Текст книги "Садовник (сборник)"

– Начали уже? А то я еду и думаю: начали или не начали? Начали, значит.

– Заморилась? – посочувствовала баба Шура, не решаясь о главном спрашивать.

– С чего замариваться? – удивилась Тося. – По льду да на коньках. В полынью один раз чуть не попала. Да под Семиреченском рыбаки хватают. Напились уже… – И, глянув на бабу Шуру сочувственно, все же сообщила: – Нет писем, Шур.

– «Бабушка, я буду тебе каждый день писать!» – передразнила бабка внука, и надо сказать, здорово получилось.

Тут Егорыч на коньках лихо, как мог, подкатил, ледком обдал.

– А ты чего это, Александра Ивановна, спать вчера не ложилась? – поинтересовался он, поглядывая озорно.

А баба Шура на него посмотрела вдруг тепло и сочувственно и сказала:

– Хороший ты мужик, Андрей Егорыч, но не орел!

И вдруг все услышали голос, от которого уже отвыкли немного и, конечно, соскучились. Все просто так и ахнули:

– Павлуша!

– Празднуете приход Нового года? А вы три девятки переверните, что получится?

Блудный сын малоивановского народа был в длинном черном пальто, без головного убора, с длинным, похожим на веревку шарфом.

– Три шестерки получится! – подумав, крикнула в ответ Тося. – А что?

– А то, что это число зверя! – закричал Павлуша. Он, наверное, хотел всех напугать, но только развеселил.

– Зверей-то мы, Павлуш, уже не боимся!

И в этот самый момент донеслось издалека:

– Поберегись!

И Павлуша, горьким опытом наученный, прыг на стол! А Манюня подбежала, остановилась и смотрит на Павлушу снизу озадаченно и дружелюбно. Симпатичная, между прочим, оказалась свинка.

И вдруг увидели малоивановцы, что все их звери бегут к ним гурьбой. Видно, подумали: им праздник, а нам? Посредине Раджа, дедом Морозом наряженный, а на нем, на загривке, Афоня сидит. Тося увидела и за сердце схватилась:

– Сынок, слезь, убьешься!

А баба Шура на Афоню по-своему:

– Ты куда, чёрт здоровый, забрался, он что, нанялся возить тебя? – Ей, конечно, Раджу было жалко.

Шум, гам, крик, рык! А над всем этим попугай летает и кричит противно:

– Как тепя зофут? – Полковника, гад, пугает.

– Знаем, знаем! Исаев его зовут. Максим Максимыч! – отмахнулась Забродина от надоедливой птицы. И попугай сразу присмирел, на елку сел – вылитая игрушка.

Праздник – он, видно, и для зверей праздник, вот и решили звери повеселиться, каждый стал показывать, что умеет. А многое, оказалось, умели малоивановские звери.

И Афоня почувствовал себя дрессировщиком.

– Раджа!

И Раджа подхватил за шею гипсового Ильича и положил на утоптанный снег, а сверху поднял свою ножищу.

– Раджа!

И раздавил Раджа гипсовую скорлупку – только легкий дымок пошел.

А Егорыч стоял в стороне, смотрел на снежные дали и, успокаивая себя, повторял оптимистично:

– Ничего… До Нового года дожили, значит, и до тепла доживем. Главное – тепла дождаться…

Весна!

– Вот и дождались тепла! – радостно проговорила баба Шура, глядя на тающий снег и лужи под ногами.

– Вот и дождались тепла, – растерянно проговорил Председатель, выходя из дому в болотных сапогах, и, ступив с крыльца, погрузился по колени в воду.

– Вот и дождались тепла, – ворчала Тося, направляя свою лодочку от дома к слоновнику.

Разлив весной 1999 года был такой, что полуостров Гулькин нос, на котором расположились Малье Иваны, превратился в остров, в островок, изрезанный нерукотворными каналами.

Внезапно Тосино внимание привлекла плавающая в воде бутылка. Бутылка была красивая, пузатая, синего стекла, запечатанная сургучом. Тося вытащила ее из воды, посмотрела сквозь стекло внутрь и увидела конверт с адресом.

– Шур, тебе письмо! – закричала Тося, вбегая в слоновник.

Это благо, что он находился на возвышенности и внутри было сухо. Звери, как в ту зимнюю ночь, вновь собрались здесь в полном составе, и никто ни на кого не косился, а сидели тихие, смирные.

