Текст книги "Вторжение в Московию"

Глава 13. Новый холоп

Ураз-Мухаммеда пригласили на приём к царю.

Димитрий собирался расспросить его о набеге калги[67]67
  Калга – первое лицо после хана в Крыму, официальный наследник престола.


[Закрыть] Джанибека вот только что на Русь. Точнее, расспросить не его, а его гостя. Тот жил у него на татарском дворе, пришёл же сюда, под Москву, из степей вместе с калгой.

Татары вошли к нему и остановились на расстоянии от трона, встали по ранжиру, как их ввёл в комнату Михалка Бутурлин.

Димитрий скользнул взглядом по Келмаметке, ничем не примечательном и сером. Тот забывался сразу же. Не задержал он глаза и на касимовском хане, уже примелькавшемся здесь в Тушино, но невольно обратил внимание на его спутника. Тот был лет тридцати. И чёрный волос вился у него, как у цыгана. Лицом он был белее обычного ногайца, выросшего в степи под ветром сухим, непостоянным. К тому же он был строен и, похоже, силён и ловок.

Таким увидел он Петра Урусова, крещёного ногайца, князя из рода хана Исмаила, Ураком названного в улусе при рождении. Тот явился с компанией ногайских мурз, каких таскал за собой и хан Кирмана.

Третьяков, как дьяк Посольского приказа, представил ему нового обитателя лагеря, подвластного ему.

И стройный белокожий ногаец, шагнув вперёд к трону, поклонился ему и тотчас же сделал шаг назад.

– Государь и великий князь, прими от твоего холопа, Петрушки Урусова, скромные дары!

Его голос, звучный, заполнил все углы палаты. Речь русская лилась непринуждённо из уст его.

И два ногайца, его телохранители, положили у трона саблю, кинжал и сороковку соболей. Так клялся он, ногайский князь, в верной службе, без заговоров, военную же добычу обещал делить с ним.

И так Матюша понял его.

– А государыне и великой княгине – солхатский ковёр! – продолжил Урусов.

Всё те же два ногайца поднесли теперь ковёр. Он, с коротким ворсом, в синих и красных тонах, был обрамлён затейливым орнаментом. Причудливо вплетались в его рисунок звёзды. Цвет жёлтый совмещался с красным и синим в пропорциях достаточных, чтоб ублажить всех взгляды. А чёткость линий расплывалась, глаза скользили свободно по ковру, ни обо что не запинались. Но в центре ковра вся картина резко изменялась. Там разворачивалась забава для владык, известная всем царская охота. Там всадники в белых тюрбанах натягивали луки, чтобы пустить в оленей стрелы. Один ловкий наездник, в красных штанишках не по сезону, поймал арканом беспомощную лань, а её глупые подружки метнулись в испуге по сторонам и тут же угодили под сабли удалых нукеров. В другом конце рисунка всадники усердно рубили саблями кого-то. Один из них прицелился в зверя породы непонятной: не то это лев, не то барс, а может, волк, простой степной разбойник. Стрелок прицелился и замер на ковре, не в силах был нажать на спусковой крючок… И собаки, везде псы, раскрыли злые пасти… Ковёр цветами успокаивал глаза, а сюжет охоты наводил на что-то мысли…

– Государь! – вновь обратился Урусов к нему. – Прими ещё от меня, твоего холопа, аргамака под седлом! Он на твоём дворе стоит!

– A ну, пойдём, пойдём посмотрим! – вдруг загорелся Димитрий, быстро поднялся с трона. Забыл он почему-то, что он царь. Его потянуло испытать вот этого ногайского князя, как говорят, наездника лихого.

Когда Димитрий встал, Третьяков растерялся, застыв на месте возле трона. Вот только что царь сломал незыблемый порядок приёма знатных гостей; дело неслыханное на Руси…

Все двинулись за царём, смешавшись гурьбой, и первыми пошли татары.

Но Третьяков не был бы везде первейшим дьяком, будь связан он покрепче каким-то никчёмным ритуалом.

«А-а, наплевать!» – очнулся он от столбняка, метнулся вперёд и толкнул Салтыкова, случайно подвернувшегося на пути.

– Ты что пихаешься-то, нахал! – пробурчал тот, в ответ тоже двинул его, по-стариковски, костлявым слабым локотком.

Но Петька был уже впереди всех. Он торопливо раскрыл дверь перед царём и изогнул в поклоне спину. А когда Димитрий перешагнул порог, он первым выскочил вслед за ним, бесцеремонно оттеснив назад и Ураз-Мухаммеда.

Димитрий вышел на теремное крыльцо, снял кафтан и небрежно бросил его в руки дьяка, тенью скользнувшего за ним. Расстегнув тугой ворот рубашки, он пустил под неё свежий воздух и вздохнул полной грудью.

Был конец июля. Жара стояла невыносимая. Палило солнце. На небе не было ни облачка. После недавних дождей ужасно парило, как в баньке было.

Сбегая по ступенькам вниз с крыльца, он заметил, как ногайцы, что стояли у коновязей, засуетились и вывели вперёд коня. А вот они уже спешат к крыльцу, к нему навстречу.

Он сделал шаг от крыльца и остановился, когда вперёд вышел Урусов, взял под уздцы аргамака и подвёл его к нему.

Это был жеребец бурой масти, хвост и грива, чёрные, были коротко подстрижены. Он был высоким, красиво сложённым. И сбруя из чёрной дубленой кожи была украшена круглыми серебряными кованцами. На его переносице блестела продолговатая золотая решма. Аргак седла обтягивала кожа, а самый его верх был обит зелёным бархатом[68]68
  Кованцы – украшения из кованого металла. Решма – вид рогожи. Аргак – остов седла.


[Закрыть].

«Откуда у татарина такой-то? Не иначе своровал! – заключил он. – И в этом седле качался какой-нибудь московит, тот же боярин! Уж больно дорого для ногайского князька!»

– Аргамак, государь… – начал было Урусов.

– Не говори! – остановил он его. – Я отгадаю сам! Бухарский?

– Нет, государь, – покачал головой Урусов. – Туркменский.

– Турецкий?!

– Туркменский, порода та же, – ответил Ураз-Мухаммед, помогая своему другу.

– A-a! – разочарованно протянул Димитрий, но всё же стал осматривать коня, чтобы показать этому степному князьку, что и он тоже разбирается в лошадях.

Урусов, ничуть не удивлённый этим странностям царя, о них он был уже наслышан, стоял и ждал, что будет дальше.

А царь-то, царь возится как простой холоп с конём: он заглянул ему сначала в зубы, промычал что-то одобрительно, нагнулся и, выставив широкий зад, обтянутый синими суконными портами, уже с залысинами, пощупал – нет ли опухолей под коленками у аргамака.

И у Урусова вдруг всплыло перед взором лицо Джанибека. Тот никогда бы и не подумал вот так гнуть спину, лезть чуть ли не под коня, хотя и превосходного… В его памяти всё ещё было свежо. Он расстался с калгой вот только что, ещё не прошло и недели…

* * *

Сапега не стал подходить к Волге. Он остановился лагерем за десяток вёрст от Калязина, под Рябовым монастырём. Там он основательно укрепился, затем выслал разведку к лагерю Скопина. Туда ушёл с конниками Виламовский и подошёл близко к укреплениям московитов. И запорожцы, гарцуя на виду у русских, закидали их лагерь насмешками и бранью: «Долбёжники! Гущееды!.. Два брата с Арбата и оба горбаты!..»

В ответ оттуда, из-за рогаток и козлами одёрнутого лагеря, со рвом к тому же, та же ругань: «Задрипанцы!.. Казак коли не пье, так воши бье!..» Потом ещё что-то… Кричали. Только кричали. Но так никто и не вышел из лагеря, не клюнул на соблазн погарцевать, сразиться на клинках, хвастливо показать удаль на виду у всего войска.

И Виламовский вернулся без языка, ни с чем.

Сапега, хмуро встретив его, выругался: «Чёрт возьми! Полковник, ты мне скажешь, может быть, что там у Скопина?!»

Второй раз уже он пришёл сюда, под Калязин монастырь, но так и не знал силы Скопина.

– Ну, как слепые!..

Хотя ему и донесли, что наёмники разругались со Скопиным из-за окладов и двинулись из-под Твери назад к Новгороду вместе с де ла Гарди, но часть из них с полковником Сомме ушла всё же со Скопиным к Калязину. Но сколько их было там и сколько своих воинов было у Скопина – то было неизвестно…

Наступил вечер.

Сапега вышел с полковниками из своего шатра. Вот только что они приняли решение дать завтра сражение Скопину. Выйдя из шатра, они сразу окунулись в бодрящий прохладный воздух, а по ночам он был уже стылым. Время шло к концу августа, и на деревьях и кустах появился первый жёлтый лист, трава стала буреть и жухнуть. Костры горели в лагере теперь подолгу. И ратники засиживались возле них, млели у тепла, травили басни там какие-то.

Звезда, падая, вдруг чиркнула по небосклону. И Сапега загадал, как делал когда-то в детстве, что, если первым откроет рот Будило, тогда завтра день будет удачным.

Но тут откуда-то, из вечерней темноты, появился поручик Стравинского и кивнул головой ему, своему полковнику.

– Пан гетман, мне срочно нужно в полк! – извинился и попросил разрешения удалиться Стравинский.

«Молчун, а тут с чего-то!.. Что значит это?» Сапега тихо усмехнулся и выбросил всю эту чушь из головы.

Полковники попрощались с ним и разошлись по своим станам.

Утро. Ещё до зари по огромному лагерю, в разных его концах, пропели рожки, отыграли побудку, и всё зашевелилось. Военный лагерь словно грудью задышал.

Сапега, перекрестившись перед сражением, долгим и полным всяких неожиданностей, как он предполагал, вышел из своего шатра. Тут, подле шатра, уже толпились его полковники: Будило, Стравинский, Виламовский, Зборовский тоже был уже здесь, и кучкой стояли ротмистры. Все ждали его.

– Господа, задача вам ясна: надо выманить противника в поле и там разбить его! Детали вы уже знаете! Прошу разойтись по своим местам и действовать в соответствии с моим указом!.. Да поможет нам Бог, панове!

Все разошлись, с ним остался только Зборовский.

– Александр, – положив руку на плечо полковника, начал Сапега, направляясь с ним к лошадям, которых держали под уздцы пахолики, – ты возьмёшь на себя управление всем войском, пока я схожу на выездку, на сшибку, проведаю силы у Скопина.

– Пан гетман, неужели это не может сделать кто-нибудь иной?! – попытался отговорить Зборовский его от опасного намерения.

– Нет, нет! Я хочу увидеть всё сам!

Об этом они уже говорили ещё вчера, поспорили даже, но впустую: Сапега был упрям…

Они сели на коней, пожелали друг другу удачи и разъехались к своим полкам.

Всё войско выступило из лагеря и выдвинулось вперёд на пять вёрст в сторону укреплений Скопина. И там горнисты сыграли в полках: «Стоять в порядке боевом!»

А тем временем Сапега устремился с одним своим полком дальше и на подходе к лагерю московитов наткнулся на их дозоры. И тотчас же там, в лагере, за укреплениями, забили тревогу, и оттуда стали выходить конные сотнями. Они построились во фронт. Там ударили в набаты, и конники пошли на него, на его полк. Завязались стычки, скорые, нехитрые. Обе стороны стали пытаться зайти с флангов друг к другу в тыл, но тут же противник отходил назад, когда замечал эту уловку. Затем всё заворачивалось опять к началу… А из-за укреплений вытягивалось и вытягивалось всё больше и больше конников. И вот те, с которыми Сапега сцепился вплотную, вдруг по сигналу оттуда, из массы конных боярских детей, откатились к ним. Там стал просматриваться какой-то порядок, но вот он установился, похожий на три эшелона. А вон и фланги проявились.

«Всё ясно!» – сказал Сапега сам себе.

Он уже дважды сходил в атаку. Теперь противник показал себя, он понял, чем же силён Скопин, тот перестал быть для него загадкой.

Рожок его горниста пропел сигнал к отходу. И его полк повернул за ним, за его хоругвью, увлекаемый весёлым разбитным горнистом. Он вернулся к своему войску и пошёл с ним обратно на Скопина теперь уже боевым порядком на два крыла. На одном, правом, был Зборовский со своим полком, и там же пошли пятигорцы и казаки. На другом крыле, у полковника Стравинского, сил было не меньше. Центр же он взял на себя, пошёл центром с полком своих гусар.

Полки Скопина-Шуйского, не отрываясь далеко от своего лагеря, поджидали их, стояли так же, вроде бы двумя крылами. Но вот их строй с чего-то вдруг рассеялся, что привело Сапегу сначала в недоумение, а затем и в ярость. Он был не в силах сообразить, каким же числом явились всё же те на поле сейчас-то: так быстро там, в их рядах, всё менялось прямо на глазах. То в кучу с чего-то собирались они по кроткому сигналу трубы, а то, напротив, рассыпались в беспорядке, как будто, забавляясь, там играли… «Татарщина!..» Как эта манера драться раздражала его, воспитанного в духе рыцарства, где силу проявляло мастерство, умение владеть оружием, а крепость лат спасала жизнь. Но не трусливый бег, и не обман и хитрости одни лишь, затем удар исподтишка, в том месте, где не ждёшь, наносится он беспощадно… И он пустил первыми на них запорожцев: наскоком лёгким те пошли. Смять их не представляло бы труда… Так он хотел увидеть реакцию Скопина… Но странно, московиты не сразились даже с запорожцами и стали отходить. Тогда за ними двинулся он со всеми полками. Они же, русские, ещё быстрее покатились назад, туда, к своему лагерю, и стали втягиваться за козлы, в глухое и неприступное укрепление. И оно словно всосало их в себя. Мелькнул последний конник, осело облако из пыли, захлопнулись ворота. Там будто запечатали сундук, обтянутый железной полосой. И тотчас из-за рогаток, из-за земляного вала началась ружейная пальба, а пушки захаркали гранатами. И запорожцы отошли назад, вернулись на правое крыло к Зборовскому.

В тот день так и не получилось сражения. Московиты не показались больше из-за своих укреплений. Не поддались они на вызовы, на провокации ни казаков и ни гусар. И Сапега вернулся в свой лагерь злым, усталым: который день уже он был в седле.

На этом прекратились даже стычки с московитами. Туда, под их лагерь, он посылал теперь одни дозоры. Скопин же сидел в своём лагере, как в неге восточный сибарит, и не шевелился. Он ждал чего-то. Не отвечал он и на мелкие набеги пахоликов, шнырявших по окрестным деревням в поисках зерна, грабивших крестьян. И те бежали с семьями, попрятались в лесах. Пахолики же, опустошив деревеньки, запалили всё в округе. И над Волгой, над урёмными лесами, потянулся тёмный дым.

Так прошло два дня в отдыхе, в бездействии. И вдруг всё воинство в полках взорвалось, и возмущение там прокатилось. Из большого лагеря, из Тушино, пришла смутившая всех весть: король Сигизмунд двинулся походом на Россию. Об этом глухо, но уже давно говорили в полках. И вот пришло известие, и оно перевернуло всё. И Рожинский по этому случаю просил Сапегу немедленно прибыть в Тушино. Сапега свернул свой лагерь и быстрым маршем двинулся на Троицу.

Да, 8 августа 1609 года Сигизмунд отправился из Вильно в Оршу, где был намечен сбор его войска для новой военной кампании Польши против России.

В большом лагере под Тушино, куда Сапега прибыл со Зборовским, они застали войско в раздорах. Оно раскололось: одни стояли за короля, хотели перейти на службу к нему, другие объединились в конфедерацию Рожинского, чтобы защитить свои права перед королём, свою добычу в своей войне вот здесь, в Московии.

Князь Роман встретил его на крыльце своей избы, обнял и дружески похлопал по спине. Голос у него дрогнул, когда он стал извиняться за прежние раздоры с ним, и всё притопывал, странно притопывал ногами. Он потащил его сразу к себе в избу, обнимая левой рукой, а правой опираясь на трость. Он прихрамывал и кособочился, неуклюжий и какой-то смешной. Передвигался он, однако, живо, взбодрённый событиями последних дней.

Сапега не видел его с весны, и его неприятно поразила эта перемена в нём.

Вскоре в избе собралась вся войсковая старшина, поднялся шум, все были взвинчены.

Князь Роман хотел было провести совет, но из этого ничего не вышло: всё повернуло на обычную попойку. Благо для этого был повод. Да и никто не был расположен принимать сейчас какое-либо серьёзное решение. И он усадил Сапегу рядом с собой за стол и весь вечер не отпускал его от себя. Все разногласия между ними были сняты, обиды остались тоже позади. И Сапега присоединился к его конфедерации. Он посчитал для себя приемлемым встать сейчас на его сторону.

Войска же Сигизмунда подошли 19 сентября к Смоленску и расположились там, в лагерях, со всех сторон крепости, отрезали её по всем дорогам от остальной России. Так началась беспримерная осада Смоленска. Она длилась двадцать месяцев.

А конфедераты князя Романа составили соглашение. В нём они просили короля выйти из Московии, где они, воюя за дело царя Димитрия, уже пролили много польской крови за него и клялись всеми клятвами довести его дело до конца. И если его величество, их король, писали они, дорожит честью своих верных подданных, то прислушается к их просьбе. И с этим соглашением они отправили своих посланцев, двух ротмистров, Казимирского и Яниковского, под Смоленск, к королю. Под Москвой же, в Тушинском лагере, военная жизнь замерла, уныло стало, скучно.

* * *

Как-то в эти дни Заруцкий явился в хоромы к царю, куда тот вызвал его. Там, в думной комнате, уже сидели Михалка Бутурлин и Лев Плещеев, дремал старый Салтыков и там же был Трубецкой. Усаживаясь на лавке рядом с Трубецким, Заруцкий мельком скользнул взглядом по собравшимся и, не заметив Третьякова, вздохнул свободнее. Он ненавидел думного дьяка… Ох, как же тот был умён! А злоречив-то, язык – как у сатаны. Не знал атаман в жизни страха, а вот столкнулся с московскими дьяками здесь, в Тушино, а языки-то у них раздвоенными оказались…

Но больше всех опоздал к царю дьяк Иван Грамотин. Да и вошёл-то он в думную не сразу. На какое-то мгновение он задержался у самого порога, кому-то сказал что-то шёпотом, с присвистом. За ним мелькнуло лицо юноши, и он, испуганно моргнув, грубо оттолкнул его от двери и прошипел: «Пшё-ол отсель!» Юнец исчез, а дьяк, переступив порог, поклонился царю, прополз, казалось, ужом до лавки и уселся в самом углу комнаты, полагая, что царь не заметит его.

– Кто там ещё у тебя?! – строго спросил Димитрий его, рассерженный за опоздание на думный совет.

– Государь, то мой кравчий Илюшка Милославской, – промямлил дьяк; он струсил, и здорово, наткнувшись на хмурый взгляд царя. – То малый неразумный!

Димитрий покачал головой:

– Не таскай сюда всякое!.. Здесь не проходной двор!

Ему не понравился тот малый, ещё юнец, но свой взгляд тот не отвёл, как будто был намерен соперничать с ним, с царём…

Грамотин испугался и послушно закивал головой.

– А он того малого добре любит, душу за него выронит! Хи-хи! – хихикнул Плещеев, не упустил момент, чтобы не ковырнуть дьяка: топить, топить его, хитрого и скользкого, чтобы быть самому ближе к царю…

Никто не знал тогда, что вот этот отрок, юный малый, с тонкой и изящной фигурой, которого сейчас не прочь был пнуть всякий, станет всесильным боярином, царским тестем. Его дочь Машенька царицей будет. А в малолетстве, когда её отец был ещё беден, она сама ходила в лес по грибы, их продавала на базаре. Он же, сейчас Илюшка Милославский, отведает в жизни дней счастливых длинную череду, умрёт, и будут отпевать его три патриарха сразу: явление невиданное на Москве, и никогда оно уже не повторится… Хотя какая радость для покойника: кто будет отпевать его… Но вот сейчас он у дьяка на побегушках, его кравчий, следит за его столом, чтобы Ванька Грамотин не съел чего-нибудь ненужного и чтобы его никто не отравил и его стол был бы изобилен…

Они стали обсуждать неотложное, то, что беспокоило всех: Скопин с де ла Гарди взяли Переславль. Там была уже их ставка. Всё ближе и ближе подходят русские и шведы к Москве. И эти вести заставляли задуматься, к тому же по лагерю стали бродить ненужные слухи…

Дверь несмело скрипнула, и в комнату вошёл сначала Юрий Хворостинин, за ним бочком Третьяков, и оба были смущены с чего-то… А-а, вот и ещё очередная худая новость: уже и Александровская слобода за Скопиным, он перешёл туда, там его ставка теперь. Совсем, совсем близко от Троицы.

– Сапега прислал письмо: просит помощь у Рожинского! – с юношеским восторгом выпалил князь Юрий. Ему, чудаковатому, читающему не те книги, и всё небогословские, царь почему-то прощал многое. И Петька Третьяков пускал его вперёд к царю, когда приходили худые новости, с хорошими бежал тотчас же сам.

– А где её взять-то? – засопел Салтыков, очнувшись от послеобеденной дремоты, и уткнулся в свою братину с вином, царским угощением.

Трубецкой же сидел и странно жмурился, глаза у него слипались: он устал, не выспался. Вот только что, ночью, он вернулся из-под Коломны, сходил туда с полком впустую. Сейчас же он сидел, и голова у него сама собой клонилась к столу от хмельного царского пития. Вот-вот, казалось, упадёт, и он стукнется лбом о стол… «При всех-то!» Он вздрогнул от этой мысли и вскинул вверх голову, повёл красными глазами по сторонам. Но никто вроде бы ничего не заметил. И он успокоился, растянул рот в глубоком зевке.

Матюшка покосился на него.

«Уж не к гулящим ли женкам стал заглядывать Трубецкой, как вон тот атаман с Дона…»

Но ему не дали додумать об этом.

Теперь хорошую новость сообщил уже сам Третьяков.

– Урусов перекрыл дорогу из Слободы на Москву, не пропускает туда хлеб! Лазутчики доносят: там уже начался голод и чернь вот-вот скинет Шуйского! – с трепетом, поспешно стал выкладывать он дальше.

– Запиши, – велел Димитрий ему, – когда Урусов вернётся, пожалую его шубой на соболях!

Хвастанул Матюшка в нём, хвастанул в очередной раз. Шуб у него уже не было, их куда-то растащили московские дьяки. А перед его мысленным взором мелькнуло лицо ногайского князя: упрямый подбородок, чёрный волос, чуть вьётся, взгляд дерзок, очень дерзок… Но такие были ему по нраву… «Тот не вот этот, Плещеев, скользкий, как медуза!»

Плещеев перехватил его взгляд и засмеялся, затем льстиво промолвил, наклонив в его сторону голову: «Велик и мал живёт государевым жалованьем!..»

Он был любезен лишь с ним, с царём.