Текст книги "Вторжение в Московию"

Димитрий двинулся со своим тестем вдоль строя гусар. Пан Юрий, тронутый этим, расчувствовался и приветствовал гусар как своих старых друзей, товарищей по битвам и походам.

Строй же гусар ответил ему троекратным «Слава!»

А он, довольный, прошёл к крытому возку, залез в него и уселся на бархатное сиденье. Слуги накинули ему на ноги толстый плат, двое залезли в возок к нему, а ещё двое уселись на козлах.

Вот кто-то крикнул: «Пошёл!.. Но-но!»

– Bozem pratkiem![58]58
  «Чертов палец!» – ругательство.


[Закрыть] – проворчал пан Юрий и уткнул в воротник шубы лицо, замусоленное вот только что поцелуем царя, своего нового зятя.

Сытые лошадки сразу круто взяли с места, и возок покатил дорогой вслед за полусотней донских казаков, поскакавших впереди него разъездом.

– До свидания, – промолвил машинально Димитрий, стоя рядом с Мариной, и невольно заметил, что она вяло машет рукой и смотрит равнодушно вслед своему отцу.

А возок убегал всё дальше и дальше. Вот подошёл он уже к густому бору, вот скрылись там казаки. За ними нырнул и он в тёмный лес, потом ещё донцы. И вот исчез с последней сотней и сам Бурба.

* * *

Был поздний вечер, и было темно. В комнату к Димитрию вошёл Меховецкий. Шубу он скинул в передней и там же снял шапку-магерку. Похлопав её о колено, он сбил снежную пыль, осевшую на неё густым слоем. Вот только что он долго таскался по лагерю, пряча лицо под этой простой войлочной шапкой. Нос у него посинел с мороза, глаза, потухшие, слегка блеснули в неярком свете лампадки. Он был изрядно пьян.

Уже месяц он жил здесь в лагере, у пятигорцев, в роте пана Яниковского. И там же он питался. Спал где-то тоже там, в землянках, и каждый день менял место своего укрытия. И за этот месяц он вымотался, но из лагеря, из войска, не собирался уезжать. Матюшка несколько раз встречался с ним, советовал покинуть лагерь. Но тот всё ещё надеялся, что войско повернётся к нему, опять он станет гетманом. И он тайно подговаривал гусар к мятежу против Рожинского, в полках и ротах искал и находил своих сторонников, готовых выступить заодно с ним. Эти его замыслы доносили до Рожинского, а тот сообщал обо всём войсковой старшине. И Меховецкого стали отлавливать по лагерю, и отловили бы давно, если бы, в опасные минуты для того, его не прятал к тому же и сам Димитрий в своём царском обозе, среди дворовых баб, кухарок, прачек, портных и кузнецов. И там же ночевал он тоже. А утром он надевал простой кафтан пятигорца и, натянув поглубже на лоб шапку, выходил к своим соратникам и среди них терялся. Вместе с ними он шёл в дозоры или уходил из лагеря на какое-нибудь дело с дальним разъездом. Так проходил день за днём. Иной раз он, подвыпив, заявлялся поздним вечером к своему Матюшке в хоромы, но там не видел уже его, не находил. Его встречал теперь великий князь Димитрий. Он строго взирал на него, молчком выслушивал его запойные рассказы о чём-то, что, было видно, его не занимало, и он тяготился его присутствием.

«И странно, как это он до сих пор не выдал меня гетману! – порой думал Меховецкий. – Ведь он с ним, как слышно, живёт душа в душу и водку пьёт. Между ними нет ссор, и разногласия былые отошли уже куда-то…»

Он прошёл в палату и сел на лавку, что стояла возле коробов с казной и царской одеждой, чем когда-то гордился Пахомка. Тот собирал её, принаряжал Матюшку, как девку, старался вытравить из него тягу ко всяким обноскам, порою злился, когда тот напяливал на себя тулупчик из овчины, ну прямо будто раздел какого-то крестьянина.

Матюшка выгнал за дверь каморников, обычно спавших сторожами подле его комнаты. И те вышли, оставили их наедине. Он был уверен в этих московских жильцах, бежавших сюда в лагерь тоже после того сражения на Ходынке. Они умели держать язык за зубами, обучены были хранить секреты. И он не опасался, что вести дойдут до гетмана о том, что он обласкивает своей царской милостью Меховецкого и принимает его тайком у себя по ночам…

И вот остались они вдвоём. Один когда-то властвовал, держал жизнь другого на аркане. Теперь другой был волен отправить первого на смерть. Что их, «отца родного» и «выкормыша», ещё связывало. В чём их союз ещё бы мог найти подпитку. Что Меховецкого ещё могло спасти от угроз Рожинского. Зачем был нужен он ещё царю Димитрию, сейчас сидевшему перед ним, разглядывая ногти на своих руках, с короткими и толстыми пальцами, не созданными для дел искусных, не было намёка в них и на творца.

А Матюшка, не глядя в потухшие глаза своего некогда господина, стал постукивать пальцами в лад по столу, отбивать какой-то необычный такт. Затем он преломил пальцы. Они хрустнули противно, как петли в рассохшихся дверях. И вновь пошёл всё тот же ритм.

Меховецкий уставился на эти пальцы, пытаясь уловить тайный смысл в этом стуке, угадать, что царь, его владыка настоящий, готовит ему. Что он решает в закоулках своего царского сознания. Какими карами грозит ему вот этот стук…

– Государь, ты в его сети угодил, – первым заговорил он, не отрывая взгляда от царских рук, прислушался к этому стуку, отсчитывая в уме стройный ритм: «Тра-а, тра-а!.. Тра-та-та!..»

И опять всё тот же намёк этих пальцев на что-то.

Да, он хотел столкнуть их, царя и гетмана, и лбами, чтобы искры брызнули из глаз у них… «Вот, может быть, тогда очнётся этот олух!» – стал перебирать он в уме всё то нелестное, чем награждал своего Матюшку когда-то вслух: бранил его за грязную одежду, кураж и вспыльчивость и сквернословием его был недоволен тоже.

– В том сам же ты и виноват! – повысил он голос, чтобы перекричать этот противный стук: он вламывался, словно гвоздями, в голову ему.

– Довольно, пан Николай! Ты много позволяешь себе! – прикрикнул Димитрий, не прекращая дробный стук. Затем он вдруг приподнял руку, и стук мгновенно оборвался. А он прислушался к тишине, чутко, как пёс, к чему-то за толстой стенкой, где разгулялась холодная зима, студила землю по ночам, наполняя грустью сердце. – И волю взял – царя учить!..

Ни злобы, раздражения или осуждения не слышалось в его словах. В них даже не было насмешки, на что он часто опускался теперь в разговорах с ним, так мстил по старой памяти за его уколы в прошлом, пренебрежение к себе.

Меховецкий, не разжимая губ, тихо пробурчал себе под нос: «Ишь, сейчас какой ты умный!»

Затем он заговорил, как будто думал вслух, стал перебирать в памяти их прошлое:

– Быстро же ты забыл всё! Мою науку! Кто рассказал тебе всё о Димитрии?.. А-а! Уже не помнишь! Ведь я же, я! Его поступки, привычки, тайные грешки, чтоб не имел ты с боярами мороки! Не так ли, государь?! Их подозрительность ты усыпил! И всё, всё с моей помощью! Что сделал для тебя Будило, уж тем паче какой-то там Рожинский! И что же за всё это? Здесь, в войске, его я начал собирать для тебя, я же и оказался самым распоследним! И любой гусар, мальчишка-хулиган, вот тут, при тебе, убьёт меня и не будет отвечать за это! Ха-ха-ха! – истерично расхохотался он и ударил кулаком по лавке так, что хрустнули костяшки. Он поморщился, поднёс к губам руку и лизнул её, словно раненый зверь лапу.

И у Матюшки что-то дрогнуло в груди. Всё же, что ни говори, а с паном Меховецким его связывало самое тревожное начало его странной жизни царём. И если честно на всё взглянуть, то есть заслуга его в том, что он теперь царь, стоит с огромным войском под Москвой, а та трепещет при одном имени его. И вот-вот к нему с поклоном выйдут бояре. А в это он верил, для того старался. Так было написано ему по каббале, что он поднимется под свод небесный. А что же это, как не царская власть… И он стал оправдываться перед ним. Ему было неловко. И как-то необычно всё это было. Почему-то вспомнил он Алёшку-немого и Гриньку-кармелита, своих бедных товарищей-бродяг, сложивших головы безвинно.

– Пан Николай, ты зря говоришь это! Ведь я же отплатил тебе: мехами, звонким серебром, соболью шубу снял со своего плеча!

– Эх, государь! – скорбно вздохнул Меховецкий. – Я не могу жить без войска, без походов, а ты суешь мне соболей, как шлюхе за услуги…

За стенами хором вдруг послышался какой-то шум, шаги людей. И сразу стало ясно, что их там много. По-видимому, каморники прозевали их. И Меховецкому теперь уже не скрыться. Ему осталось только надеяться, что те, кто пришёл к царским хоромам, не осмелятся войти в них без разрешения.

Матюшка же, вместо того чтобы делать что-нибудь, опять застучал пальцами по столу боевой ритм и смотрел на Меховецкого. Он решал, как быть с ним: спрятать, а может, выдать тем, кто рвётся вот сейчас в хоромы…

А Меховецкого пронзила злая догадка, что Матюшка, его «родной подлец», выдал его. Нарочно ведь пригласил сюда в такую ночную пору, под самое утро. Вон и заря уже раскатывается, и скоро засветится новый день.

«И что же он? – сверлил он глазами, в свою очередь, непроницаемое лицо царя. – Всё так и есть: там князь Роман! – узнал он отрывистый и резкий голос у входа в терем. Он знал князя, тот не станет церемониться и вломится куда угодно. – Выдал, выдал! – не оставляла его всё та же догадка. Он гнал её, но она вертелась, из головы не уходила. – Да, да, он решил – и выдаст!»

Там же, у хором, голоса, князь Роман ругается с охраной, а царь стучит всё так же пальчиками преспокойно.

«Вот мразь!» – захлебнулся Меховецкий ненавистью к своему «отроку», любимцу Бога, а может быть, кого-нибудь иного…

Тут дверь хоромины, не выдержав, отскочила в сторону под чьими-то могучими руками. И в сенцы, а затем и в палату ввалился Рожинский, за ним Зборовский, Заруцкий и ещё какие-то гусары из гетманского полка. И все тут, набились в комнату, толпой, бесцеремонно.

А царь молчком воспринимает это…

«Да что же это такое! – задрожали руки у Меховецкого, и к нему пришла нелепая мысль: как хорошо, что ещё сидит. – Валевского нет почему-то! Ну да – тот не дал бы свершиться самосуду! Он канцлер, и слово его веское! Но не весомей гетмана!.. Заруцкий весь за царя! Зборовский держит сторону Рожинского! А где же мои, из тех, на кого бы я мог положиться?!»

Димитрий сбросил, наконец, с себя дремоту, глаза блеснули у него.

– Ну что, пан Роман, опять побили московиты вас? – спросил он с ехидцей Рожинского. – Вы лагерь чуть не сдали им!

И Меховецкий уловил его ход, понял всё и быстро тут же кинулся в атаку сам.

– Зарудский спас всех от разгрома! И хоть бы шапку снял кто-нибудь перед ним!..

Он думал тем расколоть ряды гетмана и нейтрализовать атамана донских казаков.

– Нелестно слышать то воинам, государь! – ответил Рожинский царю, а не ему. – К тому же служат тебе даром!

Он прошёлся по комнате, остановился около Зборовского. А тот, чувствуя рядом его плечо, поддержал его, кинул упрёк царю: «Когда давал последние оклады-то, а?»

Он, как и другие полковники, уже устал от недовольства гусар и волнений в полках.

От такого напора Матюшка всплеснул руками, точь-в-точь как его шут, любимец Петька.

– Ну вот – за старое опять! Договорились ведь, панове: когда войдём в Москву, со всеми щедро, по-царски расплачусь! Всё, господа, всё войску выплачу сполна! Поверьте, у Шуйского в казне есть деньги! Мне так лазутчики доносят!

– Об этом слышим уже второй год! – бросил Заруцкий, выглянув из-за плеча гетмана.

«Ах, ты!..» – мелькнуло у Матюшки, не ожидавшего такого от него, своего ближнего боярина.

– Да полноте, господа! – вскричал он. – Там, на Москве, гусары князьями заживут!

– Что?! – спросил его Зборовский; он не привык ещё к таким речам царя и думал, что тот шутит. – Я же не глуп, не малый, чтобы верить в сказки!

– Сапега умно поступил, по-рыцарски, когда ушёл под Троицу, – заключил князь Роман. Он был недоволен больше всех тем, как царь уходит от разговоров об окладах, а у самого деньги уплывают куда-то, особенно в последнее время. Как только набрал он московских дьяков, так сразу начались нелады с казной. – Воруют твои дьяки, государь! По-чёрному воруют!

Но Димитрий отмахнулся от него.

– А что у короля, в Польше, честные сидят на казначействе? Ха-ха! Кто своровал – тот крепче служит! Ведь знает всякий пёс, что если воровство откроется, то быть ему на колу! Поэтому-то, раз своровав, второй уже опасается! И, чувствуя зоркий глаз моих сыщиков, до самой смерти дрожать будет и не возьмёт больше ни копейки!

Рожинский сделал круглые глаза, моргнул, но ничего не сказал.

– Господа, не верите на слово государю? – подступил Димитрий к незваным гостям, прошёлся перед ними, заглянул каждому в лицо. Независимый вид их, шляхтичей, всегда раздражал его. – Да, да, всё вижу по глазам! Благодарю за правду, господа!

Он подошёл к Заруцкому, которого считал своим верным холопом.

– Тебя же, атаман, награжу я! А не пан гетман!..

Не заметив на его лице ни радости, ни удивления, он решил столкнуть его с полковниками.

– Побольше бы таких в гусарах! Не правда ли, господа полковники?

Заруцкий поклонился ему: «Государь, готов служить тебе! Холоп твой верный, Ивашка!»

Но он не собирался враждовать с поляками и не вышел из рядов полковников.

– Гусары, того ли гетманом избрали вы! – опять сорвался всё на то же Меховецкий, и всё к ним были его слова, к простым гусарам, стоявшим у двери.

– Позорно бежали с ним от Москвы! – поддержал его Матюшка; он почувствовал, что сейчас или уже никогда не удастся ему поколебать власть Рожинского.

Меховецкий же не дал никому опомниться от своего выпада.

– Я собрал вас, гусар, со всей Посполитой и обещал, что много злотых будете иметь в руках! Домой вернётесь с обозами добра! А вы не слушали меня! Ему всем ведать разрешили: обозами, своей судьбой! – ткнул он пальцем в сторону Рожинского.

Он понял, что тот остерегается схватиться с ним в открытую, хотя грозил не раз уже расправой за возвращение сюда. Он знал, что в войске немало было тех, кто стоял за него, за Меховецкого, они хотели видеть гетманом его. Да и сам царь был за него тоже.

– Ты что несёшь, балбес! – раздался чей-то вскрик.

– Язык хмельной какой-то! – процедил сквозь зубы Зборовский, осуждая непонятно кого-то здесь.

Меховецкий был мстителен. Он ничего не забывал. А сейчас ему терять к тому же было нечего, его загнали в угол. И он опять накинулся на Рожинского.

– Панове, кто проиграл битву под Москвой?! Войско терпит неудачи виной гетмана! – снова ткнул он пальцем в его сторону.

А тот молчал, терпел. И неизвестность, странная, повисла в комнате. Но все видели, что Меховецкий натравливает гусар на них, на войсковую верхушку.

– Затеял ты, пан Николай, опасную игру, – пробурчал Зборовский.

В комнате появился и Валевский. Услышав последние угрозы, он подошёл к царю и зашептал ему на ухо, открыто, уже не прячась от других:

– Государь, вспомни, я же говорил: быть от Рожинского беде!

– Хватит, пан Валентин, перестань, скажи, и громко, не шепчи! – оборвал Димитрий его.

А Меховецкий понял, что вот сейчас он упустил что-то, и, уже не владея собой, зло закричал Рожинскому: С дороги, не дождёшься, не уйду! И стычки нам не избежать!

Князь Роман смешался почему-то и поспешно вышел из хором со Зборовским.

Валевский стал рассказывать что-то Димитрию. Тому же было не по себе. Он лихорадочно соображал: почему всё так странно быстро разрешилось. И пальцы вдруг похолодели и задрожали мелкой дрожью так, как бывало, когда он чувствовал приближение какой-то опасности…

Не прошло и получаса, как в комнату опять вошёл Рожинский. За ним вошли вразвалку два молодых, громадных ростом пахолика, и палаши у них висели на боку с предусмотрительно расстёгнутыми пряжками на ножнах. И он, бесцеремонно стуча сапогами по грязному полу, подошёл к Меховецкому и собрался было схватить его за грудки, прижать по-русски к стенке, но раздумал и лишь прошипел ему в лицо:

– Урок тебе придётся дать! На голову сейчас укорочу!

Меховецкий покраснел и струсил. Но гордость шляхтича не позволяла ему окончательно пасть в глазах людей, набившихся в эту комнату. Он сразу вспотел и понял, что стычки действительно не избежать: за жизнь придётся драться, прольётся кровь, и либо он убьёт вот этих гетманских горилл, либо убьют его. Он выхватил палаш из ножен и, потрясая им в воздухе, просипел осевшим голосом: «В угрозах – правды нет! Пусть Фемида покачает на весах!»

Рожинский тоже обнажил палаш, но не стал нападать на него. Он отдал поле боя своим охранникам. А те приступили к делу осторожно: им тоже не хотелось пасть от руки Меховецкого. Тот слыл виртуозом по части драться на саблях, владел отлично палашом. Несмотря на свой великий рост, Меховецкий всё же уступал силой своим противникам, но ловок был, искусен на бою поодиночке и фехтовал как окаянный.

Зима. Январь. Метель завыла подле хором. Там будто кто-то захохотал и засвистел, как бес, и стал подталкивать людей на злое дело. Вся нечисть, казалось, вышла на охоту.

– Государь, на помощь, помоги! – взвыл Меховецкий, еле отбиваясь от пахоликов; вот только сейчас выдержка изменила ему; и видел он, и понял, что царь не встанет рядом и не заступится. – Неужто позабыл и бросишь!..

А тут удар ещё, удар. Он их отбил. Но палаш уже не ходит уверенно в его руке, не вертится, как было когда-то, колесом, он словно всю силу растерял… И вот клинок, судья неумолимый, достал его, когда он открылся на мгновение, взывая взглядом к царю: стальное остриё ужалило его в лицо, бороздкой алой расписалось на щеке. И он отшатнулся от него… Но сбоку на него летел уже другой клинок, вонзился в грудь ему по рукоятку… Он вздрогнул, рука, слабея, потянулась вверх, но не поднять уже палаш… Хотел сказать он что-то, но губы, синие, лишь прошипели: «Zdrajce![59]59
  Предатель!


[Закрыть]… Ма… шка!»… Глаза же указывали на царя… Кровь хлынула горлом у него. Он дёрнулся, когда пахолик выхватил клинок из его груди, и повалился на пол.

И тишина, тупая тишина установилась в комнате.

А за стенами терема, на дворе, стоял всё тот же свист и хохот. Там с гуслями ходили ватагой пьяные гусары со скоморохами, таская за собой гулящих девок…

Валевский посмотрел на Меховецкого, лежавшего посреди комнаты, и скорбно поджал губы.

«Как же всё нечестно, лживо! Кем был бы он без него?» – почему-то пришла к нему горькая мысль, когда он глянул искоса на «царика».

Матюшка же словно очнулся от какого-то мрака, набежавшего минутно на него. И его потянуло усмехнуться, когда он почувствовал, что от чего-то освободился, как от какой-то коросты. Она наконец-то отпала… Но в ногах всё ещё была слабость от страха. И теперь он, этот страх, уже не оставит его никогда, пока рядом будет князь Роман.

Но тут же ему стало и легко, в голове появились мысли, оправдывающие свою трусость и предательство… Вот только что он кинул его, своего родного «отца»…

«Итак, Меховецкий глух и нем. И никто не знает, кем был я! Князь Адам?.. Тот не в счёт, обычно наплетёт с три короба. Гусары его словам не доверяют. Теперь я буду жить сам по себе, как государь Димитрий. Нет, нет уже давно того: Матюшкой его когда-то звали!.. Эй, Матюшка, тащи-ка пива!»

Вспомнив это, как пристали однажды к нему в кабаке молодые панычи, он чуть не задохнулся от злости… «Нет, не будет такого больше никогда!»

Он часто задышал, обвёл жёстким взглядом убийц Меховецкого, застывших тоже в комнате, взирая на дело своих рук.

* * *

Прошло несколько дней. И как-то к нему, к царю Димитрию, в хоромы приехал Григорий Шаховской. Он принял его, всё ждал, когда он начнёт просить что-нибудь или расскажет какую-нибудь историю весёлую. Но не дождался. А тут пришёл Салтыков. Тот выбивался при его царском дворе «в люди». Затем позвали Третьякова, Плещеев Гришка сам явился на совет к нему. Его, Глазуна, подслеповатого, и приглашать не надо было; он сам припрётся куда не надо и влезет в доверие к кому угодно. А Михалка Бутурлин околачивался у него в хоромах уже с самого утра. Ещё он приказал разыскать в лагере Федьку Андронова и притащить к себе.

Федька появился впервые у него на глазах тоже осенью, как и многие его нынешние советчики. Его, Федьку, протолкнул в казначеи Третьяков, не жалея слов на похвалу.

– На чём же ты, Федька, разбогател-то? – стал выяснять он, когда Третьяков привёл его к нему, и всё дивился, разглядывал своего нового советника. Тот был бугай бугаём, ходил, словно медведь на задних лапах, неуклюже ворочая тучным телом. Шевелюра у него была седая, но поседел он не от дум, а от водки, воровства и баб, от ломоты в костях… Ну, в общем, было от чего…

Но в денежных делах он пройдохой оказался: где их достать, каким побором вытянуть, кого прижать, так деньги вытрясти. Соображал он быстро, мзду брал за всё, но крал он в меру, когда добывал серебро для него, своего царя. Так он стал казначеем у него и за эту службу добился чина думного дворянина.

В последнее же время и он, Федька, спасовал: источники, питавшие казну, совсем иссякли.

– Два аршина камки, государь, не на что купить, – развёл он руками и спрятал улыбку за своими странными усами: один ус был у него седой, другой же чёрный.

Ну точно, бес пометил!..

– Зачем та камка! – взвился Димитрий и подскочил на стуле от негодования.

Ах, вот куда, оказывается, уходят деньги из казны! А он не знает, ему об этом не доносят!

– Что! Бабам на…!

Шаховской глупо хохотнул: «Ха-ха!» – и зажал бороду в кулак, чтобы не тряслась над братиной, из которой он потягивал вино: им царь угощал их всех, своих думных, чтобы так вернее было уговорить на нужное дело. Но это пойло, а не вино, было по нутру лишь одному Михалке Бутурлину. Тот сидел, пил, не морщился, и видно было, что он вполне доволен.

– Но, государь, камка не мне, а царице… – робко признался Федька, поздно сообразив, что потянул же чёрт его за язык: ляпнуть про эту камку. Она хотя и стоит дороговато, рубль за аршин, но он купил бы её на свои, кровные… «Шут с ней, заплатил бы серебром из своего кармана!» Ведь он же хотел только сказать этим, что денег не хватает даже на мелочи царского обихода. А тут надо платить целому войску… «Вот он договор-то заключил, а деньги добывай Федька!.. А кто будет делать то? Что! Вон тот боярин Салтыков, старик, или Гришка Шаховской, воевода воровской!.. Так про него же в Москве Шуйский распинается и ждёт не дождётся, когда он попадёт снова к нему в руки, чтобы теперь-то упрятать подальше того Кубёнского озера, в Сибирь куда-нибудь!..»

– Государь, оброчные книги затерялись в городах, которые тебе ударили челом, – заявил он, отойдя от страха с той камкой. – Так отписывают воеводы. Ну, с лавок и шалашей оброк возьмём. То ведомо нам! А вот имянных книг нет! И что кому на откуп было дано – неведомо! – развёл он руками. – И взыскание займов и недоимок прошлых лет с торговых и крестьян, кабацких денег с целовальников и питухов – никак не взять!.. И судные пошлины, оброки с половников, гулящих! А вот откуп с бань, сусла и квасу – то ведомо! И что ведомо, туда мы положили новый откуп: с варки мыла да за оброчную рыбу, в Астрахани. С неявленного пития тоже все заповеди пропали: ушли те доимки из твоей казны…

Он выглядел уже уверенней, давил на слушателей своей многопудовой массой, за десять пудов потянет точно. На столько же нахальства было в нём.

– За солому, государь, с пашенных крестьян, за мякину и за ухобье положили оброк, приноровясь по-прежнему, – добавил Третьяков, помогая ему, хотел сказать ещё что-то…

Но тут заёрзал на лавке Плещеев, заухмылялся.

– Государь… – начал он. – А вот они, твои воеводы, отписывают с городов, что о воеводском воровстве тоже затерялись книги. А сыскные-то – целы! Прислали тут одну.

Он снова ухмыльнулся.

– Тать, истый тать! Ха-ха! Отставленный подьячий, в монахах, убил в келье старца, проживавшего с ним вместе! Лихой же, поди, монах!

Матюшка невольно вздрогнул: перед глазами у него на мгновение мелькнул тот чёрный монах, с топором…

А Плещеев, как ни в чём не бывало, продолжал всё о том же:

– И книги сборные десятой деньги с животов, торгов и промыслов не все! Куда уж дальше-то? Все твои приказы, государь, по городам разорены! – развёл руками Третьяков.

– Ты, Федька, ещё забыл с пролубного откупа окладной доход! – съязвил Салтыков. Он ненавидел казначея, этого мужика, затесавшегося в доверие к царю. – Это же мелочь!

– Да, мелочь, – согласился Федька и стал мстительно и тонко долбить Салтыкова логикой: – Но полушка к полушке, гладишь, и рубль набежал. А где рубль – там и два! И в прибыль тебе, государь! – поклонился он Матюшке. – В твою казну!

– Посмею, государь, сказать, что деньги те, пролубные, по откупу на Москве-реке и Яузе, зимой со льда, мытья платяного, весною с перевоза. И будет их в год с тыщи три!

И у него даже загорелись глаза от такой суммы, с малого вроде бы, откупного дела.

А Матюшка уже устал от этих разговоров. От долгого сидения у него заныла спина. Он поднялся, прошёлся по комнате. Он был недоволен советчиками. Те потратили уже полдня на разговоры, а дело так и не сдвинулось с места. Никто не знал, где взять деньги или какими товарами заплатить гусарам. И он, сказав, что его ждёт царица, отпустил их, но велел собраться завтра снова.

Несколько дней прошли впустую. Денег так и не было.

И так подошёл к концу январь. На День Трёх Святителей потеплело. И сразу гололедица пришла, и заскользили сани на дорогах. А всадники, убавив пыл, сменили рысь на шаг. С теплом и в лагере все оживились. В татарском стане и у донцов застучали молотки у кузниц: там заново ковали коней под гололёд. На заднем дворе царских хором бабы развесили белье, прополоскав его в проруби на Всходне, чтобы набрало оно душистости от холода.

С утра Димитрий навестил Марину на её половине хором. Она заболела, хандра напала на неё. И все были обеспокоены, и даже доктор, герр Фридрих, немец. А пани Барбара не отставала от него:

– Как она, что с ней такое? Ты, батюшка, не скрывай от меня все тайны те!..

Димитрий немного покрутился в общей суете и вскоре ушёл к себе. Там он отобедал с отменным игристым вином. А вкус-то каким был! Приятно пилось оно и веселило, в нос газом било… Царице прислали из Польши кое-какие наряды, а пан Юрий вспомнил и о нём, своём зяте, прислал ему вина. И вот сейчас он щедро угощал им советчиков своих. За его столом собрались Трубецкой и Алексашка Сицкий, Салтыков и Петька Третьяков, Плещеев тоже был при нём. Михалка Бутурлин пил скромно, как всегда, на своём месте.

Отобедав, он хотел было отпустить их всех, чтобы прикорнуть на часок после обильного возлияния. Но тут князь Семён доложил, что приехал пан Валевский и просит немедля принять его. Он тяжело засопел, поняв, что не удастся поспать, прошёл со всеми ближними в палату, где обычно сидел на официальных приёмах.

Пан Валентин вошёл в палату и сел на лавку тут же у двери, понурив голову. Во всей его позе сквозило отчаяние.

– Войско, государь, настаивает на оплате жалованья! Хотя бы за четверть! – заморгал он беспомощно глазами.

Голос у него дрогнул, и, чтобы скрыть своё волнение, он громко повторил решение войсковой старшины: «Нет, нет и нет – вот их ответ!»

Он, пан Валевский, был человеком мягким и хотел всех примирить.

От бесплодных разговоров с дьяками и советчиками, от упрямства войсковой старшины вот из-за этих самых окладов, раздражение не оставляло Матюшку в последние дни ни на минуту. А сейчас у него даже заныли зубы, как от холодной воды, и появилась злость.

– Что?! Не могут подождать?!

Ещё летом Валевский сам забирал у дьяков сметные книги, отдал их выборным из числа гусар. И те разъехались по городам с его, государевыми людьми, чтобы собирать недоимки, очередной оброк: товарами или деньгами. Всё это шло в оплату войска. И что-то там собрали, и полки на время замолчали. И вот сейчас пристают опять всё с тем же.

Валевский хотел было что-то возразить…

Но тут в горницу заглянул князь Семён Звенигородский:

– Государь, здесь к тебе пан гетман и полковники, ротмистры, чуть не целый полк!

Его голос был тревожным.

Матюшка побледнел, в памяти мгновенно всплыл такой же вот приход гетмана, всего каких-то две недели прошло с той ночи, ночи Меховецкого…

– Пусти, – процедил он сквозь зубы, готовясь к неприятной встрече.

В палату вошли Рожинский, за ним Сапега, Зборовский, а далее их люди. Они вошли тактично, вежливо и как-то уж больно скромно выстроились перед ним, перед его креслом, в котором сидел он, в том самом…

«Ишь ты – сама невинность!» – с ехидцей подумал он, оправившись от испуга, когда сообразил, что на этот раз пронесло и разговор будет вполне приличным.

– Государь, – обратился к нему Рожинский, кивком головы отдав почтение его царскому креслу, – войсковой совет принял решение служить тебе до конца этой четверти. Осталось три недели. А по истечении этого срока, если войску не будут выплачены оклады, мы оставляем за собой право уйти в отставку и покинуть этот лагерь.

Он шагнул вперёд и протянул ему резолюцию войска.

Третьяков принял её из его рук и передал ему.

Матюшка подержал в руках резолюцию и вернул её обратно дьяку.

– Пан гетман, я ознакомлюсь с ней и дам ответ. А тебе бы, как моему гетману, не ставить столь тяжких условий. Ибо казна как была пуста, так и не скоро будет полниться, пока я тут, а не в Кремле сижу! Войди в моё положение! Уговори войско довольствоваться малым, что могу дать сейчас!

И он напомнил ему о его посланниках к королю Сигизмунду III. Те уехали в Польшу. С ними и он отправил своего человека, Федьку Лопухина. В своём послании он предлагал королю вечную дружбу между Московией и Польшей, если тот не будет чинить никаких препятствий ему и его вольному войску. Но время шло, а вестей из Варшавы не было. И стало ясно, что это посольство князя Романа провалилось.

– Ещё рано, государь, судить о том, – подчёркнуто сухо ответил Рожинский на это.

Весь разговор у них прошёл натянутым и завершился быстро. Гости удалились. Исчез и пан Валевский. Палата опустела, остались лишь его ближние. Они опять прошли из палаты к столу в соседней комнате.

– Допёк всё же, нечистый! – сочувственно промолвил Плещеев, угадав его состояние.

Димитрий посмотрел на него, на Сицкого, задержал взгляд на Трубецком. Но тот почему-то отвёл глаза в сторону. Затем он выгнал своего шута из комнаты.

– Иди, займи игрой дворовых баб! Хм! – хмыкнул он, зная, чем тот будет сейчас донимать их где-нибудь в пристройках у холопов.

Его же не оставляло тягостное состояние, в груди теснило от страха сердце. Он не хотел признаться и самому себе в том, что сейчас всё обошлось, была лишь отсрочка. Рожинский не бросает слов на ветер.

– Государь, – обратился к нему Третьяков, и злая хитринка заиграла в его глазах, – а что будет стоить он сам по себе и даже с войском здесь, под Москвой? Без тебя-то, без царя!.. Без имени Димитрия!..

И он отлично понял его.

«Ай да Петька, ай да, молодец!» – хотелось вскрикнуть, но он сдержался и тут же приказал Плещееву: