Текст книги "Вторжение в Московию"

Глава 16. Побег

В это же самое время, когда проходило коло, Димитрий как раз прошёл сенями на женскую половину царских хором и вошёл в горницу к Марине.

Та сидела с войсковым ксендзом в окружении комнатных девиц с пани Казановской. При его появлении она подняла на него глаза, встретилась с ним взглядом и догадалась, с чем он пришёл.

– Патер, мне надо поговорить с царицей, – сказал он ксендзу и приказал девушкам: – Оставьте нас! Ты, пани Барбара, тоже!

Девушки, потупив взоры, вышли из горницы за ксендзом. За ними вышла и Казановская с камеристкой Юлией.

– Я ухожу на вылазку, под Москву, – заговорил он, намекая на то, о чём уже не раз советовался с ней.

– Сегодня?

– Да, сейчас приведут лошадей…

– Государыня! – торопливо вошла в горницу камеристка, с испуганными глазами, стараясь не глядеть на него, на царя, опасаясь его гнева за прерванную беседу с царицей. – Послы возвращаются с Рожинским!..

О том, что на коло решается судьба войска, в Тушинском лагере знали все и настороженно ожидали конца переговоров.

– Я хочу посмотреть на них! – забеспокоилась Марина и поднялась из кресла.

Он согласно кивнул головой и вышел вперёд неё в сени. А Юлия накинула на Марину соболью шубку, и она мелкой трусцой выбежала вслед за ним на высокое теремное крыльцо.

Димитрий стоял в сенях у окна и смотрел на идущие с коло роты. Она подошла к нему, встала рядом.

Мимо царских хором разрозненно прошли гусары, затем пягигорцы и казаки. Позади всех, о чём-то беседуя, неторопливо шли послы с Рожинским и Зборовским.

Димитрий подался вперёд, чтобы как следует рассмотреть послов, и непроизвольно привлёк к себе их внимание.

– Это кто такой? – спросил он Марину. – Вон тот, третий, – показал он пальцем на каштеляна; его он приметил ещё в первый день приезда послов.

– Стадницкий, свояк…

– А-а! – выразительно протянул он и бросил мельком взгляд на неё, на стоявшую рядом маленькую ростом, хрупкую женщину.

«Какой у неё длинный нос и тонкие губы, – подумал он, казалось, заметив это только сейчас. – Старой будет совсем некрасивой… Вот разве что глаза – да какие-то колючие…»

– Я пойду к себе, – сказал он, обрывая непрошеные мысли, но и не двигаясь с места: что-то ещё удерживало его около неё.

– С Богом, удачи! – перекрестила она его и впервые мягко улыбнулась ему. Она старалась, видит Бог, чтобы это выглядело естественно и мило… И странно, но она стала привыкать к нему. Её уже не отталкивало его грубое, с крупными чертами лицо, и манеры… Ох уж эти манеры! Они были бы впору какому-нибудь конюху… Спокойно взирала она и на его шумные ежедневные попойки. Со многим она смирилась, а кое на что пошла сознательно, пересиливая себя и понимая, что иного у неё теперь нет. Она уже не могла вернуться назад, в Самборскую экономию, под насмешливые взгляды своих сестёр и многочисленных родственников. Этого она бы не вынесла. Теперь ей оставалось только идти дальше, той же дорогой, до конца… В первую их ночь он не обещал ей, как Димитрий, ни царства, ни богатства, ни власти и ни славы: взял нахраписто, силой, по-мужицки. Так поступал он и позже, бывало, после пьянки. И она терпела, ибо другого пути вернуться в Москву, на престол, не видела. Поэтому-то и согласилась остаться здесь, несмотря на то что её предупреждали, ещё до встречи с ним, что это не её Димитрий, а совсем неизвестный человек. Сейчас это было уже неважно: он хотел того же, чего и она. Всего поразительнее было то, что она привязалась к нему и надеялась только на него: простоватого, невежественного, с тёмным прошлым человека…

– А ты, как договорились, обратись к Рожинскому. Тебя-то они выпустят.

Он поклонился ей и ушёл от неё с мыслью: «Увидимся ли?»

