Текст книги "Садовник (сборник)"

Было морозно, Нюра пошмыгивала носом и время от времени вытирала его шерстяной варежкой. Все мерзли, один Алябьев потел. Он был возбужден и возбуждал всех вокруг.

– Алик, не пялься на ее сиськи, это силикон! – кричал он время от времени.

Узнав, какие бывают режиссеры, Нюра переключилась на артистов. Очевидно, что те двое, мужчина и женщина, являлись артистами, так как были одеты в старинные одежды – дорогие меха и сукно.

Мужчина был маленький, суетливый, женщина – крупная, дебелая, с очень большим бюстом.

– Так, Алик, ты подзываешь к себе собаку! – перебегая от актера к актеру, репетировал Алябьев. – Где собака?

Тут же принесли собаку. Это был красивый голубоглазый хаски.

Алябьев повернулся к актерам.

– Значит, Алик, ты подзываешь к себе собаку… Джессика говорит: «Он не кусается».

Артистка оказалась иностранкой, ей переводили то, что говорил режиссер, но свой текст она старательно выговорила по-русски:

– Он не кусается.

– Гениально! – оценил Алябьев и ткнул пальцем в актера. – Алик!

– Можно дать ему кость? – прочитал Алик по сценарию.

– Гениально! Джессика кивает!

Джессика кивнула – как-то уж очень по-лошадиному, однако Алябьев был в восторге:

– Гениально! Кость! Алик, кость!

Актер торопливо вытащил из кармана здоровенную кость, сунул собаке и торопливо отдернул руку.

– Гениально! – Трудно сказать, чью игру Алябьев оценил в этот раз, но, видимо, все же собачью.

– Приготовились к съемке! – скомандовал он, и на площадке засуетились, а сам режиссер продолжал давать последние наставления, обращаясь ко всем на съемочной площадке:

– Запомните! Мы снимаем не то, что АП написал, а то, что он хотел написать, но не мог, таил в своей душе за семью печатями. Именно поэтому мы приехали сюда, а не в Ялту. А кто говорит, что это из-за денег, тот враг и лжец! Алик, последний раз тебя прошу: не пялься на сиськи Джессики! Ты ведь знаешь, что Гуров – голубой. Голубой! А между прочим, он такой же Гуров, как я Рабинович! Конечно же он был Гуревич! Гуров голубой, а Анна Сергеевна розовая! Они ненавидят друг друга по определению, и эта ненависть толкает их в койку! Это так же просто, как та кость, которую Гуров целый месяц специально носит в кармане. Ничего этого АП не мог тогда сказать, потому что девятнадцатый век – век комплексов. И АП был страшно закомплексованным человеком! Мы должны, мы просто обязаны очистить его от этих комплексов! Давайте же не будем забывать о своей ответственности перед гением! Читайте АП – там все написано! Так! Готовы? Мотор! Камера!

Когда эпизод ялтинского знакомства Гурова с Анной Сергеевной был снят, все поздравляли актеров, пили шампанское и повторяли, что Алябьев гений, сам Алябьев, сидя в своем фамильном кресле, заметил Нюру. Нюра стояла в отдалении – в трех толстых, намотанных на голову платках, плюшевой кацавейке, в старой, шинельного сукна юбке и в заплатка на заплатке валенках. На поводке в виде ветхой, со множеством узлов веревки стоял замерзший, поджавший хвост волк.

– А вот и туземное население, – объявил Алябьев.

Вокруг засмеялись.

– Еще одна дама с собачкой.

Вокруг засмеялись громче.

– Это волк, – объяснила Нюра, подойдя.

– Кличка? – спросил Алябьев.

– Нет, его зовут фон Дидериц, – терпеливо объяснила Нюра.

Алябьев нахмурил лоб.

– Что-то знакомое… – Он поднял глаза, обращаясь к окружению, но все пожимали плечами, это имя ничего им не говорило.

– А тебя как зовут? – поинтересовался Алябьев.

– Нюра, – ответила Нюра.

– Нюра! – Почему-то это имя развеселило Алябьева. – Ну что, Нюра, понравилось? – Алябьев был уверен, что понравилось, потому что все, что он делал, не могло не нравиться.

Но Нюра вдруг помотала отрицательно головой.

На площадке установилась мертвая тишина.

– Почему? – спросил Алябьев с искренним интересом.

И ответ Нюры был искренним. Искренним и добрым.

– Потому что говно.

