Текст книги "Вторжение в Московию"

– Ах, государь, я вспоминаю до сих пор, как чернью злой напугана была! Лишь чудом осталась я живой! И Бога я благодарю за то!

Она истомно пошатнулась, но пани Барбара с Доротеей поддержали её и помогли сесть на стульчик.

Матюшка мгновенно подхватил её игру и разыграл смущение от холодного приёма как будто бы своей супруги, выговорившей ему за невнимание к ней, к её бедам. И он уже более уверенным голосом заговорил:

– Клянусь: я не покину вашу светлость никогда!

Он всё ещё опасался смазать сцену встречи излишней бравадой.

Рожинский загадочно усмехнулся и тихо пробормотал: «Достойные государя слова!» – так, чтобы его слышал только Валевский. Тот стоял рядом с ним и тоже наблюдал за любезностями супругов.

– Да, теперь пойдёт молва, что царь встретился с царицей, – так же тихо отозвался пан Валентин, тоже отлично понимая всё. – И застучит в кремлёвские ворота…

А пан Юрий, хотя набожным он и не был, украдкой перекрестился и тут же вспомнил о своих заботах: «Теперь можно и в Польшу удалиться…»

Марина, посидев минуту, снова поднялась со стульчика, давая понять всем, что приём на этом завершён. И гости стали раскланиваться перед ней. Последним, коснувшись губами её руки, шатёр покинул Матюшка.

Прошло четыре дня. И вот в субботний день военный лагерь расцветился знамёнами всех полков. Рядами стояли пятигорцы, гусары, казаки, а с ними и пехота вдоль всего пути следования Марины от лагеря Сапеги до её нового царского шатра. Тот возвели недалеко от шатра государя. И пели трубы, флейты, горны, и что-то задумчиво отстукивали барабаны, и вверх клинки салютовали, когда её повозка проходила мимо строя её восторженных почитателей.

Так думала она…

А за её повозкой шли рыдваны с её придворными дамами. Пан Юрий тоже перебирался в основной лагерь со всей своей роднёй. И только пан Олесницкий остался у Сапеги. Он не стал менять своего места временного обитания. На днях он покидал этот лагерь навсегда и удалялся в Посполитую, где его ждал король с отчётом о затянувшемся его посольстве в Московию, о ссылке и о его мытарствах.

Сапега лично сопровождал царицу, ехал на аргамаке подле её повозки с открытым верхом, чтобы все видели великую московскую княгиню. А за ним в ряд ехали полковники и ротмистры.

Вот миновали они ворота лагеря, вот подошли к его центру. Там рядом с царским шатром уже стоял Димитрий. И тут же был князь Роман, полковники. И только здесь, когда её повозка остановилась, вой флейт внезапно оборвался, они как будто поперхнулись, а треск барабанов угас сам собой.

К повозке подошёл Рожинский, протянул Марине руку и помог ей спуститься на длинный ковёр, раскатанный до самого её царского шатра. Она ступила на ковёр, прошла три шага с Рожинским, и он передал её царю. А тот, слегка нагнув голову, поклонился ей. Она же ответила ему реверансом.

Вокруг него, Димитрия, стояли его ближние, все молодые, бородатые, и казались ей на одно лицо. Вот если бы у неё была память на лица, то она заметила бы среди них и персон, бывших на её свадьбе с первым Димитрием там, в кремлёвских палатах. Хотя бы вон тот князь Юрий Трубецкой стоял рындой тогда подле её царского стола, весь в белом, с секирой на плече, а рядом с ним был ещё какой-то князь. А вон тот, князь Алексей Сицкий, наряжал вина за столом у пана Олесницкого, и там же был князь Дмитрий Трубецкой. Заметила бы она среди них и князя Юрия Хворостинина, средних лет, ещё моложавого… Конечно, если бы у неё была память на лица и если бы она смотрела в то время на других, не была бы занята только собой.

Димитрий взял её под руку и ввёл в огромный шатёр, сооружённый специально для этого торжества. За ними в шатёр вошли оба гетмана, затем родственники царицы, все ближние царя, полковники, ротмистры. А там, внутри шатра, уже были накрыты столы.

В тот день застолье затянулось надолго. Запомнилось оно тоже надолго длинными речами, похожими на тот длинный стол, во главе которого восседали они, царь и царица. И внимательный глаз заметил бы, как ближние бояре царя глядели на то, что царь празднует вот так запанибратски со всеми за одним столом. В новизну это было для них и в беспокойство…

Наконец Марина, сказавшись утомлённой, встала, чтобы удалиться с торжества. И Матюшка вышел с ней из шатра, чтобы проводить её. За ними вышли две её придворные дамы: пани Барбара и Доротея.

Ах, как же она, несчастная, милашка Доротея, порой так думала о ней Марина, смотрелась в эту минуту, с глазами, бегающими от страсти, и страдала, что пришлось так скоро покинуть галантных кавалеров.

Матюшка проводил Марину до её шатра. Там он препоручил её дамам и пошёл обратно к себе в шатёр.

Стояла чудесная погода. Была ещё ранняя осень. День уже клонился к вечеру. Было сухо.

Шум большого лагеря ласкал его слух, уже привычный к нему. И лёгкость, необыкновенная лёгкость вдруг появилась у него. И его потянуло подпрыгнуть, как мальчишку или пуститься в пляс, а то побежать сломя голову вниз вот с этой пологой горки посреди лагеря, где разместились его шатры. Царские!..

День был непростым для него. Но он сделал всё как надо. Он выдержал вот только что испытание на светского кавалера.

Ах, если бы он знал, что думала о нём его светская дама, вот эта царица, которую он проводил вот только что, стараясь выглядеть галантным. В её глазах он не тянул на царя. А подданные его и те же самые гусары прозвали его между собой «цариком». И с этим именем ему суждено было войти в историю. Он так и не дорастёт до царя. И вот эта горка, где сейчас гудели большой попойкой его шатры, а затем поставят здесь его хоромы, останется в народной памяти под названием «Царикова горка», когда его самого уже забудут. А здесь, на этом месте, в Москве, в наше время о нём будет напоминать Цариков переулок… И это хорошо, что он не знал ничего…

Когда он вернулся в шатёр, то теперь Рожинский откланялся и покинул его. За ним ушёл и Сапега со своими людьми.

Сапега и Рожинский прошли в гетманскую палатку и там удобно расселись по лавкам, свободные от пут официального приёма. В тот день до самой темноты у них шёл разговор о том, как им, двум гетманам, разойтись и не мешать друг другу здесь, в Московии. Князь Роман, конечно, и не думал уступать гетманство Сапеге над всем войском. Но они всё же уладили все свои разногласия в тот день, удачный для них всех, когда был доволен царь, и царица была тоже сейчас на месте. Ну, пан Юрий, её отец, не в счёт. С ним пусть разбирается сам царь.

– Ян Пётр и вы, господа! – обратился Рожинский к гостям. – Надеюсь, мы так и поступим. Вы идёте на Троицу, берёте её приступом. И все богатства монастыря достанутся вашим, только вашим полкам! Так мы к тому же отрежем Москву от хлебных мест, задушим голодом. Вот там! – потряс он пальцем, показывая куда-то за стены шатра, туда, где сейчас в ночной мгле лежал огромный город, настороженно притихший, как зверь, обложенный со всех сторон охотниками. – Чернь не будет терпеть голод! Сама скинет Шуйского!

И он погрозил кому-то кулаком, туда же.

Сапега понял всё и расхохотался на эту его ненависть к городу, который вот только что, летом, дал по зубам ему как гетману, и в нём всё ещё бродила желчь.

– Браво, пан Роман, браво! – хлопнул он пару раз в ладоши и добродушно ткнул кулаком в бок слугу, когда тот подскочил к нему, чтобы наполнить его кубок, высохший уже до дна:

– Давай, давай! Ты что, …!

Они пили. Рожинский был отходчив. Теперь между ним и Сапегой уже не осталось тех натянутых отношений, какие появились, когда тот пришёл только что сюда. Да ещё он притащил с собой царицу, его принял царь, обласкал его, и тотчас же… «Ах, хитрый бес! Отпрыск безродного Сапеги!..»

И вот сейчас всё это было снято. Они сидят и пьют за дружбу.

* * *

У Марины были свои заботы, хлопоты: отсюда, из Тушинского лагеря, уезжал её дядя, Николай Олесницкий. Вот с ним-то она и отправляла в Польшу своих придворных дам. Пан Сигизмунд Тарло тоже уезжал и забирал с собой свою дочь Доротею. Хотя Марина и жила с ней как два ежа в одной корзине, но всё же ей было грустно и всё казалось ужасным здесь, в военном лагере. К тому же ей было стыдно, что она признала своим мужем какого-то грубого мужлана. Заметила она и как её придворные дамы в минуты откровенного злословия, точно сорвавшись с цепи, стали перебирать всех здешних кавалеров и на гусар засматривались, играли глазками… «Как полковые девки!»

А как на неё взирала её сестричка Доротея при одном лишь имени царя! О-о, это женское злословие! Сколько в нём колкости заключено! Оно везде, и в том же «свете», но в нём лишь выглядит прилично. Оно как тайный яд, его сам сатана вложил в язык людей… Всё это сквозило во взглядах Доротеи, когда та приходила к ней с глазами невинными и честными, как у ребёнка, зло по неведению творящего. И вот эти вечера, заполненные одними лишь пустыми пересудами, без лишних дум, забот, волнений и тревог, закончились с отъездом той же Доротеи. И дам, язвительных, никчёмных, она тоже увозила в Польшу. Туда, туда все устремились, как только дана была им воля покинуть этот край, всем опостылевший, где всякий мужик ведёт себя как царь, а царь похож на мужика…

Вот эту едкую мысль она, взирая на Доротею, искала и находила на её лице.

Так жили они последние дни в лагере под Тушино.

Отца же она не принимала у себя уже недели две. Она не могла глядеть ему в глаза, велела Казановской никого не пускать к себе, сказалась больной, всё на мигрень свалила. Опять она была полна хандрой, тоска её замучила, пока все эти сплетни вконец не отравили ей голову и грудь.

Вот этот круг она разорвала только после отъезда Доротеи и сразу же открыла у себя приёмы. Теперь к ней мог прийти любой с жалобами как к царице. Но никто не появлялся почему-то. И она разочаровалась в своём начинании. Она же собралась всех просвещать, учить, судить, как было в Польше, в республике, где под королём ведь так свободно и вольно жить…

«И чем же мне теперь заняться?..» Сначала она посвятила себя немного рукоделию, вроде бы давно уже забытому. Ввела она в свой ежедневный умственный моцион и беседы с ксендзом Антонием. И тот рассказал ей об ордене, которому она доверилась. И она слушала его, внимала, но ей быстро наскучила схоластика сухая. А из бесед с ним она вынесла одну простую мысль, что в церкви дерутся тоже, как те же жалкие миряне. И яд, подкуп, доносы, злословие там ходят рука об руку вместе с крестом…

Так незаметно уплывало время.

Однажды поздно вечером к Димитрию в шатёр вошёл каморник царицы пан Кребсберг и протянул ему свой плащ. А он надел его, чтобы даже в темноте никто не мог узнать его. Они вышли из шатра, всего лишь трое. С ним был ещё Михалка Бутурлин, его стольник, смугловатый малый, с чёрной бородкой, она кудрявилась красиво, как у породистого пса. Он был ещё молод, но печать какого-то внутреннего недуга уже лежала на его лице. К тому же он был патологический молчун и за столом обычно только пил, пугая всех своей физиономией угрюмой. Появился же он здесь, в лагере, недавно. Матюшке, правда, сейчас было не до таких, мелких чином, уезжавших из Москвы. Кто-то из них бежал от Шуйского или пришёл сюда за местом. Немало было подавшихся к нему, к новому царю, и за поместьями, за вотчинками и за окладами. У него же сейчас болела голова только о том, как бы уладить дела с Мнишками. И ему было не до московских стольников. Уже десятками обитались они в Тушинском лагере, в его вольном городке. Но на Бутурлина он всё же обратил внимание. Тот приглянулся ему именно тем, как пьёт всё без разбора. И голова была у него уж очень крепкая, умел он драться ею, как бык бодливый. А глаза-то, глаза, чёрные, шальные, в них лучше не заглядывать… И он понял, что этот стольник умеет хранить тайны, и доверился ему…

Было темно, хоть глаз коли, не видно было звёзд. Стояла сырая безлунная сентябрьская ночь.

Они пошли. Впереди двинулся каморник, освещая ему путь факелом. Чуть-чуть огонь светился, и едва было видно под ногами бугристую тропу.

Пан Кребсберг шёл и поминутно бросал шёпотом через плечо: «Здесь ямка, осторожно!..»

Странным было всё в эту ночь. Здесь до шатра царицы было всего каких-то двадцать шагов, а ему показалось, что он шёл долго, очень долго. Да, не думал он, что придётся вот так, по-воровски, пробираться по лагерю в шатёр царицы, его супруги, вроде бы, законной, и был от этого в восторге. «А в этом что-то есть!..»

Такая свадьба, а он женился первый раз, щекотала нервы своей таинственностью.

Да, необычным путём становился он мужем царицы.

Вот впереди вдруг обо что-то споткнулся каморник и тут же тихонько окликнул его: «Тут корень, го…» – и поперхнулся, забыв наказ никак не называть его.

Но вот наконец-то замерцал слабый огонёк у входа в шатёр царицы. Их там уже ждали. И он вошёл вслед за паном Кребсбергом в шатёр, где горели всего две свечки, и в полутьме увидел трёх дам. С ними был ещё ксёндз. Его он видел уже не раз с царицей и догадался, что это её духовник. Из трёх дам он узнал сразу Казановскую: по росту гренадерскому и гренадерскому лицу. Другую же он чуть не спутал с Мариной, мельком взглянув туда, где стояли они. Так были они похожи в полумраке. Но одна из них была царица, другая – её служанка, всего лишь дама, хотя и ближняя.

Приглядевшись в полумраке, он взглянул на царицу и на мгновение встретился с её глазами: заметил в них испуг, растерянность…

Но она сразу опустила глаза, и на её бледное лицо упали от свечки полосы света, делая её намного старше.

Марина же, опустив перед ним свой взор, стояла и чувствовала себя в этот момент преступницей. И неизвестно, что бы она делала, если бы рядом не было преданных ей дам. И она, сжав пальчики в кулак, сильнее оперлась на руку Казановской. Та, как всегда, была настороже, была готова поддержать её.

Но теперь, после всего случившегося с ней за последнее время, сама она уже не боялась упасть. «Куда же дальше-то!..»

Удивительно, но эта мысль понравилась ей. Она впервые в своей жизни совершала тайное, запретное, и это опьяняло сильнее всякого вина.

У ксендза всё уже было готово для скромного обряда. Ему, похоже, приходилось не раз совершать такие брачные дела. Он молча показал Димитрию и Марине на место перед собой и чтобы встали они рядом. Другие, Казановская со стороны царицы, и Михалка Бутурлин со стороны царя, тотчас же встали позади них, как их посажёные мать и отец.

Весь обряд прошёл по католическому началу.

Ксёндз взял в руки Библию и забормотал что-то по-латыни, сухо, отрывисто. Всё было непонятно. Он коротко прочитал какое-то напутствие Господа Бога им, молодым, не то призыв быть верными, хранить послушание Богу и в бедах, горестях не оставлять друг друга.

А они оба повторили за ним что-то…

Затем он перекрестил сначала его, потом царицу.

Но вот закончилась и эта церемония короткая. Затем были поздравления с обеих сторон. И свидетели их тайны покинули шатёр: оставили их наедине.

Матюшка, не зная, с чего начать хотя бы какой-нибудь разговор, прошёлся по просторному шатру, невольно чувствуя, что она следит за каждым его движением, вся напряжена и ждёт от него первого слова.

– Государыня, полагаю… – промолвил он и сразу же почувствовал, как нелепо звучит протокольный язык в такие минуты наедине с женщиной, принадлежавшей ему теперь по праву законной жены: всё было освящено церковным таинством брака…

– Да, да, ваше величество, – сказала она, как будто отгадала его мысли, – я тоже полагаю, что нам надо время привыкнуть друг к другу… Я не могу… Я не готова вот так!..

Он молча согласился с ней, промолвил несколько фраз и по-светски, как он это представлял себе, откланялся и удалился из её шатра.

Стояла всё та же ночь, осенняя и тёмная… Но нет, кажется, начало уже светать…

Тут, подле шатра царицы, неясно виднелись в темноте две или три фигуры, дежуря караулом на часах.

– Сходи и позови Казановскую! – велел он одному из них. – Царица ждёт её!

Откуда-то вдруг появился Михалка Бутурлин, и тут же рядом оказался опять пан Кребсберг, всё так же с факелом. И они проводили его до его шатра. А там, в пустом и неуютном шатре, дремали его каморники. Увидев его, они вскочили, расправляя складки на заспанных лицах, не удивляясь столь позднему его приходу откуда-то. А он разделся, залез в уже готовую, но холодную постель, подумал: «Хотя бы так – и то хорошо!» – и закутался в одеяло.

Он был доволен, что наконец-то выбрался из чертовски неприятного положения, в которое угодил с приездом царицы. Он же сам тянул её сюда и не догадывался, что всё получится так сложно. Вон даже Васька Мосальский, подлец, как донесли ему, сбежав в Москву, всё рассказал Шуйскому об этом. И какой же там поднялся вой из голосов восторженных: вот, дескать, и поймали они за руку его, Тушинского вора!..

О том, какие дают ему прозвища, он отлично знал, терпел и, успокаивая себя, лишь язвительно повторял: «На каждый роток не накинешь платок, а вот укоротить на голову можно!»

И с этой мыслью, о сложном деле позади, он уснул.

Глава 9. Патриарх

Полки Сапеги покинули лагерь под Тушино и двинулись в обход Москвы. Их путь лежал на Троицу. Уже стояла осень, дело шло к концу сентября. Поля были пустые, был убран урожай и спрятан повсеместно в тайники. И жёлтый лист уже летел обильно на землю, сырую и холодную. Его топтали конные и пешие под скрип телег длиннющего обоза, прикрытого с тыла жолнерами и пахоликами.

А по их следам тащились московские полки. Их вёл Иван Шуйский, самый младший брат царя Василия.

Полки Сапеги шли скорым маршем. Шли, шли они и вдруг остановились у какой-то крохотной речушки. И там же были озерки, и тоже крохотные. Но предостаточно пространства было здесь, чтобы развернуться полкам и показать своё мастерство в сражении, в умении владеть оружием и навыками тактики и обходных маневров.

– Деревушка?.. Да нет же – там село!

– Как называется?.. Рахманцы?.. А-а!

И оба войска сошлись здесь, на широком поле: под звуки труб, удары тулумбасов. И кадные набаты, огромные, из меди, обтянутые телячьими кожами, загудели оглушительно, распугивая зверьё и птиц, крестьян в окрестностях.

Здесь места нет для робких, тонкостей, здесь сила, грубая, ломала и решала всё.

Сапега поставил в центре войска две тысячи латников. С боков его фронтальных рядов расположились семь тысяч казаков. А где-то сзади встала пехота, при ней орудия, полукартауны, осадные единороги. Они стреляют ломовыми ядрами и за версту пускают гранаты. С пехотой и пушкарями шёл пан Лисовский. И с ним же шли отряды конных, головорезов его летучих, наводя ужас на села и деревеньки.

Полки латников Сапеги томились долго, стоя неподвижно в центре фронта. Лишь по бокам его ходили группы конных.

Войска стояли, испытывая терпение друг друга. Лениво перекликались пушки, и ядра медленно летали, да падали все мимо цели, шипели, как змеи, остывая. Вон там пальнули из мушкетов. И кто-то из охотников подраться сошёлся почти что в одиночку. На поле творилось что-то несуразное: никто не хотел сражаться и лишь задиристые лезли в драку. Затем всё разом изменилось. Конные полки Сапеги двинулись в атаку, но пошли как сонные и слабо надавили на большой полк русских. Тот устоял и даже подвинулся вперёд. Вот-вот фортуна, изменчивая дама, перейдёт на сторону его.

Но в дело тут вступил Лисовский с казаками. Зашёл он в тыл неприятелю, в тыл Шуйскому. Сторожевой полк прозевал его, пропустил за спину полкам, дерущимся в рядах передних. И отрезал он, пан Лисовский, лихой наездник, полки Шуйского от лагеря их.

Ряды Шуйского дрогнули, когда по ним прокатился панический слух: «Отрезали!..» А тут ещё и латники Сапеги ударили им во фронт. И с поля боя бегство началось…

В тот день Сапега не стал преследовать бегущего противника. Он двинулся дальше, пришёл под Троицу. Там крепость встретила их. Она, как будто существо живое, взирала холодно на пришлых своими узкими бесчисленными амбразурами.

Сапега объехал с полковниками вокруг монастыря и понял по амбразурам, высоте и толщине стен, что это существо просто так не дастся им.

– Делать всё основательно! – приказал он.

И его полки, оцепив петлей осады обитель Сергия, святыню русских, начали рыть траншеи, ставить туры, возводить брустверы и шанцы. Затем снарядили и испытали тяжёлые пушки, полукартауны: ударили по крепости. И восемнадцатифунтовые ядра отскочили как мячики от стен, игриво высекли фонтанчиками пыль.

Опробовав так свой арсенал для приступа, Сапега прекратил обстрел.

Уже подошёл к концу октябрь. И стало сыро, холодно ночами. Зима пугала, скорая, снегами и метелями. Вот-вот завоют волки по ночам, тоска и скука явятся на землю.

И вот в одну такую ночку, тёмную, безлунную, ненастную, когда на свете жизнь становится немилой, когда в кабак лишь тянет, кругом всё мерзко, гадко, всё вязнет в слякоти осенней, в польских лагерях началось оживление как раз под самое утро, когда сон клонит голову к земле и часовые засыпают стоя.

Движение огромной массы людей, даже лёгкое, не скрыть. Но этот шум не доходил до стен обители, казалось, обречённой погибнуть этой ночью в огне на приступе.

Наконец все полки разобрались, встали по местам и двинулись к стенам, всем оснащённые для штурма. Без шума, не стукнет карабин, и не ударит глупый барабан, и не взревёт горласто флейта не по случаю, ночь спутав с днём, не звякнет вздорно сабля, ни вскрика, ни говора, лишь вздохи. И столь же тихо ругань шёпотом, проклятия сквозь зубы, когда нога вдруг ступит не туда…

И так подошли, под стенами они уже, шершавыми на ощупь и холодными. По ним хоть чем угодно бей: всё тупо, ни звука, всё гаснет в двухсаженной толще из кирпича. И тут же, без промедления, упали на стены лестницы для штурма где-то там, высоко, в темноте и неизвестности. По ним уже карабкаются смельчаки, молчком, пыхтят лишь от волнения, и нервно ожидают все заполошных вскриков со стены…

Но не проспали защитники ночного штурма, узнали заранее всё от лазутчиков. К тому же догадались и по затишью в последние деньки.

И вот посыпались со стен потоком камни на ловких смельчаков, и бочки полетели вниз, заухали, кололись, разбрызгивали в стороны смолу, огонь и вонь ещё какую-то… Ночь осветилась, как звёздами, красиво, гибельно, тьмой факелов. И катапульты противно, как поросята, завизжали: по ним скользнули валуны. Ударили там также топоры, и затрещали лестницы. Звон сабель искрами метнулся по стене. И смельчаки слетели вниз, за ними рухнули и лестницы.

Проснулись пушки на стене, картечью отпугнули всех наступающих.

Так был отбит вот этот первый натиск людей вооружённых.

И воины Сапеги отошли назад, на исходные позиции. Там вновь они разобрались кому и за кем идти, и, взяв лестницы, опять пошли на приступ. Всё также, в темноте пошли они, всё так же сыро было, всё так же тихо шли, всё так же тащили за собой для штурма всё, но уже знали, что их там ждут.

Уже под самое утро, когда совсем стало светло и осадчики начали вести прицельный огонь, Сапега прекратил штурм и отвёл полки в лагеря.

А днём собрались на совет они, гетман и полковники, друг на друга покричали. Вместе с криком вылился наружу и позор от провала штурма. Затем кого-то обвинили в медлительности, а кто-то там и крайним оказался… Да вот же он, пан Будило, его гусары долго топтались там, под стенами, на месте!.. Потом они запили вином горечь от ночного поражения и решили делать подкоп, подорвать стену, проломить взрывом в ней такую дыру, чтобы осадчики не смогли быстро заделать её.

– Подкоп, подкоп! – весь день повторял пан Будило, свою идею видел в этом. Не верил он в успех гусарского наскока Лисовского. – Чихали они на тебя!.. Чи-ха-ли! Ха-ха! – презрительно захохотал он, стал донимать его, обозлённый, что всё свалили на него.

Он много пил, но не пьянел, как истинный гусар, авантюристом был, и головы он никогда не терял, будь то в попойке или в бою. Так погуляв, они разъехались по своим ставкам: Лисовский на Волкушу, полковники Стравинский и Никулинский за Красные ворота. Сапега же оставил Будило у себя, на Красной горе, стал уговаривать его, чтобы не принимал он всё близко к сердцу. Но Будило, обиженный, вскоре ушёл со своим полком в Тушино.

И вот под Троицей началась тихая война: захваты языков, наскоки осадчиков на вылазках, когда они ходили за дровами. А тем временем казаки рыли и рыли подкоп. Но не удался он, о нём узнали в крепости. И через месяц осадчики разрушили все эти планы, подорвав подкоп на вылазке. Так время шло. Всё это затянулось на зиму, до весны, до самого тепла.

* * *

А жизнь в большом лагере под Тушино тоже шла своим чередом.

В конце первой декады октября перестали дожди, что поливали всю неделю землю. Подсохла грязь, дороги стали вновь, пошли обозы, и оживились конные отряды, ушли в набеги дальние.

С утра, на День Парасковьи Мучильницы, Димитрий наведался к Марине, справился о её здоровье. Посчитав, что выполнил свой долг внимательного супруга и государя, он вернулся к себе. Там его уже ожидал с докладом Третьяков. Затем объявился Заруцкий с Дмитрием Трубецким. Он выслушал их, поговорил о том, с чем они явились, уселся с ними за стол. За водкой время пролетело быстро. А уже за полдень он остался один, велел дворецкому не беспокоить его по пустякам и лёг отдохнуть. Но отдыхать, хотя и выпил он, с чего-то расхотелось. И он, лежа на колченогом топчане, из-за которого он ругал уже не раз Звенигородского, но тот так и не смог найти ему нормальный лежак, стал разглядывать стены шатра, обтянутые для тепла изнутри ещё и голубым шёлком.

Светился день через шатёр, сочилось сверху солнце и падало пятном, расплывчатым и тусклым, на занавеску, что огораживала его царский лежак. Ещё одна занавеска, из грубой крашенины ядовито-синего цвета, разделяла надвое его шатёр. И оттуда, из-за неё, пускала волнами тепло печурка, вздыхая тяжко: «Пуф-пуф!..» А у входа в шатёр висел ещё один полог, из лощёного полотна, и он хлестал по пяткам всех, кто проходил с ним рядом.

Так он лежал, ни о чём не думая. И вдруг у него перед глазами выполз гриб из-под листвы. Держался он на хилой ножке, с потасканной, но красной шляпкой был. Вот задрожал он, рассыпался, ударил какой-то пылью вверх и прямо в нос ему… И закружилась голова его, как во хмелю, и замелькали картинки перед его взором, все узнаваемые и родные, что затерялись в памяти давно…

Вот он лежит на печке, и так же волнами гуляет тепло по их избёнке. А вон там мать гремит ухватами у печки. Отец сидит на лавке и что-то чинит, как всегда. В избе все вещи были старыми и ветхими. Достаток в их дом и не захаживал, сторонкой обходил. Отец всё чинит, и всё тут же расползается, а он всё чинит, чинит, и это въелось в него, как ржа в блестящие доспехи. И он стал пить, не то чтоб слишком, но и дорогу в кабак не забывал. А мать всё гремит и гремит ухватами у печки и прямо на глазах стареет от работы, ей не по силам. Бежит затем она на поле и там выкладывается: косит сено, тут подошла и рожь…

А рядом с ним на печке торчит ещё одна вихрастая головка, точно такая же, как и его.

А-а, это же его братишка. Он так и остался в мальчиках, ушёл из мира сего, невинностью обременённый… «И где же он сейчас?.. И встречусь ли я с ним? А если встречусь, узнает ли он меня?»

Вот мать даёт им по лепёшке, горячей, сладкой, обмазала их мёдом, и улыбается, и светятся её глаза уж очень как-то непонятно… Ушёл отец куда-то… Вот в памяти провал, темно… Затем всплывает новая картинка: похороны, но странно – никто не плачет… Да, это, как он когда-то думал, его братишка умер… «Но почему не плачут? Такого не бывает!»

Отец стучал, чинил и всё ругался, ругался изощрённо, по-кабацки. А он всё слушал и всё запоминал… И вот отец, вернувшись как-то раз из кабака, произносит новые и непонятные слова… «А-а, – вспомнил он, – то было, когда умер царь Фёдор!» И у него, шестилетнего мальчонки, сверкнуло в голове слово, ему знакомое теперь: «Патриарх, патриарх!..» А он чего-то испугался, похоже, всхлипнул, промычал: «Хм-мм!»

И вдруг он почувствовал, что кто-то осторожно трясёт его за плечо… И он услышал опять: «Госуда-арь… госуда-арь…» – вибрирующий голос дворецкого.

– Что?! – спросил он, скрывая дрожь, она же прорывалась в голосе. – Что надо?

– Государь, тут привезли пленника, – смущённо залепетал князь Семён. – Ты ждёшь его уже.

И он повёл рукой, как будто хотел смахнуть дрожащими пальцами с лица пот.

Ох, как было приятно видеть вот такое: оробевшего, стоявшего у его постели князя.

– Ну и что-о? – протянул он, смакуя эту минуту, затем снисходительно сказал:

– Давай его сюда… Но сперва позови думных… Да этого ещё – Сицкого! Он родственник его!

Звенигородский ушёл.

А он всё вспоминал и вспоминал прошлое уже по инерции… Отец исчез из его жизни очень рано, он спился. Его он запомнил смутно, как того, который весь день что-нибудь чинил. Не перестал чинить он и после смерти: завещал свою супругу постричь в обитель. Но она взбунтовалась, не далась, бежала от родственников мужа вместе с ним, с Матюшкой. И в какой-то захолустной корчме она угодила в кабалу, стала прислуживать там как гулящая. И там её чахотка одолела. И валяясь уже с жаром, она позвала его к себе. В последний разочек провела она рукой, тёплой и влажной, по его головке, уже догорая, как свечка поутру после ночи, тёмной и безотрадной, и всё бормотала, уже в горячке. Всё что-то наказывала и наказывала ему, старалась от чего-то уберечь его, но уже не могла. И страдание, одно страдание её, ещё живую, съело… Потом её рука стала холодеть, и кто-то увёл его из той каморки. А какие-то люди вошли туда и куда-то унесли её. Так мать ушла из его жизни навсегда, а вскоре забылась, стёрлась из памяти совсем… И вот в такие лишь минуты чудного забытья почему-то она возвращалась, открывала рот, немой уже, тревожно шевелились губы, но вымолвить она уже ничего не могла… Его же оставил у себя корчмарь Размамелька. И теперь он вместо матери чистил столы за постояльцами, подносил им пиво и вино, убирал пол и всякую грязь за буйными пьянчужками. Его драли за уши, а то, развлекаясь от скуки, бывало, влепят подзатыльник; не то силком вливали в рот какое-то горькое и отвратительное пойло под гогот хмельных кабацких дружков. Но он не плакал, хотя глаза наполнялись слезами, крутил башкой, захлёбывался, прижатый к вонючей груди какого-нибудь детины. Его тошнило от одного лишь запаха гнили, каким благоухали питухи… По ночам же он потихоньку скулил, как щенок, и от злости царапал себе руки. Но утром он всё так же выбегал к столам с едой для посетителей. И вот как-то раз он укусил за палец одного своего мучителя и убежал из корчмы в лес. Там, отдышавшись, он собрался с мыслями и понял, что если вернётся, то Размамелька сдерёт с него шкуру, ещё с живого. И он решился: дождался темноты, когда в корчме погасли все огни, пробрался на задний двор, где шелудивый пёс по кличке Янычар узнал его, любезно повилял хвостом. Он благодарно погладил «турка» за дружбу и прокрался в свою каморку. Там он отыскал котомку матери. Затем он залез в чулан. Оттуда он стащил каравай хлеба, а в погребе схватил ещё и телячий окорок, посчитав, что Размамелька задолжал ему за службу. На обратном пути он кинул Янычару кусок прокопчённого мяса за то, что тот сдержал язык, не выдал, и был таков. Он безвозвратно скрылся…