Текст книги "Вторжение в Московию"

А следом за Беспуткой подошли его донцы, остановились поодаль и тоже загорячились: добыча уходила от них в чужие руки.

Заруцкий знал, что лучше не перечить казацкой вольности в такой вот ситуации. И он махнул рукой и крикнул Беспутке, но так, чтобы слышали и его казаки: «Бросаем татар, на Ходынку!»

Вся масса донцов с гиканьем развернулась в сторону Ходынки. Кони сразу резво взяли. И казаки поскакали, лихо обгоняя друг друга, как ватагой в ночное пацаны. И они вышли на тот стан, уже разграбленный. Кругом валялись убитые, как тряпки, обобранные до нитки белели неестественно голые тела… А вон там их целая гора, должно быть защищались, и все порублены… Эх-х! Здесь были победители уже!..

Заруцкий взирал равнодушно на знакомую ему картину. Он сам не раз обращал в такое же вот лагеря противника. Он прошёл с донцами через этот стан. Они вышли к речушке, перешли её, мелкую и грязную, заросшую по берегам кустарником. И здесь они остановились, когда увидели отступающие полки гусар: те отходили под натиском московитов.

А вон скачет пан Валевский! Ну и ну! И он тоже, канцлер, бежит! Куда?! До лагеря, а может, сдать и его!.. А кто же рядом с ним? Знакомая фигура!.. Ба-а! Да то же сам царь!..

«Вот чёрт, носит же его!» – удивился он, что царь пускается так смело в неизвестность, сам лезет в гущу драки, и от этого пришёл невольно в восхищение.

Пять тысяч его донцов встали уже все здесь, на берегу Ходынки, перекрыли дорогу московитам.

Валевский же подскакал к речушке и пошёл вброд через неё. Вода взбурлила под его жеребцом, и тот резво скакнул на крутой и глинистый склон, поскользнулся, но устоял. Полковник дал шпоры ему, и он вынес его прямо на Заруцкого. С полковника текла вода, он был растерянным и потным. А за ним и Димитрий перешёл вброд речку, и тоже к нему, к Заруцкому.

– Пан Валентин, ты что – устал? – ехидно бросил Заруцкий канцлеру, а сам глядел на царя, тот мокрым был, на его жеребца, как тот хрипит и пена падает с его удил.

Валевский хмуро пробурчал, дескать, не надо, и проехал мимо него с царём. Он хотел было идти дальше, к лагерю. Сообразив же, как будут выглядеть они перед донцами, за спиной которых они как бы хотели спрятаться, он дал команду своему полку встать тут же, на берегу Ходынки.

Димитрий бросил таскаться за ним и отъехал к Заруцкому. Заруцкий раскрыл рот и хотел было сказать, что сейчас здесь будет опасно и ехал бы он в лагерь.

Но Матюшка понял, что он хочет сказать, и огрызнулся:

– Не надо, атаман!..

Хотя хмель выветрился у него, но в голове странно стучало, и ему всё виделось как в тумане: люди, кони и крики где-то, на самом деле рядом…

Заруцкий предвидел, что всё может обернуться вот так, и послал пять сотен казаков правым крылом в обход наступающим московитам, чтобы они ударили оттуда по ним.

– Антип, вон видишь того хорунжего! – показал он Бурбе на другой берег, где ещё подошли московиты, а впереди всех скакал здоровяк, сжимая в руках полковое знамя. И там же рядом с ним, похоже, скачет воевода, и тоже молодой и шалый.

– Да сними же его! – вскричал Заруцкий, не понимая, из-за чего он медлит, высматривает что-то на том берегу, словно увидел там знакомых.

И Бурба тотчас же слетел с коня. Кто-то уже подал ему казацкий мушкет, а кто-то прилаживает пику под его ствол, и порох уже засыпан, забит пыжом. Он закатил пулю в ствол, положил его на пику, ещё щепотку пороха на полку, фитиль уже горит… И он прилип к прикладу, упёр его в плечо, расставил шире ноги и поводил стволом, выискивая цель в массе, сновавшей на том берегу. Вот он поднёс фитиль к полке и замер на мгновение, когда порох затрещал кузнечиком у самого его лица, ударил остро в нос селитрой.