В своих покоях, куда он вернулся, его ожидал уже князь Семён с дорожным платьем. Тут же были Плещеев, Трубецкой, Михалка Бутурлин и Третьяков. Они сидели, пили, ели. Стол был завален объедками, валялись кости и на полу. Он поморщился от вида грязи, засаленных скамеек. Не выдержав этого, он вышел из палаты. Переодевшись, он вернулся назад и сел на лавку, но сразу же вскочил, нетерпеливо заходил по горнице, захрустел костяшками пальцев: умело, звонко и противно…

У Трубецкого в животе что-то возмущённо заурчало, и он бросил на стол недоеденный кусок. Он понял, что царь опасается Рожинского и нервничает… Он, князь Дмитрий Тимофеевич, был молод и недурён собой, но вот покладист был и всё терпел, хотя его и раздражало многое.

Тут в горницу вдруг ворвался дьяк Федька Апраксин, испуганный, растрёпанный, и закричал:

– Государь, Вишневецкий позакрывал лошадей, за караулом, на конюшне!

Дьяк Апраксин был «худой» и бедный, из новых дьяк, «холопчик» князя Сицкого – такое прозвище он схлопотал за то, что таскался за ним по пятам.

– Адам?!

– Переметнулся он! Гетман дал ему наказ: следить за тобой! – проворчал Михалка, отставив в сторону пиво. Угрюмое лицо его потемнело. Он, личность мрачная, неразговорчивый, был с каким-то сумасшедшим взглядом, из-под бровей, как две стрелы были они, вразлёт от переносицы. Сидел он обычно тихо на попойках и лишь порою скупо ронял за вечер пару слов.

– Вот дерьмо! – выругался Димитрий. – Что, что делать?! Проведали, истинно проведали!

– Государь… – замялся с заискивающей миной на лице Звенигородский, боясь, что царь опять взорвётся, – я послал за лошадями: Унковский приведёт, и донцы вот-вот будут.

– Да где же они?! – вскричал Димитрий и подлетел к Плещееву, тот готовил побег, и уставился на него, на его нос картошкой и на усы, как у моржа.

Плещеев растерялся, залепетал, что неведомо, но сейчас будут, а раз Унковский обещал, то мёртвым, но приведёт…

– Если неведомо, зачем говоришь! Не Унковский нужен! Лошади! Мать вашу!.. Всё-то бы вам только получать вотчинки и оклады! А как до дела – хоть убей, не дозовёшься!

– Государь, как бы переполох до гетмана не дошёл… – начал было Трубецкой.

– Ты, князь, ещё и насмехаешься?! – вновь взвился Димитрий.

В этом момент в горницу ввалился Унковский и вскричал: «Государь, кони у крыльца!»

Вслед за ним в горницу заскочил Бурба.

– Заруцкий где? – спросил Димитрий его.

Бурба пожал плечами и хриплым голосом выдавал, что пирует где-то.

– Ладно, чёрт с ним, пора! – заторопил всех Трубецкой, довольный, что здесь нет верховного атамана донских казаков и тот потеряет теперь окончательно доверие царя… Перебежавшие от Шуйского в Тушино, такие как он, принесли с собой местнические порядки. И фамильная честь, а также спесь высокородного князя давали себя знать: ему не нравился вчерашний атаман с Дона, а ныне ближний боярин царя. Но он знал, на что тот способен, и не выказывал ему свою неприязнь, держался с ним дружески… Конфликтовать с ним, с Заруцким, здесь?.. Это было бы безумием…

Димитрий махнул рукой, дескать, не время кого-то искать и выяснять отношения. Он опрокинул чарку водки, поднесённую каморником, и бросился из горницы, увлекая за собой всех во двор.

– Князь! – крикнул он Трубецкому, лихо вскочив на аргамака. – С тобой – как договорились! Жду вестей, затем и самого!

Он развернул коня и поскакал к воротам лагеря в окружении дворян. За ними, прикрывая с тыла, пристроились четыре сотни донских казаков.

Его отъезд из Тушино с большой свитой дворян и казаков не остался незамеченным. Подозрительной была и поспешность, с какой они покинули лагерь.

– Пан гетман, государь ушёл под Москву! – выпалил ротмистр Пшонка, вбежав в избу к Рожинскому. – Ни одного нашего – только москали!

Рожинский только что расстался после коло с послами, но уже набрался, был пьян и не в силах был сразу что-либо сообразить. Несколько секунд он смотрел на него, собираясь с мыслями. Затем он громко икнул и сипло выдавил: «Труби сбор!.. А Млоцкому – за ним!»

