Текст книги "Вторжение в Московию"

– Гришка, готовь лошадей! Уйдём как будто бы верхами! И никаких повозок! А ты, Михалка, отбери, навьючь сумы в дорогу! Князь, – повернулся он к Трубецкому, – дашь своих донцов! И чтобы всё выглядело правдиво!

Он не собирался никуда уходить, а вот проучить Рожинского нужно было. Кто первым не выдержит: он или войсковая старшина. И он потёр руками от возбуждения, велел дворецкому подать водки к столу для своих советников.

– А может, царице об этом сообщить? – выпив чарку, робко спросил Салтыков. – Как с ней-то, что будет, когда слух дойдёт?

Салтыков был уже стар и, как все старые, был сердоболен. Людские горести он мерил на свой аршин и оттого частенько ныл.

И его ближние сделали всё как надо. Слух об этом дошёл до гетмана. И тотчас же к нему прискакал Сапега, стал уговаривать его, чтобы не делал он это. Затем он уехал, но обещал поговорить с войсковой старшиной.

Прошло два дня – от войска никаких известий.

В ночь на Анну Сретенскую небо вызвездило. Стало морозно. Зима словно пошла опять к началу. В царских хоромах и во дворе поднялись шум, галдёж и суета, замелькали огни, заржали кони на конюшне, и злобно закричали конюхи, укладывая на лошадей вьюки, а их всё подтаскивали и подтаскивали холопы из царских комнат…

Плещеев и Бутурлин устроили этот переполох так, что даже он, сам Матюшка, поверил, что случилось что-то.

На этот шум первой всполошилась стража. Стали выскакивать гусары из избёнок и землянок, в тревоге седлали лошадей, под разные толки о каком-то нападении на лагерь. Но вскоре всё затихло, и тоже как-то само собой.

Прошло немного времени, и среди ночи к нему в хоромы заявились оба гетмана, Рожинский и Сапега. Разговор у них вышел резкий. Они накричали на него, на Матюшку, а он – на них. Затем все разошлись. А уже утром у него в хоромах появился пан Валевский и сообщил, что старшина пошла на уступки, согласилась подождать с окладами до конца следующей четверти.

В тот день Матюшка напоил до чёртиков у себя в хоромах всех дьяков и ближних, так здорово устроивших это представление.

* * *

Ночь. Темно. Небо затянуло серыми тучами. И вот в такую глухую ночь в хоромы к Димитрию пришёл князь Адам, чтобы незаметно было для посторонних глаз.

«Как вор! – мелькнуло у него, и он обозлился на Рожинского за это унижение. – Ну, погоди же!» – подумал он, хотя и понимал, что ничего не сможет сделать тому.

Димитрий встретил его радушно и сейчас, после убийства Меховецкого, с особой нежностью взирал на него, своего «второго отца», оставшегося пока в живых, но уже неопасного ему. Скорее даже тот стал его товарищем по несчастью. У них теперь как будто и судьба была одна: того отсюда гнали, а ему оставалось бежать лишь самому.

Уже вышел срок, когда князь Адам должен был убраться из лагеря. Но он, с опасностью для себя, пришёл всё же проститься с ним, царём, которого увидел когда-то впервые простым бродягой. Он уезжал этой ночью, уже стояли возки, готовые к дальней дороге, и слуги ждали лишь его команды.

Матюшка обнял его на прощание, тепло, совсем как родного.

Князь Адам, не ожидая такого, прослезился.

– Уезжаешь? – спросил Матюшка его, хотя что за пустой вопрос: и так всё было ясно. Но говорить о чём-то надо было.

– Да, да…

Он отошёл от него, встал к нему боком, зачем-то взглянул на икону Богородицы в переднем углу комнаты. Её до сих пор он не замечал как-то. Под ней тлела крохотная лампадка, источая едва уловимый запах жжёного масла. Тянуло ладаном, однако его здесь не было. И уже замшелостью пахнуло от вот этих хором, пока ещё новых. И он поморщился, отвернулся от иконы, не перекрестившись даже, чего ожидал от него князь Адам. Он же спросил о том, о чём тот и не подумал бы:

– Патера Николая забираешь с собой?

Князь Адам кивнул согласно головой.

Он хотел было попросить его, чтобы он оставил ксендза здесь, но затем передумал. Вообще-то, ведь тот не нужен был ему.