И гулкий грохот!.. Бурба слегка качнулся назад…

Из гранёного ствола вырвалось пламя, окуталось всё дымком. Звук выстрела туда же, за речку, улетел. И там, как будто им сражённый, качнулся тот здоровяк, хорунжий, упал с коня, а вместе с ним и полковое знамя.

И в ту же минуту с фланга московитов послышалось: «А-а!..» Донцы Заруцкого ответили на этот крик своим: «А-а!» – и по рядам гусар тоже прокатилось: «А-а!»

Они снова выставили вперёд копья и двинулись через речку на московитов, которые с чего-то растерялись.

А Бурба уже был в седле. Он снова с Заруцким рядом, всё так же как и прежде: на Дону ли, на Волге, в походах, в набегах на купчишек или под Москвой, в боях вместе с Болотниковым. Так крепче, они неразделимы. В такие вот минуты оба они чувствовали, как не хватает им друг друга.

Заруцкий обнял его, похлопал по спине: «Ай да, Антипка!»

И тут же к ним подскакал Матюшка.

– Молодец, казак! Боярин, ты что не показываешь мне своего побратима? Ах ты, добряк! – с благодушной бранью накинулся он на Заруцкого и погрозил ему пальцем. – Давай пошли! – задорно крикнул он им, первым перемахнул через речушку и выметнулся на берег. Подождав их, он направил своего коня туда, где казаки с гусарами уже погнали боярских детей. И они гнали их до самого их лагеря и остановились тогда, когда из-за укреплений ударили пушки. И только там они повернули назад, не пошли дальше.

* * *

В тот день пало много воинов с обеих сторон. И схватки под Москвой на время прекратились. В войске Димитрия всем стало ясно: столицу наскоком не взять, а сил для штурма было явно мало. Но на подходе уже были новые полки вольных гусар из Польши, и запорожцев тоже ждали. И действительно, через две недели подошли с полками Млоцкий и Виламовский, при них были гусары и казачьи сотни. Ждали ещё и Яна Сапегу. Тот вот-вот должен был выступить в поход. Да, так и вышло, 17 июля Сапега перешёл через московские рубежи с небольшой армией в семь тысяч гусар, не считая пахоликов, и двинулся к Тушино.

А через две недели после прихода Млоцкого и Виламовского к лагерю под Тушино подходил ещё один полк. Его привёл Александр Зборовский, с ним была тысяча гусар, да ещё казаки, пахолики.

Димитрий был в тот день всё время рядом с гетманом. Он не отпускал ни на шаг своего аргамака от аргамака гетмана. Хотя со стороны казалось, что это гетман был при нём, всё как положено на торжествах, и тут же были полковники. Они проехали вдоль строя гусар и осмотрели их. Затем они направились к воротам лагеря, где за валом открывался вид на поле, на дорогу, ведущую на запад.

Полк Зборовского подошёл к лагерю в полдень, когда на церкви Спаса, в монастыре на Всходне, пробили семь раз. И тотчас же с вала ударила холостым пушка. Отвечая ей, с поля пропели горны, где над дорогой уже клубилась пыль, носился глухой шум. Там шла лёгкой рысью масса конных. Они приближались. И вот уже перед самым лагерем они сменили рысь на походный шаг. А впереди полка гарцевал на коне Зборовский. Позади него ехали его ротмистры, затем поротно шли гусары. Вызывающе, как где-то на плацу в параде королевском, скакун нёс Зборовского к воротам лагеря, распахнутым навстречу им. Вот полковник миновал ворота, придержал скакуна, затем остановил его напротив войсковой старшины и отсалютовал саблей ему, царю Димитрию.

– Государь, полковник Зборовский, привёл гусар! Служить тебе готовы! – доложил он отрывисто и чётко и кинул клинок обратно в ножны.

Он был статен и молод, короткие усы, и подбородок был широк. Характер чувствовался во всём, и даже в том, как сидел на нём гусарский кафтан, словно с иголочки, хотя только что остался у него позади двухнедельный конный переход.

– Я рад, что ты пришёл! – ответил Рожинский ему и, приглашая его, жестом показал на своё войско. Он действительно был рад приходу полковника, которого знал по прошлому как неплохого военачальника, доверял ему, считал своим сторонником.