– Вот мразь! – процедил он сквозь зубы, быстро трезвея при мысли о том, что надумал сделать «царик»…

Рота гусар галопом выметнулась из лагеря и ринулась в погоню за Димитрием. Вслед за ней из ворот вылетела пара гетмана. Бледный от бешенства Рожинский сжимал в руках толстую трость, чувствуя, как тупой болью отдаются в раненой ноге удары саней на ухабистой, разбитой дороге.

Гусары настигли отряд Димитрия, окружили его, стали гарцевать поодаль от казаков, не приближались к ним, но и не давали им дороги. А те положили руки на сабли и ждали команды царя… Напряжение нарастало… И всё из-за него, из-за Матюшки. Он же тянул и тянул время. Страшился он вот-вот готовой вспыхнуть рубки и дотянул до появления гетмана.

Сани Рожинского подкатили и остановились рядом с ним.

– Государь, кажется, заблудился? – тихо спросил Рожинский его. – Не в ту сторону поехал? Гулять?.. Время позднее для прогулок. Вдруг москва нападёт. Не пора ли домой, а?

Матюшка съёжился в седле под его насмешливо-издевательским взглядом. Как он ненавидел его и как боялся, боялся с тех пор, с той расправы с Меховецким…

– Поворачивай, поворачивай, назад!.. – вспылив, грубо закричал Рожинский на казаков. – И вы тоже! – прикрикнул он на московских дворян.

Беглецы покорно подчинились ему. Вся масса конных развернулась и двинулась назад к Тушинскому городку.

– Поставь у хором царя караул! – приказал Рожинский Млоцкому. – И гляди у меня! – погрозил он ему пальцем. – Сбежит – голову сниму!

У него болела и ныла, измотав уже всего, проклятая нога. Во всём теле гадко разливалась слабость. Он был разбит, как с похмелья, и зол на «царика» и на весь свет. Приказав повернуть сани, он поехал вслед за всеми в лагерь.

* * *

Прошло два дня после Николы зимнего. В воскресенье войско опять сошлось на коло с послами, на той же площадке в поле.

Но минувшие сутки не принесли ничего нового. Никто из тушинцев не знал, что делать и куда податься. Одни придерживались по-прежнему конфедерации Рожинского, другие склонялись к тому, чтобы перейти на службу королю.

И на поле сразу же начались раздоры: горячились гусары и пятигорцы, кричали и требовали своего жолнеры и казаки.

– Панове, как так?! Прибыльное дело сами же рушим! – выступил вперёд высокий статный поручик в добротных латах с тигровой кожей на плечах и театрально вскинул вверх руки. – Я не обучен говорить долгие речи! Не мне убеждать вас! Но всё же скажу своё!

– Это кто такой? – спросил каштелян гетмана.

– Яниковский… Тот самый.

– А-а!..

– Отступимся от царя – потеряем всё! – рубанул Яниковский в воздухе рукой. – Не только прибыль, но и честь!

Тут из толпы гусар выскочил щуплый ротмистр и кинулся к нему: «О какой чести ты мелешь?!»

– Не мешай Пшонка, пусть говорит! – послышались крики гусар.

Пшонка же забегал перед строем воинов, размахивая руками, и закричал: «Это же он ходил к королю с легацией! Отвечай как на духу! Ты?!»

– Что кричишь?.. Да, я!

– Панове, это он во всём виноват! – завопил Пшонка. – Он изменил наказ! И войско попало в немилость к королю! Как ты смеешь торговать нашей честью?! Подлец! – вскричал он и ринулся на него с саблей.

Яниковский выхватил свой клинок и отбил его удар. Но Пшонка насел на него, за ним последовали его гусары.

– На помощь, братцы! – взвыл Яниковский, удерживая с трудом их натиск.

На выручку ему бросился Млоцкий, затем Копычинский со своими гусарами. Под напором заколыхавшейся массы людей затрещала и рухнула решётка. Драка вылилась на поле. Тут и там засверкали сабли и палаши.

– Пан Александр, что это такое?! – раздражённым голосом спросил Рожинский Зборовского. – Сдержать не можешь горячие головы!

– Виноват, пан гетман!

– Моих возьми, они живо усмирят этих… пятигорцев!

