Текст книги "Садовник (сборник)"

– Ну, честно, Вить! – закричал Мишка, вытирая лицо рукавом рубахи. – Я еще поздоровкался! Там Лысый был… Я ему прошлым летом зуб сломал… А он через год отомстить, гад, решил…

– Давай дадим им, а, Вить, давай турнем, – заныли пацаны.

Витька смотрел на Вадима.

– Снова война начнется, – с сомнением произнес он.

– Кто не хочет жить в мире, того бьют всем миром, – рассудительно произнес Вилипутик.

– Отойди отсюда! – заорал Рыба на брата и влепил ему сильную злую оплеуху. – Отойдите, все на десять шагов отойдите!..

Пацаны пятились, оттесняемые Рыбой, и смотрели во все глаза на старших, ожидая их решения и желая только одного – войны.

Витька спрашивал что-то у Мишки, у Вадима, удерживал кричащего Рыбу и посматривал на кирпичников, видимо тоже жаждущих новой войны.

– Поджигные не брать, – тихо скомандовал Витька. – А вы, – крикнул он пацанам, – склады раскапывайте.

Все бросились в разные стороны: одни в огороды, другие к сараям – прятать в дровах пистолеты. Пацаны, стоя на коленях, по-звериному, руками быстро раскапывали землю на огородах в только им известных местах. Склады – это сложенные в ямки и засыпанные землей камни и железные болты. Ими все вооружаются, запихивают в карманы штанов, накладывают на руку, прижимая к груди.

– Цепью! – скомандовал Витька.

Все вытянулись в цепь и пошли на противника.

– Кирпичники, сейчас получите! – кричали пацаны. Кто-то из них бросил камень, хотя было явно далеко.

– Не бросать! – прикрикнул Вадим. Кирпичники швыряли камни не переставая, они уже падали среди наступающих.

– Вперед! – скомандовал Витька.

Все бросились за ним, швыряя на ходу камни, крича «ура». Кирпичники не выдержали и побежали.

…После такой быстрой победы были особенно возбуждены пацаны, они кричали, перебивая друг друга и хватая за руки, и рассказывали, как все было. У ног вились собаки, лаяли, но их никто не слышал. Большие старались сохранять спокойствие, но было видно, что и они рады такой быстрой и бескровной победе.

– Бибика! – закричал вдруг Колька, показывая пальцем назад.

Все резко остановились, обернулись. По линии шел, наклонившись, мужчина. При каждом шаге он наклонялся все больше и больше. Все смотрели на него до тех пор, пока Вилипутик не сказал:

– Дурак ты, Колька. Это ж пьяный… А Бибику еще в прошлом году поездом зарезало.

Это действительно пьяный. Все понимают это, поворачиваются и молча идут дальше, забыв неожиданно о победе.

Маленький и низкий зал клуба заполнен людьми. На первых рядах и прямо на полу пацаны глядят завороженно на экран. На экране двое – он и она. У них красивые одухотворенные лица. Они сидят то ли на горе, то ли на крыше дома и восторженно смотрят на восходящее солнце, держатся за руки, крепко их сжав, – это можно понять по лицам. Зрители в зале совсем другие, но глаза их похожи, они тоже радостно светятся.

Внезапно открылась входная дверь, в светлом проеме возникли трое. Один из них, всматриваясь в зал, протянул руку к выключателю и включил свет. Это большой, остриженный наголо рыжий парень. Он нашел того, кого искал, и сказал громко: «Сазан, на выход».

Со своего места поднялся щуплый паренек и, опустив голову, медленно пошел к выходу. Рыжий выключил свет и вышел следом, но дверь за собой не закрыл.

Из зала было видно: тот парень – Сазан, как назвал его стриженый, стоял у стены, а напротив трое. Один из них, светловолосый, что-то говорил ему, словно что-то доказывал. Но голоса слышно не было, так как с экрана гремели завершающие аккорды фильма – солнце почти взошло. Внезапно светловолосый ударил парня резко кулаком в лицо. Голова того дернулась и ударилась о стену. Из разбитого носа потекла на подбородок кровь. Парень закрыл лицо руками и медленно осел. Те трое повернулись и спокойно пошли прочь. Но один из них, маленький, чернявый, вдруг вернулся и с ходу ударил сидящего носком сапога в бок.

Парень медленно заваливается на бок. На экране возникает слово: «Конец».

…Они спускаются с насыпи и садятся на траву, отдыхая…

Борис взял банку и посмотрел на мир сквозь ее дно. Мир сделался круглым и немного смешным.

Серый достал клочок газеты, а в ней немного махорки, быстро и умело скрутил самокрутку. Борис вытащил спрятанную в резинке шаровар спичку и кусочек чирки от спичечного коробка, дал Серому прикурить. Тот затянулся и медленно, по частям, выпускал дым.

– Мне сегодня сон снился, – сказал Борис, заглядывая Серому в глаза, – как будто паровоз с рельс сошел, по земле проехал, а потом обратно на рельсы забрался и поехал.

– И мне тоже, – спокойно и тихо сказал Серый.

– Правда? – удивился Борис.

– Правда конечно. – Серого это почему-то ничуть не удивило. Он будто готовился сказать что-то более важное. – Да… К матери мужик один ночью приходит… Дядь Саша… Стукнет три раза, она открывает… Днем ему не разрешила приходить…

– Почему?

– Тебе хорошо говорить – почему. Вашего на войне убили. Твоя мать с кем пойдет, ей ничего не скажут. А наш – сидит. Они всю ночь в своем углу разговаривают. Жениться они хочут, только мать боится.

– Чего?

– Отца. И людей тоже. Говорит: чего люди скажут? А чего этого бояться, не понимаю…

– А моя, наверно, не женится никогда, – тихо сказал Борис.

– Женится, увидишь…

– К ней десятник на работе лезет. Я слышал, как она тёть Ире рассказывала. Она его ударила, а он ей за это денег меньше пишет… Ночью плачет, думает, не слышу…

Они замолчали. Борис взял оставшуюся половинку самокрутки, затянулся.

– Ты отца своего помнишь? – неожиданно спросил Серый.

– Не-а… Он на войну ушел – мне два года было. А когда уходил, я спал, мамка говорила…

– А я своего помню. Он с войны тогда пришел. Ордена на груди. С автоматом.

– Автоматы с собой брать не разрешали…

– Ему разрешили, у него разрешение было.

– А когда его в тюрьму сажали, помнишь?

– Не, – мотнул головой Серый.

– Я помню. Мильтоны приехали на мотоцикле с коляской, хотели его в коляску посадить, а он не давался. Они ему тогда руки крутить стали, а у него аж вот здесь кровь, – Борис дотронулся рукой до лопаток Серого. Серый молчал. – Я тогда еще маленький был, думал еще, его около сараев из пистолетов расстреливать будут… Серый, а за что его посадили? Я у мамки спрашивал, она не говорит…

– Моя тоже не говорит… Я у Скрипкина спрашивал. Он сказал: за то, что отец говорил чего не следует.

– А чего не следует?

– Не знаю… Я сперва думал – матом… А все мужики матерятся, кроме Скрипкина.

– Я, когда узнаю, чего не следует говорить, я не будут говорить, а ты, Серый? – тихо спросил Борис.

– Не знаю еще. Сперва узнать надо. Скажи честно, ты через ёлки боишься идти?

– Боюсь, – тихо и виновато признается Борис.

Под окнами их деревянного дома стоит вкопанный в землю стол и такие же лавки с двух сторон. На лавках – большие. Рядом примостились пацаны, среди них – Серый и Борис. На столе истрепанные игральные карты, ведро с водой и большая алюминиевая кружка. На земле под столом сидит со своей кучкой обезглавленных спичек Колька. Витька с Вадимом играют против Мишки и Рыбы.

– Ну, делай по уму, – с отчаянием в голосе призывал Мишка Рыбу.

– Делай… попробуй, если ни одного козыря нету! Швали всякой насовали, – злился Рыба, уткнувшись в веер карт.

– Вам, наверное, пить захотелось? Давно не пили, – издевался Вадим, – какая это кружечка будет, пятая или шестая?

– Шестая, – спокойно сказал Вилипутик.

– Уйди отсюда! – заорал Рыба и заехал брату.

– Быка не выиграешь, корову не проиграешь, правда, Вить? – обратился Вилипутик за помощью к вождю.

Петька рассматривал карты из отбоя. Особенно непонятны ему картинки. Он медленно поворачивал карту набок, стараясь поставить короля на ноги. У короля почему-то замазана черными чернилами голова. Вторая голова – нормальная, белая.

Петька поднял на больших глаза и спросил:

– А негры за кого, за наших или за немцев?

Никто не ответил, все задумались.

– Дурак ты, Петька! – вмешался, потирая затылок, Вилипутик. – Немцы бывают разные и негры разные тоже.

– Кто дурак? – возмутился Петька и поднялся, готовый драться сейчас же, здесь же.

– С погонами! – перебил его Вадим и пристроил на плечи Рыбе пару «шестерок». – Может, и водички попить захотелось?

– Пожалуйста, – Вилипутик протянул брату кружку.

Рыба одной рукой выхватил кружку, а другой отвесил Вилипутику оплеуху.

– Проиграл и не злись, – вступился за Вилипутика Мишка.

Он взял кружку и стал пить воду с шутовским удовольствием на лице, потешая пацанов.

Треск мощных мотоциклетных двигателей был сначала тихим, далеким, но все за столом насторожились. Треск приближался. Два больших трофейных мотоцикла вывернулись из-за угла дома и, подъехав на скорости к столу, резко остановились.

– Зверь, – успел сказать Вилипутик.

На первом мотоцикле сидел один, на другом – двое.

Наступила тишина. Мотоциклисты молча смотрели на сидящих за столом, а те старались не смотреть на мотоциклистов. Первый – Зверь, со светлыми вьющимися волосами и красивым лицом, в своей знаменитой кожанке. За ним – здоровый, рыжий, остриженный наголо – Кот; последний – маленький, чернявый, с темными мелкими глазками, его кличка Дохлый. Это они приходили в клуб.

– Ну что, пацаны, в картишки сыграем? – спросил наигранно лениво Зверь и слез с мотоцикла.

Двое пацанов вскочили с лавки, освобождая место. За Зверем оставили мотоцикл Дохлый и Кот и тоже сели на освобожденные сразу же места. Они сидели по обе стороны Витьки, а напротив – Зверь.

– Что, Витя, сыграем? – спросил Зверь тем же тоном, тасуя карты.

Витька молчал, уставившись взглядом в стол.

Из-за угла дома, откуда вывернулись мотоциклы, выходит Скрипкин. Он в низко надвинутой старой милицейской фуражке и в застегнутой под самое горло длинной и толстой темно-синей шинели. В руке у него маленький черный ученический портфель. Он идет неторопливо, а вернее – тяжело, и нетрудно рассмотреть его большое, немного одутловатое лицо, низкий лоб с тремя глубокими морщинами и маленькие глубокие глаза под лохматыми бровями. На лице – крупные капли пота.

– Скрипкин, – шепнул Вилипутик. Пацаны дернулись, но остались на месте.

Зверь спокойно продолжал тасовать карты. Скрипкин подошел к столу и из-за Витькиной спины протянул Зверю большую с толстыми пальцами ладонь.

– Давай, – сказал Скрипкин и пошевелил пальцами, – давай сюда.

Зверь еще немного потасовал, лениво и нагло глядя на Скрипкина, потом постучал ребром колоды по столу, складывая ее ровнее, и спокойно положил карты в нагрудный карман кожанки.

– Давай сюда, – жестче сказал Скрипкин.

– Мы не играли, – жалобно протянул из-за спины Вилипутик.

– Не играли и не надо, ладно, – примирительно сказал Скрипкин.

Он постоял некоторое время так, громко втягивая носом воздух и переминаясь с ноги на ногу.

– А место мне кто уступит? – спросил он. – Старшим надо место уступать… Не учили вас разве в школе?

Витька сгорбился еще сильнее, остальные пошевелились, но никто не поднялся.

– Да-а, – протянул Скрипкин и посмотрел сначала на рыжую голову Кота, потом на серую Витькину и остановился на черной лохматой голове Дохлого. – Подстригешься когда? – спросил Скрипкин и постучал пальцем по его голове.

Дохлый недовольно дернулся, но промолчал.

– Когда старшие спрашивают, надо отвечать, – продолжил Скрипкин, – и место им уступать! – Он схватил Дохлого за плечи и выдернул его из-за стола, как редиску из грядки.

Теперь, когда место освободилось, он, тяжело подняв одну ногу, перешагнул через скамейку, потом другую, поставил с глухим стуком портфель на стол и, вздохнув, сел, предварительно поддернув галифе.

– Стучат кирпичики? – с ухмылкой спросил Зверь, указывая на портфель глазами.

– Стучат, – согласился Скрипкин. – Стукнут они скоро, Зверев, тебя по башке. Ты парня, Карпухина, за что избил в клубе? Сапогами бил? У него ребро сломано…

– А ты видел? – спокойно спросил Зверь.

– Твое счастье, что не видел.

– Ну вот. Или заявление на меня есть?

– Заявления нет, – согласился устало Скрипкин. – А Валю Платонову из этого дома зачем ударил? Знаешь, что муж ее служит еще, некому заступиться?

– Нужна мне твоя Валя… Она что, заявление на меня написала?

– Не написала, не написала, – громче и жестче произнес Скрипкин. – А может, сказать пацану ее, чтоб он мать сюда позвал? – Скрипкин взглядом указал на опустившего голову Юрика. – Позвать и дать тебе при ней по башке этим портфелем!

– Не надо, – тихо сказал Юрик. Скрипкин вздохнул, щелкнул замком портфеля и вытащил оттуда листок и чернильницу-непроливайку с воткнутой в нее деревянной ученической ручкой.

– Повестка тебе. Явка в милицию. Вот здесь распишись.

– Неохота, – с издевкой в голосе сказал Зверь, – ты сам распишись лучше, у меня рука заморилась…

– Людей добрых бить она у тебя не заморилась… Ничего, я распишусь.

Скрипкин обмакнул еще раз ручку в чернильницу, посмотрел на перо, нет ли ворсинки, и, низко склонившись над столом, стал писать, медленно диктуя самому себе:

– В подписании повестки отказался. Старший сержант Скрипкин Мэ. Мэ.

– Мэ-мэ, – повторил Зверь.

– Да, мэ-мэ, – согласился спокойно Скрипкин и прибавил: – Ты уж лучше приди сам завтра, а то приедем, заберем. Нехорошо будет. Да-а. – Он оглядел сидящих и обратился к Витьке: – А ты самострел свой принеси или сломай его и выкинь в уборную. И все остальные… Я тебя за пистолет марки «Тэтэ» простил, а сейчас за самоделку в колонию отправлю…

– Нету у нас пистолетов, – жалобно протянул Вилипутик.

– Нету, – недовольно повторил Скрипкин.

Взгляд его упал на сидящего под столом Кольку и кучку спичек рядом.

– А это что такое? Подай-ка… – обратился он к Кольке.

Колька опустил голову и не двигался.

Скрипкин нагнулся, скрылся с головой под столом и, тяжело дыша, с побагровевшим лицом, поднялся. В ладонях его была вся куча обезглавленных спичек.

– Это чего? – спросил он.

– Не знаем, – пожал плечами Вилипутик.

– Зато я знаю, – повысил голос Скрипкин, – я знаю. Порох весь перевели, так теперь серу вместо него обчищаете?

Он достал из портфеля лист бумаги, завернул в него бывшие спички и все это спрятал в портфель.

– А вы?! – обратился он, повысив голос, к вздрогнувшим пацанам. – Кошек больше не вешаете?

– Не-е, – вновь тихонько пропел Вилипутик.

– И правильно, – одобрил Скрипкин и продолжил: – А то ведь сегодня кошек, а завтра кого?.. Теперь ведь всё для вас! – неожиданно обратился Скрипкин ко всем сразу. – В такой войне победили, столько жизней положили! И всё ведь для вас! Учитесь только… В люди выходите…

Скрипкин замолчал, тяжело поднялся, вздохнув. Но вдруг неожиданно резко перегнулся через стол и двумя пальцами выхватил у Зверя из кармана карты.

– А в карты играть не надо, – сказал он спокойно и назидательно. – Вы лучше…

Скрипкин замолчал, размышляя.

Все тоже молчали, ждали, что он скажет, что же им лучше делать.

– …стихи учите, – произнес он неожиданно, кажется, даже для самого себя и облегченно выдохнул на прощание: – Вопросы есть?

Он собрался было выйти из-за стола, завернув карты в кусок газеты и положив их в портфель, но его остановил Петька.

– Дядя Скрипкин, а вы почему в пальте, зиму встречаете? – спросил он, бесстрашно глядя снизу в глаза милиционера.

Скрипкин нахмурился.

– Я не зиму встречаю, как ты говоришь, а лихорадку из себя провожаю… Она меня два раза в год трясет. Вопросы есть?

– Есть, – кивнул Петька. – А негры за кого – за наших или за немцев?

– Негры? – Скрипкин задумался, опустив голову. – Негры… Вопрос серьезный. Сразу не ответишь. Я тебе… в другой раз расскажу, за кого они, – сказал он и, выйдя из-за стола, пошел по улице дальше – прямой, спокойный и тяжелый, с портфелем в руке.

Все смотрели на его сутулую, в шинели, непонятную спину и видели, как замедляет он шаг, как останавливается, вероятно задумавшись о чем-то, как возвращается Скрипкин назад.

– У меня одна задача, Зверев, – заговорил, подойдя, он. – Посадить тебя, покуда в армию не забрали. Таким, как ты, в нашей славной победоносной армии – не место. И я тебя посажу.

Скрипкин ушел.

– Томку позови, – зло сказал Зверь, глядя на Витьку.

– Я тебе не нанялся бегать, – по-прежнему не глядя на Зверя, ответил Витька.

– А я сказал – позови, – повторил медленно Зверь.

– А я сказал – не нанялся, – повторил Витька.

Томка выбежала из подъезда неожиданно. У нее, как всегда, слегка растрепаны волосы, и легкое ситцевое платье на ее налитом, живом, как речная вода, теле кажется прозрачным. Все замерли.

– Кого делите, меня, что ли? – крикнула она, смеясь.

Зверь еще раз взглянул на Витьку, поднялся, завел мотоцикл. Сзади села Томка. Она обхватила голыми руками Зверя за шею и прокричала ему в ухо:

– Задушу, если моего братика обидишь!

Мотоциклы срываются с места и исчезают за углом дома. За столом уже в который раз наступает тишина.

– Ох и сучка у тебя сестренка, – участливо заглядывая в глаза Витьке, говорит тихо Вилипутик.

Рыба молча и мгновенно отвешивает брату затрещину.

Серый и Борис минуют большие ворота, у которых стоит гипсовая скульптура шахтера с отбойным молотком на плече и за которыми начинается шахта, и быстрым шагом идут к кирпичному зданию конторы.

Крутится и гудит шахтное колесо, на террикон ползет вагонетка с породой, а наверху ее ждет человек, чтобы высыпать породу и отправить порожнюю вагонетку вниз. На самом верху, над шахтным колесом, бьется выгоревший на солнце флаг.

Серый и Борис прошли вдоль кирпичной стены мимо большого плаката, на котором рабочий, колхозница и воин держались за руки и было написано: «Страну отстояли, страну возродим!», и открыли тяжелую, обитую оцинкованным железом дверь. В почти квадратной полутемной комнате с высоким потолком и каменным полом с одной стороны – сплошная стена, с другой – натянутая от пола до потолка сетка. За ней на длинных полках лампы «вольф», противогазные коробки, гофрированные шахтерские каски. В стене – ниша, в которой торчат два водопроводных крана. Над одним написано краской «вода», над другим – «газ. вода».

Здесь же, в нише, несколько больших алюминиевых кружек на железных гремящих цепях. Серый и Борис взяли по кружке и по очереди поставили их под сильную струю газировки. Стукнулись кружками и стали пить. Первый же глоток выбил слезы. Они их вытерли рукавами и продолжали пить.

Дверь вдруг распахнулась, наполнив комнату светом. В нее ввалились с шумом большие тяжелые шахтеры в спецовках. Они сдали противогазы, лампы, каски и подошли к нише. Дверь то захлопывалась, то вновь открывалась, впуская вместе с входящими слепящий белый солнечный свет. И спецовки, и лица шахтеров грязные, некоторые почти совсем черные. Шахтеры пили газировку, крякали, переводили дух и пили снова. Один из них, высокий, кучерявый, с веселым улыбчивым лицом, заметил Серого и Бориса.

– Ну, как газировочка? – громко спросил он.

– Крепкая, – уверенно ответил Серый.

Кучерявый выпил целую кружку залпом и выдохнул с шумом:

– Ух… ух, и правда крепкая! Надо еще полкружечки! Хороша газировочка сегодня! – Он вытер ладонью рот и спросил, улыбаясь: – А вы небось помыться пришли?

Кучерявый спрашивал громко, да и спрашивал он так, как будто утверждал.

Серый и Борис хотели сказать, объяснить, но кучерявый уже обращался к стоящим рядом шахтерам:

– Видали, бойцы какие? Мыться с нами сегодня будут!

И Серый с Борисом только переглянулись.

Они стоят в выцветших старых трусах, вытянувшись, прижав тощие руки к худым туловищам, и смотрят, как раздеваются шахтеры. Те сбрасывают с шумом брезентовые черные робы, стаскивают старые, истлевшие во многих местах от пота рубашки и рваные майки, стягивают резиновые сапоги, разматывают черные сырые портянки, шевелят уставшими пальцами ног, скидывают тяжелые мокрые штаны и длинные, до колен, трусы. И оказываются голыми, обычными маленькими людьми. Только у многих то спина, то рука, то нога обезображена шрамом или рубцом либо посечена синей пороховой сыпью. У них впалые груди и тонкие белые ноги. Но на груди у многих вытатуированы Кремль, Ленин и Сталин, танки, самолеты. А также русалки и просто голые толстые женщины, женские имена, кинжалы и змеи, и великие простые истины-клятвы, и одна из них повторяется особенно часто: «Не забуду мать родную». Шахтеры словно стесняются своей наготы и грязи, вталкивают ноги в деревянные, стучащие по полу шлепанцы, которые зовутся колодками, и торопливо идут мыться.

Кучерявый раздевался рядом. Он большой, мускулистый, сильный, на груди его катер режет бурлящую волну, а над ним – полукругом надпись: «ТК “Бесстрашный”». Серый и Борис смотрели на кучерявого внимательно и удивленно, разглядывая татуировку. Кучерявый расправил грудь, подмигнул им, поднялся и крикнул проходящему мимо худому длинному шахтеру:

– Во, бойцы какие! А ты, Петрович, вроде мужик как мужик, а нарожал полный дом девок! И как это ты работаешь?

– Да как и ты, – отозвался на ходу Петрович, – беру отбойный молоток и работаю.

Шахтеры захохотали. Их смех гулко отдавался в высоком потолке, перекрывая шум воды, который доносился из-за закрытой двери.

– Ну, чего стоите? – обратился громко к Серому и Борису кучерявый. – Или в трусах мыться собрались? Мыло у меня есть, мочалка тоже, полотенцем одним вытремся! Мы ж мужики! Айда!

Серый и Борис стянули трусы, сунули ноги в колодки и, застучав ими по полу, заторопились за кучерявым.

Здесь стоял пар, смешанный с шумом бьющей сверху воды и хохотом шахтеров.

– А вот еще случай был, – доносился голос, – до войны еще, у нас на Урале. Две бабы на улице ругались страшно. Ревновала одна другую, что ли… Хрен их разберет. На улице проходу друг другу не давали. Как встретятся – ровно кошки. Ну, сошлись они раз, поливали друг друга, поливали, а потом одна говорит: «На вот тебе!» – поворачивается и задом к другой становится. Мол, вот тебе, кто ты есть!

– Ага! – обрадованно воскликнул щуплый мужичонка, растянув в улыбке до ушей рот.

– А та, другая, – продолжал рассказчик, – тоже не дура была. Взяла и к той задом повернулась. На вот, значит, посмотри!

Шахтеры захохотали. Тот подождал, пока смех утихнет, и с улыбкой продолжал:

– Время идет, а они не поднимаются. Уступить боятся. Народ собрался, пацаны кругом бегают.

– Ага! – воскликнул во второй раз щуплый мужичонка еще радостнее.

– А тут мужик одной идет. Попробовал он совестить их, растащить – не идут, упираются… Ну, он взял и стал рядом со своей.

Шахтеры снова захохотали.

– Два один, значит! – весело закричал щуплый и хлопнул себя по худым коленям.

– Та, значит, видит, какое дело… проигрывает. Вскакивает и бегом на завод, на мужика того жаловаться. А он у нас завкомом был. Выгнали из завкома!

– Ну?!

– Он тогда на собрании, когда выгоняли, говорит: «Что же мне делать было? Они б так до зимы на улице стояли. А мне баба дома нужна. Обед варить, да и вообще…»

Хохот заглушил шум воды. Когда смех утих, чей-то совершенно серьезный голос спросил:

– Слушай, Николай, скажи честно… Это ж ты небось и был?

Серый и Борис даже поежились от хохота шахтеров, переглянулись и улыбнулись. Кучерявый подошел к ним, наклонился.

– Вы что это, только под водой стоите? – спросил он. – Берите вот мочалку да спины трите друг дружке. Да посильней, посильней! На спине самая грязь собирается. – И крикнул в сторону: – Эй, не материтесь, пацаны здесь!

Шахтеры замолчали и занялись трудом – терли до красноты друг другу спины, вдыхая с шумом воздух и отфыркиваясь.

…Одевались Серый и Борис вместе с кучерявым быстро и весело.

– Спасибо, дядь, – сказали они кучерявому и уже пошли, но тот остановил:

– Погодите, куда заспешили?..

Серый и Борис переглянулись.

Они снова пошли по длинному коридору вместе с другими шахтерами.

В большой светлой комнате, где стояли стулья, покрытые кумачом столы, висел портрет Сталина, было людно и шумно. У зарешеченного окошечка кассы стояла очередь. Шахтеры, склонившись, получали пачки денег, отходили, пересчитывая, засовывали получку в карманы брюк, гимнастерок, пиджаков.

Подошла очередь кучерявого. Он взял деньги, пересчитывать не стал, тут же засунул пачку в глубокий карман широких брюк.

– Пошли, бойцы, – весело сказал кучерявый.

На улицу шахтеры вышли гурьбой, но сразу разбились на группы по нескольку человек. Кучерявый шел один, а рядом – Серый и Борис. Шахтеры были не похожи на себя – тех, вышедших из шахты, и тех, которые мылись в бане. У них чистые розовые лица и зачесанные назад частой расческой, не высохшие еще блестящие волосы. У Серого и Бориса тоже розовые лица и причесанные чубы.

Первый дом на пути шахтеров – белый, красивый, с колоннами и вылепленными наверху буквами – «Столовая». Большинство шахтеров направлялось к ней. И кучерявый тоже.

В столовой стоял папиросный чад и гомон голосов.

Кучерявый огляделся, выбрал свободный наполовину стол, подвел к нему Серого и Бориса.

– Сидите, – указал он на свободные стулья, оглядываясь озабоченно и деловито и здороваясь почти с каждым, кто был здесь.

Серый и Борис смущенно присели на стулья. Борис поставил банку на стол, но тут же убрал ее на колени. Напротив них сидел пожилой сухощавый мужик в гимнастерке и кепке. Перед ним стояла пустая четвертинка, стакан и пара кружек пива. Он устало и одиноко пьянел, отхлебывая пиво, всякий раз насыпая на край кружки щепоть крупной серой соли. Он не видел ребят.

– А вот и супчик! – улыбался, стоя перед ними, кучерявый.

В руках он держал круглый стальной поднос, а на нем две большие, наполненные до краев тарелки и крупно нарезанные полбуханки серого ноздреватого хлеба. Он поставил на стол тарелки, хлеб, протянул ребятам ложки и подмигнул.

– Давайте-ка… кушайте… Супчик первый сорт, горохово-музыкальный.

Серый и Борис смутились еще больше и, обернувшись, смотрели в спину кучерявого, который пошел к прилавку, где стояла небольшая очередь за пивом.

Продавщица – крупная, краснолицая, с татуированной рукой, в грязном переднике и белоснежной наколке в волосах – торговала быстро и весело.

– Пару кружечек, Рай, – сказад кучерявый и спросил: – А конфеток нет никаких?

– Сладенького захотелось? После горьконькой? – пошутила продавщица и засмеялась.

– Да не, ребятишки вон, – указал кучерявый на Серого и Бориса.

– Не, нету… Третьего дня были подушечки, все разобрали… – Продавщица наливала пиво и посматривала на ребят.

Кучерявый вернулся к столу – с пивом.

– А вы чего не кушаете? – заругался он. – А ну-ка, кушайте! Ишь, сидят, как эти… Да поставь ты свою банку, чего ты за нее держишься?..

Кучерявый посмотрел внимательно на мужчину, который не видел ничего перед собой, а видел только то, что было сейчас в нем, что болело и жгло, вздохнул и, ничего не сказав, выпил залпом полкружки пива.

– Кушайте, кушайте… – прибавил он. Серый и Борис ели быстро, видно только сейчас, за едой, почувствовав, как они голодны.

– Вот так вот, наворачивайте, – подбадривал негромко кучерявый. – А не хватит – добавки возьмем. Рубайте, бойцы…

Борис оторвался от супа, переводя дух, улыбаясь, смущенно спросил:

– Дядь, а как вас звать?..

– Дядь Толей меня звать, – ответил кучерявый.

Борис поворачивается к Серому и тихо повторяет:

– Дядь Толя…

Кирпичники – на насыпи железной дороги. Деревянщики – у своих деревянных сараев. Их разделяют огороды. Время от времени то с одной стороны, то с другой летят камни.

– Эй вы, деревянщики, деревянные морды!.. Идите сюда, мы вам покажем! – кричали с одной стороны.

– Сами, морды кирпичные… идите сюда! – отзывались с другой стороны.

– А чего у вас делать, нам и тут хорошо…

– А… испугались… в штаны навалили… ха-ха…

– Сами в штаны навалили…

– Цепью, – негромко скомандовал Витька, но все его услышали, пошли вперед по частым межам огородов, вытянувшись в цепь.

Кирпичники кидали камни, но не точно. Деревянщики не отвечали, а молча и сосредоточенно наступали. Удар! Петька замер и, ничего не понимая, свободной рукой взял большой выцветший картуз за козырек и обнажил лоб. На лицо хлынула кровь. Он резко натянул картуз почти на глаза, спрятал кровь и закричал:

– Вперед!

– Вперед! – отозвались остальные, побежали к линии, бросая в противника камни.

– Вперед, наши! – кричали пацаны.

– Вперед! – кричал Серый.

– Вперед! – кричал, стараясь не отстать, Борис.

Кирпичники дрогнули, стали медленно отступать. Деревянщики уже взбирались на насыпь, когда вдруг оттуда, с другой стороны, выскочила засада; несколько человек с камнями. Деревянщики оказались под градом камней, а самим кидать уже было нечего. Они скатились с насыпи и увидели, что наверху остались Витька и Петька.

Камень попал Витьке в грудь. Он согнулся, сморщился от боли.

– Витьку ранили, – закричал Петька. – Вперед, наши!

И хотя ни камней, ни болтов уже не осталось, все повернули и побежали с криком «ура!» на кирпичников. И те вновь не выдержали, кинулись к своим кирпичным домам и сараям.

Они скрылись в парадном и оказались запертыми в нем. Иногда в черном проеме мелькало любопытное лицо и сразу пропадало, боясь получить в лоб камнем. Через некоторое время из дома донесся предупреждающий голос:

– Эй, не бросайте! Переговоры…

Из двери вышли двое больших кирпичников с настороженными, но не испуганными лицами.

– Вить, иди сюда, поговорить надо, – сказал один.

– Говори, мы здесь свои, – ответил Витька громко.

Свои поддержали Витьку нарочитым смехом.

Кирпичники переглянулись, пошептались, и опять тот же сказал:

– Надо поговорить… только без пацанов…

Витька бросил на землю камень, который держал в руке, и направился к ним.

– Не ходи, – шепнул кто-то из пацанов.

За Витькой пошел Вадим. Пацаны недоверчиво смотрели на переговорщиков.

Витька с Вадимом вернулись.

– Пошли, – махнул Витька рукой и, ничего больше не говоря, направился к своему деревянному сараю. За ним – все остальные деревянщики.

За углом сарая сидит на корточках Петька. Кровь течет из-под картуза на лицо. Он прижимает ладони ко лбу, не пуская кровь на глаза, часто и удивленно моргает.

Солнце – высоко, а ветра нет. От рельсов и шпал поднимается прозрачное слоистое тепло. По обеим сторонам линии – поля, впереди дорога пересекает линию. Там – шлагбаум и белая железнодорожная будка.

Серый и Борис ускорили шаг. Тихо открыли дверь будки. У окна за столом, на котором лежали железнодорожный фонарь и желтые свернутые флажки, сидела, подперев рукой щеку, немолодая женщина.

– Теть, попить дайте, – попросил Серый.

– Попейте, попейте, – сказала она и тихо улыбнулась.

Они уже знали, что ведро стоит здесь же, в темном углу на лавке, накрытое мокрой и холодной, потемневшей от воды фанеркой, а на ней вверх дном – старая эмалированная кружка, с отбитой на дне эмалью. Они выпили по полной кружке медленно, с передышками, и все это время, пока они не ушли, сказав: «Спасибо, теть», а она – «На здоровье», женщина смотрела на них.

И они уходят по шпалам, растворяясь в горячем воздухе, и она смотрит им вслед спокойным и усталым взглядом.