Они развернули коней и двинулись к полкам, те выстроились как на смотру. И полк Зборовского прошёл вдоль всего строя под крики: «Слава-а!.. Слава-а!» – и занял место на левом фланге войска. Затем были речи, и опять летали крики по рядам гусар. И вот всё это уже позади, все полки распущены, и разошлись по ставкам. А они, царь, гетман и полковники, направились к большому шатру. И тут рядом с Димитрием откуда-то вдруг появился Будило.

– Государь, то же наши, рокошане! – мелькнули его восторженные глаза и вновь пропали в гуще полковников и ротмистров.

Он, пан Осип, несдержанный, никогда не скрывал своих эмоций. Но вот такие же разговоры пошли в тот день по всему лагерю. Ротмистры смаковали слово «рокош», ухмылялись загадочно полковники, и даже гетман стал неожиданно приветливым. Он был в рокоше на стороне короля, но сердцем был с ними, с рокошанами.

В тот день от гетмана Матюшка ушёл поздно, вернулся к себе и уснул сном счастливого младенца, с одной лишь мыслью: «Пришли полки!»

Утром он собрался было опять к Рожинскому, но в это время дьяк доложил ему, что из Москвы, от Шуйского, сюда бежал знатный князь, стольник Дмитрий Трубецкой, и он ждёт, когда царь примет его.

– Давай его сюда! Где он остановился? Ну что стоишь! – закричал он на дьяка. – Узнай и сообщи ему, что я приму его!.. Хотя нет, постой! – передумал он; что это он засуетился вдруг из-за этого князя… «Знатен!.. Ну и что, что знатен?»

– Я поеду к нему сам, – решил он. – Тащи доспехи!

Он надел кольчугу, натянул её на уже потрёпанную рубашку. Привесил на бок и саблю, не забыл сунуть за пояс и кинжал, чтобы мужественно выглядеть.

Он съездил к Трубецкому, к его палатке, которую уже успели поставить холопы князя. Тот представился ему. Он же походил вокруг его палатки и по-хозяйски осмотрел её.

– А сейчас, князь, поедешь со мной в баню! – пригласил он его, и его голос сорвался на грубый тон, когда он давал понять, что никакие отговорки не принимаются.

– Да, государь!..

Дмитрий Трубецкой и не думал возражать. Он был воспитан службой при московском дворе, приучен исполнять волю царскую. Ему не было ещё и тридцати лет: возраст силы, надежд и веры. Продолговатое лицо, высокий лоб и спокойный взгляд, в чём-то беспечный даже, а губы чуть поджаты, не то надменно, не то обидеться вот-вот готов был он. Слегка раздвоенный подбородок подчёркивал, что князь был с характером.

Всё это Матюшка схватил мгновенно и понял – кто перед ним.

Трубецкого же привела сюда история стародавняя и нынешняя тоже. Его отец, боярин Тимофей Романович, поел как-то во дворце за государевым столом, когда Годунов принимал датского принца Иоганна, жениха своей дочери Ксении, и вскоре умер, едва успел постричься под именем Феодорита. Но странно: и принц Иоганн умер в то же время, когда откушал что-то за столом всё у того же царя. И мать князя Дмитрия, княгиня Ксения Семёновна, вскоре ушла вслед за своим любимым мужем, монахиней, под именем Каптелина.

Что же это было? Отравили принца? А князь Тимофей, верный холоп Годунова, случайной жертвой стал? Может быть, тайные польские агенты приложили к тому руку? Ведь Польша в то время стремилась разрушить союз Дании с Московией, а он уже назревал с этим сватовством принца. Не то постарался кто-нибудь из тайных сторонников Шуйских, которые в ту пору заживо гнили по дальним ссылкам…

Сейчас же князь Дмитрий в спешке бросил в Китай-городе свой двор, свою жену, княгиню Марию Борисовну, с малолетней дочкой и бежал сюда, когда над ним нависла угроза попасть в ссылку, вот только что, после Ходынки. Но нынешняя история началась не с Ходынки, а после поражения Дмитрия Шуйского под Болховом. Тогда Рожинский шёл на Москву, а перед ним на берегах Десны встал с полками Скопин, перекрыл дорогу вот этому царю Димитрию. И там, в полках Скопина, случилась смута среди воевод. Скопин арестовал его двоюродного брата, князя Юрия Трубецкого, вместе с Иваном Катырёвым и Троекуровым, и отправил их к Шуйскому, отписав царю, что они, дескать, задумали перейти к Вору. Князь Юрий и Иван Троекуров тотчас же угодили в ссылку, под надзор. Катырёва же загнали в Сибирь, в Тобольск на воеводство. И вот теперь князь Юрий бежал из ссылки и, по слухам, пробирался сюда, вот в этот лагерь, к этому новому царю… Но что же делать было ему-то, князю Дмитрию? И он не стал дожидаться, когда и за ним придут с Пыточного двора. Он цепко держал в голове слова своего покойного отца: «Васька Шубник[45]45
  Шубник – прозвище царя Василия Шуйского по шубному промыслу в его вотчине, в городе Шуйске.


[Закрыть] злопамятен! Учти это! Рано или поздно он припомнит, что Трубецкие стояли за Годуновых во времена лихолетья для Шуйских!»…

Из соседней палатки вышел молодой человек. Ему, пожалуй, не было и двадцати лет. Он был чем-то похож на князя Дмитрия. Но в отличие от того, он робко поклонился ему, царю, Матюшке.

– Мой младший брат – князь Александр-Меркурий! – представил его князь Дмитрий.

Матюшка посмотрел на юнца, ничего не сказал, не пригласил его к себе…

Его царёва дворня, исполняя его наказ сразу же, как они стали здесь лагерем, нашла подходящую для него баньку в том самом Спасо-Преображенском монастыре, разорённом донскими казаками. Она стояла на берегу Москвы-реки, была просторной, но уже старой.

Он съездил раз в ту монастырскую баньку, затем другой. К третьему же разу плотники спешно соорудили там предбанник, где он мог отдохнуть после парной, поставили лавки, всё подновили. В тот раз он затянул туда князя Романа и Валевского, Будило тоже был. Но не по ним, как оказалось, был жар парной.

И вот на этот раз он приехал туда с Трубецким и князем Адамом. Заруцкий, как обычно, был при нём, а Меховецкий появился позже. Ещё был день, было светло, он осторожничал, старался не показываться на людях. И о том, что он приехал к царю, в лагере знали немногие.

Заруцкий же в тот день расставил своих донцов вокруг монастыря. И те не подпускали посторонних к стенам монастырским.

Саму же баньку приготовил Бурба. Он хотел ублажить царя и настроил на то своих бывалых казаков, из тех, кто знал в этом толк.

Первым на полке устроился Матюшка. И Бурба, бывалый мовник, плеснул на каменку водички. По стенам сруба ударил взрывом пар. И сразу же простор куда-то делся, и жар, волною жар прошёлся, сдавило грудь… Матюшка охнул, чуть не задохнулся, быстро скатился с полка…

Пофыркав, он облился водой, уселся на лавку и стал подтрунивать над Заруцким:

– Ну что, боярин, неужели будешь жиже! Ты на Дону-то, должно быть, и не мылся! Ха-ха!

– А ты, князь, – пристал он к Трубецкому, – покажи ему как надо париться! Ха-ха! – захохотал он и стал подталкивать его к полку. – Донское войско делите между собой! Кто первым свалится, тот меньше и возьмёт! Боярин, проиграешь побратима своего!.. Хо-хо! Кха-кха!

И это задело Заруцкого, достал тот его всё же. И он залез на полок, где уже был Трубецкой, и стал потряхивать веничком, этим кустиком, как мысленно ворчал он по поводу занятия такого. Да, на Дону он редко бывал в бане. Купался то в реке, а то порой в озере, как зверь какой-то, и так почти до самых холодов. От этого лишь тело наливалось силой. Но нет, сейчас он не уступит московскому князю, который и пороха-то не нюхал как следует, не жрал конину в осаде, не басурманился.

И стали хлестаться они, задевая иной раз один другого, хлестались до изнеможения.

Царь же и князь Адам свалились на пол, от жары не смея приподнять и головы. Царь не знал отродясь настоящей русской бани, северной к тому же, а князь Адам жил на европейский лад: в кадушке мылся, как француз закоренелый.

И хлестались они, мятежный князь и воровской атаман с Дона, наперегонки, кто кого выживет с полка, кто не выдержит и упадёт на пол, вниз, к царю, хлестались долго и терпели. Но Заруцкий оказался крепче и тут. Он был из неуступчивых, из тех, кого парки[46]46
  Парки – богини судьбы в римской мифологии.