Говорить было не о чем. Они были чужими друг другу, такими и расставались.

Глава 11. Иринарх

Матюшка вышел на крыльцо своих царских хором и опёрся на перила.

С самого утра день выдался солнечным. Вот на сегодня, на Алексея тёплого. Уже вовсю таял снег, под тяжестью своей же проседал, слипался, плотным становился, худел он, исчезал. Прохладным воздух был, как слабое вино пьянил. От стен бревенчатых, смолой пропитанных, нагретых солнцем, эфирный дух струился, во все поры тела проникал и что-то там творил.

От веяний этих вот весны Матюшка расслабился. Пригретый солнышком, не двигался, стоял, смотрел бездумно он, как с крыши капает вода, течёт, сбегает по сосулькам.

Но вот какая-то истома странная качнула его. Он голову, покорно следуя чему-то, наклонил и сунулся под этот ручеек. Защекотали струйки жгучие по телу тёплому, мелькнули за ушами, нырнули под кафтан, за шиворот…

– Ох-х! О-ох-х! – заохал он, задёргался, отпрянул в сторону.

И сердце гулко тотчас же застучало. Он глотнул воздуха открытым ртом… Ещё, ещё… Едва, казалось, отдышался… Затем, набрав воды в пригоршню, плеснул её в лицо. Все чувства обострились, и хмель вчерашний стал покидать его, всё легче, легче становилось и в голове ясней…

– Илюшка! – крикнул он каморника. – Подай водки!

И тут же на крыльце появился каморник, как сказочный факир. Спина в поклоне, на плече рушник, и дискос был в руке. На нём лежала осетринка, стояла чарка позолоченная с водкой, а на боках её зеркальных заманчиво искрилось солнце.

Матюшка вытер рушником лицо, взял чарку, махнул её и крякнул. Затем он осетринкой закусил, потёр азартно руки, почувствовав, как разливается огонь по жилам и возвращается былая бодрость. Бросив скользящий взор на чудный день и млеющую ожиданием весны природу, он нырнул обратно в дверь своей хоромины, словно в разинутую пасть, большую, душную и тёмную.

Полдня прошло в пустых занятиях.

Вот на Преображенской церковке в монастыре на Всходне отбили очередной раз в колокол. И тотчас, словно по этому сигналу, до царских хором донёсся какой-то шум.

– Государь, там что-то случилось! – сообщил ему князь Семён, протиснувшись бочком в дверь его комнаты. – Сюда толпой валят донцы!

– Что?! – не понял он, но догадался по его растерянному виду, что там действительно происходит что-то серьёзное.

Он поднялся с кресла, вышел из комнаты и прошёл сенями всё на то же высокое крыльцо.

День был всё таким же солнечным и дивным. Вдали от лагеря темнел хвойный лес. По самому же лагерю гулял беспечный ветерок, поил всех терпким запахом конюшен и подтаявших навозных куч. Курились дымки над шатрами и землянками, тянулись хило струйками из волоковых окон изб. И где-то, тоже в лагере, ржали кони, затомившись в стойлах… Вон там ударили со звоном по металлу в кузнице, и тут же зачастили перестуком молотки.

А всё это дополнял гул толпы. Она двигалась сюда, к его хоромам, и уже была на подходе. Вот обогнула она двор гетмана, покатилась прямо к его царскому крыльцу, плеснулась Матюшке под ноги и исторгла из себя двух казаков, крепко державших какого-то монаха. И те толкнули вперёд этого монаха, как будто принесли дань ему, царю. От толчка монах поскользнулся на ледяной тропинке, взметнулись полы рваной рясы, но всё же он устоял. Оправив жиденькие волосики, он поднял глаза на него, на Матюшку, и облизнул губы с запёкшейся на них кровью.

Вид его был неприглядным, но Матюшка узнал сразу же его. Это был тот самый чёрный монах, так озадачивший его в Болхове…

«Почему он здесь? Что всё это значит?» – тревожно пронеслось у него в голове.

И он непроизвольно посмотрел в сторону хором царицы, заметил, как в окнах горницы мелькнуло чье-то лицо, затем появилось другое. И они тотчас же отшатнулись от окна, когда увидели огромную толпу донцов, окруживших царские хоромы.