Баба Шура торопливо открыла длинный конверт и вытащила поляроидную фотографию и письмо. На фотографии на фоне кирпичной стены и живой изгороди стоял неузнаваемый Колька в какой-то клетчатой накидке, а рядом с ним сухонькая старушка с зонтом. Письмо было напечатано на компьютере красивым готическим шрифтом и начиналось словами: «Dear Grandmother!».

Шура не могла его прочесть. Оно все было написано на английском языке.

– Вот засранец! – вырвалось у бабы Шуры, но тут она заметила на обратной стороне листа Колькины каракули:

«Бабушка, это я сам на компьютере набрал, а русских букв здесь нет, учи английский, без него пропадешь. Пришли мне слова песни про командира, а то миссис Поридж не знает, а я без этой песни плохо засыпаю. Привет Радже и всем остальным. Твой внук Коля».

А еще кто-то говорит, что история не повторяется… Как и тогда, зимой, собрались малоивановцы в почтовой комнатке, и, согнувшись над аппаратом Морзе, Полковник выстукивал: SOS. SOS. SOS…

– Ничего страшного, обыкновенное наводнение, – успокаивал односельчан Сорокин. – Вы помните, что было в Польше и Чехословакии пару лет назад?

– Так они тогда в НАТО вступили, а нас за что? – истерично кричала Забродина.

SOS. SOS. SOS.

На секунду стало тихо. Все вдруг явственно услышали рокот самолетного двигателя.

– А вы говорите – мы никому не нужны! – выкрикнул Сорокин в лицо Забродиной.

– Ура! – закричали малоивановцы и, поднимая брызги, высыпали на улицу. – Самолет!

Это и в самом деле был самолет, кукурузник с привязанным за трос гигантским гигиеническим изделием «“Джульетта” – лучше для женщины нету! (с крылышками)».

Самолет сделал над Малыми Иванами круг и улетел.

На четырнадцатый день…

На четырнадцатый день беспрерывного дождя в магазин ворвались Чучмек, Мякиш и Выкиньсор, именно ворвались, как будто сейчас будут обыскивать, а потом арестуют.

– Вы чего, мужики? – удивленно и насмешливо спросила Катя-продавщица.

– Чего-чего, погоду ломать будем! – объяснил Чучмек, а самого при этом аж крутило.

– Погоду ломать будем! – повторил перевозбужденный Сорокин.

А Мякиш ничего не сказал, стараясь не смотреть в глаза жены, он прятался за спины товарищей.

– Ой! – только и вымолвила Катя и, трижды нагнувшись, как на физзарядке, под прилавок, со стуком поставила шесть бутылок водки.

Чучмек сглотнул слюну.

– Вы что, издеваетесь? – взвизгнул Виктор Николаевич.

Катя испуганно прижала к груди руки и прошептала:

– Меня ж посадят!

Тогда из-за спин товарищей выдвинулся Мякиш, зашел за прилавок и, тоже трижды прогнувшись, поставил с грохотом и звоном три дощатых ящика: два полных и один заполненный бутылками на треть.

– И гляди, если где припрятала, – пригрозил он.

Катя мужу не перечила.

– Да вы ж хоть закусить возьмите! – воскликнула она, когда мужики с ящиками в руках двинулись к двери.

– Не на гулянку собрались! – крикнул в ответ Чучмек.

Но Мякиш вернулся, взял с витрины банку консервированного горошка и, подумав, поставил перед женой бутылку.

– А это вам, чтоб не скучали, – сказал он тихо и почти нежно.

За этой бутылочкой и собрались, расположились бабы в доме Кати, расположились по-женски уютно, с закусочкой, но и грустно – все-таки без мужиков.

 
На улице дождь, дождь
Сильно поливает…
 

– запела Забродина, и остальные печально подхватили:

 
Сильно поливает,
Брат сестру качает,
Брат сестру качает,
Тихо напевает…
 

– Чего делают? – поинтересовалась Тося, и Катя отодвинула занавеску. В освещенных окнах суховского дома были хорошо видны силуэты мужиков. Они там обнимались и целовались, и Катя так и доложила:

– Обнимаются и целуются.

– Значит, завтра драться будут, – пообещала баба Шура.

 
Отдадут тя замуж
Во деревню чужую,
Во деревню большую.
А по будням там дождь, дождь,
А по праздникам дождь, дождь…
 

Как обещала баба Шура, так все и получилось. Когда на следующий день от суховского дома сквозь беспрерывный шум дождя донеслись крики, звон оконного стекла и глухие удары, никто даже в окно не стал смотреть, а просто выпили по рюмочке.

 
Мужики там все злые,
Топорами секутся,
А свекровь-то дерется,
А дождик все льется.
 

Утром третьего дня малоивановские мужики выскочили на улицу в одних трусах и стали исполнять под дождем дикий африканский танец. Бабы прилипли к окнам.

– Чего это они? – удивленно спросила Тося.

– Бесятся, – просто и спокойно объяснила Катя.

Мужики вернулись вечером третьего дня – похудевшие, с запавшими глазами, трезвые.

– Пол-ящика как раз и не хватило, – объяснил, горячась, Чучмек. – Уже просветы стали появляться.

У женщин в бутылочке оставалась еще чуть не половина, но водка уже не интересовала мужиков. Взяв топоры и пилы и укрывшись дерюжками, они пошли гуськом на реку, которая на глазах превращалась в море, в бескрайний и тревожный океан.

1-е апреля 1999 года…

В то утро малоивановцы, перебравшиеся из своих полузатопленных домов в слоновник, услышали вдруг вой сирены и высыпали на улицу. К берегу подходил пыхтящий чумазый катерок, на носу которого очень даже неуместно торчал яркий американский флаг. На катере неподвижно стояли призрачные какие-то люди… Прикрываясь от дождя дерюжками, малоивановцы робко жались друг к дружке.

Забродина потрясенно смотрела на флаг.

– Это что же… Пока мы здесь… Они нас… – высказала она страшную догадку.

– А мне все равно! Хоть китайцы! – предательски выкрикнула Тося.

Катер ткнулся в берег, по железному трапу спустились несколько человек и направились к малоивановцам. Они были в мутно поблескивающих скафандрах и шли, как американцы по Луне ходили, замедленно и торжественно.

– Что за люди? – удивился старшина Зароков.

– Это не люди. Это гуманоиды, – сказал Павлуша.

– Кто? – спросили сразу несколько человек.

– Пришельцы… Из других миров, – впервые за многие годы Павлуша верил сейчас в то, что говорил.

– Мам, я боюсь, – пробасил Афоня.

– Не бойся, сынок, я с тобой! – успокоила его Тося.

Пришельцы подошли и остановились напротив.

– Малые Иваны? – спросил стоявший в центре мордатый мужик.

Малоивановцы не сразу нашлись, что ответить, но ответили все же:

– Малые…

– Сейчас будем вас спасать. Но сначала вы должны дать интервью.

Тут же вперед выдвинулись еще двое пришельцев – один с камерой, второй с микрофоном.

То, что малоивановцы приняли за скафандры, оказалось целлофановыми комбинезонами, видимо очень хорошо защищающими от дождя.

– Здравствуйте! – воскликнул на ломаном русском пришелец с микрофоном. – Наша передача называется: «Здравствуй, Америка!». Ее смотрит вся страна. Вы можете передать привет своим американским друзьям, сказать все, что вы хотите. Это прямое включение. Десять секунд! Десять, девять! – открыл счет пришелец, а малоивановцы испугались, очень испугались. Никто не хотел выступать.

– …три, два, один, зеро!..

На камере загорелась красная лампочка.

И малоивановцы выдавили из себя растерянного Егорыча. Он снял мокрый картуз, пригладил волосы и снова надел.

– Здравствуй, Америка… – заговорил он старательно, но неудачно изображая на лице улыбку. – Здрасьте… «Русскому чуду» – привет… от тружеников села… Не беспокойтесь, все живы-здоровы. Раджа даже поправился на полтора центнера… Лев облинял… Даша снесла четыре яйца, ждем змеенышей…

Американец с микрофоном переводил, испытывая при этом явные затруднения.

– Это фольклор? – растерянно спросил он.

– Нет, – не согласился Председатель, – это Гусман. Он Америке поверил, и мы… тоже, выходит… Ну, всё? – Данилов повернулся и направился к своим.

А красный огонек все горел. И тут Забродина придвинулась к объективу и прокричала оптимистично:

– Ты, Америка, сиди там и не рыпайся!

И Чучмек мотнул головой:

– Америка, говоришь? Хэх!

– Дикари вы, – сказал мордатый, тот, который первым подошел.

– А почему флаг американский? – выкрикнула Забродина.

– А вам не все равно, под каким флагом вас спасают?!

– Нам не все равно! – это все Забродина.

– Не надо нас спасать!

– Сами как-нибудь!

– Дикари… – обиженно зашумели малоивановцы.

– Без паники! – закричал мордатый так, что все сразу замолчали. – Выстраивайтесь в очередь! Первыми старики и дети!

– У нас тут все старики, – насупилась малоивановцы.

– А дети есть?

– Есть дети, есть! – закричала Тося и вытолкнула вперед Афоню.

Начальник, а мордатый, без сомнения, был начальник, это малоивановцы уже поняли, посмотрел на ребенка с сомнением и не нашелся, что сказать.

– А вы кто такой? – спросил незнакомца Зароков.

Тот глянул на милицейскую форму.

– Я Огурцов.

Стало тихо. Малоивановцы с интересом смотрели на вице-мэра и супрефекта.

– Вы, товарищ Огурцов, не обижайтесь, но никуда мы с вами не поедем. Ребенка забирайте, а мы здесь останемся.

И Огурцов понял, что так оно и будет. Он покосился на продолжающих снимать американцев, приблизился к своим и пообещал почти по-родственному:

– Я завтра за вами с ОМОНом приеду. В наручники вас… Расстреляем, но спасем.

– Мама! – кричал Афоня с палубы уходящего катера.

– Сынок! – шептала Тося и вытирала слезы.

Не прошло и дня…

Не прошло и дня, как малоивановцы погрузили на «Родину-5» диких своих зверей, погрузились с малыми пожитками сами и – поплыли. (Оказывается, мужики предвидели такой исход, обговорили его, еще когда погоду ломали, и сразу после того, как это им не удалось, они пошли на баржу и устроили на ней навесы.)

Нельзя сказать, что погрузка прошла спокойно, нет – паника была, и крик, и чуть ли не драка, когда Александра Ивановна хотела привести Раджу первым и все требовали, чтобы он шел последним – боялись, что мостики сломаются.

Двигатель у «Родины-5» не работал, и ее бесшумно сносило от маленьких исчезающих Малых Иванов в безбрежное и тревожное море.

Женщины есть женщины – поплакали маленько, но и мужики курили больше, чем обычно, можно сказать, одну за другой, а потом тоже успокоились.

Один Председатель как-то сник. Александра Ивановна случайно проходила мимо, остановилась и спросила:

– Чего загрустил, Председатель?

Егорыч вздохнул и поделился:

– Да вот все думаю: старость страшна не тем, что стареешь, а тем, что остаешься молодым…

То, что для Данилова было неразрешимой загадкой, для Александры Ивановны не являлось даже вопросом.

– Так это же хорошо, что молодым остаешься, – сказала она, засмеялась и пошла дальше, оставив Данилова в еще большем недоумении.

Дождь кончился, впервые за многие дни перестал идти дождь: и на горизонте, там, где садилось солнце, появился первый просвет, сквозь него пробился закатный золотой луч и упал на «Родину-5».

Но малоивановцы не заметили этого. Они сидели неподвижно, немножко жалея, что не поплыли раньше. Тихо, затаенно улыбаясь, они слушали льющуюся с неба музыку, будто кто исполнял ее там на золотых колокольцах, и голоса, как тогда у Кольки, звонкие, чистые:

Слава! Слава! Слава!

Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!

1998 г.

Тайная жизнь Анны Сапфировой

1. Весна. День

Съемки с очень большой высоты. Мы смотрим сверху вниз, как, быть может, смотрит Бог, видя всех нас вместе и каждого по отдельности. Город, пригород, дороги… Дороги забиты – пробки. Все встало. Камера стремительно приближается к застывшим внизу машинам…

2. Пригородное шоссе

В машинах мужчины и женщины, считающие себя хозяевами жизни, которым внезапно напомнили, что это не совсем так. Подлинный хозяин жизни должен проехать где-то впереди, и сейчас все невольно уступают ему дорогу. В машинах – кондиционеры, окна лимузинов закрыты, мы ничего не слышим, но видим, как эмоционально там реагируют на происходящее, и можем только догадываться, какие слова произносятся в адрес того, кто напомнил им об их ничтожности… Впрочем, это только мужчины. Женщины ведут себя спокойней. Они выстрадали свое счастье и берегут нервы для долгой счастливой жизни, вполуха слушая своих возмущенных мужей и покровителей, рассеянно и загадочно улыбаясь. Рядом с огромным билбордом, на котором написано «Большие Сосны – большие люди», тесно скучились шестисотые «мерины» и семьсот сорок шестые «бумеры», «порше», «бентли», а чуть в отдалении стоит неожиданная здесь старомодная, но красивая розовая «чайка».

3. Салон «чайки». Тогда же

В «чайке» – водитель, еще двое мужчин и женщина. Она сидит в левом углу на заднем сиденье, запрокинув голову и закрыв глаза, видимо пытаясь уснуть. Выглядит экзотически – в длинном шелковом платье, в широкополой шляпе, из-под которой выбиваются пышные оранжевые кудри, в руке веер. Уже с первого взгляда на нее начинает казаться, что это Анна Сапфирова, звезда сцены и экрана, но, пока она не открыла глаза и не заговорила, в это до конца не верится.

Мужчины ведут себя так, как если бы женщина спала, – они не решаются потревожить ее сон.

О мужчинах: водитель – кучерявый толстяк, увлеченно читает книжку, переворачивая страницы предельно осторожно, косясь при этом в зеркало заднего вида на спящую; рядом с ним сидит бритоголовый крепыш лет шестидесяти, который то и дело вытирает платком пунцовую налитую шею, – кем он только в жизни не был, а теперь – продюсер, фамилия его Сурепкин; на заднем сиденье томится одетый в белый костюм голубоглазый блондин с широченными плечами, он юн и чудо как хорош, зовут его Илья, фамилия Муромский, и это не псевдоним, но есть еще и прозвище Русский мускул, которое юноша получил на чемпионате Вселенной по бодибилдингу в городе Кимры.

Когда начинает казаться, что женщина крепко спит, она вдруг резко и широко открывает глаза. Нет никаких сомнений в том, что она не спала, как нет теперь сомнений в том, что это и есть Анна Сапфирова. Об этом говорят ее большие красивые глаза и низковатый голос.

– Почему стоим? – спрашивает она удивленно.

– Пробка, – отвечает водитель, держа на коленях открытую книгу.

– Пробка, – повторяет звезда, и в ее устах это глупое слово звучит таинственно и торжественно.

Сурепкин вытирает платком шею и возмущенно хрипит:

– Нет, в этой стране ничего не меняется! Была Российская империя, потом Советский Союз, теперь Российская Федерация, а все одно и тоже… Царь, генсек, президент… Когда он едет, все стоят!

– А я слышал, что при коммунистах было лучше, – осторожно высказывается Илья.

– Чем?! – резко поворачивается к нему Сурепкин. – Чем лучше?

Илья неуверенно пожимает плачами.

– Порядка было больше.

Сурепкин смеется и разводит руками.

– «Порядка было больше»… Какого порядка?! Меня упекли за решетку за то, что я рубли на доллары поменял. Джинсы хотел купить – девушке понравиться. А в результате – пять лет. Ты можешь это представить?

– Не-ет, – еще более неуверенно говорит Илья.

– Не-ет, – сердито передразнивает его Сурепкин.

Любопытно, что эту нервную беседу совершенно не слышит водитель – настолько он увлечен книгой.

– А что это вы все читаете? – спрашивает Анна и дотрагивается веером до плеча водителя. Тот вздрагивает, смущенно улыбается и показывает обложку.

Анне не прочесть без очков, но вида она не подает, Илья же с трудом складывает буквы в слова:

– «Тай-на-я жи-знь…»

– «Тайная жизнь Александра Первого (Легенда о Федоре Кузьмиче)», – приходит на помощь водитель.

– Это какой Александр Первый? – живо интересуется Анна.

– Русский царь. Конец восемнадцатого – начало девятнадцатого века.

– А при чем тут Федор Кузьмич?

– Существует легенда, что в расцвете сил Александр тайно оставил царский трон и остаток жизни прожил в Таганроге как простой человек под именем Федор Кузьмич.

– Мама, это правда было? – удивленно спрашивает Анну Илья.

– Сынок, я смутно помню то время, – с иронией в голосе отвечает Анна, на что Сурепкин удовлетворенно хмыкает.

Илья краснеет.

– Это правда было? – спрашивает Анна водителя.

Тот чешет лысеющую макушку и очень искренне отвечает:

– Слишком красиво, чтобы быть правдой, но, может быть, поэтому в это веришь больше, чем в правду.

Анна смотрит на водителя с интересом.

– Да вы философ, – говорит она, чуть улыбаясь.

– Учился на философском, – кивает водитель. – А теперь вот, – опускает руку на баранку, – семью надо кормить.

– Большая семья?

– Да нет… Дочка, жена, теща, собака.

– Теща-собака? – шутит Сурепкин.

Илья смеется.

– Зачем вы так? – обиженно хмурится водитель. – Теща – это теща, а собака – собака… Фоксик у меня, Луша…

Анне вдруг наскучивает этот разговор, и она обращается к Сурепкину:

– А где Толстой?

Услышав эту фамилию, Сурепкин смеется и довольно потирает руки.

– С утра с двойниками возился… Да он одновременно с нами выехал. Мы с ним поспорили на сто баксов – кто первый в Большие Сосны приедет.

Он хочет еще что-то сказать, но общее внимание привлекает совершенно неожиданный здесь велосипедист – крупный мужчина в выцветшем от времени полотняном кителе и широких штанах. На голове его белый пенсионерский кепарь, за спиной – рюкзак, из которого торчит саженец калины. На него смотрят удивленно и непонимающе из черных лимузинов и из розовой «чайки». Все стоят, а он движется.

– Это он! – объявляет Сурепкин.

– Кто? – не понимает Илья.

– Федор Кузьмич.

Все смеются.

4. Поселок Большие Сосны. Натура. День

На подъезде к дому олигарха, напоминающему дворец, пробка из лимузинов, которую разруливает генерал милиции. Куча народу: охранники, корреспонденты, зеваки.

5. Салон «чайки»

Водитель протягивает Сурепкину какие-то бумаги и ручку.

Водитель: Распишитесь, пожалуйста, здесь, здесь и здесь…

Сурепкин быстро расписывается.

Анна: Сурепкин, дайте водителю сто евро.

Сурепкин (возмущенно): Чаевые включены в счет.

Анна (устало): Повторяю: дайте водителю сто евро.

Сурепкин: Но у меня нет с собой евро.

Анна: А вы поищите!

Сурепкин (достает бумажник и предъявляет находящиеся в нем деньги): Вот доллары, вот рубли, а евро… Нет евро…

Анна: Я не выйду из машины, пока вы не дадите этому господину сто евро.

Сурепкин: А, вот, нашел… Одна завалялась.

С трудом себя преодолевая, Сурепкин протягивает купюру водителю.

Водитель (страшно смущен): Да не надо, что вы…

Анна: Берите, берите… На корм собачке и на цветы теще». – И подавшись к водителю, доверительно ему сообщает: – Я разлюбила доллары и полюбила евро.

Водитель: Анна Ивановна… Автограф…

Анна: Пожалуйста! Только побыстрее…

Сурепкин протягивает ей ручку, а водитель, растерявшись, ту самую книгу. Анна усмехается и размашисто расписывается на обложке.

– Посигнальте, пожалуйста, – просит она водителя, что тот немедленно исполняет.

Генерал обращает внимание на «чайку», подбегает, узнает Анну, радостно отдает честь.

– Анна Ивановна!

– Вольно, вольно, – смеется Анна и назидательно обращается к Илье и Сурепкину. – Теперь вам понятно, почему я заказала эту машину? Быть непохожим на всех очень непросто, но иногда это помогает жить.

6. Поселок Большие Сосны

К остановившейся у дома олигарха розовой «чайке» подбегают фотокорреспонденты, охранники и зеваки, и все повторяют с удивлением и восхищением:

– Анна Сапфирова!

– Анна Сапфирова!

– Анна Сапфирова!

7. Там же

В сопровождении охранников и фотокорреспондентов Анна, Илья и Сурепкин направляются к дому олигарха. Анна – в центре и на шаг впереди.

Анна (Сурепкину): Напомните мне о нем, пожалуйста…

Сурепкин: Я же вам вчера рассказывал…

Анна: Не волнуйтесь, я не в маразме, просто в тот момент думала о другом.

Сурепкин: Олигарх первой волны. Уехал, вернулся – простили.

Анна: Простили?

Сурепкин: Говорят – простили.

Анна: Патриот?

Сурепкин: Или идиот. Все гадают.

Анна: Как, говорите, его зовут?

Сурепкин: Давид, а фамилия такая, что язык сломаешь. (Пытается произнести.)

Анна: Зачем мне фамилия, я не собираюсь выходить за него замуж. Что в договоре: песня, танец, декламация?

Сурепкин: Никакого договора. Сказал, что будет счастлив увидеть вас живую.

Анна (усмехается): Какую же еще…

Сурепкин: И еще сказал, что даже не мечтает о том, что вы споете в его новом доме.

Анна: Спою. И даже знаю что.

Они стоят перед домом олигарха, на углу которого старомодная табличка с надписью: «ул. Заречная».

8. Гостиная в доме олигарха. Тогда же

Гостиная напоминает зал приемов королевского дворца: наборный паркет, хрусталь, прочая роскошь. Празднично одетые господа и дамы. Гул голосов. Анна входит, и тут же раздается усиленное микрофоном восклицание:

– Неувядаемая и незабвенная!

Все обращают внимание на Анну. Илья и Сурепкин далеко позади.

К ней подбегает Хомутов – известнейший телеведущий. В руке его микрофон.

– Царица сцены! Королева эстрады! Богиня рампы! – продолжает восклицать он.

– Все сказал? – цедит сквозь зубы Анна.

Тот едва заметно кивает.

– Тогда целуй. – Анна протягивает руку.

Хомутов наклоняется, тянется, но Анна опускает руку до тех пор, пока тот не оказывается на коленях. Анна делает ему ручкой и идет дальше.

– А поцеловать? – восклицает Хомутов.

– Много чести, – отвечает Анна.

Смех. Для многих это срежиссированная сценка, но не для ее исполнителей.

Хомутов растерянно встает с коленей, Анна же идет дальше и спрашивает хозяйским тоном:

– А где же хозяин дома?

Хозяин дома стоит в углу – маленький, чернявый, растерянный, очень трогательный. Он смотрит на Анну влюбленно и благодарно, словно не веря, что видит ее живую.

9. Там же, тогда же

Белый рояль у стены. Анна за роялем. Гости замерли. Олигарх смотрит тем же влюбленным и благодарным взглядом.

Анна: На новоселье принято дарить подарки, и я не сомневаюсь, что вам их много уже подарили – больших и дорогих. Примите же и мой маленький скромный подарок – не из магазина, а из самого моего сердца.

Анна играет и поет:

 
Вернулся я на родину,
Шумят березки стройные.
Я много лет без отпуска
Служил в чужом краю.
И вот иду, как в юности,
Я улицей Заречною
И нашей тихой улицы
Совсем не узнаю.
 

Анна играет и поет. Гости слушают внимательно, хотя и не без смущения – уж больно неожиданный репертуарчик. Но поет Анна здорово – искренне, чисто, красиво. На глазах олигарха – слезы.

10. Поселок Большие Сосны. Вечер

– Совсем, совсем не узнаю! – восклицает в сердцах олигарх, стоя на балконе своего дома и глядя сверху вниз на родной поселок. Рядом Анна и Сурепкин.

Олигарх: Здесь были маленькие деревянные домики. Здесь, здесь, здесь…

На месте маленьких деревянных стоят огромные каменные домищи.

Олигарх: Домик, садик, огородик… И этот… Ну… этот…

Олигарх не решается произнести грубое слово, и Анна приходит на помощь:

– Сортир?

Олигарх смущенно кивает и взволнованно продолжает:

– Летом я забирался на крышу дома и загорал. У меня был маленький магнитофон «Весна» и кассеты с вашими песнями. Кушал вишни и слушал…

– Счастливое детство, – с пониманием произносит Сурепкин.

– Да, счастливое, очень счастливое, – радостно подхватывает олигарх и тут же грустнеет. – А теперь так все переменилось. Я приехал и не знаю, с чего начать.

– Начните с шоу-бизнеса, – осторожно подсказывает Сурепкин. – А также кино… Российское кино сейчас на подъеме.

Но олигарх не слышит лукавой подсказки, а, глядя вдаль, растерянно повторяет:

– Все изменилось, все…

– А вот и не все! – радостно восклицает Анна. – Смотрите: домик, садик, огородик…

– И сортир, – добавляет Сурепкин.

Среди дворцов каким-то чудом уцелела хижина.

Но олигарх не удивляется, а грустно улыбается:

– Последний остался…

– Как это он умудрился, – недоумевает Сурепкин. – Здесь же земля золотая.

– Золотая, – со вздохом соглашается олигарх. – Дороже, чем на Манхэттене…

Сурепкин: И хозяин до сих пор не продал свой участок?

Олигарх: И не продаст. Такой человек.

Анна: Что, такой жадный?

Олигарх: Нет, не жадный… Как сказать… Тяжелый…

Анна: В каком смысле?

Олигарх: Рука тяжелая… И нога… Бил меня в детстве… По шее, по спине и… ниже спины…

– За что? – удивляется Анна, но олигарх ответить не успевает, так как на балкон выбегают, словно расшалившиеся дети, Илья и хорошенькая школьница в бриллиантах.

– Ах вот вы где! – звонко восклицает она. – Наконец мы вас нашли! Папа, познакомь же меня с Анной Сапфировой!

Олигарх смущенно улыбается и представляет девочку:

– Моя жена.

Растерянность на лице Анна мгновенна, и она представляет Илью:

– Мой муж.

Теперь растерян олигарх.

Девочка указывает пальцем на уже знакомый нам домишко с садом, огородом и сортиром и коротко оценивает:

– Жесть!

Анна и олигарх смотрят друг на друга, не понимая.

– Жесть значит круто, – приходит на помощь Илья.

– А круто значит хорошо, – переводит с русского на русский Анна.

– Это надо запомнить, – говорит олигарх, вновь впадая в задумчивость.

11. Перед домом олигарха. Вечер.

Праздничная поляна заполнена людьми. На эстраде играет джаз. Столы с угощениями, снующие официанты. Гости танцуют, пьют, беседуют. Анна сидит в белом кресле, в руке стакан с соком. Сурепкин пьет, Илья ест.

– Еще будет салют! – радостно сообщает Илья.

– Как же без салюта, без этого они не могут – победители, – разводит руками Сурепкин и опрокидывает в себя рюмку водки.

К ним подбегает стройный, безупречно одетый молодой человек. Это и есть Толстой – пиар-директор Анны. Он целует ее ручку, приятельски здоровается с Ильей и вопросительно смотрит на Сурепкина. Сурепкин поднимает руку и трет пальцем о палец, требуя выигранные деньги. Толстой кисло улыбается.

– Да я бы раньше вас успел, если бы не ГАИ. Выпил утром бутылку квасу, а в нем, оказывается, есть алкоголь. Два часа мурыжили, на двести баксов развели…

– Кто же с утра пьет квас? – иронично спрашивает Анна.

– Толстой! – рапортует Сурепкин.

Толстой улыбается в надежде, что прощен, но Сурепкин вновь трет пальцем о палец. Толстой вынимает из нагрудного кармана заготовленный стольник и с кислым видом протягивает Сурепкину. Тот деловито прячет его в бумажник и деловито же обращается:

– Выпьем с горя?

– А обратно кто вас повезет? – огрызается Толстой.

Стоящие рядом Сурепкин и Толстой совершенно разные: возрастом, весом, статью, мастью, характером, но в глубине глаз обоих можно разглядеть присущую всем жуликам постоянную озабоченность.

– Это правда, что Анна Ивановна при всех поставила на колени Хомутова? – как бы между прочим интересуется Толстой.

Сурепкин опрокидывает в себя рюмку и кивает.

– Он назвал маму незабвенной, – докладывает Илья.

– Ну и что? – пожимает плечами Сурепкин. – Хорошее слово…

– Это хорошее слово, господин Сурепкин, произносят на похоронах, – с сарказмом в голосе говорит Анна.

– В ближайший год на телевидении мы не появимся, – меланхолично произносит Толстой.

– Но есть же разные каналы, – напоминает Илья.

– Ворон ворону глаз не выклюет, – с иронией в голосе произносит пьянеющий на глазах Сурепкин и обращается к Толстому с вопросом: – А вот скажи мне, Толстой, олигарх и олигофрен – слова одного корня?

Толстой пожимает плечами:

– Надо справиться у Даля.

В этот момент к Анне сзади скрытно подходит женщина, делая мужчинам знаки, чтобы они ее не выдавали. Женщина крупная, нескладная, смешная. Появление ее в глазах мужчин никакого энтузиазма не вызывает, скорее наоборот – они переглядываются, кисло улыбаясь, но все же ее не выдают. Женщина сжимает ладонями голову Анны. Та, однако, недолго думает.

– Пашка Лебедкина, – угадывает Анна, причем в голосе слышится теплота.

Это – Паша Лебедкина, старинная подруга Анны, хотя и вдвое ее моложе. Хозяйка салона «Русские шторы».