Гусары гетманского полка вклинились в гущу драчунов, стали наносить удары саблями плашмя налево и направо. В конце концов с трудом удалось навести порядок. Но Яниковский не унимался и продолжал кричать из толпы пятигорцев, чтобы не верили послам, выпроводили, от Димитрия же не отступались. В ответ ему с другой стороны сыпались упрёки, что нужно думать о Польше, а не о Димитрии и своём кармане. Словесная перебранка между сторонами нарастала, грозила опять вылиться в стычку.

И Зборовский вмешался снова.

– Яниковский, брось, не мути воду! Не один ты за войско стоишь!

Не выдержал этого и Рожинский. Он поднялся с кресла и, опираясь на трость, пошёл вдоль рядов гусар, хмуро вглядывался в лица, рассчитывая этим унять своевольных шляхтичей.

Но шляхта, как будто его и не было здесь, продолжала скандалить и беситься на поле. И он вернулся назад к послам.

– Панове! – собрался с духом и зычно крикнул он, чтобы осилить гул войска, и, раздражённый, выбросил вверх трость, как будто угрожал кому-то.

Этот нелепый жест, похожий на выпад старчески беспомощного человека, странно подействовал на воинов: шум быстро стих на поле.

– Панове! – повторил он. – Коло продолжим завтра! Ради пользы дела переговоры поведут выборщики! От каждой роты по два человека, кому доверяете!.. Так будет быстрее! Не то воевать разучитесь! Только горло драть будете!

– Пан гетман, а как быть ротмистрам? – спросил его Млоцкий.

– Пан Андрей, ты сам подумай! – покрутил Рожинский пальцем у виска. – Выборщики в помощь тебе! Ясно?.. Вот то-то же!

– К Сапеге надо послать, под Троицу! Дело общее!

– Добро! – согласился Рожинский.

* * *

Трубецкой сидел за столом в думной комнате царя, подёргивал от возбуждения короткую бородку и с редким для него упорством пытался отговорить царя от того, на что толкали его ближние советчики, Алексашка Сицкий с Гришкой Плещеевым.

– То царской чести урон и нашей тоже! – возразил ему Сицкий.

Плещеев же сутулился, сидел на лавке, таращил глаза, и, было заметно, что он здорово боится.

– Гетман много воли взял, – заметил Молчанов; он тоже недолюбливал Рожинского. – Послы пришли, а ты их не ведаешь. Идти надо к нему – и вразумить! Не то наберёт силу, не управишься на Москве-то…

Димитрий молча слушал разговоры думных, которые всегда заканчивались одним и тем же, перебранкой, и уже изрядно надоели ему. После злополучного побега гетман сильно стеснил его. Теперь подле своих хором, рядом с донскими казаками, он видел, как днём и ночью ходят караулом жолнеры. Установил Рожинский надзор и за русскими боярами, их дворами и конюшнями. Это возмутило тех, и они возроптали на него, на Димитрия, за все уступки гетману. И он оказался между двух огней: с одной стороны был гетман и его войско, а с другой – бояре и московские служилые. Тревожили его и слухи о переговорах с послами. Боялся он, что откроется план нового побега, и было неизвестно, что ожидать ещё от Рожинского. И у него появилось ощущение, что его оцепили со всех сторон, как волка перед травлей…

– Пошли, раз вы такие настырные! – наконец решился он.

В теремную избу Рожинского он вошёл в сопровождении Плещеева и Молчанова. За ними притащился и Федька Апраксин с боярскими детьми.

– А-а, государь пожаловал со своим двором! – встретил его князь Роман с пьяной ухмылкой на лице. Взгляд, болезненный и жаркий, и нос, изящный и тонкий, выдавали, что он был готов, дошёл до нормы.

У Димитрия на лбу вздулись вены, затрепетали, дрогнув, губы. Но он подавил вспышку гнева, с покорным видом спросил его:

– Пан Роман, я, как государь и царь всея Руси, желаю знать: зачем сюда пожаловали королевские послы?

– Хм! Государь?! – с иронией протянул князь Роман и уставился на него мутными глазами. – Кто ты такой? – снова ухмыльнулся он и жеманно повёл плечами. – И какое тебе дело, зачем они приехали ко мне… Кто ты такой? – повторил он. – Ты погляди-ка сам на себя: сколько мы из-за тебя крови-то пролили! А пользы – как от козла молока!.. Ха-ха!..

– Пан гетман! – повысил было голос Димитрий и тут же осёкся от окрика Рожинского.

– Довольно! – взорвался тот и стукнул об пол тростью.

От этого стука Димитрий вздрогнул. И у него на лице мелькнуло затравленное выражение, того, маленького, беззащитного Матюшки. Он снова на мгновение стал им…

Рожинский заметил это и, упиваясь его беспомощностью, завопил взахлёб:

– Я высеку тебя! На конюшню его – псарям!..

И он грязно, матерно выругался, крикнул: «Млоцкий!» – и так, будто на самом деле собирался привести в исполнение угрозу.

Но до того как кто-либо успел двинуться в комнате с места, Димитрий уже выскочил из избы и скатился с крыльца на снег. Вслед за ним гетманский двор спешно покинули и его люди.

У себя в хоромах он опрокинул чарку водки и нервно забегал по горнице. Страх и злоба смешались, туманили мозг, и он никак не мог собраться с мыслями. В голове гулко стучала кровь и тупо билось одно и то же: «Бежать, бежать!..»

Постепенно горница наполнилась его сторонниками, паническими, злыми и громкими вскриками «Нельзя медлить, государь!..»

– Поляк выкинет ещё что-нибудь пакостливое! – пробился голос до его сознания, с насмешкой… Ну, точно – Сицкого!.. «Рожинский поддался послам!»

– Уломали, ей-богу, уломали! – вынырнуло перед ним потное лицо Плещеева: позеленело, скривилось, исчезло…

– Государь, здесь вести до тебя, – неуверенно начал Трубецкой, всё ещё не решаясь, говорить ли царю о том, что ему только что донёс Молчанов: на Салтыкова, «Кривого» Михаила, тестя его двоюродного брата Юрия… И он переглянулся с Молчановым.

«То там, у Филарета, то тут», – дивился он способностям Молчанова. Тот ничего не делает просто так… «Затеял что-то?»

У него, князя Дмитрия, не было причины любить ни Филарета, ни его родственников, ни тех, кто шёл за ним… Старая вражда. Она тянулась ещё со времён Грозного. При нём только поднялись Трубецкие на службе вверх, в «Опришлине». А Романовы-то с Шуйскими и иные остались в «Земщине». Крепко держались они, князья Трубецкие, потом уже и Годуновых, вместе, оба брата: его отец, Тимофей Романович, и старший брат отца Никита, следуя за своим дядей, князем Фёдором Михайловичем, ближним боярином Грозного…

– У Филарета сговор на встречу с послами! – бухнул он, уже ни о чём не задумываясь. – Те не отказывают! «Кривой» Михайло там со своим Иваном! Хворостинин и Ивашка Грамотин тоже! И хотят призвать на царство королевича Владислава!

Димитрий замер на бегу, как будто наткнулся на стенку. Затем он подошёл к нему, заглянул ему в глаза… Раз побежали бояре, значит, рядом появилась опасность, и немалая. До сих пор у него была надежда на противостояние Романовых с Шуйскими. И он достал из Ростова Филарета, держал его при себе. Но тот повернул вон куда. А на это он не рассчитывал.

«Мерзавцы!» – подумал он, бросив косой взгляд на думных. Он никому из них не верил: подозревал, что любой сразу же отъедет к Шуйскому, как только покачнется его дело, и больше полагался на донских казаков и польское войско, на того же Рожинского. Расклад же получился таким, что пути-дорожки их с гетманом разошлись окончательно.

– Да, да, и ведут торг о королевиче! – хмуро подтвердил Бутурлин, отхлебнул вина из кружки и, ставя, громко стукнул ею о стол.

Матюшка вздрогнул: стук палки гетмана послышался у него в голове…

– Ты что!.. Допился! – вспылил он и снова заходил по комнате.

Михалка огорчился от его окрика, поджал губы, подвигал кружкой, и она бесшумно заскользила по столу, заиграла в его ловких руках, показывая ему, царю, что это не он, а она сама собой…

– Вот и дождались Божьего благословения Филарета, – тихо промолвил Трубецкой, отводя гнев царя от Михалки. Он с трудом сдерживал злую радость, чтобы не выказать её. Всё получилось так, как он уже не раз говорил Димитрию. И вот, оказывается, теперь это новость для того. Стало быть, он и не предупреждал его об этом. Ну что ж – раз нет, так нет. Пусть расхлёбывает, если не хотел слушать. Он же всегда говорил, что Романов Федька стоит лишь за себя, и веры ему, красавцу, соколятнику, нет…

– Мерзавцы, – вслух повторил Димитрий, неопределённо уставился на них, своих ближних, так, что было неясно – кого он имеет в виду: их или тех, которые пошли за Филаретом.

Трубецкого покоробил этот намёк, и он повернул разговор в другую сторону.

– Не о них надо думать, а как пособить твоему делу.

– Умно говоришь, князь! – согласился Димитрий, хотел было поставить его на место, что-де волю взял – указывать ему, но спохватился, уклонился от стычки, чтобы не восстанавливать против себя знатного князя. Тот хотя и бесхарактерный, мягкий, ни на что не годный, но с норовом, с ним приходится считаться: за ним донские казаки. С Гришкой Плещеевым проще. Вёрткий и пронырливый, как и его брат, с промысливым задатком, тот всегда был под рукой, охотно исполнял его мелкие поручения. Поэтому он не церемонился с ним: на нём вымешивал своё раздражение. И сейчас он не упустил, съязвил о его пучеглазости, о прозвище Глазун…

«А с Филаретом я посчитаюсь, ох и посчитаюсь», – тихо пробормотал он.

– Уходить надо, государь!

– Да, да! – поспешно согласился он. – Принесите какую-нибудь одежду! Да быстро! – приказал он, чувствуя, как стремительно уходит время, а вокруг, кажется, никто никуда не торопится; никому нет до него дела, хотя вот-вот всё откроется и нагрянет Рожинский с гусарами.

Он часто задышал, хватая ртом воздух, побледнел. На его лице резко проступил мясистый красно-сизый нос, глаза налились кровью. Не выдержав томительного ожидания, он рванул ворот тесной сорочки, засуетился, выглянул в сени. Увидев бегущего с одеждой каморника, он выругался, с размаху ударил его кулаком в лицо:

– Ты что принёс, выблядок!.. Поплоше – крестьянскую!

– Государь, успокойся! – попытался сдержать его Трубецкой.

– Что?! – уставился он на него, сверля взглядом тёмных глаз. – Тебя-то, князь, что здесь, что у короля или у Шуйского, всё едино, – прибыль ждёт! А меня?!

В горницу с одеждой в руках вбежал Звенигородский.

Димитрий скинул кафтан и чернолисью шапку, с отвращением натянул на себя грязный армяк, отдающий запахами нечистоплотного хозяина, поверх надел дырявый полушубок. Нахлобучив на самые глаза засаленный малахай, он заметил на лице у Петьки дурацкую ухмылку и закричал на него: «Что стоишь! Переодевайся, живо!»

Петька заартачился было, но холопы проворно вытряхнули его из пёстрой одежонки, сорвали колпак, напялили на него овчинный зипунишко.

В лагере Петьку знали все, знали о привязанности царя к шуту, поэтому его, с приметной фигурой, переодели особенно тщательно.

Захватив Плещеева и Бутурлина, Димитрий вышел из хором чёрным ходом. Следом за ним вышел Трубецкой с донскими казаками.

Короткий январский день клонился к вечеру. В Тушинском городке жизнь шла своим обычным чередом, и на небольшую группу людей никто не обратил внимания. Они благополучно добрались до избы Плещеева, где их уже поджидали осёдланные кони. Беглецы вскочили на них и спустя несколько минут оказались в стане донских казаков.

Димитрий с отвращением поморщился, когда увидел грязные навозные сани с запряжённым в них битюгом, в которых ему предстояло отправиться дальше.

– Надо, государь, надо, – с сочувствием произнёс Трубецкой.

О болезненной чистоплотности царя, его слабости – каждый день мыться в бане, что было для русских удивительно, – ходили разные толки. И теперь все с любопытством поглядывали на него, ожидали, что он будет делать.

Сдерживая дыхание, Димитрий всё же залез в сани. Туда же, не церемонясь, казаки запихнули Петьку и накидали поверх саней доски. Спрятав под зипунами широкие турецкие кинжалы, они уселись на доски, и подвода двинулась к выходу из Тушинского городка. На некотором расстоянии от неё, не вызывая подозрений, затрусили верхом на неприметных лошадках два десятка донских казаков. Сани благополучно пересекли лагерь и подъехали к воротам.

Жолнеры подозрительно оглядели казаков, затеяли с ними перебранку, стали выяснять, что они везут.

– Что там у вас?! Что везёшь?

– Дерьмо! Не видишь, что ли!

– Вижу! Но что-то многовато вас! Дорогое, должно быть, а?

– Дорогое! – заухмылялись казаки.

В этот момент в лагере трубы пропели вечернюю зарю, извещая о смене караулов.

– Давай проваливай! – зашумели жолнеры, обрадованные этому сигналу. – Что стали? Не до вас! Вези куда хочешь!

Казаки повеселели, гаркнули, наддали нагайкой по бокам флегматичному битюгу, и сани выкатились за ворота лагеря.

Вёрст за пять от городка сани догнал отряд казаков. Вскоре к ним присоединились боярские дети с Михалкой Бутурлиным и полтора десятка гусар с паном Казимирским. Затем присоединились две сотни донских казаков. Те загодя покинули лагерь и теперь поджидали беглецов в поле.

Димитрий перебрался из саней в крытый возок, и отряд направился в обход Москвы на юг.

* * *

Слух о его бегстве распространился на следующее утро по Тушинскому городку с быстротой лесного пожара. И лагерь зашевелился, загудел. Из палаток, изб и землянок вылезли на божий свет, как тараканы из щелей, пахолики и жолнеры, сапожники, портные, средь них большим числом мастеровые. Все быстро сбились в кучу и устремились к царским хоромам.

В горницу к Стадницкому бесцеремонно влетел гусарский ротмистр и выпалил: «Пан каштелян, в лагере бунт!»

– Что случилось? Спокойно! Ротмистр, без паники! – строго одёрнул Стадницкий его и с раздражением подумал: «С утра-то!»

– Димитрий бежал! Чернь разошлась, и с ней пахолики!.. Грабят хоромы царя! Нам бы не вышло худо! – сорвался снова на крик ротмистр.

Стадницкий сразу понял опасность, стал собранным, решительным, стал торопливо одеваться, отдавать приказы: «Поднять гусар и всю пехоту!»

В горницу быстро вошёл Збаражский. Несмотря на ранний час, князь был чисто выбрит и, как всегда, подтянут. Вслед за ним тут же пулей влетел Казановский: «Слышал, Станислав?!»

– Сейчас не до разговоров! Усильте караулы у повозок с казной!

Они вышли во двор.

В посольском стане уже встревоженно бегали люди. Издали же, со стороны хором Димитрия, доносился гул многотысячной толпы. Оттуда, из царских хором, тащили всё, что попадало под руку. В суматохе погрома и грабежа досталось и русским боярам, сторонникам Димитрия. Они с трудом отбились, с немногими холопами, от натиска мастеровых, татар и всякой иной лагерной швали.

И в это время раздался чей-то провоцирующий крик: «Димитрий у посольских! В возках прячут!.. И казна там же! Король прислал – нам!..»

Толпа двинулась туда, к послам, к их стану, но была встречена там королевскими ротами, стоявшими с копьями наперевес. Отброшенные назад мастеровые и казаки попытались было взять приступом возки с казной, но снова были отражены. Сообразив, что здесь удачи не видать, все бросились грабить лавки купцов. И только опустошив их, толпа постепенно рассеялась по землянкам и палаткам.

Стадницкий шумно вздохнул, поняв, что отстояли казну и стан.

Но весь этот день посольские всё же держали гусар и пехотинцев в боевом порядке. По лагерю же ещё долго носились возбуждённые люди и слышались крики: «Коло, коло давай!»

Во второй половине дня подле избы князя Збаражского стихийно вспыхнуло коло, под неимоверные шум и брань. Гусары, пятигорцы и жолнеры хватались за сабли и за грудки.

– Это гетман прогнал его!..

– Послы тому виной! Стадницкий!..

– Не бежал – утопили! Тайно! Спроси Мартына!.. Ночью в санях вывезли!

Толпа волновалась, как вышедшая в половодье из берегов река. Каждый кричал своё, никого не слушал и не слышал самого себя. Ни до чего не докричавшись, все разбрелись по городку.

Только к вечеру Млоцкому и Буцинскому удалось утихомирить наиболее буйных и крикливых.

Когда страсти улеглись, коло прошло спокойно.

Рожинский выступил перед войском с длинной речью, отрицая свою вину в бегстве царя. И всё же эта история обернулась для него поражением: он потерял многих своих сторонников. Королевская партия на коло взяла верх – послам решено было дать благоприятный ответ. Конфедерация Рожинского развалилась, и он, чтобы не быть покинутым войском, поневоле присоединился ко всем.

* * *

На подходе к Калуге Димитрий отправил впереди себя гонцом Михалку в подгородный монастырь, где он собирался остановиться.

Когда весть о его визите дошла до обители, там всполошились.

– Двор уберите и спаленку приготовьте! Ну что стоите! – тормошил Михалка иноков.

Игумен поглядел, поглядел на него… «Как усердствует – на чужом-то дворе!» И тоже стал отдавать наказы: «Да позовите кто-нибудь ключаря! – закричал он на иноков и поперхнулся: – Кха-кха!..» – схватился руками за впалую грудь.

Прибежал ключарь, сухонький крепкий старец, сунулся в настоятельскую: «Отче, звал?»

– Государь Димитрий на подъезде! – истомно заныл игумен.

– Слышал, слышал! – сверкнул живыми глазками ключарь. – Келарь уж и распорядился! – вскричал он довольный: разорвана тягучая однообразность дней опостылевших, пустых…

– Столы в трапезной накройте! И не скупись запасами! – приказал ему Михалка, дивясь на его потешную фигуру, в валенках и в крестьянском малахае: такого, что у иного юродивого не найти.

– Всё будет, болярин, не сумлевайся! Братия уж бегает!

– Иди, да не копошитесь там! – сердито выпроводил игумен ключаря из кельи: того и хлебом не корми – дай что-нибудь такое… «Бесовское веселие!..»

– И ты, боярин, оставь меня! – сердито накинулся он и на Михалку.

Оставшись один, он зажёг свечку перед образом Спасителя, прикрыл глаза и истово зашептал: «Силы небесные, что будет, что будет!.. Всемилостивой и Преблагой, помоги встретить великого князя, как то велит закон наш православный, дабы не осрамить обитель…»

Он окончил молитву, перекрестился и вышел из кельи.

А в полдень в ворота монастыря вошла на рысях сотня донских казаков. За ней вкатился крытый возок. Затем вошёл десяток польских гусар и ещё сотня казаков.

В монастырском дворе стало тесно и шумно.

К крыльцу игуменской подкатил царский возок. Из него вылез Матюшка, скинул с плеч соболью шубу и уверенно подошёл к монахам, сверкая расшитым золотом кафтаном и тёмно-красными сафьяновыми сапожками… Да, перед ними предстал их царь, таким, каким он был: невысокого роста, не отличался он ни статностью, ни силой, ни изящностью. Его обрюзгшее от попоек лицо украшал толстый крючковатый нос. Из-под дорогой лисьей шапки у него выбивались чёрные кудри. Его большие, навыкате глаза смотрели на мир не мигая, безразлично и нагло, а высокое, украшенное жемчугом ожерелье кафтана подпирало широкий упитанный подбородок.

Встречая его, впереди иноков замер игумен с иконой Николая-угодника, держа её в потных от волнения руках. По бокам от него вытянулись два послушника в чёрных рясах с большими синолойными крестами, украшенными серебряным басманным окладом. Тут же рядом горбился бледный от испуга ключарь, держа дискос, на котором лежали аспидный крест, кропило и стояла оловянная чаша с освящённой водой[86]86
  Синолой – ценная ароматическая древесина некоторых видов тропических деревьев (алойное дерево), используемая для различных поделок и как лекарственное средство; басманный – украшенный тиснением, чеканкой; аспид – агат.


[Закрыть].

Сзади же монахов торчал Михалка Бутурлин, верный пёс «царика», как перст указующий нечистого.

Дрожащими руками игумен протянул икону ему, Матюшке.

Матюшка наклонился и поцеловал образ Николая-угодника. Сейчас он был готов поцеловать кого угодно и бить поклоны за приют, за временную передышку, за скромный угол, простой ночлег…