой её ещё помнила пани Барбара. Но уже через минуту она оправилась от волнения и сухо поздоровалась со всеми, как и положено было царице.

– Как выбрались-то?

– Ничего, слава богу, всё обошлось… Рожинский отпустил, – бормотала Казановская, всхлипывала и размазывала платочком по щекам слёзы, с состраданием оглядывая осунувшееся лицо своей любимицы.

Затем она спохватилась, захлопотала, проводила с дамами Марину в уже отведённую для неё большую келью. Марина переоделась с дороги и вышла в трапезную к столу, накрытому по случаю её визита.

При её появлении гусары поднялись из-за стола, поклонились ей и покинули трапезную.

За столом с ней остались только Казановская и Станислав.

– Ты куда едешь? – спросил Станислав её.

– В Калугу, к Димитрию… Как там у него? Что слышно?

– Он посылал казаков встречать тебя. Да их побил Млоцкий… Сейчас набирает войско. К нему идут донцы, татары…

Станислав замолчал, заметив, что она отрешённо смотрит в сторону, не слушает его.

– А ты-то куда? – вяло поинтересовалась она.

– Под Смоленск. Рожинский послал… Смута в Тушино. Войско распалось, не подчиняется гетману. Жолнеры стреляли в него, чуть не убили. Он бежал с коло[94]94
  Коло – собрание, совет, съезд; по-казацки – круг.


[Закрыть], со своими, на позиции, отстреливался… Многие настроены бросить лагерь и уйти в Калугу.

Слушая его, она не могла сдержать мстительной радости: наконец-то ненавистный ей Рожинский побежит от Москвы, и придёт её время – гусары переметнутся к Димитрию.

«Вот только Скопин опасен стал. Уже Троицу освободил. И Сапега побежал от него», – подумала она.

– У Сапеги совсем плохи дела, – сказала она, вслух продолжая свои мысли. – Косо стало наше дело, косо…

Станислав догадался, что её беспокоит, и поддержал разговор:

– В Тушино вести дошли. Говорят, Лисовский побил Скопина. Положил более семи тысяч, опасно ранил самого… Но этому никто не верит.

– Прихвастнул, – согласилась она.

Станислав замялся, как бы поделикатней перейти к тому, ради чего, выезжая из лагеря, специально захватил с собой её придворных девиц, чтобы иметь повод для встречи и разговора.

– Марина, я еду к королю с посланием от войска, – начал он издалека. – И меня там спросят о тебе, – запнулся он на самом главном. – Повинилась бы ты перед королём, отстала бы от этого Димитрия! – наконец решился он и сам испугался своей же смелости.

Он хорошо знал сестру, знал, что в гневе она не пощадит никого, даже родственников: прикажет – и преданные ей донские казаки тут же вздёрнут кого угодно, хотя бы вот на этих монастырских стенах.

Марина побледнела, сжалась от его слов, как от удара, и, казалось, стала ещё ниже ростом.

– Он мне муж, – проговорила она, чётко произнося каждое слово и неприязненно глядя на него.

– Какой муж! – вырвалось у Станислава, и он вскочил с лавки. – Твой Димитрий там, на Москве, остался!..

Он понимал, что этого не следовало говорить. Но какой-то бес толкал его всё дальше и дальше, и он уже не мог остановиться.

– Я сам видел его! Три дня он лежал на Лобном – голый, с Басмановым в обнимку! – злорадно выпалил он; в глубине души он уже не надеялся на благополучный исход встречи с сестрой.

– Мой муж сейчас в Калуге, – повторила она, ещё сильнее побледнела и в то же время успокоилась. – Обвенчались мы недавно, тайно. Филарет венчал…

Поражённый услышанным, Станислав плюхнулся обратно на лавку. До сих пор все родственники, в том числе и он, смотрели на её брак со вторым Димитрием как на что-то фиктивное, нужное только их делу. И ради этого они уговорили её признать мужем неотёсанного мужлана, где-то откопанного Меховецким. И вот теперь, оказывается, она признала его мужем не только перед людьми, но и перед Богом, и даже по-православному… А такого Мнишки не ожидали. Это коробило их честь родовитых польских вельмож и католиков.

– Королю, говоришь, повиниться?.. Не бывать тому! Я царица московская! Церковь признала это, народ русский целовал крест мне! И никто не лишал меня прав на трон! Королю повиниться?! – повторила она и криво усмехнулась. – Хорошо, передай, пусть его величество уступит его высочеству Краков, тогда он отдаст ему Москву!..

У Станислава всё поплыло перед глазами. Он уже ничего не видел, кроме белого и холодного, как мрамор, лица какой-то чужой женщины. Нет, не сестры, с которой он с малых лет всегда был в дружеских отношениях. Перед ним сидела обезумевшая от честолюбия женщина.

– У меня теперь одна дорога! – добавила она. – И дальше наши пути расходятся! Передай это отцу!.. Прощай! Больше мы не увидимся!

Она встала из-за стола и быстрой семенящей походкой вышла из трапезной, держа прямо и высоко маленькую головку. Вслед за ней торопливо вышла Казановская. За всё время их разговора она не проронила ни слова, а только широко открытыми глазами взирала на них обоих.

Монастырь она покинула с донскими казаками, с собой взяла лишь одну Казановскую. Остальных придворных дам она отправила со Станиславом под Смоленск.

– Антип, какой сегодня день? – спросила она атамана, скакавшего рядом с ней.

– Сретенье сёдня, матушка! – поклонился ей Бурба. – Весна!

– Да, весна! – эхом отозвалась она.

– Даст Бог, завтра дома будешь, государыня!..

Она ничего не ответила ему, провалилась в очередной раз в какое-то странное забытьё. Всю дорогу до Калуги она ехала верхом впереди отряда, вместе с атаманом, и лишь изредка наведывалась к саням Казановской. А позади неё тенью мотался казачонок Фомка.

К Калуге они подошли ночью. У городских ворот их долго изводили допросами, не пуская за стены, всё выясняли, зачем пришли и кто такие…

– Каморник Димитрия! – не выдержала этого и звонко выкрикнула Марина, гарцуя под стеной на скакуне. – Важные вести государю! Открывай немедля, не то прикажу повесить!

– Повесить?! – рассердился приворотник. – Каждый едет, и каждый грозит повесить! А кто ворота открывать будет?!

На стене стали недовольно ругаться, послали до хором государя.

Через некоторое время к воротам прискакал Звенигородский с казаками царской охраны и закричал на стражников: «Государь велел впустить каморника! Живей, живей, чего медлите!»

Загремели цепи, и вверх поползла тяжёлая решётка. Затем в разные стороны двинулись створы ворот, открывая тёмный вход в проезжей башне.

Не дожидаясь, когда полностью откроют ворота, донские казаки подхлестнули коней, оттеснили стражу и увлекли за собой Марину. Глухо простучали копытами кони по тёмным узким улочкам сонного города и вынесли седоков к царским хоромам. Здесь казаки придержали коней, пропустили вперёд Марину и сани Казановской.

Димитрий уже поджидал их у крыльца. Он догадался, что за каморник рвётся ночью в город. С изумлением увидел он, как в сопровождении казаков во двор лихо влетел на скакуне безусый миловидный гусар в щегольском кафтане и ловко соскочил на землю.

– Марина! – радостно воскликнул он, широко раскрыл объятия и бросился навстречу ей.

А к крыльцу подкатили сани Казановской, затем во двор стали входить всё новые и новые конные.

Царские хоромы засветились огнями, забегали слуги и дворовые. В порыве неуёмного разгула от приезда царицы казаки дорвались до колокола на Свято-Троицкой церкви. Да ударили!.. Хмельным всполохом!.. Раз, раз!.. Набатно! Гулко!.. На других церквушках перепугались и тоже зазвонили… И пошло, пошло по городу и посаду, взбудоражив всех жителей Калуги.