Был поздний вечер, когда Председатель вышел из своего кабинета и стал закрывать дверь на ключ, но, почувствовав, что в приемной кто-то есть, обернулся. В углу неприметно сидел Мякиш.

– Румянцев? – удивился Данилов. – У тебя ко мне дело?

– Дело, – кивнул Мякиш. Был он грустен, печален даже.

– Ну, что у тебя? – торопил Данилов.

Мякиш переминался с ноги на ногу, морщился, разговор этот был ему в тягость.

– Дело вот какое, Андрей Егорыч… Мы Александре Ивановне помогаем с кормами… Ну, слону ее помогаем, Радже, с кормами и с транспортом тоже, так?

– Так… – Данилов не понимал.

– А навоз?

– Что – навоз? – Данилов по-прежнему не понимал.

– А навоз весь ей достанется?

Данилов понял, широко улыбнулся.

– Тебе что, навоза не хватает? У тебя лошадь, две зебры, страус, куры, кролики, куда больше-то?

Мякиш опустил голову.

– Да я Катьке своей то же самое говорю, а она заладила: без слоновьего не возвращайся… – Он поднял на Данилова страдающие глаза. – Баба, понимаешь?

– Понимаю, баба, – кивнул Данилов и вдруг нахмурился и сокрушенно почесал затылок. – Только мне у Шурки просить – нож острый… Тоже ведь баба!

– Без слоновьего, говорит, не возвращайся, – потерянно повторил Мякиш.

– Ладно, – махнул рукой Председатель. – У тебя лошадь здесь?

– Здесь.

– Лошадь оставь, а сам иди к своей Катерине. Привезу я вам навоз.

В сумерках слоновника тяжело вздыхал и переминался с ноги на ногу Раджа. Воровато оглядываясь, Данилов торопливо кидал лопатой в телегу навоз.

– Вот ты тут бьешься, за общее дело болеешь, душу вкладываешь, а в это время кое-кто свою личную жизнь устраивает.

Змея Забродина словно из земли выросла, и Данилов чуть не выронил от неожиданности лопату из рук.

– Ты меня напугала, Зоя Каллистратовна, – признался он и, оглянувшись по сторонам, продолжил работу.

– Шляпу надел, галстук, цветок в руки – и пошел.

– Какой цветок?

– Настурцию. У него настурция распустилась.

– У кого?

– Не будем называть фамилий.

Данилов согласился. Его занимала одна мысль – поскорее нагрузить телегу и смыться отсюда.

– Цветок в руках, на носу прищепка – и пошел… – уточнила Забродина.

Данилов начал врубаться, но не глубоко.

– К кому?

– Я же сказала: не будем называть фамилий! – Забродина так таинственно улыбалась, что до Егорыча наконец дошло.

Он оперся на лопату, прямо посмотрел в глаза доносчицы и спросил:

– А мне-то какое дело?

– Ты председатель, тебе все организовывать, – пожала плечами Забродина. – После Нового года сойдутся. Жить будут у нее, его дом продадут.

– А Колька? – вырвалось у Данилова.

– Так Кольку мать заберет – с новым отцом жить.

Данилов вздохнул и яростно заработал лопатой, но тут же остановился.

– Врешь! – выпалил он прямо.

А на это Змея Каллистратовна сказала два слова, которые для Данилова, да и для всех, пожалуй, малоивановцев, как бы отметали самою возможность неправды. Она сказала:

– Честное партийное.

Домой Данилов вернулся пьяным, крепко пьяным, потому что за слоновий навоз Мякишева Катя угощения не пожалела. Был Егорыч пьян, но невесел, очень даже невесел.

Он подошел к кровати, на которой лежал, свернувшись клубком, зверь, тяжело присел рядом.

– Не ешь? – мрачно спросил Егорыч. – Уже и кильки в томате не ешь… Что же тебе тогда надо? Может – настурцию?

Данилов замер не дыша. Ему показалось… Нет, зверь еще был жив.