Ему же сейчас было не до царицы, не до её страхов. Он сам был напуган этой волной гнева донцов и внезапным появлением опять того же монаха, о котором он уже забыл.

– Государь! – сняв шапку, выступил вперёд и поклонился ему казак, здоровенный детина, похоже, заводила всего вот этого. – Дак вот, чернец говорит непригожее! Чего и сказать не уметь!..

Казак замялся, переступил с ноги на ногу под крыльцом. Не решаясь говорить дальше, он пару раз неуклюже сунул вперёд руку с зажатой в ней шапкой, как будто хотел поднести её ему, царю, и тут же испуганно отдёргивал назад.

– Говорит, царевич-де… Молвит, воровское… – заторкал он сильнее рукой с шапкой, словно качал кузнечные меха.

Димитрий нахмурил лоб. Его уже стала раздражать эта тянучка казака.

Детина, заметив его хмурый взгляд, собрался с духом, выпалил:

– Говорит, такое ж, государь-де подмётный!..

И снова закивал он головой, кланяясь ему.

А по толпе прокатились возмущённые крики: «На кол его!.. Повесить!»

Димитрий вскинул руку властным жестом.

– Тихо-о!.. Я разберусь сам, в чём его вина! И коли сыщется воровство его великое, то быть ему наказанным! А вы расходитесь, расходитесь! – замахал он руками на казаков.

Он уже успокоился, когда понял, что здесь нет никакой опасности. К нему вернулся его обычный кураж. Опять он принял величие в осанке и на лице. По его знаку караульные взяли монаха и утащили к приказной избе, где подле неё стоял Пыточный двор с тюремной каморкой.

* * *

На Пыточном дворе, обнесённом глухим забором, стояла изба для допросов. Там же была и тюрьма. Всем заправлял там палач Ерёмка. Это было царство его и двух его подмастерьев.

И вот в конце этого тревожного дня пыточная изба наполнилась людьми. Пришёл Третьяков, а с ним подьячий для ведения дел пыточных, обычных, всегда скучных.

И Филарет явился тоже с каким-то протопопом. Весь в чёрном он был, клобук натянут на лоб поглубже был, словно он хотел скрыть свои глаза от того, что должно было свершиться здесь. Он прошёл вперёд и сел в кресло. Протопоп же смирился подле него на табуреточке.

Фёдор Никитич был не в духе. Он не хотел идти сюда, но не посмел отказаться от этого допроса, куда царь затащил всех своих ближних.

«Повязать надумал!» – так понял он его распоряжение.

Последним явился сам Димитрий, а с ним его немая тень, Михалка Бутурлин. Димитрий занял своё кресло, похожее на трон, сколоченное наспех из грубых досок. Михалка же уселся рядом с Третьяковым и подьячим за столом и распорядился, чтобы сюда доставили монаха.

Холопы ввели в избу узника, связанного сыромятными ремнями, туго стянувшими ему руки за спиной. И он, как видно было, страдал от этого. Просидев несколько часов в холодном срубе, он посинел. Багровый кровоподтёк на лице у него расплылся ещё шире, терялся где-то за ушами, уходил вниз под густую бороду. Ему казаки, похоже, отбили что-то внутри, и он еле дышал, сопел как малое дитя. У порога избы холопы развязали его, и он поводил слегка затёкшими руками, взирая из-под бровей на них, на судей, сидевших перед ним.

Сыск по этому делу вёл Михалка. Он уже успел собрать у казаков те словеса, какие им наговорил монах. Подьячий же записал их и подготовил для него речь. Так что ему осталось только зачитать её.

– По указу государя и великого князя Димитрия Ивановича всея Руси, – начал он бубнить размеренно текст, написанный красивым почерком, весь в завитушках тонких, – велено допросить с пристрастием беглого монаха Лучку Тёмного. Он, Лучка, побывав за рубежом, в Литве, принял там злое, люторское учение. И то еретическое учение он, Лучка, разносил по шатрам средь государевых казаков!..

«Вот – зараза!» – мысленно выругался Матюшка.

Только сейчас он сообразил, что именно его патриарх положил всему вот этому почин. Ведь только-только появился тот здесь, в Тушино, как сразу же стал отлавливать еретиков, наушников развёл повсюду. А казаки попались на его уловку. Ему, в общем-то, не было никакого дела до казаков и тех еретических сказок, какими баловались те. Понимал он также, что для него не опасна и писанина Филарета о еретиках, наказы попам, разосланные в подвластные ему волости. А вот совсем иное дело те словеса, что разносил вот этот монах про него, про Матюшку. Он шатал его власть, пытался уличить во лжи, что он-де не царевич… Что Филарет ему! А вот оказались они вдвоём против монаха, вот этого еретика, и каждый по-своему… Да и кому здесь в лагере из казаков какое дело до нового патриарха. Они забыли, когда крестили лоб-то последний раз. А уж что там – призывы патриарха… Но он подталкивал Филарета, чтобы тот замарался в этом деле: убрал вот этого монаха, как будто воскресшего…

– И судить его за те злодеяния, кои совершил он в крепости Болхов без государева указа на то! Тот суд судить и казнь править в воле государя лишь одного!..

Михалка закончил читать обвинения монаху и отдал его на допрос сначала Филарету. Но допрос начал не Филарет, а протопоп. Тот был начитан в Писании, бойцом словесным слыл, и Филарет выпустил его первым на круг для богословской драки.

Протопоп встал с табуреточки, шагнул вперёд и вздёрнул прямо голову под бархатной скуфейкой. К монаху, однако, он не подошёл, остановился от него на расстоянии. Нос отвернул он в другую сторону, когда учуял тяжкий дух, исходящий от него, забеспокоивший чистое дыхание его.

– Вот ты, – обратился он к монаху, – отступник от веры отцов, говорил, что Господь Христос не желает, чтобы его ученики приобретали здесь имения. Не так ли?

– Да, – ответил монах. – Так проповедовал Косой, а я лишь его слово разношу.

– Его слово – еретика! – не выдержал и сразу возмутился протопоп. – Отступника, как и ты! Христос говорил: кому много дано, много и потребуется!

По лицу монаха скользнула мимолётная улыбка. Он скривил сухие, разбитые в кровь губы.

– Лукавишь… Ты забыл, что дальше сказано: кому много вверено, с того больше взыщут!.. А ваша братия, – повёл он глазами на него и Филарета, – не хочет нести свой крест! В церквах-то в рост деньги даёте, на том жируете! Убогие же и нищие помирают без покаяния! Ибо злата в потребу свою на помин души дерёте! На ком тот грех взыщется?!

– А вы, чёрные клобуки, аль не корыстуетесь?! – взвился обиженный голосок протопопа. – В обителях слуг развели! Зерном торгуете втридорога, когда народишко в неурожайный год мрёт от голода! И пьянствуете по каждым дням!..

Матюшка понял, что церковники начали сводить между собой счёты и сейчас всё пойдёт как попало. Он заёрзал в кресле и глянул на Филарета, ожидая, что тот, может быть, уймёт своего бойца. Не то разобьёт тот сам же себе нос, своим оружием вращая неумело.

Но протопопа взяло за живое обвинение монаха.

– Ты сам же монах! Своих и обвиняешь! Себе такое предъяви! Хи-хи! – злорадно хихикнул он; поймал, поймал он узника на этом.

– Ты видишь на мне одежду, по ней судишь, на себя глядя! А вспомни, в Писании ведь сказано: берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные! По плодам их узнаете их!.. А с братией своей, – остановился монах, и было заметно, как тяжело говорить ему, – я разошёлся уже давно. В обители та братия живёт в прохладе и довольстве, а нищие и убогие голодной смертью помирают… Игумены, архимандриты по всем дням не с братией за общим столом столуются. Отдельно яствами мирскими упиваются… Разлад пошёл, вход в келии забыли. Когда все жили в скудости – стол общим был! А в изобилии всяк сам по себе. Нет равенства уже и за столом! Не об изобилии мы молим, а о равенстве! Если воздержание, то общее, всем равно в недостатке. И то все вместе претерпеть должны!.. У государей имения вымаливают! А для чего? Чтоб жити пресыщаясь! А то даётся вам на пропитание нищенствующих и убогим в помощь!..

Он выдохся окончательно, остановился, едва переводя дыхание, прижал к впалой груди руку с покалеченными пальцами, и мёртвенная бледность залила его лицо.

– Везде, во всём вы корыстуетесь…

Он еле дышал, вот-вот, казалось, упадёт без сил пластом на пол.

– Возволчились на паству, на стадо своё же, – забормотал он снова тихо. – Выглядываете, кого бы обобрать можно было безответно. Мзду берёте за поставление в сан! Святокупствуете![60]60
  Святокупство – купля-продажа духовных званий или должностей, симония.


[Закрыть] Приобщаясь же Пречистых Тайн от него, мздоимца, с ним же и осудится!.. Кха-кха! – вырвался хрип из него, он харкнул кровью…

– Стригольничаешь![61]61
  Стригольники – последователи секты, наиболее широко распространившейся в Новгородских и Псковских землях в XV в.


[Закрыть] – беспомощно вскричал протопоп.

У Филарета заиграли на скулах желваки. Он был взбешён. Его боец терпел поражение от какого-то беглого монаха, расстриги. И он не выдержал, встал с кресла, нетерпеливо отодвинул рукой протопопа. Не смущаясь своего сана, не остановил его и вид грязного монаха, он подошёл к нему вплотную, горя желанием схватиться в споре с ним.

– Вот ты говорил здесь о равенстве, о пище мирской, о духовной. О равенстве языцев человеческих ведь казакам говорил тоже. Что вот, дескать, все люди равны!..

– Тебе, Филарет, верно донесли, – съязвил монах похвально о его наушниках. – Да, все люди едино от Бога, и татарвя, и немцы, и прочие языцы. Един Бог, и един ходатай Богу, человек Иисус Христос! А как назвать христианским то, что брат господствует над братом? Се тоже говорил Косой! А я лишь слов его разносчик!

– Заразу ты разносишь по умам! – отбрил Филарет его. – Пособник дьявола ты! – вспылил он, не в силах побороть монаха, не находя слов нужных для ответа. – Тщится дьявол внести в мир отступление от Бога! Тщится! Ибо Восток весь развратил Бахмет, Запад же – Мартин-немчин! Литву же смутил Косой! Твой Косой! – прищурившись, взглянул он пристально на монаха. – Вы, чернецы, как побываете в Литве аль в немцах, так бес вселяется какой-то в вас: отступничаете от веры отцов! – мгновенно мелькнуло у него перед глазами лицо с бородавкой Юшки Отрепьева, тоже расстриги, как и вот этого монаха, и тоже заявившегося из Литвы…

– Ишь ты, как Зиновий заговорил! Ха-ха! – с сарказмом вырвалось у Лучки.

Смеялся он над ним, над патриархом.

И Фёдор Никитич обозлился: поймал его монах, что не своё он говорит, с чужого голоса. Недавно, когда Василий Шуйский вдруг с чего-то потребовал к себе во дворец книгу Зиновия, он тоже заинтересовался этим. Велел привезти из Отенской обители тот же труд Зиновия, озадаченный интересом царя к писанию затворника-монаха, радетеля церковной чистоты. Труд тот понравился ему. Зиновий уничтожал в полемике, язвительной и тонкой, таких, как Феодосий Косой, и вот этого монаха, похоже, его верного ученика. Он прочитал тот труд и догадался, зачем Зиновий понадобился Шуйскому. Что-то из мыслей Зиновия осталось и в его голове. И вот сейчас он невольно проговорился, не подумав, из той книжицы. А монах-то оказался не глупым, сразу сообразил, откуда эти словеса…

– Без веры же отцов одна лишь погибель ждёт вас! – не смутился он, хотя и дал повод монаху для насмешки. – И за верою воровство многое, а без веры ещё больше будет! Ну как тут без наставлений?! – рассердился он на непонятливость монаха.

– Фу! Завоняло квасом! Хм! – усмехнулся Лучка…

Он помолчал немного, затем ткнул окровавленным пальцем в его сторону:

– Не нарицайтесь наставниками! Един есть наш наставник – Христос!

Он вздохнул и посмотрел на Филарета, с лукавой улыбкой на обезображенном побоями лице.

– А ветхозаветное слово всё же правдивее новозаветного… – тихо промолвил он, как будто к чему-то прислушивался внутри себя или опасался потерять её, истину, собеседницу пугливую…

– Что мелет твой пустой язык! Тьфу! – вдруг вспылил Третьяков, сплюнул на пол и растёр плевок ногой, показывая Филарету, как он возмущён вот этим.

Петька Третьяков был с малолетства ловкачом. Умел держать он нос по ветру, угождать сильникам мира сего, всегда был на виду и всем полезен, обласкан ими. Был худородным он, но быстро выбился в дьяки, пройдя по головам своей же приказной братии.

И его помощь подогрела, вывела Филарета из себя. Он подступил вплотную к монаху и занёс посох над его головой. Но ангел-хранитель, голос свыше, остановил его руку, и он лишь прошипел в лицо строптивому монаху:

– Фому, дружка твоего Косого, царь Грозный повесил на воротах протестантских! – чуть не захлебнулся он своей же слюной от злобы. – А тебя повесят тут, если не назовёшь своих сообщников! Кто, кто поганит веру православную, ересь жидовскую[62]62
  Жидовство – название ереси, распространённой в Восточной Европе, в Польше, Литве, на Украине, в том числе и в России в XV и XVI вв.


[Закрыть] разносит? Отвечай, пёс!

Монах, торжествуя, оскалился в усмешке. Он выиграл эту битву и у Филарета.

– Постой, отче! – воскликнул Димитрий и поспешно встал; он опасался, что Филарет затеет сейчас на самом деле неприглядную потасовку с монахом. – Здесь судом судим мы его и к пытке приведём, как положено по государеву указу!

Он сделал выговор Михалке, чтобы тот не забывался, вёл дело дальше, переходил к пытке, если ответчик не хочет говорить правду, в грехах сознаться, таит сообщников своих.

Михалка поклонился ему: «Виноват, государь!» – засуетился, махнул рукой палачу: «Давай!»

Подручные Ерёмки схватили монаха, сорвали с него сорочку, бросили его на лавку и притянули к ней верёвками. Ерёмка же неспешно подошёл к лавке, вразвалочку, как краб переставляя ноги, такой же неуклюжий и бездушный… И вот бич прошёлся по спине монаха…

Монах забился, словно птица вольная в силке, и тем самым лишь туже затянул верёвками себе жилы.

Михалка, перехватив сумрачный взгляд царя, закричал на палача: «Пытай, пытай же!»

Ерёмка не любил, когда вмешивались в его ремесло. Подвигав большой челюстью, он собрался было промолчать, передумал, пробасил: «Негоже то… Сорвёшь, и он не твой. Что с него, коли заморится?..»

Монах, больной, покалеченный и утомлённый спором, сразу же сомлел от нового удара Ерёмки, уронил голову на лавку. Подручный окатил его водой и привёл снова в чувство. Теперь к монаху подошёл Матюшка, приподнял его голову за волосы и стал пытать его всё тем же вопросом, на который ожидал ответа Филарет: «Кто, кто разносит ересь по лагерю?! Дружки твои пируют, наверное, сейчас! А ты будешь гнить здесь! Хм! Неужели не обидно, а?!»

Но монах молчал. И снова Ерёмка начал своё дело, и ещё дважды откачивали его помощники водой монаха.

С Пыточного двора Филарет ушёл раздражённым. Он проиграл монаху, так ничего и не добился от него… «Оттерпелся, еретик!..»

* * *

На следующий день Димитрий опять пришёл на Пыточный двор. С ним был и на этот раз Михалка, да ещё подьячий Куземка для записи всех слов узника на пытке.

В избе для допросов, на лавке, густо заляпанной кровью, сидел Ерёмка и жевал кусок копчёного мяса, хрустел коркой, запивал все квасом. Когда вошёл царь, он поднялся с лавки, собрал свои харчишки, отнёс в угол и спрятал в сундук. Там же он хранил жаровню, щипцы и всякую мелочь, необходимую для пыток. Надев рабочий фартук, он приготовился слушать, что скажет царь.

По мрачному виду царя он понял, что предстоит дело, и вынул из бадейки свой бич. Вчера он был недоволен собой из-за того, что не смог разговорить «государева злодея и изменника», и к новой пытке подошёл уже как мастер. Вынув из бадейки бич, он опробовал его: стеганул по лавке им, оставив на ней влажный след, слегка пропитанный солью. Пощупав его пальцем, он зачем-то понюхал его.

Тем временем его помощники привели монаха. Тот просидел всю ночь за деревянной решёткой из прочных кольев, сшитых в клетку, в «курятнике». Так называли её все мастера искусства пыточного. Встать было невозможно. И узник сидел на корточках, как курица-хохлатка на шестке, не в силах распрямить дубеющее тело. И эта пытка избороздила страданием лицо монаха.

Допрос опять повёл Михалка, но так же вяло, как и вчера. Матюшка не выдержал, что-то сердито пробурчал, встал с кресла, подошёл к монаху и стал допрашивать его сам.

– Кто разносит с тобой ещё слух о царевиче?! Кто?!

И его голос, сиплый, заправленный уже хмельком, сочился гневом.

Но монах не двигался и губ не разжимал, взирал лишь молча на него…

Ерёмка, закатав по локоть рукава рубахи, встал рядом с лавкой. Затем, одурев от криков царя, он отошёл в свой угол, зачерпнул ковшиком из бочки воды и напился.

Матюшка быстро выдохся и отдал ему «злодея» своего. И снова он, Ерёмка, за дело взялся, за узника, попробовал на нём жаровню. Затем его подручные подняли монаха на дыбу, бичами поработали, но новых слов не вытянули из него.

Весь процесс прошёл насмарку. К великой жалости подьячего Куземки. Тот сидел за столом, мусолил гусиное перо, скучая от безделья. Он догадался по опыту, что новых слов не выжать из этого сидельца; такие молчат, в тюрьме и умирают…

Монах опять потерял сознание. Голова его безвольно отвалилась набок, и он обмяк на лавке. Ерёмка заворчал, что вот, мол, до чего доводит спешка, кивнул головой подручному. И тот плеснул в лицо монаху ледяной воды. Монах зашевелился, вернулся снова в этот мир для жизни и допроса.

Димитрий подошёл к нему и заглянул ему в глаза, всмотрелся в его зрачки, совсем уже потухшие, вылавливая в них хотя бы капли страха, там, на дне… Он должен быть!..

И снова всё тот же вопрос: «Кто помогал тебе?!»

– Не прямой… – прошептали губы монаха, он дёрнулся всем телом и вроде бы сник, но тут же приподнял взгляд опустевших глаз и снова помотал головой: «Нет, не прямой…»

– Ты не прямой царевич… не царевич… – всё шелестели и шелестели его сухие губы одно и то же. – Подмётный…

– Заприте его в «курятник»! – прорычал Матюшка.

Он отвернулся от работников Пыточного двора, обозлённый на них за то, что так и не смогли «разговорить» узника, и вышел из избы на свежий воздух. Постояв и отдышавшись на крыльце от вони в застенках Пыточной, он буркнул Михалке: «Пошли!» – и направился к лошадям.

Вскочив на аргамака, он поехал шагом к царскому терему в сопровождении Бутурлина и боевых холопов.

А там, на Пыточном, монаха заперли в «курятник». Ерёмка отпустил подручных в кабак, а сам достал из сундука недоеденные харчишки, уселся за стол.

* * *

Матюшка же вернулся к себе в терем, прошёл в свою государеву комнату и содрал с себя кафтан, отвратительно пропахший духом разложения монаха. Нигде не видя ни каморников и ни дворецкого, он зло закричал:

– Есть кто-нибудь живой в этом… тереме? Князь Семён!

Он чуть не зарычал от раздражения.

– Да где же ты, дрянь!

Первыми прибежали его каморники, склонили головы перед ним в поклоне.

Он пнул ногой одного, надрал за ухо другого.

– Вы что, бездельники! Всё дрыхнете, да шляетесь по кабакам! Топите баню – живо! Не то!.. – повертел он кулаком у них перед носом и дал ещё по тумаку в спину: «Шевелитесь, шевелитесь!»

И те мгновенно вылетели от него. И тут же к нему явился князь Семён. Он запыхался, поднимаясь вверх по лестнице на второй ярус хоромины, прерывисто дышал, уже заметно обросший жирком.

«Вот пёс, всего-то пожил тут одну зиму, а уже стал как боров!»

– Князь Семён, готовь баню! Да найди Петьку! Куда этот горбатый сукин сын запропастился!.. Вот это выкинь! – показал он на кафтан. – Найди мне другую одежду!.. Ну что уставился?! – вспылил он на дворецкого, который задумчиво смотрел на его добротный кафтан и сапоги, ещё неношеные тоже. На нём же были только порты и цветастая рубашка из шёлка, а он чесался в ней, как будто она прилипла к его потному телу.

Князю Семёну было с чего удивляться. Чудно, неслыханно было ещё такое, чтобы царь, таскаясь в стареньком тулупчике сейчас, зимой, и к тому же храня всё старьё, как дед скупой, надумал вдруг выбрасывать почти что новенькие вещи. Ну что тут скажешь!..

Баню приготовили быстро. И он стал мыться в ней тщательно как никогда.

– Ну что ты – как неживой-то! – злился он на мовника; а тот потел, трудился, сдирал с него кожу, пропитанную запахом того монаха, его словами липкими. Он хотел выкинуть их из себя, но тут же замечал, что они вползают снова в голову, как будто прятались под волосами…

Мовник наконец-то ушёл. И тут Михалка привёл в баню к нему Фроську и оставил их наедине.

Фроська разделась перед ним, не стесняясь.

Её, Фроську, где-то отыскал всё тот же Михалка по его наказу. Уж как тот справился с этим поручением, то и сам бог не узнает, наверное, никогда. И вот теперь он приводил её тайком к нему, и тоже откуда-то, где содержал её так, что ни одна душа в лагере не знала об этом.

Но сейчас ему почему-то было неприятно видеть её упругое тело: в глаза всё время лезла исполосованная спина монаха… Он попробовал выбросить всё из головы, подумал о Марине, о всегда холодном её взгляде, когда она смотрела на него… Не помогло и это. И он, чтобы забыться, прижался к Фроське, почувствовал её обволакивающую силу. Так прилипать, всем телом, могла только она…

Фроська была на этот раз какой-то странной… Об этом он подумал потом уже… Пошарил рукой по ней: она лежала рядом, пластом…

– Я, батюшка, совсем отвыкла от тебя, – извинилась она, решив, что плохо услужила.

Он промолчал, но спросил её о другом:

– И где он схоронил-то тебя? – намекая на Михалку.

– А как ты, батюшка, обмолвишься невзначай при своих боярах-то? Что мне тогда? Ведь загубят… Особливо твоя царевна, латынянка, тощая, как недорослевая теляти!

Впервые он услышал от неё вот такое: злость безропотного существа. Яд, бабий, тёмный, проснулся в ней. Ну точно такой же тёмный, какой всегда стоял в глазах Михалки. И у него мелькнула мужицкая мысль, но он тут же отогнал её, не веря, что тот осмелится на такое…

– А как ведёт себя Михалка? – всё же спросил он, млея от слабости и ощущая рядом её жаркое тело. – Не трогает, а?

– Не-е, что ты, батюшка!.. Он мне как братец, – смиренно сказала Фроська и стала перебирать складки кожи на его животе, как когда-то на смертном ложе перебирала мать подол рубахи ему…

«Хорош братец! – сердито подумал он. – Чужую бабу отбивает!»

Они спустились с полка, вышли в предбанник. Там он налил ей чашу вина и протянул: «На, пей!»

Она взяла чашу с бабьим жеманством, стоя обнажённой перед ним. И пока она пила, держа чашу двумя руками, странно, по-детски, он глядел на её тело, сильное, здоровое; ей бы рожать и рожать детей, таких же сильных и здоровых. И он подумал, не отпустить ли её на все четыре стороны. Но тут же он выбросил всё это из головы, заранее зная, что она не захочет и не уйдёт сама никуда от него.

Фроська выпила чашу до дна и поставила её на лавку. Затем она изящно повела своим тугим гладким телом, обольщая и зазывая его вновь на любовные забавы. Изогнув стройный стан, уже начавший оплывать, она поиграла ногой и колыхнула полной грудью. Её розовые сосцы подпрыгнули, полыхнули красным огнём у него перед глазами. И он проглотил какой-то комок, ну точь-в-точь так же, как на Пыточном, как будто перед ним был тот монах, весь залитый кровью. Ему стало дурно, его чуть не стошнило, и он показал на дверь: «Иди!.. Оставь меня!»

Фроська уже знала этот его жест, перстом указующий вперёд. Он появился у него ниоткуда и как-то сразу. Знала она и то, что в такие минуты не следует перечить ему. Синяк на её заднице, от его тяжёлой руки, не сходил у неё как-то целый месяц. И она, накинув сарафанчик, вышла из баньки под его молчаливым взглядом.