Текст книги "Вторжение в Московию"

После Фроськи пришёл каморник и помог ему одеться. Он причесал волосы, ещё мокрые, натянул мурмолку с меховой опушкой, но не ту, в какой был на Пыточном, а другую. Её принёс дворецкий, снял с кого-то, как видно, поношенную уже. Не то чтобы слишком, но всё же… «Вот сволочь! Не мог найти новую!»

Но не успел он ещё выйти из бани, как его непокорные волосы уже сами собой выбились из-под мурмолки, полезли кудрями на лоб и почему-то мешали ему… «А-а!» – вспомнил он всё того же монаха, его макушку с плешью, подёрнутую пушком, как у цыплёнка.

И он, чтобы отогнать это видение, помотал головой и заспешил к себе в хоромы.

Прошла ночь. Он хорошо отдохнул в своей спаленке и оделся в то, что принёс князь Семён. Буркнув ему: «Пошли, проводишь до царицы!» – он направился к своей благоверной супруге, заранее предупреждённой, что он сегодня желает навестить её и поговорить о неотложных государевых делах.

И вновь разговор у него с Мариной вскоре зашёл о её посланце в Рим, Авраамии Рожнятовском. Тот как будто сгинул – ни слуху. И он стал выговаривать ей, что все её потуги провалились, и равнодушно взирал на неё, на её маленькую фигурку и узкую грудь, сухие тонкие губы и большие глаза, наполненные чем-то: похоже, в них замерло какое-то страдание…

«С чего бы это?! – удивился он такому несоответствию. – Царица, вся власть у ней, что захочет – тотчас же будет!»

– Пани Барбара, выйди! – вдруг резко приказала Марина Казановской, метнула недобрый взгляд на него. – Мне с его величеством надо поговорить с глазу на глаз!

Казановская вышла из горницы со всеми дамами.

– Ваше величество, вы можете развлекаться с кем угодно! – в укор ему, на его колкости, заговорила она. – И как вашему величеству на то бог сподручит! – едко поддела она стиль русских грамот и челобитных, прочитав как-то с отвращением одну-две из тех, что приходили к нему. – Но я не желаю мириться с тем, что обо мне пойдут всякие толки!..

Она побледнела. В ней верх взяла тёмная сторона женщины, рассерженной и обойдённой ласками…

– И я настаиваю на том, чтобы ваша светлость обходились со мной как… как с супругой! – вырвалось у неё, и она вся вспыхнула, когда он взглянул на неё.

И он понял, что она предлагает себя ему…

«О-о господи, но не сегодня же!» – панически пронеслось в голове у него.

– Вы, государыня, сами же говорили, что нам надо ещё привыкнуть друг к другу! – поспешно заговорил он, чтобы выкрутиться из неловкого положения. – Позвольте, я сегодня просто посижу у ваших ног! – попросил он её умоляюще со страстью любящего мужа, а у самого всё внутри захолонуло: неизвестно, что она может выкинуть вот сейчас, похоже, снедаемая любовной истомой.

Марина покраснела, заметив его утомлённый вид, подумала, что это из-за того суда, над каким-то еретиком, и тот довёл его. А тут ещё она со своими супружескими притязаниями… До неё дошли уже слухи о том, что было на Пыточном дворе. Правда, глухие, непонятные, искажённые. Там ночью казнили какого-то монаха, отступника от веры православной. Тот подбивал, говорят, казаков против него, царя…

– Ваша светлость, я понимаю, день был у вас тяжёлым!.. Но прошу в следующий раз приходить ко мне в ином настроении!

Она оправилась от волнения. Вновь в ней проснулась властность, и женщина ей уступила.

– Слушаю, моё солнце, – шутливо промолвил он, поклонился ей и даже почтительно шаркнул ногой. Но это вышло не смешно, а глупо. И он рассердился сам на себя за это скоморошество.

– То, государыня, ложные слухи, – парировал он, когда она заметила, что на Пыточном творится что-то нехорошее по ночам. – Врагов у нас с вашей милостью достаточно, даже в этом лагере!

Она поверила ему. Её глаза блеснули в ответ, навстречу ему. Они смеялись, манили и неумело завлекали, к тому же холодно и сухо… Но всё же, всё же… И в этом было хотя бы что-то…

От неё он ушёл вполне успокоенным, что вот теперь-то, похоже, его супружеская жизнь началась с царицей по-настоящему.

* * *

В конце мая из Польши в Тушино вернулся пан Валевский. На следующий же день он появился в царских хоромах. Там он встретил князя Романа. Сапега оказался тоже здесь, в большом лагере, и также был приглашен на совет к царю. И все они, пан Валентин видел это, чего-то ждали от него. А что он мог сказать им?.. Да ничего! И это действовало на него. Пришёл он не в духе, усталым: помятое лицо, кафтан не в лучшем виде был… Он спал урывками, дремал в повозке под скрип колёс, глухое хлюпанье в непролазных российских топях. Ему не повезло: дождливой выдалась в пути погода. И вот только сейчас, в конце мая, наступили солнечные деньки. Причина для его уныния была. Он тоже так считал, хотел, чтобы и царь поверил в это. Там, в Польше, он ничего не добился ни в сейме, ни у короля.

Димитрий сел со всеми за один стол и был сегодня весел. Он сразу стал шутить, поддел сначала Третьякова. Тот заведовал Посольским приказом, и это дело с паном Валевским касалось непосредственно его.

– Теперь пошлю тебя туда! – ткнул он пальцем в его сторону. – Ты здесь сидишь и только зря жрешь мой хлеб! – смеялся он над ним.

От этой шутки Третьяков перекосился и нервно дёрнул головой. Его нога негромко стукнула об пол. Но он прижал её и весь покрылся потом, притих, как сыч, стал ожидать, когда же царь начнёт шутить над Федькой, их казначеем. Того он тоже притащил сюда на порку специально на виду у всех польских панов.

Матюшка заметил это, понял Третьяков, и засмеялся:

– Ха-ха!.. С него я тоже сдеру шкуру! – погрозил он Федьке пальцем. – Ты деньги, деньги должен мне! В твоей казне мышь с голоду умрёт! А войску-то платить надо! – повернулся он всем корпусом к гетману: – Не так ли, пан Роман?

– Так, так, – проворчал Рожинский и глянул исподлобья на царского казначея; он не завидовал тому и удивлялся, почему русские мужики терпят от своих властных такое унижение.

Федьке Андронову, как главному казначею, перепадало от царя за пустую казну на каждом совете. Тот, устраивая ему взбучку, учил выжимать все подати из подвластных им волостей. А Федька рад был бы услужить ему, казну пополнить, но уже исчерпал все свои приёмы. С налогами уловки уже не помогали. Он был заковыристым по части сбора податей. Оброки вытащил он даже из монастырей, прижал их. Роптать там стали на царя Димитрия… Уловка, хитрость порой пройдёт одна, пройдёт разочек, а на другой раз уже нет. Там тоже поумнели, отписками отписываться стали. Тогда они стали собирать по волостям подати своими силами. Но там товары и деньги стали прятать в ответ на это. Изощрялся он, Федька-казначей, а всё же из волостей денег поступало мало. Он обложил их третьей деньгой, собрали же всего десятую. Тогда он обложил их пятой, но даже не наскребли десятой. И царь гневался за это на него… «А что – гнев-то в денежки не переплавишь! Ведь это, государь, не серебро!» – свербело от этих нахлобучек у Федьки в голове… Да, в казне денег не было, как ни старался он сверх меры угодить царю.

И князь Роман сегодня выглядел угрюмым. На все его послания в Рим оттуда так и не ответили. Он же распинался в письмах о своём желании принять благословение из рук самого папы, слугой его быть здесь, в Московии, столпом у ног его престола… Вот так из Рима было пусто, из Польши тоже. И все как-то уже смирились с тем, что ничего утешительного из Польши не дождутся, и пана Валевского выслушали молча. Когда же он сообщил, что у короля родился сын, новый принц, тут все, давая выход зажатым эмоциям от глупых шуточек царя, вдруг оживились, хотя и не были в восторге от Сигизмунда. Но тут же родился польский принц, их принц. Он станет когда-нибудь их королём.

– Да здравствует король! Да здравствует принц Казимир! – вскричал Будило пьяным голосом, хотя с утра был трезвым, ещё не влил в рот и капли своего любимого вина.

– Да здравствует принц! – вздрогнули от крика, заколебались царские хоромы.

А князь Роман, забыв свой вид обиженного Римом, вскричал похлеще, чем Будило: «Да здравствует Казимир!»

И сломался окончательно большой совет, как замышлял его Матюшка. Какой-то принц, младенец, перешёл ему, царю, вот только что дорогу. Унизил он его своим одним лишь появлением на свет. Тот принцем стал, не приложив к тому малейшего усилия. И королём таким же будет!.. А он, Матюшка, что вынес в жизни ради этого уже… И вот тот щенок, польский принц, всем показал, что стоит его совет. Да и он сам со своим царским чином. Всё засветил, всю вывернул изнанку… Ну, тот был где-то за тридевять земель. А вот они: гетманы, полковники… Как он ненавидел их в тот момент с их неуёмным восторгом перед этим их принцем… Тот, да и сам король мизинца не стоили его, Матюшки, рождённого тоже быть царём. И не каким-нибудь! Московским!.. А ведь это вам не какая-то там Польша!..

Зажав в себе свой царский гнев, он улыбался в ответ на все восторги милых польских друзей. Так он называл частенько их, послушных слуг, помощников надёжных, верных.

– Государь! – развёл руками князь Роман, мол, пойми нас, мы рады, возрадуйся и ты. – Видишь – какое дело!

Он поспешно встал из-за стола и как-то неуклюже откланялся ему, по-новому. Совсем исчезла его почтительность былая. В поклонах было насмешки больше, а то, пожалуй, издевки тонкой. И он ушёл со своими людьми, вслед за ним ушёл и Сапега.

Матюшка же остался с казначеем. И думный дьяк был здесь же. Тот хлопал ресницами, моргал, и на него он не глядел. А казначей сутулился обиженно.

И как-то пусто стало в его хоромах.

Уже по привычке Матюшка смерил их грозным взглядом, что-то пробурчал, отпустил их и тут же в сердцах крикнул: «Где же там князь Семён-то!»

Но тот сейчас ему не нужен был. Он встал и сам из-за пустого стола. За ним намеревался он по-новому решать все государевы дела: в совете с ближними и польскими друзьями.

Но всё разрушил принц, младенец…

– Виват, виват!.. Да здравствует король! Да здравствует принц Казимир!..

Весь этот день гуляли ландскнехты по лагерю. Пахолики вопили от восторга, стреляли в воздух из мушкетов. И было выпито немало вина. Все были навеселе, но благодушны, хотя и пьяны. Только кабак на радостях у Илейки разнесли. Да ещё разбили две-три купеческие лавки у персов, их невзлюбив уже давно за красные тюрбаны, так здорово похожие на те, что носят турки тоже.

И князь Роман погулял вовсю с полковниками и ротмистрами. Залез он даже на стены Тушинского городка и сам салютовал из пушки холостыми выстрелами под пьяные вопли гуляк и канониров.

* * *

Димитрий, хотя и был раздражён на гетмана, заявился сам к нему в его избу. Там никого не оказалось из полковников. И они поскандалили наедине, схватились на повышенных тонах. Да так, что челядь князя Романа трепетала, прислушиваясь к их крикам за стенами избы. Дрожала та, когда из них кто-нибудь гремел голосом, и всё о том же, о Зборовском…

– Пан гетман, ты ждёшь, чтобы твоего полковника там уничтожили!

– А твоей милости что?! Ты только водку глушишь!

– Ну хорошо, оставим! – поморщился Димитрий, скатился до уступки. Задетый этим, он пробурчал: – Ты пьешь не меньше! И снова он повысил голос, заговорил о деле: – Вернемся, однако, к главному! Кто из твоих полковников знаком со шведскими военачальниками, их генералами?

– Будило!

– Не-ет, не пойдёт! Кого-нибудь попроще! – отмёл Димитрий сразу же весельчака и кутилу, когда-то бывшего хорунжего. – Заслать лазутчиков, поднять мятеж в войске де ла Гарди бы надо!

– Это не так просто, – возразил князь Роман и стал поглаживать бородку, чтобы отвлечься этим, успокоиться, и сам же недоумевал, из-за чего заговорил так зло и резко с этим «цариком»…

– Если бы просто было, то я не пришёл бы к тебе! – с сарказмом произнёс Димитрий, заходил вольно по избе, стал разглядывать его вещи. Зачем-то переложил с места на место палаш, пощупал кожаное седло, лежавшее на лавке подле двери, и пару раз щёлкнул пальцами о панцирь. И тот ответил глухо, а он прислушался, чему-то ухмыльнулся.

И князь Роман опять чуть не вспылил от этого. Вот так царь всюду сует свой нос, творит, что хочет, в чужой избе тоже.

– Государь, здесь я гетман! Я принимаю решение: кого и какие силы куда послать! – не сдержался, взвинтился он от этой его бесцеремонности, и взгляд его голубых глаз затянулся дымкой. – Ты пишешь Сапеге, распоряжения даешь, и всё через меня! А он уцепился там за курятник, как петух какой-то!

– Ты забываешься, пан гетман! Ты здесь на моей земле, в моей отчине! Всего лишь гетман! Вот! – состроил Димитрий ему кукиш, как делал когда-то Пахомке.

От этой его выходки брови у князя Романа поползли на лоб, всё выше, выше, оголяя, от растерянности, удивлённые глаза.

А у Матюшки вдруг потянуло что-то в животе, и какое-то напряжение собралось в узел. От него уходила власть, он это чувствовал. Не раз уже он ругал сам себя нещадно за то, что позволил когда-то разочек гетману, вот этому строптивому потомку Гедимина, сказать словечко против своей воли. И вот допустил, не удавил в зародыше.

Рожинский поиграл желваками, что-то пробубнил, согласился послать на помощь Зборовскому ещё тысячу гусар.

И Матюшка ушёл от него, пустой, взмок под кафтаном, но победителем. Сыграл, сыграл он с ним в сильника и не уступил ни в чём ему.

* * *

В Ростове, в городе, подвластном царю Димитрию, Сапега и Будило с гусарами остановились на постоялом дворе. Закончив переговоры с воеводой и городским головой о фураже, кормах для войска, они уселись с ними за стол, обильно уставленный закусками. Затем, после застолья, к удивлению русских, Сапега переоделся в обычный гусарский наряд, чтобы не выделяться среди своих же гусар. А Будило натянул на себя его гетманский плащ, знак гетманского права и власти судить и миловать по войску. На его шапке закачалось и страусовое перо. В нём тоже была власть общества из рыцарей, товарищей по духу. Обменялись они даже сапогами. Он натянул сафьяновые, красные, чтобы сразу же бросаться в глаза, всем своим видом сбить кого-то с толку.

– Куда это? – полюбопытствовал воевода, заинтригованный их маскарадом.

– До Иринарха!

– А-а! – протянул тот, поняв всё сразу же.

Будило подкрутил вверх усы, чтобы выглядеть по-настоящему гетманом, и расхохотался: «Ха-ха-ха! Ну и зададим же мы головоломку мудрецу с Руси! Ха-ха!.. Хо-хо! Кха-кха!.. Давай и твой палаш!» – нахально потребовал он и личное оружие Сапеги, хотя палаш у того ничем не отличался от его собственного.

Всё перекочевало на его фигуру. И он, чуть-чуть ниже ростом, чем Сапега, с чего-то сразу раздался в плечах, не так заходил даже, держал руки не так и странно приседал, расхаживая вольной походкой. И вот теперь, когда они переоделись и он напялил на себя всё с плеча гетмана, с ним вмиг произошла разительная перемена.

В чём тут было дело, Сапега не мог даже понять. Но во всей фигуре полковника, завзятого кутилы, чувствовалась фальшь, как у актёра, втесавшегося играть не свою роль.

«Не то!» – так заключил он, с ухмылкой рассматривая его в своём гетманском наряде, под голубым плащом с крестами по оборкам.

Они вдоволь похохотали, выпили ещё пива, чтобы не мучиться жаждой в дороге, и вывалились весёлой гурьбой из воеводской избы во двор, где пахолики уже держали под уздцы их лошадей. Вскарабкавшись на них, они ещё позубоскалили, устраиваясь удобнее в сёдлах, затем выехали за городские стены. И там Сапега дал шпоры своему аргамаку, поскакал впереди всех. Он забыл, что он уже не гетман. А новый гетман никак не поспевал за ним на своей худенькой лошадке. Та не годилась на то, чтобы носить на себе голубой плащ полководца. И он остановился. Опять под хохот гусар они обменялись теперь и лошадями. Для продолжения игры Сапеге пришлось расстаться и с аргамаком.

Северные леса, глухие и тёмные, обступили их. И быстро промелькнули два десятка вёрст до монастыря. А вот и последний поворот на узкой лесной дороге. На полном скаку они вырвались из леса на просторный луг.

Он тянулся далеко вдоль берега реки.

А там, на дальнем его конце, подле густого леса, на берегу излучины вот этой тихой речки Устье, стоял монастырь, прижался к берегу. Обитель монахов, отшельников когда-то. Сейчас же место здесь стало проходным. Устьинский Борисоглебский монастырь, место заточения в последнее столетие иноками неугодных властям в Москве. Немало здесь из них так и закончили свои земные дни.

Все монастырские постройки были одёрнуты острогом. Две башни даже были и ворота из толстых брусьев, высокие, глухие. Внутри обители маячили церковные купола под деревянной черепицей. А на часовенке, подле ворот, стоял ангел с огромным крестом на плече. Деревянными крылами пытался он взмахнуть, не в силах взлететь вверх, прикованный к земле непонятной властью.

И странно было видеть ему, Сапеге, знакомых вот этих ангелов здесь, в краю лесном. Таких же неподвижных, рукокрылых и немых, как и в своей родной земле… И он тряхнул головой, отгоняя какое-то наваждение. На мгновение ему показалось, что здесь ждут его, что видел он уже когда-то вот это всё: обитель, поле перед ней, и речку, тихую такую же, и лес. И даже ангела вот этого. Жизнь вроде бы пошла по кругу и стала повторяться. Устав от гонки, она решила отдохнуть, с чего-то собралась обмануть его: и вот теперь подсовывает ему одно и то же…

Тем временем Будило, манерно подражая гетману, повелительно махнул рукой в сторону обители и крикнул гусарам: «Туда, туда!»

Они подъехали к воротам монастыря. Там их не стали долго мучить расспросами, но впустить согласились не более десятка. Остальные же из полусотни гусар, личной охраны гетмана, остались за воротами, у часовенки, подле святого места…

«Хм! Братства по нищете и радостям!» – с сарказмом мелькнуло у Сапеги.

Монастырский двор оказался чисто подметённым. И были утоптаны тропинки, чёткие, прямые: от келейной до трапезной и храма, до портомойной. В конюшню тоже вела особая дорожка, избитая копытами, как будто вспахана была слегка сохой.

Тут, на дворе, они спешились. Сапега и Будило с гусарами оставили лошадей пахоликам, тревожно взиравшим на всю эту панскую затею, и прошли к игуменской. А Будило уже распоряжался вовсю как гетман, вошёл в раж, покрикивал, а на него, на Сапегу, больше всех.

Игумен вышел из своих покоев на крыльцо и поклонился им. Он был высокий ростом и сухой, с длинной бородой, приятный на лицо.

Узнав, зачем они приехали, он закивал головой: «Да, да, хорошо, пойдёмте!»

Он спустился с крыльца и двинулся широким шагом впереди них к избёнке, что стояла на отшибе от остальных построек. Он проводил их, но сам не вошёл туда.

Дверь, крохотная, но тяжёлая и низкая, призывно скрипнула, как будто подала сигнал кому-то.

Сапега согнулся чуть ли не пополам, переступил высокий порог вслед за Будило и сразу же окунулся в полумрак. За ним вошли все остальные.

– А-а, заходи, заходи, я жду тебя уже давно! – раздался хриплый голос в полумраке кельи; но непонятно было, к кому он обращается, кому из них был предназначен, кто был для него долгожданным, кого прозрел он в дороге едущим сюда…

Вот в глубине кельи что-то звякнуло. Неясная фигура поднялась с какого-то чурбака и загремела цепями, подходя к ним ближе. Из полумрака выплыло и обозначилось лицо с полуседою бородой: лик непонятный, тёмный, с впалыми глазами из-под скуфейки, надвинутой на лоб; они взирали на него, на Сапегу, и никого не видели иного в келье.

Сапега понял сразу же всё. Бессмысленно здесь было притворяться и вести какую-то детскую игру. И он стал ждать, что будет дальше… Присмотревшись, он стал различать всё в полумраке, увидел на голове у старца железный обруч, на поясе висели тяготы железные, в пуд весом, не меньше. Вериги были ещё на плечах и на груди. Металл холодный, как видно, стал уже давно родным для плоти. Плоть въелась в него, а он проник в неё. Всё его тело, должно быть, исстрадалось от тяжёлой ноши. И мышцы, одни лишь мышцы остались от монаха. К тому же он волочил ноги. За ним, как за кандальником, кувыркалось два камня, обтянутых железом. Железной цепью старец был ещё обвит. Она, обвив его, была прикована к седалищу из комля толстой сосны, проросшей сквозь пол из глубины земли, из её толщи. Но её, сосну, тут же, видимо, срубили, его к ней приковали, цепь тащится за ним, ступать мешает, позвякивает звеньями…

«Ему бы панцирником быть! Его сбить с ног никто бы не смог!» – развеселила эта мысль Сапегу.

И он стал рассматривать дальше келью и кресты, все кованные из железа. И железная палица ему, мирному страстотерпцу, зачем-то оказалась нужна вот здесь, в его ужине, каморке. В ней негде было даже повернуться… На шее у монаха чернело путо, как ошейник у гончего пса, массивное, заковано, и намертво, было оно…

– Ты, пан гетман, не то мыслишь, – проговорил старец хриплым, но сильным голосом. – Воевать, мир божий разрушать – удел слабых духом… Рыцарь, он, как младенец, всё балуется, тешится.

Он будто прочитал его мысли. И Сапеге стало занятно, прибавилось ещё больше любопытства вот к этому необычному юродивому.

«Он что им – того?» – подумал он, увидев кнут из железной цепи на столе, тот кособочился на чурбаках.

Когда-то в юности он читал в одной книжонке, когда читать ему ещё хотелось, о тех, кто истязают сами себя, бичуют, издеваются над плотью, о странных флагеллантах, заполонивших Европу. И даже в Польше завелась зараза та…

И он опёрся на этот стол. Ему взбрело в голову проверить: насколько крепко тот стоит, не упадёт ли от слабого нажима… Но нет, не пошатнулся даже. Хотя он был кривой, убогий, врос будто в пол, как и всё остальное в этой странной келье.

– Тот, за кого ты пришёл воевать на эту землю, есть порождение адово!.. Не примет Русь его!..

Грудь старцу сдавливали тяжести. Но говорил он легко, дышал свободно. И сила, мужицкая, угадывалась в руках узловатых его, во всей его фигуре, металлом оплетённой, прикованной цепями к колоде, камням, к бесчисленным крестам. Кресты были везде, куда не бросишь взгляд. На том же крохотном оконце, в него сочился свет из мира божьего, на стенках, пришпиленные деревянными шипами, как будто были там распяты, и на полу стояли вразнобой. На первый взгляд казалось так. Но что-то в том знакомое всем на Руси читалось. Построились они рядами и у ложа из горбылей, что возвышалось на двух обрубках из сосны, уже давно рассохшихся. У ложа голого и узкого, холодного, как жизнь отшельника. В ногах стоял железный крест и в изголовье тоже. Грозил он рухнуть спящему на голову, если вдруг не та сила поведёт его куда-нибудь… Но, видно, старец спал сном младенца, с душою чистой, грехами незамутнённой.

Заметил Сапега и маленькие оковцы даже на пальцах у него. Они их зажимали, им не давали двигаться. Малейшие усилия, должно быть, доставляли монаху боль. А он, по-видимому, от неё млел и без движений корчился, страданием он жил, им наслаждался…

– Сице аз верую![63]63
  Так я верую!


[Закрыть]

Так показалось Сапеге, что тот промолвил… А вот уже иное что-то.

– Я знаю – зачем пришёл ты!

«Ну, догадаться-то несложно», – подумал Сапега, присматриваясь ещё более внимательно к юродивому, как он мысленно назвал его. Не верил он, смущённый европейским просвещением, в прозрения святых. В них видел ловких малых, а в предсказаниях лишь изворотливость ума.

– Я пришёл от царя Димитрия, – заговорил он, прислушиваясь к имени самозваного царя, к тому, каким чужим звучало оно здесь, в келье добровольного затворника. – Он просил тебя помолиться за него!

– За царя Василия молился и молюсь, иного царя не знаю, – ответил старец.

– А ты, отец, поведай мне своё, рассей моё сомнение. Тогда и я, может быть, поняв, приму твоё! – сыграл задором Сапега.

Он даже поклонился почтительно ему, расшевеливая уснувшую гордыню старца, чтобы разболтался тот. На самом же деле он не хотел ничего знать, полагая, что услышит простые бредни, сходящего от одиночества ума.

И удивительно, но старец легко клюнул на эту приманку, его железки звякнули самоуверенно в потёмках кельи.

– Цепь первую одел я на себя, пан Иван… Так ведь тебя нарекли, по-православному?.. Тому уж два десятка годин с лишком. В тот год холопей вольных закрепостил боярин на Руси законом, законом от лукавого!..

Голос затворника, не резкий и не слабый, полился однотонной струйкой, и чёткой мысль его была.

– Тогда и прикрепил я свой тленный образ к чурбаку, вот этому, – повёл он головой слегка назад, где выступало из пола его необычное седалище: пень, он высох, закостенел, ударь – похоже, зазвенит набатным колоколом.

– Вторую цепь одел после отмены Юрьева дня… Потом цепям не нужен был счёт уже… Вот этот камень, с железным обручем, сам привязался ко мне, когда Борис взошёл на царство. Вериги плечные повисли за Расстригу, нагрудные одел царь Шуйский на меня своим боярским сговором… А путы ножные от добрых «друзей»: от короля, от хана…

В его голосе скользнула лёгкая усмешка. Но на сухом лице, обтянутом землистой кожей, не видевшей давно света, не отразилось ничего. Да, да, голос его, как из иного мира, поступал извне вот в эту келью, монах лишь шевелил губами.

– Оковцы медные на перстах? – спросил он сам себя, и сам же ответил, не ожидая ничего от посетителя. – Царевичи, царевичи то все самозваные… Званых-то много – достойных мало! – с чего-то вспомнил он. – Ты видел их и знаешь… А вот путо шейное – твоя работа, пан гетман, твоих гусар и соплеменников…

Рядом с Сапегой запыхтел Будило. Сапега подтолкнул его плечом, чтоб успокоился.

– А твой нынешний господин в пуд поясной тяготы мне стоил…

Сапега пропустил это мимо ушей. Его заела все та же мысль: зачем лежит тот кнут из железных цепей на колченогом столе. Но он не спросил. У него вдруг пропал весь интерес вот к этой надуманной игрушке юродивого, свихнувшегося от затворничества наедине с цепями.

«Пути Господни неисповедимы!» – хотел он загородиться этой мыслью от чего-то. Но всё же червь просвещённого рассудка не давал ему покоя, толкал, толкал на непраздные вопросы. Затем ведь он приехал сюда, чтобы узнать свою судьбу. Да, вот эта простая цель скрывалась в его сознании.

Но старец сам начал говорить о том, о чём он не просил его, но хотел знать.

– Ты, пан, недурной человек, заблудший только. И отстал бы ты от шеи народа моего, от злыдня того, кому воюешь землю Русскую!

И снова звяк цепей. Старец отошёл от него, стал будто растворяться в полумраке, и удалялся, удалялся, вот-вот исчезнет совсем…

И Сапега шагнул за ним, за голосом, за этим звяком цепей, не отдавая себе отчёта даже зачем… Он споткнулся о какую-то железку, и та сердито звякнула… «Тут даже дерево заковано в железо!»

Он чуть не выругался: вот только не хватало ещё грохнуться тут, в потёмках, во всей своей броне, наделать звона об вот эти цепи. Он остановился, когда голос опять стал внятно слышен.

– Полно тебе воевать землю Русскую! Не выйдешь ты из неё живым!.. Воротись домой! Пока ещё есть время!..

Сапега даже обрадовался такому предсказанию, хотя это больше походило на угрозу. Его практический ум нашёптывал ему, что в этом ничего нет, расплывчато всё, на всё и всегда есть время, над старцем подсмеивался хитро…

И он невольно двинулся на голос старца, отсчитывая шаги по привычке вот в такие острые моменты… Он прошёл, как показалось ему, сквозь старца, голос которого как будто обволакивал его со всех сторон… Раз, два… пять… десять!.. Отсчитал он шаги, упёрся в стенку, нащупал пальцами мох, законопаченный меж брёвен. Он тёплым был, живым казался, и руки согревал в этой холодной келье, в ней сквознячок ходил по всем углам… Он повернулся, отсчитал назад всё те же десять шагов, вновь оказался рядом с Будило. И тотчас же наваждение спало с него, когда тот засопел, молча возмущаясь, а возмущался тот всегда, если был трезвым.

– Ну что же, отче, благодарю за совет! Теперь я знаю, что делать! – заключил он, дерзко нарушив своим голосом тишину в келье. И он невольно заметил, что его голос вибрирует, словно отскакивает от стенок как ужаленный, попав в чуждый ему мир. А вот ищет, ищет выход, наконец нашёл, и выскочил со свистом в отдушину под потолком: туда, навстречу дневному свету…

– Ты, пан гетман, сделал бы благое дело: порадел бы за Гишпанской земли чернеца, отца Николая, по-ихнему Мело, – вдруг с чего-то обратился старец к нему с просьбой. – Его сослал сюда Шуйский. Он живёт здесь в обители, под присмотром… Не наш он, изуитский, и не будет нашим. Однако человек не дурной. Так пусть же с Богом и едет к себе.

– Хорошо, отче, – согласился Сапега.

А старец, видимо, довольный его ответом, повозившись с железками, уселся на своё седалище, прикованный к нему. И цепи звякнули опять: так посетителям было дано знать, что они тут задержались…

На дворе Сапега вдохнул полной грудью свежий воздух.

Картина яркая предстала перед ними, когда они вернулись к лошадям, к пахоликам. Там с ними стоял игумен и ещё небольшой кучкой монахи. Пахолики же все были уже пьяны, как и монахи.

– Пан ге-етман! – вскричал игумен, хмельной, слегка покачиваясь, и полез к нему с чаркой водки, раскрыв в улыбке белозубый рот.

Монахи поднесли и его спутникам тоже по чарке водки.

Будило выпил, подтёр усы и крякнул. А Сапега закашлялся даже: настолько крепким было питие монастырских праведников.

Игумен тут же подал ему закуску и сделал жест рукой, как будто рубил саблей, всем своим сильным тренированным телом.

– Пан гетман, я смолоду воевал, ох воевал! В степь ходил, против татарина!

Как оказалось, он был боярский сын, из рода заметного на Руси. А здесь, в монастыре, он спрятал под скуфейкой голову, чтобы свои же не срубили, замешанный в деле Романовых при Годунове.

– А то! – пренебрежительно махнул он рукой в сторону кельи Иринарха. – Не слушайте!..

Сапега согласно покивал головой.

– Оська, давай палаш! – потребовал он у Будило назад свои вещи, чуть не силком содрал с него свой плащ и уже не подпускал близко к своему аргамаку.

Тут же, на виду у монахов, с недоумением глазевших на них, они переоделись обратно.

– Да, ещё, Оська, вот что! Напомни: надо послать старцу денег за эту службу! – вскочив на аргамака, бросил он полковнику, с чего-то развеселился, вскрикнул: «У-ух-х!» – и кони вынесли их за ворота обители.

Над рекой, всё так же мельтеша, чертили в воздухе замысловатые зигзаги стрижи. Где-то утробно промычала корова. Застрекотали по-бабьи в лесу сороки. Откуда-то со стороны пахнуло дымком…

Простая жизнь глухомани, бесхитростная и убогая, настырно полезла во все поры сознания Сапеги и им отталкивалась. Что-то новое вроде бы начиналось для него. Он это чувствовал по беспокойству. Оно одолевало его обычно вот в такие моменты какой-то недосказанности. И он понял только сейчас, что зря приезжал сюда, к этому чудаковатому старцу.

Будило сразу же ускакал со своими гусарами вперёд по лесной дороге. Лишь стукоток копыт расколол тишину беспробудно дремавшей урёмы. И она зашумела, возмущаясь, что её разбудили, и где-то, в глуши, казалось, всех их поглотила…