– Не помирай, а? – попросил Данилов. – Не помирай, чего в этом хорошего? – Он поднял глаза, к кому бы обратиться, задержался на фотографии красноармейцев, но обратился к зверю:

– Вот скажи, почему у меня все так? Ведь я ее даже за руку держал! Недолго, правда, но ведь и не вырывалась… Если ты мужик, ты должен меня понять… Денек был – весна, половодье, целый день по колхозам мотались на «козле». И все время рядом сидели… Рядом! – И Данилов стал ходить по комнатке взад-вперед, сосредоточенно о чем-то думая. Сформулировав мысль, он остановился и воскликнул, разводя руками: – Вот человек! Прочитает, где чего, и несет: «Слушайте, люди!» И ничего не сделаешь – интеллигенция…

Данилов снова зашагал по комнате, продолжая говорить на ходу:

– Будто я сам не знаю, что останешься молодым… Знаю! Но молчу… Сходятся они… Ну и сходитесь!

Председатель остановился перед зверем.

– А разве мы с тобой не проживем? Только ты не помирай… Ну что мне для тебя сделать, а? Хочешь, спою, хочешь, спляшу, хочешь… поцелую? Поцелую! Лет тридцать небось никого не целовал, а тебя возьму и поцелую!

Данилова удивила и смутила эта пришедшая в голову мысль.

– Вот поцелую я тебя, а ты – это не ты, а Александра Ивановна, молодая, нарядная, как Кончита. Здравствуй, Андрей Егорыч! – Здравствуй, Александра Ивановна!

Данилов, видно, так поверил в это, что тут же нагнулся и поцеловал звериную шерсть, и в то же мгновение в дверь постучали, робко постучали, деликатно.

Данилов даже на шаг отступил, потому что в этой ситуации некому больше было к нему прийти, кроме как Александре Ивановне Потаповой.

– Здравствуй, Андрей Егорыч, – поприветствовал входя Сорокин.

– Здравствуйте, Виктор Николаевич, – плохо соображая, ответил Данилов.

– У меня к вам очень важный разговор, Андрей Егорыч, – Сорокин тоже перешел на вы. – Сегодня у Кольки я принимал экзамен за первую четверть. Басня «Стрекоза и муравей».

– А цветок зачем? – спросил Данилов.

– Экзамен должен быть праздником, вот я и взял цветок. – Сорокин посмотрел на соседа. – Так вот, я понял, кто он! – Виктор Николаевич указал пальцем на Зверя. – Он кильки любит, а почему? Потому что они маленькие и кисленькие. Понимаешь?

Данилов не понимал.

– А еще ты рассказывал, что он все твое лекарство от ревматизма вылакал однажды. А оно ведь на муравьях было настояно! Понимаешь?

Нет, не понимал Данилов.

– Муравьед это! – воскликнул Сорокин. – Ему нужно туда, где тепло, туда, где муравьи!

…И тут подняла свою рюмку Змея Забродина и заговорила – торжественно и проникновенно:

– В одна тысяча восемьсот девяносто восьмом году товарищ Ленин отправил товарища Сталина в Тифлис вести там революционную работу. И вот сегодня, ровно сто лет спустя, мы отправляем нашего товарища Сталина по тому же адресу. История повторяется, товарищи! За это я предлагаю выпить стоя.

Кое-кто из малоивановцев с готовностью поднялся: Тося, например, со своим сыночком, Катя, а за ней – Мякиш.

– Не сметь! Не сметь пить за тирана всех времен и народов! – воскликнул, вскакивая, подвыпивший Сорокин.

– А я не предлагаю вам пить за товарища Сталина, много вам чести! – ужалила через стол Змея.

– Правда! Она же про другое говорила, – обиженно объяснила Сорокину Катя.

Поднялся шум, но Сталин вдруг поднял руку, и стало тихо. Вообще-то, Сталина, этого Сталина в Малых Иванах, не только уважали, но и любили. Особенно когда он говорил тосты.

– Я не знаю, повторяется история или нет, – негромко, но значительно заговорил Майсохро Амиридонович. – Человеческая жизнь очень короткая, и если история и повторяется, то этих повторений просто не успеваешь замечать. Но я расскажу вам такую… историю. Это было давно, еще до войны, до той войны. Мой отец был очень большим человеком. Я и двое моих старших братьев жили с ним в горах в большом доме – на государственной даче. И вот однажды в тех местах случилось наводнение. Это довольно часто там случается, но то было очень большое наводнение. И тогда отец сделал плот, большой такой плот, мы взяли всю нашу живность: собаку, кошку и канарейку в клетке. И мы сели на этот плот и поплыли. И вот, когда мы плыли, отец сказал: «Дети, запомните на всю жизнь то, что я вам сейчас скажу. Самое главное в жизни – это дружба!» Я предлагаю выпить за дружбу!

У многих малоивановцев в тот момент вдруг перехватило дыхание, защекотало в носу.

– За дружбу! – повторили малоивановцы и так яростно сдвинули разом стаканы и рюмки, что чуть посуду не побили.

И тут Колька вдруг встал и запел «Сулико». Это было очень неожиданно, особенно для Сталина: то первую букву не мог запомнить, а тут первый куплет спел. А голосок у Кольки оказался чистый и звонкий, как колокольчик. И Сталин заплакал. К счастью, этого никто не заметил, не успели, потому что Колька спел первый куплет и замолчал, и песню пришлось подхватывать. И подхватили! Сухов растянул меха гармони, и ударили по песне хором, во всю мощь малоивановских глоток, озорно, с мужским присвистом и женским взвизгом, и пока они пели, Сталин справился со слезами, а когда наконец замолчали, он уже улыбался.

– Скажите честно, друзья, скажите честно, вам всем медведь на ухо наступал?

Малоивановцы не обиделись, но шумно запротестовали. Хотя немного и обиделись.

– До свидания, товарищ Мойсцралишвили, – сказал на прощание старшина Зароков, чем еще больше растрогал Сталина.

– До свидания, храбрые рыцари и благородные дамы!

Егорыч уложил завернутого в доху зверя муравьеда на дно саней и попросил Сталина:

– Ты уж там за ним пригляди. Смотри, чтоб он там кушал хорошо.

– Не беспокойся, – успокоил его Сталин. – У нас в Грузии столько муравьев: маленькие черные, рыжие большие… Когда ты приедешь ко мне в гости, ты его не узнаешь. А я тебя попрошу, Егорыч: береги Льва. Добрый лев – это также ненормально, как злой человек. Ему трудно. Он страдает. Пожалуйста, береги его.

Сталина усадили в сани, Сухов растянул меха и заиграл «Златые горы», но каждый понял мелодию по-своему: Председатель, к примеру, запел «Комсомольцы-добровольцы», Забродина – «Стою на полустаночке», а Сорокин вообще не пойми чего: «Клянусь я сердцем и мечом: иль на щите, иль со щитом!» – каждый пел свое.

И когда Мякиш звонко хлестанул мерина и по-разбойничьи свистнул и санки сорвались, взметая пушистый снежок, и растворились в зимней белизне, малоивановцы еще продолжали доказывать, что никакой медведь никогда в жизни им на ухо не наступал.

А на следующий день…

А на следующий день приехала Любаша со своим мужем… А прятаться бесполезно было – уж слишком быстро все произошло, можно сказать, скоропостижно.

Денек выдался не сильно морозный, и баба Шура решила выгулять Раджу. Колька свалился с ангиной, и хоть и непросто было одной, но одела слона: и попону, и нахоботник, и уши у ушанки завязала. И, взяв его, смирного и неторопливого, за веревочку, повела выгуливать. У околицы встретился Мякиш. Он запряг в санки, которые сделал специально, своего страуса и теперь их опробовал. Петя ходко бежал.

– Здоров, – сказала баба Шура, а Мякиш только рукой успел махнуть. И пошла баба Шура со своим Раджой дальше.

А у околицы, на выезде из деревни две черные машины – на страшной скорости. Первая тормознула, вторая тормознула, и из первой Любаша вылетела и летит – раскрылетилась.

– Мамочка!

А баба Шура как стала, так и стоит. Веревка из рук выпала… но Раджа тоже остановился и стоит. А Любаша подбегает и кричит так, будто ее сейчас резать будут:

– Теперь я не Потапова! Теперь я Нетужилина!

И, хотя мать никаких доказательств не требовала, дочь стала перед ее носом паспортом своим новым размахивать.

– Вот, вот, читай: Нетужилина Любовь Петровна!

Баба Шура кивает – вижу, мол, вижу, а сама на Раджу косится, но Любаша на него ноль внимания. Тычет пальцем в сторону первой машины и кричит:

– Там он, мама, там! Новый-новый! Русский-русский!

– А чего не выходит? – спросила баба Шура.

– А они, новые русские, никогда сразу из машины не вылазиют. Посидят сперва, оглядятся… – объяснила Любаша. – А где же Жан-Поль, где мой малыш?

– Приболел маленько.

– Что с ним? – воскликнула Любаша, прижимая ладонь ко лбу и откидываясь назад.

Баба Шура видала и не такое и ответила спокойно:

– Снег жрет, сосульки грызет, что с ним, – и, вглядываясь в затемненные стекла лимузина, двинулась вперед.

А навстречу ей, из второй машины – два здоровяка в драповых пальто.

– Секьюрити! – отрекомендовались они хором, но баба Шура поняла по-своему.

– Секрютины? А мы Потаповы! Очень приятно!

А тут и новый русский, Любашин муж, из своего лимузина выходит. Одет, как новый русский, но худенький и грустный. Идет к бабе Шуре, а сам от Раджи глаз не отводит.

– Александр Иванович, – представился он и протянул руку.

– Александра Ивановна.

– Вот видите, – закричала Любаша, которая рта, вообще-то, не закрывала. – Это судьба! У вас и гороскопы сходятся!

А муж не слышит, смотрит все на Раджу. А баба Шура – то на зятя, то на Раджу, и сердце у нее все ниже и ниже опускается.

– Какая большая у вас корова, – слегка заикаясь, поделился впечатлением зять.

– Корова! – обрадовалась баба Шура. – Большая, ага… Выросла такая… Кормим, не жалеем, ага…

– А молока много дает? – деловито поинтересовался зять.

– Молока? – Баба Шура замялась. – Да, вообще-то, это бык…

– Бык, – повторил Александр Иванович.

– А как его зовут?

– Имя у него индийское – Раджа.

Нетужилин удивленно помотал головой.

– Я недавно в Индии был, но таких коров там не видел.

– Таких больше нигде нет, – подтвердила баба Шура. – Наша порода, местная.

– А на морде у нее противогаз? – задал вопрос один из Секрютиных, и баба Шура совсем осмелела.

– Ага, противогаз! Экология у нас ни к чёрту! Люди еще ничего, а животным тяжко.

– Ну, пойдемте же скорей домой! – требовала Любаша, так и не приметившая слона.

Встреча матери с сыном проходила так, как и должна проходить встреча матери с сыном в представлении матери: со слезами, всхлипываниями и возгласами: «Мой бедный мальчик!», «Малыш, мой малыш!» и «Жан-Поль! Жан-Поль!» Колька вел себя как мужчина, терпел, время от времени поправляя шерстяной шарф, которым было завязано его горло.

А вот знакомство с отцом вряд ли можно назвать типичным.

Сначала Колька увидел первого Секрютина, и тот ему очень понравился. А второй понравился больше первого, потому что был больше первого. Но когда между ними протиснулся, виновато улыбаясь, Александр Иванович, Колька все понял и сказал негромко:

– Блин…

Александр Иванович протянул узкую ладонь и заговорил, заикаясь.

– Ну-ну-у… здравствуй…

– Заика? – спросил Колька.

Секрютины зашевелились, возможно почувствовав угрозу для охраняемого лица.

– К-когда волнуюсь, – объяснил Нетужилин.

– А ты не волнуйся, – предложил Колька. – Я же не волнуюсь.

И все облегченно засмеялись.

А дальше начался сумасшедший дом, и если бы вице-мэр и господин супрефект оказался в тот момент в доме бабы Шуры, то утвердился бы в своем мнении о психическом здоровье малоивановцев.

Во-первых, пошли соседи.

Во-вторых, Секрютины стали носить в дом какие-то коробки.

В-третьих, Любаша не закрывала рта.

То, что Александра Ивановна при этом накрывала на стол, а Колька запустил подаренный Нетужилиным радиоуправляемый вертолет, и тот летал вокруг и всех обстреливал, это уже, как говорится, детали.

Бедного нового русского заняла, развлекая, Катя-продавщица. Ямочки на ее щеках так и играли.

– Это все ваша родня? – вежливо спросил Нетужилин, указывая взглядом на десятки фотографий, вставленных по-деревенски в одну большую рамку.

– Родня… – отозвалась Александра Ивановна, тяжело выбираясь из подпола с ведром картошки.

– Родня, – подтвердила Катя, начиная свою экскурсию по лицам. – Это – Женька Шулейкин, с ним однажды такая история приключилась, ужас! Он, вообще, в торговле работал, а попал на корабль, где диких зверей везли. А его там за дрессировщика приняли! Ох и страху натерпелся! Он потом нам тут рассказывал, мы обревелись…

Любаша отмахивалась от наседающего вертолета, но рта не закрывала:

– Сначала Александр Иванович говорит: «Я ей дом в Испании куплю».

– Кому? – не понимала баба Шура.

– Ну тебе, мам, кому же еще? У нас этих домов… Ты слушай! Я говорю: «Она не поедет». Тогда он говорит: «Я ей в деревне построю особняк в псевдорусском стиле с бассейном». Я говорю: «Она не согласится».

– Кто? – спросила баба Шура.

– Ну ты, мам, ты! – теряла терпение дочь. – Совсем, что ли, бестолковая?

Баба Шура и впрямь что-то плохо соображала, поэтому решила пока молчать.

– Но евроремонт мы тебе, конечно, сделаем, – подытожила Любаша, оглядывая убогий родительский дом.

А Катя в своем углу экскурсию продолжает:

– А это – Юра Деточкин. Москвич… Культурный… А тоже три года отсидел!

– Это, мам, тебе микроволновка! Три минуты, и все готово, – объяснила Любаша, указывая на еще одну коробку.

Тут Чучмек прибежал и первым делом доложил бабе Шуре:

– Дуб-4 на объекте. Сосна-3 и береза-2 движутся в направлении.

Секрютины переглянулись. Трудно им было в Малых Иванах.

– Я Забродину в гости позвал, – продолжал рассказывать очумевшей бабе Шуре Чучмек. – А она говорит: «Я с буржуем за один стол не сяду». А, это вы! – Чучмек увидел Нетужилина и представился: – Фамилия Сухов, прозвище Чучмек.

А Любаша в это же самое время продолжала:

– А это, мам, тебе биотуалет. Я даже сейчас представить себе не могу, как это пойти в уборную на улице? Да я умру сразу!

Тут Виктор Иванович Сорокин заявился собственной персоной, и Катя его сразу же высокому гостю представила:

– А вот и Виктор Николаевич, наша русская интеллигенция!

– Ну, слишком громко сказано, – заскромничал Сорокин. – Но выдавливаем, по мере сил и возможностей, выдавливаем… По капле, может, и не всегда получается, но по полкапельки – определенно! Рад приветствовать известного представителя отечественного бизнеса!

Любаша продолжала:

– А это, мам, тебе телевизор, японский, стопрограммный. А к нему вот – тарелка.

Тут баба Шура, пытавшаяся одновременно привести мысли в порядок, упорядочить броуновское движение людей и начистить картошки, остановилась, глядя на металлическую, метрового диаметра тарелку, и потерянным голосом спросила:

– А без тарелки нельзя?

– Без тарелки никак нельзя! – строго ответила дочь.

И тут баба Шура взорвалась:

– Да что я, свинья, что ли, из такой тарелки есть за вашим телевизором! Не нужен! Ничего не нужно!

– А это Кузя Морданов! – закричала во все горло Катя, чтобы заглушить вздорную тещу, не разочаровывать зятя. – Наш, деревенский, шебутной!

Когда вопрос с тарелкой уладили и баба Шура успокоилась, к ней подошел Колька, ткнулся лицом и спросил:

– Ба, а ты без меня с Раджой справишься?

– Справлюсь, – ответила, все понимая, баба Шура. – Совсем твоя мамка голову потеряла.

(«Любаша рассказывала в этот момент малоивановцам, что секс-индустрия в Таиланде – это никакой не секс, а одна индустрия.)

– Поеду искать, – сказал Колька.

Баба Шура шмыгнула носом, но нашла в себе силы, улыбнулась:

– А письма писать будешь?

Колька поднял глаза. Хотя он не был, да и не быть ему уже никогда, пионером, взгляд его в тот момент был такой родной, такой пионерский.

– Бабушка, каждый день! – поклялся он.

Была ночь. Мужчины спали: Колька неслышно, Александр Иванович посвистывал, Секрютины глушили его басовитым храпом.

Женщины пребывали в кухоньке. Баба Шура перемывала гору посуды. Любаша сидела в длинной ночной рубахе за столом и все рассказывала:

– Ой, мам, как в сказке, как в сказке! Стою я, хот-догами торгую…

– Чем?

– Хот-догами. Ну, сосиски такие. Горячие собаки значит.

– Из собачатины? – насторожилась мать.

– Нормальные сосиски. Просто называются так – горячие сосиски.

– И что, едят?

– Еще как едят! У меня место бойкое было, рядом с ЦУМом… Стою я, значит…

Любаша продолжала свой рассказ про то, как стояла она и торговала хот-догами и как подъехал шестисотый мерседес, а из него…

Но Александра Ивановна не слышала, ее почему-то поразила эта история, поразила настолько, что она даже перестала тереть тряпкой тарелку.

– Видно, правду говорят: последние времена наступают, – проговорила она тихо, вздохнула и вновь взялась за посуду.

– А на Гавайи мы поедем на Новый год! – сообщила Любаша.

На Новый год…

Вообще, Новый год в Малых Иванах не принято было встречать, и в ночь под праздник все ложились спать, как обычно в зимнее время – часиков в девять, самое позднее, в десять.

Вот и в ту памятную ночь свет в окошках малоивановских домов погас рано. За исключением трех.

В первом доме жил Председатель.

Во втором – Выкиньсор.

А в третьем – Александра Ивановна.

Причем даниловский и сорокинский дома стояли рядом, а потаповский – через дорогу напротив.

Почему-то захотелось Данилову в ту ночь поздравить Александру Ивановну с наступающим. Тем более – у нее горел свет. Все было хорошо, но ведь и у Сорокина горел свет! Вот и стоял Андрей Егорыч у окна и вертел головой, себя все больше презирая: то на Шуркины окна глянет, то на Витькины. А был Данилов уже при параде: в москвошвеевском бостоновом костюме, при медалях-орденах и с геройской звездой под ключицей. И тут ему в голову пришла светлая мысль, и он немедленно эту мысль осуществил – взял и выключил свет. И у Сорокина свет тотчас погас! Понял Данилов, что Сорокин спать не ложился, боялся… Понял Данилов и усмехнулся, посмеялся внутренне над сорокинской глупостью. После чего натянул густо пахнущие нафталином бурки, надел длинное и толстое, на вате, зимнее пальто с цигейковым воротником и, водрузив на голову барашковую папаху, вышел на улицу. Там он вздохнул полной грудью, посмотрел на здоровенные звезды и направился к дому Александры Ивановны. А снег под ногами хруп-хруп, хруп-хруп – заслушаешься. Вот и заслушался Андрей Егорыч, даже остановился. А снег хруп-хруп, хруп-хруп. Посмотрел Андрей Егорыч, а навстречу – Сорокин. В широкополой шляпе, габардиновом плаще, а на носу прищепка. И Сорокин его тоже увидел и остановился.

– Здорово, Егорыч! – сказал он бодро, но немного гнусаво.

– Здорово, Николаич! – Данилов тоже бодрился.

И тут возникла пауза, опасная, надо сказать, пауза, потому что еще чуть-чуть, и они могли бы здесь, прямо на снегу от стыда сгореть. Данилов это явственно почувствовал.

– Часы встали, хотел время у кого спросить, – объяснил он свой выход на улицу.

– Время! – Сорокин очень обрадовался, что может помочь соседу в его беде, посмотрел на часы и сказал: – Половина двенадцатого! А я закурить вышел стрельнуть! – начал объяснять Сорокин. – Кинулся – ни одной сигареты дома!

– Закурить? – Данилов испытывал сейчас к Сорокину благодарность. Он торопливо сунул руку в карман и вытащил банку «Килек в томате». – Дома забыл, – объяснил он тихим, внезапно осевшим голосом.

– О, нашел! – воскликнул Сорокин, вытаскивая из кармана плаща пачку «Примы».

Он тут же стал закуривать, но прищепка мешала. Сорокин только сейчас ее заметил, да и Данилов тоже.

– Забываю снимать, – объяснил Сорокин и спрятал прищепку в карман.

И тут они разом посмотрели на окна Александры Ивановны, потому что в них в тот момент погас свет. А потом они посмотрели друг на друга.

– Ну, бывай здоров, – сказал Председатель и пошел – хруп-хруп – к своему дому.

– Спокойной ночи! – хруп-хруп – Да! – вспомнил на ходу Сорокин. – С наступающим тебя!

Председатель остановился.

– И тебя с наступающим!

И снова – хруп-хруп… хруп-хруп…

Не встречали малоивановцы Новый год в полночь, зато праздновали его на следующий день в полдень! Как говорили здесь, традиция эта была многовековая – кататься в этот день на коньках, открывать, как говорится, сезон, до этого лед на реке считался ненадежным.

Праздник всегда устраивался в одном месте – на горушке, у крутого спуска к реке, где словно нарочно росла елка. Ее украшали, чем могли, а на спуске устраивали ледянку, которая на реку, на самый лед выносила. Этим всегда власть занималась, советская или какая до нее была, и теперь малоивановцы видели – есть у них в деревне власть!

Елка была украшена большой красной звездой, бумажными цепочками и гирляндой «Дружба народов», а из ваты были выложены слова поздравления: «С Новым, 1999 годом!» Дед Мороз, правда, отсутствовал, но вместо него наличествовал дедушка Ленин на кумачовом пьедестале, восстановленный стараниями Зои Каллистратовны при помощи изоленты так, что черного было больше, чем белого. Тут же у елки стоял столик, а на нем бутылка с самогоном, хлеб, несколько нарезанных четвертинками луковиц и крупная соль горочкой – так что выпивай и, хочешь, хлебом занюхивай, хочешь, луком закусывай – на здоровье!

Забродина расстаралась: повесила на елку свой радиоколокол и передавала праздничную музыку, вовсе даже не революционную. Надо сказать, что с появлением у нее Даши Забродина помягчела и уже не будила малоивановцев маршем, а передавала в течение дня песни советских композиторов. А на Новый год звучали на всю округу песни бывших стран социализма.

Народу на льду еще до полудня собралось достаточно. Супруги Румянцевы на снегурках, к валенкам прочно прикрученных, руки сцепили буквой «дубль вэ» и ладно так едут – двое, а как будто один человек – залюбуешься!

А Чучмек рядом на канадах своих разболтанных лед режет, ритм сбивает Румянцевым, понарошку, конечно.

Полковник – на «ножах» в галифе с обмотками, плавно, размеренно, большими такими кругами ходит. Сорокин – на фигурных, да еще белого цвета, даже кружиться пытается, но, надо признать, получается у него неважно.

Неподалеку Председатель на полуканадах. Тоже не чемпион.

А Забродина на детских совсем, у которых по два лезвия на каждом коньке. Не так катается, как скребется. Боится упасть и потерять авторитет. Еще и палку лыжную бамбуковую взяла…

У старшины Зарокова коньки к сапогам прикручены. И в форме он, конечно. Катается Зароков хорошо, но не так удовольствие получает, как все же за порядком следит.

И вдруг Нюра – ну откуда что берется! – на лед вылетает! Все прямо остановились.

Ну барыня, вылитая барыня! Снегурки у нее золотистые какие-то под высокими ботинками, рейтузы шерстяные, юбка чуть не до колен колокольчиком, белый свитерок под горлышко и шапочка тоже белая, и шарфик… А на груди еще и муфточка. Такое каждый Новый год случалось, и сколько лет уже, а все не переставали удивляться малоивановцы:

– Ну откуда что берется!

– Барыня и есть барыня!

И пошла Нюра выделывать вензеля: то ручку поднимет, то ножку поднимет, то головку запрокинет.

И снова все с восхищением:

– Ну, барыня!

– Барыня!

А тут Александра Ивановна нарядная подтягивается и за собой на веревке большие салазки, красивые, раскрашенные, тянет. Подошла баба Шура к столу, тяпнула стакашек, занюхала хлебушком и кричит:

– А ну, кто не боится!

Это и надо малоивановцам говорить, если хочешь от них чего добиться, к какому делу подключить, – все тут как тут сразу, набились в салазки, как картохи в чугунок, держатся друг за дружку и еще не едут, а уже глаза от страха зажмуривают.

И, закричав что у кого из души вырвалось, ринулись малоивановцы в пропасть! Но до речного льда добраться не удалось: то ли от перегруза, то ли центровка была нарушена – перекувырнулись малоивановцы и прямо в снег! Сначала тихо было, потому что каждый подумал: жив еще или уже нет? Открыл глаза Егорыч, а рядом Александра Ивановна, глаза закрыты, а улыбается. И так захотелось Андрею Егорычу ее поцеловать… Но не поцеловал, забоялся… А тут крик, смех вокруг поднялся, все поняли, что живы…

И в это время из-за поворота реки Тося-почтальонка появилась, лицо красное, как наждаком натертое. Тося в Семиреченск за почтой с утра пораньше отправилась и вот теперь возвращалась. И смотрела на нее баба Шура с такой надеждой… Конёчки у Тоси немудрящие, обычные снегурки, но что значит опыт – по льду бежит, как рыба в воде плывет. Подлетела к бабе Шуре, остановилась, вытерла рукавом форменной почтальонской куртки пот со лба и спросила: