Текст книги "Вторжение в Московию"

– Государыня, к тебе, – тихо сказала Казановская и повела глазами на атамана, застывшего подле двери.

Марина безучастно посмотрела на гостя:

– Проходи, атаман, говори.

Атаман снял шапку, шагнул вперёд, неловко сунул вниз узловатую руку, поклонился ей.

– Дозволь обратиться, государыня! – мягкий сильный бас заполнил дамскую горницу.

– Говори, я же приказала! – раздражённо зашипела она на атамана за то, что он разрушил вот только что приятно одолевшую её хандру.

– То велено открывать не при многих людях, – сдержанно ответил атаман и кивнул головой на комнатных девиц.

– Выйдите! – бросила она тем. – А ты останься, – попросила она Казановскую и сердито сказала атаману: – Говори, при ней можно!

Атаман не смутился её резких слов, степенно пригладил жёсткие, как у бобра, усы, дождался, когда девицы покинут горницу.

– Здесь к тебе один поляк пришёл. Сказывает – от Димитрия…

Марина сразу оживилась, на бледном лице выступил румянец. Мелкими шажками она подскочила к атаману:

– Где он?! Зови, ты, как тебя?

– Бурба, Антип Бурба, государыня!

– Веди поляка, атаман!

Бурба вышел и тут же вернулся с невысоким ростом человечком, с простоватым лицом, гладким и тусклым, как обкатанный водой голыш.

Полячок вошёл в горницу бесшумно, снял шапку, изысканно поклонился Марине и выпалил скороговоркой: «Великий князь Димитрий Иванович к царице московской послание шлёт!»

Затем он вывернул подкладку у шапки, достал конверт, опечатанный красным сургучом, и поднёс его с поклоном ей.

Она сорвала печать, подошла к окну и прочитала письмо. Оно было деловое. Димитрий сообщал, что ждёт и, как только она решится ехать, пошлёт навстречу ей казаков. Он торопил с ответом и местом встречи.

– Ты как попал-то сюда? – спросила она полячка грудным воркующим голоском, обрадованная этому известию.

– На рынок приезжал, государыня, на рынок! Страже-то сказал, дескать, за капустой! Богато у вас тут! – неудержимо затараторил тот, польщённый вниманием царицы.

– Молодец!.. Посылать ничего не буду. Передашь на словах: пускай высылает навстречу казаков. В ночь на 23 выйду из городка. Понятно?

– Да, да, государыня, не сомневайся – передам!

– Теперь ступай. А то увидят – не миновать тогда гетманской петли, – нетерпеливо стала выпроваживать она гонца.

– Боже упаси, государыня! Уж я как-нибудь обойду её сторонкой, сторонкой, – хитро улыбнулся полячок.

И она поняла, что этот-то выкрутится, если и угодит в беду, то ещё прибыльно на ней же сторгует.

А полячок попятился задом, непрерывно кланяясь. Затем он проворно крутанулся и исчез. За ним слегка стукнула дверь.

Марина нервно вздрогнула от этого стука и бросилась к Казановской.

– Я больше не могу, устала! Уходить, уходить к Димитрию! Может, там найду покой!

– Ласточка, моя ненаглядная! – со слезами на глазах воскликнула Казановская. – Поступай как знаешь, а я уж не оставлю тебя! До конца дней своих куда ты, туда и я! Одна у нас дороженька, детка моя! Раз тебе тяжело, то и мне не легко!

– Спасибо, Барбара, спасибо!.. Я поеду одна! Нельзя нам вместе! Заметят – не выпустят! Тронешься потом, когда всё уляжется! Заберёшь девиц и приедешь! Станислав поможет! Только сейчас ничего не говори ему! Он же при гетмане – вдруг обмолвится!

Казановская припала к рукам Марины и, целуя их, расплакалась. Сколько горя уже принесло её любимице Московское царство! А что будет впереди – одному Богу известно. Из всех дочерей Юрия Мнишки она больше всего любила вот её. За что?.. И сама не знала. Может, за хрупкость или ум и сдержанность. Хотя видела, что за внешней холодностью скрывается пламя, пожирает её и толкает всё дальше и дальше, к какому-то неведомому пределу… Жизнь поманила её величием, какое не снилось даже её сестре, красавице Урсуле, блестящая партия которой с князем Константином Вишневецким всегда вызывала зависть у её сестричек. Казановская не жаловала старшую Анну, толстушку и, в общем-то, глупенькую девицу, рано выскочившую по расчёту за войницкого каштеляна Петра Шишковского. Тем более не любила она невзрачную Ефросинью, самую младшую. Все они, выйдя замуж, сидят и сохнут теперь по своим поместьям…

Казановская выпрямилась, вытерла платочком слёзы и отошла от неё к двери, где неподвижно стоял атаман, совсем забытый ими.

– Бурба, подбери надёжных казаков, – попросила Марина его. – Мы уезжаем. Да накажи язык держать за зубами! Видишь – как гетман лютует!..

Прошло три дня. И вот накануне субботы, поздно вечером, в покоях Марины началась необычная беготня – без шума и больших огней. Марине принесли гусарский костюмчик, подогнанный по её росту, и переодели. Она посмотрела в зеркало, услужливо поднесённое камеристкой, и даже сама не сразу узнала себя: на неё из зеркала глядел маленький щуплый гусар, с тонкой талией и возбуждённым бледным лицом.

– Вот и хорошо! – воскликнула Юлия. – Совсем как мальчик!

– Однако пора, – напомнила всем Казановская. – Поздно-то из лагеря и не выйдешь…

– Всё, уезжаем! – заторопилась и забегала теперь уже сама Марина. Прощаясь, она обнялась с пани Барбарой. Девушки накинули на неё тёплый кафтан, надели шапку, и она вышла из терема на крыльцо.

Стоял поздний февральский вечер. Небо затянуло низкими тяжёлыми тучами. За стенами лагеря, вдали, за широкой заснеженной равниной, неясной чёрной полоской маячил лес. Тушинский городок был погружён в безмолвие. Разнобойно шумели только у гетмана и в стане купцов.

Марина пригляделась в темноте и увидела подле терема небольшую группу всадников.

К крыльцу подвели коней.

– Это я, государыня, Бурба, – тихо сказал атаман. – Пора – дорога дальняя.

Он помог ей сесть в седло. А казаки бережно подсадили на коня её служанку, Катеринку. И тут же в седле уже сидел казачонок Фомка, одетый точь-в-точь в такой же гусарский костюмчик, как и на Марине. Фомка был такого же росточка и такой же щупленький, как она. Из-под шапки у него торчал такой же остренький носик, поэтому отличить их друг от друга было бы сложно даже днём.

Казаки вскочили на коней, плотным кольцом окружили её с Фомкой и лёгкой рысью тронулись от царских хором.

Казановская дрожащей рукой перекрестила всадников, приложила к губам платочек и тихо пробормотала: «Matka Bozka, помоги царице, отведи от неё беды! Дай ей радость, дай ей отдых!»

А всадники благополучно миновали ворота лагеря, пересекли по льду речку, пришпорили коней и пустились на рысях по дороге на Можайск. Бурба с Фомкой и проводником поскакали впереди. За ними впритык скакала Марина со служанкой под охраной двух казаков. Остальные держались позади. Привычный стук копыт и равномерное поёкивание селезенки у коня в такт быстрому бегу успокоили Бурбу. Он на минуту расслабился, но тут же встряхнулся и стал настороженно поглядывать по сторонам.

– Дорогу-то хорошо знаешь? – спросил он проводника.

– А как же! – уверенно откликнулся тот. – Чай, скоко по ней езжено-то!

– Ну-ну, смотри у меня! Сам знаешь – с кем идём!

Проводник ничего не ответил, только глухо пробормотал себе под нос: «Вот токо ночью тут не бывал»… В его голосе мелькнули нотки сомнения, но атаман ничего этого не услышал.

К утру проводник обнаружил, что они идут не той дорогой, и смолчал, сообразив, что казаки, узнав это, тут же прибьют его. Положившись на волю Бога, он повёл их далее, не зная сам, куда же они идут-то.

Отряд Бурбы сбился ночью с Можайской дороги и уходил всё дальше и дальше на север. К утру ветер разогнал тучи, и выглянуло солнышко. Вскоре оно стало припекать, хотя воздух всё ещё был по-зимнему стылым. От запахов хвойного леса и первых признаков пока ещё далекой весны у Бурбы закружилась голова, по всему телу разлилась приятная истома. И хмурое лицо атамана растянулось блаженной улыбкой.

– Хорошо-то, а! – сказал он ехавшему рядом молодому казачку. – Сретенье сёдня, Фомка! Весна идёт!.. Чуешь, как пахнет?

Фомка повертел головой, шумно втянул носом морозный воздух, глянул на атамана: «Ты чё, Бурба, белены объелся? Какая весна, к чёртовой бабушке? Холодища лютой, как в декабре!»

– Ничего-то ты, Фомка, не понимаешь, – ухмыльнулся Бурба и вдруг громко, раскатисто, от избытка силы, захохотал: – Хо-хо-хо-о!»

Голос атамана эхом отразился от плотной стены леса, наглухо стиснувшего дорогу, и диким хохотом понёсся куда-то вперёд.

Лошади испуганно зафыркали и заплясали на месте.

– Тпр-р, сто-ой! – рассыпались по дороге всадники. – Бурба, ты что дурака валяешь?! – послышались сердитые голоса.

– Ничего, не бабы, чтоб крика пужаться! – весело откликнулся атаман…

Отряд двинулся дальше.

– Ты, Фомка, молод, иного не смыслишь, – начал Бурба, когда всё улеглось. – Должно, в жизни-то, кроме сабли, ничего в руках и не мял… Девка-то была?

– Ага-а!.. Женился, без указу, по-воровски… Боярин посадил её на цепь, а я убежал!

– Да-а!.. А я смолоду на земле сидел. Пахал, сеял… Ещё при царе Фёдоре. Упокой Бог его добрую душу. Казаком стал после, при Борисе, когда все мои померли. Да и я чуть живой в степь ушёл… С тех пор и казакую.

– Ты что, один? – спросил его Фомка.

– Нет, там завёл новую семью… Так вот, Фомка, в декабре-то мороз другой. Тоже лютый, но другой… Это как иная баба: днём злющая, ругается, а ночью-то ух какая сладкая!.. А другая, что днём, что ночью, всё едино: кислая, как простокваша…

– Глянь, впереди конные! – вдруг выпалил Фомка.

– Стой! – остановил Бурба казаков, но было уже поздно: их заметили…

Казаки скучились, прикрыли Марину с Фомкой и изготовились к бою.

Большой отряд гусар и пахоликов окружил их, обтекая с двух сторон дорогу.

Марина прижалась ближе к Фомке и натянула шапку ниже на глаза, чтобы её не узнали.

– Кто такие?! – крикнул им гусарский поручик.

– Скажи сами, тогда мы скажем! – хмуро ответил Бурба.

– Гусары гетмана Сапеги!

Услышав это, Марина обрадовалась и велела атаману, чтобы приказал казакам убрать оружие.

– Panowie! – громко крикнула она гусарам. – Отведите нас к вашему гетману!..

Сапега же только что снял осаду Троицы и отступил под давлением Скопина в Дмитров. Вот туда-то они и прибыли с почётным конвоем гусар.

Сапега встретил её и тут же созвал на совет полковников.

В съезжую избу на крепостном дворе Марина явилась в красном бархатном гусарском костюме, белых сапожках и с маленькой саблей на боку. В таком наряде она выглядела воинственно и в то же время очаровательно. Лицо у неё было усталым и печальным. Скорбным голосом поведала она им о том, что заставило её покинуть Тушинский лагерь.

– Ну, это уже слишком, панове! – заворчал Будило…

А Сапега поспешно подошёл к ней, участливо поддержал её, когда она, заговорив о притеснениях Рожинского, томно повела рукой, как будто у неё от слабости закружилась голова…

На этом закончилась её встреча с полковниками. И Сапега галантно проводил её до палаты, отведённой ей тут же, в крепости, в городском детинце. Перед дверью палаты, прощаясь, он тихо сказал: «Государыня, крепись, мы все с тобой!»

По следам отступившего из-под Троицы Сапеги сюда же, под Дмитров, вместе с передовым полком князя Ивана Куракина и Семёна Головина пришли шведы и пешие воины Григория Валуева с огненным боем. Привёл с собой Куракин также даточных из северных волостей. И северные мужички поставили в версте от города острожек, срубили его молниеносно так, что Сапега никак не смог помешать этому.

Через два дня он вышел с полутора тысячами гусар в поле на сшибку с русскими. В ответ Куракин вывел из острожка двенадцать тысяч воинов и заставил его отступить. Проведав так силу Куракина, Сапега понял, что дело серьёзное, укрепился в городке и решил действовать более осмотрительно.

Тут неожиданно грянула ранняя оттепель. Накануне же ночью, в метель и стужу, к Сапеге в крепость пробился ротмистр Мархотский с двумя санями пуль и пороха, посланных Рожинским из Тушинского лагеря. А днём потянул тёплый ветерок, всё поплыло, дороги развезло, и солнце растопило снег даже на полях. Ночью же его прихватил мороз, и задиристый наст стал драть коням лодыжки. Поэтому гусары не высовывались из крепости. Но когда у острожка Куракина началось какое-то движение, Сапега забеспокоился и послал туда полусотню всадников, чтобы те взяли какого-нибудь языка.

Гусары вышли за стены городка и двинулись намётом к острожку. Не доходя до него, они стали гарцевать на виду у русских, вызывая их на стычку. Куракин не выдержал такой наглости маленькой кучки гусар и выпустил из острожка большой отряд всадников. Те бросились вдогон за уходящими гусарами и в пылу погони подошли под стены городка. В Дмитрове сразу же тревожно запели полковые трубы.

– Пан гетман, москали, большой силой! – заскочил в избу к Сапеге поручик.

– Передай по ротам: занимать свои участки на стенах, как расписано! – распорядился Сапега.

Он облачился в панцирь и вышел во двор. Несмотря на тяжесть доспехов и небогатырский вид, он легко вскинулся в седло и подобрал аргамака поводьями. Тот окарачился и попытался было сбросить его с себя. Но он врезал ему в бока шпоры, отпустил поводья и поскакал с пахоликами к городским воротам. Там же собрались огромной массой всадники, спешились и галдели, как стая грачей, сбившихся к перелёту. Все были возбуждены, порывались выйти в поле, кинуться с утра разминкой в драку.

– Тихо! – гаркнул он, чтобы перекрыть их голоса. – Товарищи, мало нас, нельзя в поле! Крепость надо держать! Подойдут фуражники – ударим, вытопчем острожок!.. Тогда и уйдём!..

– Казаков побьют! – дружно ответили ему гусары.

Отчаявшись уговорить воинов, он махнул на них рукой: «А-а, валяйте! Пусть надерут вам… москали!»

И гусары вышли за стены городка с ружьями и встали в строй.

Русские, увидев их строй – жиденький и жалкий, приободрились и бросились в атаку. Вслед за ними устремились шведы, начали теснить гусар, прижали к стенам крепости.

Сапега встревожился… «Опасно – ловушка!.. Побьют же!» И он приказал всем уходить немедля в крепость. Но этому помешал полк русских пеших воинов, откуда-то вдруг появившийся на правом крыле. Русские и шведы, поляки и наёмники, наседая друг на друга, стали яростно рубиться под городскими стенами.

«В крепость, в крепость!» – запоздало полетел приказ гетмана к гусарам.

Тут подошли ещё свежие сотни Григория Валуева. Они с ходу ударили в пеший строй гусар и окончательно смяли его. Гусары дрогнули, беспорядочно побежали к воротам, и там мгновенно образовалась пробка.

А в это время к Марине в горницу влетел Фомка и от возбуждения затопал ногами:

– Государыня! Бурба велел сейчас же уходить! Московиты! Сильны! Вал за крепостью берут!

– Ой ты боже мой! – испуганно завопила служанка и, сомлев от страха, осела куклой на лавку.

От этого вопля Марина вздрогнула и побледнела, сжала маленькие кулачки. На какое-то мгновение у неё в глазах всё потемнело… Оправилась… Она устыдилась своей слабости, рассердилась на служанку из-за того, что та напугала её.

И она влепила ей пощёчину: «Перестань! Развела тут сопли!»

Катеринка, не ожидавшая такого, вскочила с лавки, вытаращилась на неё и так оцепенела.

А Марина сунула за пояс пистолет, схватила саблю, оттолкнула с дороги служанку и выбежала во двор крепости.

Фомка восхищёнными глазами зыркнул с чего-то на Катеринку, ухмыльнулся и выскочил из горницы вслед за Мариной. Через минуту они были уже на крепостном валу и угодили в самую гущу драки.

– Гусары, что вы делаете-то! – вскричала звонким голосом Марина. – Я женщина, а не утратила и капли мужества! Где ваша храбрость и честь!

Появление на валу, в самом пекле, маленького гусара с игрушечной саблей в руке и страстно взывавшего к ним, к гусарам, поразило гусар. Они узнали царицу и бросились к ней, чтобы прикрыть её от выстрелов, и невольно атаковали шведов. Те не выдержали их напора, дрогнули и побежали. А за ними покатились и русские.

Отступая со всеми, Валуев всё оглядывался и оглядывался на земляной вал, где воинственно размахивал сабелькой какой-то малец в красном гусарском костюмчике… И эта картина чем-то поразила его, врезалась в память. И только много позже он узнал, что это была Марина Мнишек, царица…

Гусары же, выиграв минутную передышку, оставили земляной вал и скрылись за крепостными стенами. И не видел, уже никто из них не видел, что свежий полк Куракина обошёл с тыла табор донских казаков и ворвался туда. Там запылали избы, засновали пешие и конные, начались стрельба, грабёж, насилие…

* * *

Казимирский не стал задерживаться в Тушино. Он опасался, что рано или поздно в лагере дознаются, что и он был причастен к бегству царицы. С двумя десятками пятигорцев он ушёл в Калугу. Но туда он явился не с пустыми руками: привёз тайное письмо Рожинского к Скотницкому и натуральным образом сдал его, Скотницкого…

Димитрий принял его у себя в государевой комнате, в той, с перерубом, где он встречал Тышкевича; по лавкам у стен сидели его ближние, похоже, думали думу.

Казимирский пробежал глазами по лицам, не нашёл среди них Скотницкого и тут же вручил письмо самому царю.

Тот взял его и уставился на него: «Что это?»

И Казимирский наплёл что-то обычным своим делом…

Димитрий недоверчиво посмотрел на него, затем начал читать письмо, но не дочитал, охнул, побагровел и стукнул кулаком по столу: «Измена! Сволочи!.. На кол их!»

Его советчики мгновенно прилипли к лавкам и подобострастно уставились на него: боялись они его, боялись уже вот таких его вспышек гнева.

– Государь, чем ты недоволен? – спросил его, робея, Алексашка Сицкий. – Растолкуй – ближние в смущении!

Вот только здесь он стал бояться его, которого он признал над собой государем, в чьей власти было, как у Бога, суд вершить над ним, казнить или миловать…

Димитрий сунул письмо в руки Третьякову: «Читай, Петрушка!»

Дьяк взял бумажку, с чего-то испугался тоже и сначала бегло пробежал глазами текст. Он ушло сообразил, что это наговор, поклёп…

– Громко, чтобы до всех дошло! – прикрикнул Димитрий на него, раздражённый тем, что он почему-то тянет.

Третьяков же немного успокоился, когда не нашёл в письме ни словечка о себе, и, слегка картавя от волнения, стал медленно читать.

Рожинский, справившись о здоровье Скотницкого, вначале сообщал о брожении в тушинском войске. Из-за этого-де всё их предприятие в Московии разваливается напрочь. Виной же тому, отписал он, Димитрий, и он-де замышляет всякие козни против тушинской старшины. И спасти законного государя можно, если отстранить его же самого от вмешательства в дела войска. Для этого он советует Скотницкому договориться с воеводами калужского войска, схватить «царика» и выдать его в Тушино. А уж там они разберутся с ним – во благо ему же, московскому государю…

Дьяку не дали дочитать до конца возмущённые возгласы. В горнице поднялся шум.

– Как! Выдать государя?! В Тушино!.. Казнить – повесить Скотницкого!

– Гришка, тащи его сюда! – приказал Димитрий Плещееву, заметив, что тот больше других кричит, и решил послать его по этому делу.

Но тот, смекнув всё сразу, стал прятаться за спиной у Сицкого.

Скотницкого привели и толкнули на колени перед ним, царём.

– Отвечай, пёс, так ли это?! – дохнул он на него хмельным перегаром, ухватил за бороду и запрокинул ему голову назад так, что у бедного воеводы противно хрустнули шейные позвонки.

И Скотницкий увидел его налитые кровью глаза, цепко впившиеся ему в лицо… Он испугался, до коликов, позорной слабости в штанах: «Смилуйся, государь! Не губи! Нет на мне вины! Видит Бог – нет!»

– А это что? – ткнул Димитрий ему под нос письмо гетмана. – Это что? Отвечай!.. На кол пойдёшь!..

– Оклеветали – напраслина! – трусливо взревел Скотницкий; он сразу забыл свой гордый вид воеводы самонадеянной Калужской республики, вмиг сообразил, что здесь его обвиняют в измене государю… За воровство, убийство даже – исполосуют кнутом, посадят в тюрьму, затем простят. А за измену государю никто не станет и разбираться: сразу же воткнут на кол, а то на шею камень – и в воду…

Но Димитрий, в запале хмельного гнева, не слышал его. И Скотницкий, онемев от страха, замолчал, обмяк и тут же потерял остатки памяти.

– Годунов где?! – зарычал Матюшка, проснувшийся в царе Димитрии, чтобы сводить счёты за прошлое, за все обиды, не видя в палате среди своих ближних второго воеводы города. – Ко мне – немедля тащите мерзавца!

«Вот и поквитаюсь с Филаретом!» – мелькнуло у него, что подвернулся случай отомстить Филарету хотя бы вот так, расправиться с его любимым зятем.

– Государь, дай я схожу! – подскочил к нему Михалка Бутурлин. Лицо – дурное, жёлтое и потное – лоснится: он бегал вот только что с Плещеевым, и они привели сюда Скотницкого.

Димитрий беззвучно пожевал губами, рассматривая его, своего первого стольника. Он вспомнил его тайный недуг, недобро усмехнулся: «Иди, да не замори по дороге… Шкуру спущу, ежели что!»

С двумя десятками донских казаков Бутурлин осадил двор Ивана Годунова. Холопы окольничего дали было им сперва крепкий отпор, приняв за лихих людишек. Те стали больно часто шалить по ночам в городе с приходом сюда царя Димитрия.

Тревожно стало жить в Калуге, опасно. По темноте на крик «Спасите, помогите!» – никто уже не высунет и нос за дверь.

– Открывай! – застучали казаки в глухие тесовые ворота усадьбы. – Государев наказ воеводе!

– Государевы люди по ночам не ходят! – отшили было холопы их.

Но казаки, не канителясь, налегли на ворота, махнули через высокий забор и вломились во двор. Они срубили двоих холопов, остальных разогнали по закоулкам дворовых построек и засновали с факелами по усадьбе, разоряя её по наказу Димитрия.

Окольничего вывели во двор.

За ним, цепляясь за полы его кафтана, волоком тащилась его жена Ирина, истошно голосила: «За что?! Не-ет, не-ет! Не отдам!.. Иванушка-а!.. А-а!..»

Казаки грубо отпихнули её от Годунова.

– Михалка, спаси! – закричала она Бутурлину, заметив его среди казаков. – Век за тебя молиться буду!..

Но Михалка даже не шелохнулся. С шальным оскалом улыбка лишь заиграла на его лице. Он со злорадством наблюдал за расправой над окольничим, над тем, как мечется вокруг него Ирина. Полуодетая, с распущенными волосами, в ярко-красном свете факелов, она была сейчас ох как желанна и хороша!.. И от ненависти, смешавшейся со страстью вот к ней, вот к этой женщине, доставшейся другому, у него внутри всё застонало… Он ждал вот этой минуты долго, очень долго, и много раз переживал её. Она даже снилась ему вот так, как сейчас происходило наяву. И вот она, эта минута, пришла, и уже никто не помешает ему, не остановит и руку его не отведёт!.. Он ненавидел не только окольничего, но и её: за то, что променяла его, Михалку, согласилась выйти за троюродного брата Бориса… Сосватали. Укреплялись браком Романовы. Да, пошатнулись Романовы-Юрьевы после смерти отца, всесильного боярина Никиты…

Давно то было… Она любила Михалку, он знал об этом, и клялась до гроба быть верной ему. Но вот решилась на тот шаг, страшась его же, Михалки. В его взгляде, в чёрно-угольных глазах, её притягивала какая-то глубина, но и пугала: там было жутко… С Иваном, мягким, добрым, обходительным, всё было ясно, просто и понятно, спокойнее жилось…

«Ох ты, сатана!.. Болело ведь сердце, болело! Ныло, с тех пор как этот изверг объявился тут!.. Добром-то, с эдаким оглашенным, не кончится!.. Нет! Нет!.. Пощады от него не жди!»

Она снова уцепилась за Ивана, но тут же бросила его, накинулась на одного из казаков, стала царапать и отталкивать его от мужа. От неожиданности тот на секунду опешил, затем ударил её: жестоко, наотмашь, кулаком в лицо. Ноги у неё подкосились, и она упала без чувств на снег.

Окольничего же приволокли к Димитрию и тоже кинули его перед ним.

Утром, так ничего не добившись от воевод, Матюшка велел Бутурлину «посадить в воду» их обоих. Он коротко бросил ему в лицо: «Ты пойдёшь!» – уже уверенный, что тот сделает всё, что он прикажет ему.

И казаки потащили Скотницкого и Годунова теперь к реке. За ними хлынули толпой горожане, взбудораженные спозаранку слухами о ночном погроме воеводских дворов.

– Воевод, воевод!.. На реку!..

– Как же так – христиане!..

– Миленькие, за что же их?!.

Тех, кто не захотел идти, казаки погнали к реке насильно по наказу царя Димитрия. Тот решил казнить воевод и в то же время проучить строптивый город, так отплатить за страхи в прошлом, в том же Тушино…

За воротами крепости Скотницкий очнулся от беспамятства, понял, куда его ведут, и сунулся было бежать, надеясь на чудо, стал расталкивать с неимоверной силой казаков, хрипло, как бык, дыша: «Ах-ха!.. Ах-ха!..»

– Держи, держи его!.. – навалились казаки на воеводу и, матерясь, смешавшись в кучу, давай вязать его узлами: «Вяжи, вяжи!.. Крепче! Собака – укусил!.. Эх-ха!»… Раз-раз по бокам ему, в живот, пинками… Ещё раз, ещё… Все православные, все христиане…

Они накинули на шею воеводам жёсткие волосяные арканы, какими жеребцов сбивают на скаку, и поволокли их обоих вниз – к реке. А там, недалеко от берега, уже зияла и серебрилась под ярким солнцем прорубь. Над ней всю ночь трудились дворовые холопы воевод под строгим оком казаков.

Увидев её, Скотницкий опять стал биться и дёргаться на аркане, как дикий лошак[90]90
  Лошак – помесь жеребца и ослицы.


[Закрыть].

– Не виноват я!.. Государь!..

Казаки, обозлённые его упорным сопротивлением, сшибли его с ног и попросту запеленали всего верёвками.

Скотницкий закричал, заплакал, не сводя расширившихся от ужаса глаз с мутных вод, катившихся под ледяную кромку: «Спасите!..»

Казаки подняли его над головой – и метнули в прорубь, словно какое-то бревешко.

Над Окой пронёсся жуткий вопль: «А-а-а!..» Бухнул шумный всплеск!..

Толпа ахнула, заголосили бабы, закрывая ребятишкам непорочные глаза.

А казаки теперь спешно, по-деловому, потащили к проруби Годунова. И тот покорно пошёл, как на ходулях, неуклюже переставляя ноги. Они подвели его к кромке льда и без затей толкнули в спину. Он упал в воду, но вынырнул и ухватился посиневшими руками за борт лодки, которая вмёрзла в лёд тут же, у проруби. Судорожно прижимаясь к лодке, он уставился на казаков круглыми глазами, с кроткой, по-детски блуждающей улыбкой на губах…

– Юродивый! – испуганно вскричали казаки и отшатнулись от проруби.

– Куда, мерзавцы! – стал ругаться Бутурлин, погнал их назад.

Но казаки не слушались его и с ужасом пялились на странно улыбающуюся физиономию, торчавшую над кромкой льда…

Михалка заскрежетал зубами и метнулся к проруби. Молнией блеснул его клинок: он полоснул ненавистного ему юродивого по рукам… Обрубки пальцев полетели в стороны…

Окольничий задумчиво взглянул ему в лицо, всё так же кротко улыбаясь, и без всплеска ушёл в темноту, под лёд…

Над рекой поднялся вой. Люди в ужасе пустились к городу. Вслед за ними торопливо побежали и казаки.

Михалка же тупо оглядел вокруг себя белую, обезлюдевшую равнину и поплёлся от реки, волоча за собой по снегу клинок, намертво зажатый в руке… На душе у него было пусто, как будто вывернули наизнанку все его потроха и бросили туда же – в пасть тёмной проруби, где только что исчез окольничий…

В тот день, вернувшись из хором царя, он напился до бесчувствия, упал на лавку и, как мёртвый, провалялся до утра. А когда чуть-чуть забрезжило, какая-то сила погнала его всё туда же…

Во дворе Годунова, опустошённом и разграбленном, неприкаянно слонялись тенями холопы, боязливо поглядывая на всех входящих.

Михалка поднялся по лестнице на второй ярус терема и вошёл в горницу к Ирине.

Та сидела на низенькой скамеечке подле кровати: неподвижная, как изваяние. А около неё, загорюнясь, стояла её комнатная девка Ульянка, похожая чем-то на неё, на свою госпожу.

При его появлении Ирина встала и воззрилась на него, силясь сообразить: зачем он здесь, что привело его сюда, что ему ещё нужно, после того, что он сделал с её мужем, с ней, с её домом и холопами… И она попятилась от него, с искажённым от гадливости лицом, когда он с криком: «Ирина – прости!» – упал на колени перед ней.

Михалка же, не отставая от неё, пополз за ней всё так же на коленях и не своим голосом, чужим каким-то, но послушным, всё бормотал и бормотал: «Прости, прости!..»

– Бог тебя простит… – промолвила она и, отступая от него, упёрлась спиной в стенку.

Он схватил её руки, прижался к ним лицом и почувствовал, как от неё исходит холод, такой же, как от проруби, его несёт, он тянет, кровь леденит… И он чего-то испугался, вскочил на ноги и быстро сумбурно заговорил, что он не хотел этого, что всему виной она. Если бы не она, тогда бы окольничий был жив, потому что ему, Михалке, нет до Ивана никакого дела. А теперь они остались вдвоём, им никто не мешает, и он, Михалка, будет пуще жизни беречь и любить её…

И он стал целовать её. Она же не отстранилась, а только вяло, как во сне, тихо выдохнула: «Пусти…» И в этом выдохе было всё: боль, жизнь и приговор ему, влюблённому, преступнику…

А он всё суетился вокруг неё, прижимал к себе и старался согреть её огнём, что пожирал его внутри. Но её холод был сильнее, глубже. И он понял тщетность разбудить в ней что-нибудь живое и отступился от неё.

– Уезжать тебе надо. Немедля – на Москву! Не то доведёшь до греха… Ульянка, скажи холопам: пусть собирают госпожу! – хмуро бросил он комнатной девке и вышел из горницы.

С разрешения Димитрия, он проводил возок Годуновой до мест, где рыскали передовые разъезды Шуйского. Сам же вернулся назад в Калугу.

* * *

А в это же время, когда в Калуге происходили эти события, поздно вечером за крепостные ворота Дмитрова тихо вышла сотня донских казаков. За ними выполз обоз саней. Затем вышла ещё сотня всадников, среди которых броско выделялся богато одетый маленький щуплый гусар.

Это Марина покидала Дмитров и уводила с собой три сотни казаков и гусар из роты Мархотского.

Отряд вышел из города и повернул на юг. Лошади взяли рысью, и тёмная громада крепостных стен сразу исчезла в густых зимних сумерках.

Только теперь Марина вздохнула свободно, и к ней вернулась вновь уверенность. Она была опять вольной птицей. Рядом с ней были её верные донские казаки. Она могла ехать куда хотела. И напряжение последних дней отпустило её. Она почувствовала, как сильно устала. На неё накатила сонливость, и она стала клевать носом. Но тут же в сознании, разгоняя сон, зародилась тревожная мысль, что надо отойти подальше от Дмитрова. Здесь в любую минуту можно было нарваться на разъезды Куракина, которые уходили из острожка на перехват польских кормовщиков… Она ущипнула себя за руку, чтобы не заснуть. И ненавязчиво, как-то сама собой, всплыла в памяти вчерашняя стычка с полковниками Сапеги. И это сразу же разогнало остатки сна. Сердце у неё учащённо забилось от негодования, как бесцеремонно стали вести себя с ней люди. Появилась наглость у тех, кто ещё вчера не смел даже поднять глаза на неё. Она догадывалась и видела по красноречивым ухмылкам, что за её спиной о ней говорят грязь, не стесняются, как в Тушинском городке, так и здесь, в Дмитрове.