Текст книги "Вторжение в Московию"

Сапега вздрогнул: тёмная мысль, неясная какая-то, мелькнула у него. И он, отстраняясь от неё, нетерпеливо дёрнул повод аргамака и пустил его рысью вслед за Будило: всё туда же, к городу, к Ростову, к людям.

Глава 12. Ходынка

Объезжая полки, какие были у него на этот день в наличии, Рожинский тихонько ворчал: «Diabełskie sztuki!.. Psubzati!»[64]64
  Дьявольщина!.. Мерзавцы!


[Закрыть]… Он был вне себя от того, что московитам кто-то донёс о положении в Тушино: что все ушли на Скопина, и лагерь ослабел, бери его хоть голыми руками. И вот сегодня рано утром дозоры сообщили, что московиты вышли из столицы и двинулись тремя полками в их сторону, тотчас же смяли их заставы. И ему самому пришлось собирать по крохам оставшиеся при нём роты. Он собрал их, построил, объехал и осмотрел, остановился с полковниками перед ними.

– Панове, братья! – приподнявшись на стременах, вскричал он. – Перед вами московская чернь! Вы били не раз её!.. Так покажите, на что способны и сейчас! Так завоюйте же славу!.. Слава гусарам!.. Слава!..

Его гусары, латники, и пятигорцы тоже, удивлённые его страстным призывом, всё приняли за шутку, ответили похожим вскриком «Слава!»… Затем смешок мелькнул по их рядам. Так приготовились они к сражению, но также поняли, что их гетман совсем уже дошёл от пьянок за зиму.

День обещал быть жарким. Уже с утра палило солнце. Хоругви[65]65
  Хоругвь (устар.) – боевое знамя; войсковая единица, имеющая своё знамя.


[Закрыть] бились на ветру. Земля, трава дышали зноем. И пыль уже скрипела на зубах. Блестели тускло латы. На длинных копьях трепетали прапоры всё тех же трёх цветов. На лицах же не видно было желания сражаться. Но всё же они пошли вперёд. Рожинский ударил шпорами коня и поскакал во главе своего полка. За ним пустились латники, и тут же были их пахолики. А следом запылили пятигорцы Адама Рожинского, его племянника. И там же был другой его племянник, Александр Рожинский. Служил ротмистром он. И полк Рудского тоже был при нём, при гетмане. Вот подошли они к Ходынке, перемахнули через неё. И в это время, вдали, по перелескам, замаячили передовые цепи московитов. Пылили конные, всё конные шныряли всюду там.

Да, там двигались полки Шуйского, как на маневрах. Ходили конные, скрипели на колёсах огромные щиты: «гуляли» городки, толкали их, толкали мужики из даточных. А рядом с ними нестройно шла пехота. И тут же за щитами прятались стрелки, а кое-где и пушки. Вот, силу пробуя, дворняжкой тявкнула одна, не смея нос высунуть из-за дубового щита. Оттуда же пускают стрелы. И самопалы заговорили дробно, заухали пустые выстрелы. Пороховая гарь смешалась с пылью над повозками, и ветерок понёс её на всадников. Пополз над полем дым. Переливался по ложбинкам и оврагам он и прижимался, как живой, к земле… Вон там от конных крики донеслись. Ударили затем и в тулумбасы. Пропели горны. Свирели вскрикнули в ответ пронзительно и жалко. Но непонятно было, с какой же стороны…

Всё было как обычно на войне, знакомо всё, привычно, и сердцу князя Романа милое, родное.

И он дал команду на атаку своему гетманскому полку. И вперёд, покачиваясь, устремилась хоругвь Млоцкого: четыре сотни латников пошли тараном, да ещё полторы сотни пятигорцев, таких же быстрых, как московиты. Левым крылом повёл гусар Русецкий. И там же с латниками был ротмистр Хелинский. А на другом крыле, на правом, ротмистры Ланцкоранский, Белинский и Каменецкий пошли все вместе: всего пять сотен всадников, хотя и латников тяжёлых. Остальных же, хоругвь Николая Зборовского, молодого племянника пана Александра, роту Стаборовского и свою роту, своей хоругви, повёл он сам, гетман, князь Роман. Второй же колонной, вторым эшелоном встали позади левого и правого крыла полки Адама Рожинского и Рудского.

Гусары атаковали центр всего фронта московских полков и смяли передний ряд пехоты. За ним последовал другой. А дальше началась погоня за убегавшими стрелками. И били, сшибали они копьями бегущих и конных опрокинули, что подвернулись им на пути. Весь центр войска Шуйского был разбит, а часть пехоты порубленной осталась на местах.

Но вот из-за кустарника навстречу гусарам выскочило пять сотен московских боярских детей. Вот развернулись они полукругом и, бросив поводья, натягивают луки на полном скаку… Ударили!.. И как снопом осыпали стрелами гусар… Но нет, ни на мгновение не остановились, не придержали коней, уже несутся прочь. Легко, как ветерок, уходят они быстро от гусар, закованных в бронированные латы. Не выдержат они прямого столкновения. Но так просто уходят на скачках от погони: шумнули – и уже нет их. Зато пехоте достаётся от тех же латников. Те отыгрались на ней за конных, задиристых детей боярских. Гусары ударили по гуляй-городкам, по пехотинцам за щитами, их выковыривают оттуда копьями: удар, толчок, летит очередной беглец вниз к матушке-земле…

Вот здесь трофеи, пушки. Из них вот только что палили по гусарам. Сейчас пахолики цепляют их к лошадкам. Вот развернули и тянут в сторону Ходынки: туда, всё в Тушино, всё к стану своему.

А бой уже ушёл вперёд, за полверсты. Там добивают пехоту московитов на подступах к столице. Уже мелькают купола церквушек и башни деревянные. И стены, они уходят вдаль, теряются за лесом. Огромный город возник перед гусарами. А около стен земляной вал и ров, как и положено для крепости устойчивой…

А что там!.. О-о, господи!.. Стоят тысячи конных боярских детей! И там же пехота, опять пехота, пушки…

И князь Роман дал команду отходить. Он не решился вступать в сражение с такою силой. И его полки повернули вспять и покатились назад колоннами.

– Пан гетман, москва идёт за нами! – подлетел к нему Млоцкий, вынырнув откуда-то из гущи гусар со своими поручиками на разгорячённых конях. – С гуляйполем!..

Рожинский развернул своего аргамака, велел ротмистру: «Давай за мной!» – и зарысил мимо гусар, те отходили ротами.

И выехали они на чистое поле, потоптанное копытами. Ну, ни души кругом, и странно тихо было. От этого даже поручики вдруг замолчали, хотя вот только что болтали о чём-то живо с гусарами его личной охраны.

– Пан гетман, опасно идти дальше! – забеспокоился Млоцкий.

Действительно, за перелесками мелькнули московиты. Затем из горловины между двумя берёзовыми рощицами полились отряд за отрядом, выходя из тени деревьев на солнечное пекло. Вот вышли они. Там взвыли горны. И вдруг ударили в огромный медный набат. Он загудел на целую версту, горласто, разнося о чём-то весть свою…

«Бу-ум-м!.. Бу-ум-м!» – покатилось мощно и оглушительно из рядов войска. И конные там стали заходить по флангам, прикрывая с боков пехоту.

– Как любят московиты этот чёртов гул! Жить не могут без звона колокольного! – стал бурчать князь Роман, недовольный тем, что приходится отступать от каких-то детей боярских.

Тем временем вдали над раскаленным полем замаячили опять дубовые щиты гуляй-городков. И они покатились вперёд, на них, на гусар, буравя кусты и подминая траву, точно степные кораблики. А рядом с ними сухую землю топтали конники, сбивая всё на своём пути. Вот жахнула одна пушчонка с башни гуляй-городка. И содрогнулся дубовый щит, затрясся как в лихорадке.

И крики: «А-а-а!.. А-а-а!» – оттуда донеслись…

Шли конные. Но не спешили они в атаку, не оголяли с флангов пехоту… И вдруг конники засуетились, стали собираться огромной массой вокруг тулумбаса, зовущего их к себе дробным боем.

Князь Роман понял намерение московитов и направил коня рысцой обратно вдогон за своим войском. Он вышел вперёд, в его голову, и только тут заметил, что вровень с его полками, далеко по флангам, идут московские конники. Они как будто взяли их в клещи, ведут под конвоем туда же, всё к той же Ходынке. А там и до лагеря до Тушинского недалеко… Но это было уже наглостью. Такого он стерпеть не мог: он, гетман, ещё ни разу не проиграв сражения…

Млоцкий показал на тех московитов и спросил его, что делать с ними.

Но он смирил свой гнев, махнул на них рукой.

– Пускай тащатся! А ты давай к своей хоругви! – велел он ему. – Иди по флангу, присматривай, чтобы московиты не ударили оттуда!

Ротмистр ускакал к своим гусарам.

А полки Рожинского подошли к Ходынке и сунулись через неё, да мимо бродов, вязко, топко было. Храпели кони испуганно под седоками, закованными наглухо в броню. И еле-еле выползли они из речки, встали там, по берегу, опять на тесном месте, среди кустарника. И суматоха не утихала ещё долго, пока разобрались по ротам, нашли все прапоры свои. Хорунжие ругались, не зная толком, куда и за кем вести роты… Но вот наконец все построились и стали ожидать неприятеля. А тот уже был близко, как доносили непрерывно дозорные. И уже стал явно слышен шум большого войска. И Рожинский отдал всем ротам приказ, что встали тут же рядом с ним: стоять, в атаку не ходить…

Тут подтянулись из лагеря ещё четыре сотни пехотинцев. И Рожинский велел им выйти на берег с пушками, занять удобную для стрельбы позицию.

Вот показались и московиты, пылят тысячами, не видно даже, что творится там, кто подошёл.

И тут кто-то, в общем замешательстве, вдруг дал команду на атаку. И через речку обратно на другой берег первыми кинулись запорожцы. Вот одна сотня оказалась там, за ней вторая, третья, а там ещё и ещё. И вылетели они на тот бережок. Уже вода взбурлила и под гусарской ротой самого Млоцкого. А тот впереди всех, визжит с чего-то…

– Ах ты, идиот! – выругался князь Роман на ротмистра, не удержавшего своих гусар от заполоха. И сейчас они наделают бед: увлекут за собой остальных; московиты заманят их в ловушку, поймают на чём-нибудь и вырубят.

Казаки, а с ними и гусары, выскочили прямо на московитов и угодили под выстрелы с башен гуляй-городков. Те изрыгнули огонь из амбразур, дым выбросило из них как на пожаре. И стрелы, стрелы хлынули из-за щитов.

Но казаки с ходу вышибли оттуда пеших. Те бросили гуляй-городки и побежали. За ними пустились казаки. И там же, видя бегство пехотинцев, стала отходить московская конница.

Рожинский уже торжествовал победу. Он мгновенно забыл проступок ротмистра. И не видел он, что на другом фланге боярская конница и не думала отступать. Она всё так же шла порядком поодаль от них, готовая ударить им во фланг.

И здесь случилось замешательство. Одна рота вдруг повернула не в ту сторону, и её знамя поплыло не туда, куда надо. В другой роте решили, что ту смяли с фланга московиты, там развернулись и начали поспешно отходить. Ряды князя Романа расстроились…

Как раз в это время и ударили московские конники во фланг. Они сразу сбили запорожцев и гусар, врезались в них с саблями наголо. Рубиться стали накоротке, не дали ощетиниться гусарам копьями. И те дрогнули, когда оказались лицом к лицу с московскими боярскими детьми, наученными владеть саблей с детства. Дворянская конница оправдала себя в этом столкновении: смяла гусар, обратила в бегство всех запорожцев, начала рубить и польских пехотинцев, тут подвернувшихся под руку распалившихся. И сабли, одни лишь сабли пошли в ход. Вон там стремительно блеснул клинок, как лучик солнца ударил по глазам, и опустился… И крики раненых, и всхрап испуганных коней, и треск ломающихся копий от ударов о панцири, щиты, в упругие тела… А здесь какой-то московит вращает палицей и бьёт во всё, что попадает под неё… Секирами там двое рубятся и вскрякивают, как будто рубят под корень сосны для избёнки… И стрелы, повсюду стрелы летят дождём, а то свистят, поют поодиночке, свою цель выискивая торопливо… «Вжиг!» – ужалила одна и острой болью отдалась по телу… Вот тут упал с коня один ротмистр, какой-то забияка. А сколько падает гусар, никто уже и не считает… А московиты рубят, рубят тех, кто не сдаётся… Вон жолнеров, оставшихся в живых, уже погнали толпами всех в плен туда, к Пресне, под стены северной заносчивой столицы. И среди них попался в сети москалей какой-то знатный рыцарь, его доспехи блестят ярче всех…

Полки Рожинского бежали в панике к Ходынке. Вода опять вскипела под копытами, под брань на разных языках.

И вот гуляй-городки опять у московитов. И те потянули их обратно к городу: отбили так назад они последние трофеи у гусар и запорожцев.

А роты князя Романа, перемахнув через Ходынку, покатились дальше, к лагерю, хотя ужасный разгром был уже позади.

Но впереди, вдруг осознал с тревогой князь Роман, появилась новая опасность: что московиты загонят их всех в лагерь, осадят в их же стенах. И он заметался среди бегущих воинов, стал останавливать гусар, грозил мечом, кричал до хрипоты: «Куда, канальи!.. Куда! Остановитесь!..»

Но тут со стороны лагеря донёсся вой рожка, казацкого, заливистый. И так свежо, наивно спел он что-то. На миг внимание к себе он приковал, стал быстро приближаться. Вот показались сотни донцов. Они неслись галопом. А впереди всей массы конников скакал Заруцкий. Оскалив зубы, он дышит пьяно, он жаждет жёсткой драки. Да, он был неповторим. Он жил в своей стихии. Он словно коршун опускался на землю из полёта…

И крик донцов, опережая их, летел: «А-а-а!.. Ге-еть!.. Ге-етъ!..»

В какой-то момент оба потока, бегущих гусар и донцов, пересеклись, но не смешались. Лишь вихрем пронеслись они друг сквозь друга. Подняв густую пыль, они покатились по инерции каждый в свою сторону. Но вот донцы Заруцкого остановились, с коней слетают, готовят самопалы к бою, всё под рукой у них. Вот встали они цепочкой редкой. И друг за друга никто не прячется. Ещё секунда, и зачастили самопалы свинцом по московской коннице. За первым залпом ударил второй, не слаженно, не столь густой пальбой. Но отрезвила и она распалившихся детей боярских. Те придержали коней, а вот уже и разворачивают их. Однако всё ещё они стреляют, стреляют на скаку и падают уже, редко, а всё же падают с коней. И это радует донцов, что вот такую лавину остановили они так быстро.

Бой длился ещё, но уже затихал накал страстей у речки под названием Ходынка.

Князь Роман остановился на её берегу. И в этот момент как будто оса ужалила его в ногу. И тут же под ним стал падать конь, подбитый другим выстрелом: упал, прижал его к земле…

Князь Роман заскрежетал зубами и стал ругаться на пахоликов, которые метнулись к нему на помощь.

– Осторожней, …! Чтоб вам!.. Как тянете! Поднять и в сторону! – командовал он ещё, орал, но не от боли. Сильнее боли в ноге сдавило сердце стыдом, от поражения, от срама…

Пахолики подняли его на руки и осторожно уложили на подводу, которую уже пригнали откуда-то, и тронулись с ним к лагерю. Вот так бесславно возвращался гетман с битвы, её к тому же проиграв. А он лежал в телеге и всё ругался и кричал, пока не истощил, ослабленный, все силы.

Заруцкий догнал телегу, поехал рядом с ней и стал докладывать ему. «Пан гетман, мы их остановили! Они ушли к себе!.. Ну как?» – участливо осведомился он, нагнувшись в седле ниже, и заглянул ему в лицо.

И князь Роман обозлился на проклятую судьбу, доставшую его. Он оплошал, лежит как бревнышко, беспомощный, в простой телеге. А все глазеют на него, кругом сочувствующие рожи… И здесь же этот атаман, боярин «царика». Его же и пуля почему-то не берёт…

– Иван, сделай милость, проследи, чтобы поставили дозоры, – попросил он Заруцкого. – А то эти…

Он стал опять ругаться, но уже тише, слабея от потери крови, прикрыл глаза… Но нет. Открыл, подёрнуты они уже туманом. Ещё он что-то пробормотал и потерял сознание.

* * *

Под Троицей же Сапега собрал всё своё войско на совет о том, что делать дальше вот с этим упрямым монастырём. Уже целых девять месяцев стоят они под ним. Но последнее время всё было как-то недосуг, всё некогда, дела важнее выпадали. И вот теперь дальше тянуть было уже нельзя: подошло время принимать какое-нибудь решение…

«Ну, был бы праведник, а грех найдётся!» – так мысленно говаривал Сапега в таких вот ситуациях…

И этот день прошёл в разборках, спорах, криках, на том закончился. На следующий день всё войско вышло со знамёнами на поле за лагерем, за Красной горкой, подальше с глаз лазутчиков из-за стен обители. Там можно было погарцевать, построиться с изящными знамёнами всем ротам и полкам, так показать свою готовность к сражению.

В тот день была обычная разводка. Кому куда идти и под какие стены подступать, какие снасти и премудрости нести, в каком порядке, сигналы чтобы не забыли. Все знали чтобы, по какому пению трубы всем вскакивать на лошадей, что делать в том случае, когда мортира ударит раз, два или три. Все поняли всё и разобрались, и только к вечеру все разошлись по ставкам. Кто на Волкушу, кому остаться суждено было на горке Красной, ушли и за Келарев пруд, в лесок. Подле него стоял с полком Валямовский.

На приступ монастыря полки Сапеги пошли всё так же ночью. Опять мортиры заговорили с Красной горки, ударили по крепости, по стенам, затем умолкли. И на штурм первыми пошли казаки…

Всю ночь защитники трудились: рубили лестницы, метали камни и угощали огненным смольём штурмующих, дрались с настырными, коль удавалось взобраться им на стены всё же. Их просто побросали вниз, переломали руки, ноги, чтоб не пытались больше появляться на стенах без приглашения…

И вот к утру, когда уже все устали, запели горны, подали сигнал ко всеобщему отходу. На этом бесславно закончился очередной штурм.

* * *

Рожинский пришёл в царские хоромы, как всегда, не один, а с паном Валевским. Ещё был при нём полковник Вильковский. Тот редко появлялся здесь, у царя.

Прихрамывая, князь Роман вошёл в Золотую палату и сразу же сел на лавку, неуклюже и косо, откинул в сторону раненую ногу. Сегодня он был раздражён: из-за раны, да и дела у Зборовского не прибавляли веселья тоже. И он, не сдерживая себя, дал волю своей развязности так, как обычно делал у него в избе царь. Но нет, не получилось. Как ни выискивал он взглядом по комнате, к чему бы прицепиться, но так ничего не нашёл достойного внимания. Комната была пуста, совсем голая, одни стены, обтянутые золотной камкой. Стояли лавки голые и стол, тоже голый. Ещё было кресло. Не трон, но что-то на него похожее. Какой-то мастер соорудил его уже здесь, в Тушино, из доморощенных умельцев. Так поискав напрасно взглядом, он догадался, из-за чего царь всегда пялится на вещи в его избе. И он оставил эту затею, сообразив к тому же, как глупо мстить, отыгрываться на мелочах.

– Давайте сначала об окладах, – подал реплику Вильковский.

– Без казначея, дьяков – пустой разговор! – остановил Валевский их тотчас же.

И тогда они стали обсуждать положение у Зборовского.

– Вот ради того я и пришёл. Уж этому-то, де ла Гарди, Зборовский надрал бы …! Сапега не помог ему! Всё, всё из-за него! – вспылил князь Роман, стал массировать ногу, вдруг занывшую. Он был уязвлён, и здорово: царь совсем отбился от рук, завёл с Сапегой игры против него, а тот им прикрывается…

– Да, да, ты, государь, с ним милуешься, а он тебя и то не слушается! Там всё под «курятником» копается!

Димитрий стал отпираться от этого, выругался отборной бранью… Здесь все были свои, и он не церемонился, сыграл на потеху Вильковскому, когда поймал его ухмылку: похоже, тот млел, когда он вот так ругался изощрённо.

– Напиши давай, всё же ты государь, и от тебя исходит слово! – уловил князь Роман паузу в потоке его слов.

На его страдающем лице мелькнула просительная мина и странно преобразила его. В нём на мгновение появилось что-то похожее на лик святого, монаха в добровольном заточении. Вот так же когда-то преобразился Пахомка, перед тем как уйти.

Матюшка пошевелил губами, будто думал о чём-то, на самом же деле едва сдерживался, чтобы не ухмыльнуться, когда заметил униженный вид своего противника. Как этот миг был сладок ему, всё в нём сплелось, чего он добивался. Но он сдержал себя, не до того было. Согнуть хотел он его, боялся перегиба. Какой-то голосок нашёптывал ему, что с Рожинским такое не пройдёт бесследно.

Они договорились, что он обратится к Сапеге с просьбой, чтобы тот немедля послал часть войска из-под Троицы на помощь Зборовскому. Так и решили. И гетман ушёл со своими людьми, сутулясь и волоча раненую ногу, как ворон подбитое крыло, ослабленный, но ещё грозный и опасный.

Пришёл дворецкий, заскочил в палату шут, развеселить его не смог и стал за ним таскаться с унылым видом… Прошло полдня. Он пообедал со своими думцами.

Места хватило на дальнем краю стола даже для Федьки Лопухина. Тот, его думный дьяк, так ничего и не добился в своей поездке ко двору Сигизмунда. И он положил за это на него опалу, а милость вернул вот только что. За стопкой крепкой водки забылся утренний разговор с Рожинским. После обеда, отпустив всех, он вздремнул часочек. Его разбудил дворецкий. Он умылся, причесал кудри, а князь Семён потёр на нём кафтан, снял все пылинки. И он, как обычно, отправился навестить вечером царицу.

В горнице у Марины был весь её придворный штат. Среди всех её дам сразу же бросалась в глаза верховая боярыня царицы, Салтычиха, стареющая, толстая и неопрятная, в обтягивающем постную мину каптуре[66]66
  Каптур – тёплая шапка с круглым верхом, меховая или стёганая, с пелериной, спускавшейся сверху и прикрывавшей шею и плечи.


[Закрыть]. Тут же была ещё какая-то девица.

Её он не видел раньше вообще: вот этот прелестный локон, что выбился кокетливо из-под нежно-голубого убруса. Его сознание заполнило овальное и милое лицо, а мягкие губы невольно притянули взгляд. И остальных он как-то не заметил.

Он кивнул головой своей супруге, затем тихонько спросил дворецкого, показав взглядом на незнакомку: «Кто такая?»

– Девица Лопухина… – прошептал князь Семён.

Матюшка слегка поиграл бровями… «А может, наказать её, за её отца?»

Но, заметив тонкие мстительные губы своей супруги по закону, он молча вздохнул, готовясь довольствоваться сухой корочкой взамен кусочка лакомого…

Сейчас он пришёл к Марине, чтобы обсудить с ней их дела. Обрисовать же собирался всё в мрачном цвете. Благо слов и красок для этого ему было не занимать. Он не жалел их, как и её.

– Мы, государыня, в ужасном положении! – начал он, но тут же остановился, когда она попросила всех дам удалиться из горницы.

– А ты, пани Барбара, останься, – велела она Казановской.

Дамы вышли, а вместе с ними и та юная кокетка. Он проводил её взглядом: нашёл, что она хороша и сзади…

– Так вот, государыня, всё это из-за Рожинского! Сапега невесть что делает! Там, под «курятником», торчит! – непроизвольно вылетело у него то же, что вот только что сказал князь Роман. – С походом тянет на Скопина, на де ла Гарди! Под них уходят ваши земли!.. Ваши же, сердце моё, ваши! – вскричал он, грубо тыча рукой в её узкую грудь, как будто она, Марина, была виновата в том. – Вы лишились уже Новгородских земель и Псковских недосчитались!..

Не земли его интересовали и не она. Ему было наплевать на то и на другое.

Марина вспыхнула, вся покраснела от этой его грубости, растерялась и не сразу нашлась, чем ответить… Одёрнуть! Пропустить мимо ушей? Тем дать повод ему и дальше поступать с ней так же… Смолчала…

Но пани Барбара шумно заёрзала на лавке и отвернулась от него, так проявляя своё возмущение его отношением к царице.

Вообще-то Сапега послушался его совета: отправил из-под Троицы на помощь Зборовскому пять гусарских рот и четыре роты пятигорцев… «Да поздно, поздно уже было!..» Там, под Тверью, Зборовскому уже дали по зубам, и Кернозицкий с Шаховским бежали тоже оттуда… А пан Александр дельно поступил: заслал всё же к шведам лазутчиков, как он советовал ему. И те уламывали шведов не воевать с ними…

– Что вы держитесь за москалей-то! – говорили те наёмникам. – Сигизмунд же ваш, швед по рождению, по крови! Ещё не так давно был вашим королём: носил он две короны! А что лишился шведской? Так всё же по закону, по закону! Ведь сколько лет сейм предупреждал его, что если он не вернётся в Швецию, то потеряет все права на неё… Вот и досталась корона его дяде! А что они дерутся? Так то по-семейному!.. А своего маленького сына, принца Юхана Казимира, он назвал в честь своего отца, вашего же короля, Юхана великого!.. Принц вырастет и объединит Швецию и Польшу!

Но в войске де ла Гарди оказались англичане, французы, голландцы, немцы, и даже какие-то там сербы были тоже. Вот и попробуй найди с ними общий язык. Да им вообще наплевать на всех королей. Сюда привёл их звон монет. А финны и шведы, те, как всегда, оказались верными присяге…

– Вот протестантская зараза как отравила целые народы! – воскликнул Димитрий и стал театрально расхаживать по её горнице, расстегнул кафтан, и его длинные полы ядовито-фиолетового цвета замелькали у ней перед глазами. – Как в одной лодке ужиться католику и протестанту?! – уставился он на неё, смотрел и ухмылялся. – Спихнёт ведь, непременно спихнёт кто-нибудь один из них другого за борт! Во имя того же самого Христа! Ха-ха!..

Зло и грубо потешался он над её набожностью, её любовью к иезуитам, почтением к ним, сам ненавидел тех и протестантов тоже.

– Ваша светлость, да перестаньте же! – взмолилась Марина, казалось, сгорая вот в этом фиолетовом огне, когда он стал нападать и на обоих гетманов. Хотя она не жаловала тех, но есть же и приличия. К тому же они её соотечественники. И ей было обидно за них. – И не трогайте, как называете, моих иезуитов! Вы, вы!.. – споткнулась она, хотела сказать, что он не стоит и мизинца их, того же Адама Рожнятовского; над ним он издевался, из-за чего бедный доминиканец и сбежал отсюда.

Но она опять смолчала. Она уже узнала его, его злопамятность. Он припомнит и то, что пустяком считают многие, всё вывернет наизнанку. И она уже опасалась его, вот этого, непонятного для неё, преследования даже в мыслях… «Да откуда он появился вот такой-то!..»

Матюшка остановился, задумчиво посмотрел на неё. Только сейчас он заметил, что она покраснела, вот-вот, кажется, взорвётся из-за чего-то. Он не догадывался, что её чуть не убили его пылкие речи.

И он простился с ней, ушёл, так и не досказал многое, но с мыслью, что это всему причиной Казановская, почему-то настраивает против него царицу.

* * *

Известие о поражении Зборовского от войска Скопина и де ла Гарди и все подробности о том дошли до Троицы, до Сапеги. К тому же лазутчики донесли ему о силах Скопина. И он понял, что переборщил, воюя с Рожинским, и немедля выступил с полками из-под Троицы.

Узнав об этом, Скопин поручил де ла Гарди осаду польского гарнизона, засевшего в Тверском детинце. Сам же он перешёл к Калязину монастырю и часть войска перекинул на правый берег Волги. Там он занял удобные позиции, построил укрепление и посадил в нём гарнизон, чтобы встретить полки Сапеги ещё за Волгой.

А Сапега приближался к Волге осторожно. Он боялся большой стычки не меньше, чем Скопин. Они, как два бойца-тяжеловеса, знали, что если пропустит первым удар, то уже не встанет. Поэтому-то, встретив на пути к Волге потрёпанного Зборовского, Сапега охотно вернулся с ним назад к Троице. К тому же нашёлся и повод очевидный: они решили сначала взять всё же штурмом упрямую обитель, не оставлять её у себя в тылу.

В пятницу 28 июля 7117 года от Сотворения мира, по русскому календарю, 7 августа 1609 года – по-европейски, за три часа до рассвета, начался новый штурм монастыря. Первым на приступ пошёл Зборовский, к нему присоединился и Лисовский. Тот отступил из-под Ярославля, где он тоже был побит московитами. И вот теперь он оказался в одной связке с такими же товарищами по несчастью… Три раза сигнально грохнула пушка с Красной горки. И все бросились под стены, тащили лестницы, катили щиты, бежали с клинками… И вскрики оглашали каменные стены. Вот тут на месте с чего-то затоптались пятигорцы, давай стрелять по тёмным стенам… А там, на стенах, вспыхивали факелы, тотчас же вниз летели бочки с горящим смольём, туда же сыпались потоком камни, метались стрелы, ища в потёмках свою цель под стенами. Кряхтели катапульты, сбрасывая вниз валуны, ломались лестницы под их ударами, стучали холодно секиры. Пищали затинные грохотали, от страсти раскалялись докрасна, шипели и захлёбывались, выплёвывая гранату за гранатой на головы штурмующих.

Вновь трижды поднимали Зборовский и Лисовский всех воинов под стены, теряя на каждом приступе людей. И отступились они от своей затеи, отвели назад полки по ставкам. Так неудачно закончился и этот, уже третий штурм. Это была последняя попытка взять штурмом обитель святого Сергия. Но этого никто тогда ещё не знал. В обители крепились, готовились и дальше стойко нести все тяготы осады. А Сапегу поджимал, торопил неумолимый ход войны: ему угрожал Скопин своим присутствием на берегах Волги, хотя и стоял пока от него ещё далеко. И третьего августа, в четверг, как правоверный мусульманин, он выступил походом на Калязин монастырь, навстречу Скопину, своей судьбе. И провожали его падающие дождём по ночам звёзды. На путь славы: решили так гусары, направляясь к другой обители. В Троицкой же обители монахи, из уцелевших после штурмов, молились на те же самые падающие звёзды и благодарили небеса за спасение от настырного врага.