[Закрыть] порою тащат, но никогда он не шёл своими ногами покорно туда, куда не хотел.

И когда Трубецкой свалился вниз, там его ухмылкой встретил царь.

– Ну, раз так, тогда и доля меньшая твоя! А ты, боярин, – крикнул он Заруцкому, – отвоевал побратима своего! Ха-ха!

Он обыграл в шутке всё то, что было решено и так уже между ними.

Они вышли в предбанник и расселись на лавках. Князь Адам оказался опять рядом с ним, как и там, в парилке на полу. Но сегодня он был молчалив, серьезен, и голоса его не слышно было. Это его-то, любителя пустое потравить.

– Князь, ты что такой хмурый? – спросил он его. По его виду он догадался, что тот будет сейчас снова клянчить что-нибудь. – Я подарил тебе шубу из золотной камки на соболях и к ней сороковку. Ну что тебе ещё нужно? Проси – исполню всё!

Вишневецкий замялся…

– А хочешь – ковшик, серебряный? В две гривенки потянет. И чарка золоченая к нему. Я сам бы пил из такой с удовольствием. Но тебе, как другу, вернёмся – подарю!

– Государь, я слышал, десятая деньга с волостей…

Вишневецкий не договорил.

– А-а! – протянул Димитрий. – Ладно, я скажу дьякам, – уступил он, сообразив, что ему нужны не соболя, а деньги, звонкая монета.

И он отвернулся от него к Трубецкому.

– Ты, князь, отчего бежал-то? – спросил он, хотя и спрашивал уже его, вызывал на откровенность.

– Враги, – лаконично ответил тот.

– Враги? – повторил он за ним и оглядел их всех, своих советчиков. – А у кого их нет?.. С врагами здорово живётся! Ты его или он тебя! Иного не дано! Не так ли, боярин? – кинул он взор на Заруцкого; он знал кое-что о его прошлом, о кое-чём же догадывался.

– Ну ладно, хватит, пошли! – резко оборвал он сам себя с чего-то. Он встал, вышел из предбанника. За ним вышли и все остальные в одном исподнем туда, где возле баньки суетились дворовые холопы. Уже стоял на лавке квас, и водка была тоже.

И только успели они выпить по чарке крепкой, как тут послышался топот копыт, вскрики: «Держи его, держи!» – и к баньке подлетел на жеребце Будило.

– Как он прорвался-то? – сердито бросил Заруцкий своему побратиму, казаки которого стояли в оцеплении.

Бурба пожал плечами, мол, что, не знаешь пана Будило, у того везде свои, он с кем попало пьёт, с донцами тоже, и вообще свой человек…

А Будило, соскочив с коня, подошёл вольной походкой к весёлой компании. Налив себе водки, он хватил её одним махом по-русски, крякнул, зачерпнул ложкой икру из чашки и отправил её в рот.

– Государь, – проглотив икру, обратился он к Димитрию, – там гетман и пан Валевский у твоего шатра… Вести уж больно важные…

И он всё так же бесцеремонно уселся на лавочке рядом с ним, с царём, налил ещё водки и выпил. Затем он повернулся к Меховецкому и заговорил вполголоса с ним:

– Николай, о тебе спрашивал князь Роман. Похоже, кто-то донёс ему, что ты вернулся и скрываешься здесь. Ты будь поосторожнее.

– А тебе-то, Оська, что? – нелюбезно отозвался Меховецкий. – Ты тоже выступал за него, чтобы гетманом был он!

– Да не-ет! – скривил Будило лицо и стал оправдываться, всё так же шёпотом. – Мне что ты, что он! Мне всё равно…

Матюшка, выпив ещё чарку водки, поднялся с лавки и стал вытирать полотенцем голову. И все они, кто был с ним в бане, засобирались тоже, глядя на него. А он напялил на себя штаны и всё ту же старую, расшитую узорами холщовую рубаху. Схватив свой кафтан из грубой настрафили[47]47
  Настрафиль – сорт западноевропейского сукна среднего качества.


[Закрыть], но не надев его, он пошёл расхлябанной походкой к аргамаку, которого уже держал наготове его стремянной. Вскочил же на него он ловко, одним махом, по-казацки.

– Останься здесь, с Меховецким, и помоги ему, если что. А я с царём, – тихо шепнул Заруцкий Бурбе и подмигнул ему: мол, всякое бывает, и сабля лишней не будет при царе.

Матюшка же пустил рысцой аргамака к лагерю во главе всей ватаги, к которой присоединились и донцы. У своего шатра он соскочил на землю с аргамака и прошёл в шатёр, заметив, что поодаль, у коновязей, стоят гусары гетмана… «Принесло же! Значит, что-то серьёзное!»

Он вошёл в шатёр, за ним вошли Заруцкий, Трубецкой, и Будило не отставал от них тоже.

Гетман и канцлер сидели на лавке подле стола и о чём-то беседовали, понизив голос, чтобы не слышали холопы царя, что стояли охраной возле шатра. Они относились друг к другу холодно, но были терпимы. И было немыслимо увидеть, чтобы пан Валевский схватился с кем-то на ножах, а уж тем более с Рожинским. Но и усадить их вот так вдвоём за стол могла только важная причина. И в этом Матюшка не ошибся.

При его появлении они встали и поклонились ему.

– Государь, – обратился гетман к нему.

Но он не дал ему заговорить: «Подожди!» – и хлопнул в ладоши.

Тотчас же холопы подали напитки: квас, пиво приварное и княжий мёд.

– Царица Марина выехала вчера с отцом и посольскими из Москвы, – сообщил гетман то, с чем они приехали к нему.

– Вчера… – машинально повторил Матюшка. И тотчас же его пронзила догадка: «Пятница, 22 июля! Год и 40 дней прошло с того дня, с той пятницы, когда я вступил в Стародуб!.. Какие числа! И тоже пятница!..» Нет, он не сомневался больше в том, тащить сюда царицу или нет. В этом, в этих числах, был знак ему.

– Пан Валентин, догнать и привести их сюда! – выпалил он и подскочил к Валевскому, готовый расцеловать его и гетмана за такую новость. – Награда будет царская тебе!

– Государь, не надо бы спешить, – с сомнением в голосе сказал Рожинский. – Подумать надо: место ли ей здесь?

Князь Роман был слишком осторожен.

– Да нет же! – крикнул Димитрий, поморщившись. Он не терпел уже, когда перечили ему. – Её присутствие здесь поднимет дух у гусар! У твоих же! И волости, которые сейчас шатаются, повернутся к нам!

Рожинский смолчал. Только глубокая складка обозначила на лбу то, как сильно задел царь его самолюбие своей бестактностью.

А Димитрий тут же вытолкал Валевского из шатра: «Давай, давай действуй! Ну что же ты стоишь! Твоё, канцлера, это дело!»

И Валевский вышел из шатра, пробурчав: «Вот нетерпение какое! Напляшется ещё он с этими Мнишками!»

Он сел на коня и направился к себе в стан, поднимать свой полк. Вслед за ним и все остальные покинули шатёр царя.

Валевский знал, что говорил, предвидел ещё больше. Хотя он ушёл из лагеря в тот же день, но двинулся нарочно дальней дорогой и предупредил проводника, чтобы они непременно заблудились.

В эти же дни в Тушино приехал ещё один князь из Москвы, и тоже молодой, и тоже из знатного рода, Дмитрий Черкасский. И потом что ни день, то всё новые и новые беглецы появлялись в лагере. Они селились где придётся, разбивали шатры, палатки. Приходили они с обозами, холопами и даже с прачками, а то и кузнецов тащили за собой. И в лагере начал быстро расти стан русских бояр, людей знатных, незнатных и уж совсем мелких. Князь Алексей Сицкий, боярин Михайло Салтыков, уже старик, и тот подался сюда зачем-то. А дьяков и подьячих ближние Димитрия уже считали десятками…

Валевский же, поплутав, когда совсем и кони уже выдохлись у гусар, вернулся к царю ни с чем.

Матюшка понял, что его хотят провести. Тут же он вызвал к себе Зборовского и велел ему идти немедля в погоню за Мнишками.

– Пан Александр, ну ты-то хотя бы будь смелей, смышлёней! – обозлился он на полковников, вздумавших переиграть его… Его-то! Государя! Он видит под ними на сажень землю! Все мысли их, гусарские, ему ясны, как на ладони!..

И вот теперь Зборовский ушёл в погоню за царицей. А вместе с ним послал он и князя Василия Мосальского с казаками, чтобы тот показал ему свою службу.