Текст книги "Садовник (сборник)"

Дорога

История эта началась холодным осенним вечером прямо на улице, на Тверской, бывшей Горького, у дома № 17 рядом с банком «Хелп», где за стеклом витрины стоят сразу девять телевизоров: один, посредине, большой, вокруг него восемь маленьких, а внизу стальными буквами написано таинственное и красивое слово «Кросна». И по каждому из телевизоров что-нибудь шло, а по самому большому показывали немое кино – «Политого поливальщика».

Отсюда, с улицы, смотрели его двое: он и она. И кино им очень нравилось. Он искренне и простодушно гыгыкал, а она, приоткрыв рот, смотрела на большой экран, не моргая. Странная это была пара. Он – щупловатый, одетый, как одеваются провинциальные сорокалетние пижоны с уголовным уклоном. На нем были грязные, но с наведенной стрелкой брюки, узконосые туфли, какие раньше продавали на базарах армяне, потертая из кожзаменителя куртка, под которой была цветастая сорочка, а под ней еще и на шее грязный свитер. Правда, его волосы перехватывала ленточка, как у хиппи, что было, без сомнения, влиянием столицы, однако деталь эта делала его еще более провинциальным. Да за спиной у него, на ремне, был какой-то музыкальный инструмент в твердом футляре – похоже, аккордеон.

Он был странен, но она, его спутница, была еще страннее. В смысле – со странностями. Она смотрела известный люмьеровский сюжет, как малый ребенок смотрит впервые какой-нибудь «Ну, погоди!», она не дышала, у нее замерло сердце. Старый шерстяной платок сбился на спину, и медно-красные ее волосы рассыпались по плечам, по грязному залоснившемуся плащу, подвязанному на широкой талии мужским брючным ремнем. На ногах ее в нитяных сморщенных чулках были большие армейские ботинки. Неожиданно в ее глазах возникло смятение, и она обратилась к нему голосом высоким и по-детски чистым:

– Яша, а Пимы где?

Не отрываясь от телевизора и продолжая гыгыкать, спутник махнул в сторону Маяковки, указывая на невидимые и неведомые Пимы. Она внимательно посмотрела туда и перевела успокоенный взгляд на экран.

Разумеется, в том, что в центре Москвы стоит у витрины и смотрит на халяву телевизор пара бродяжек, ничего странного и необычного нет, эти люди в Москве встречаются теперь очень часто, они так же обычны, как и сами москвичи. Но дело-то в том, что эти двое не были бродяжками, это чувствовалось, необъяснимо ощущалось. В этом, пожалуй, и была их главная странность и необычность.

Когда сюжет кончился, он взглянул на нее насмешливо и хозяйски-грубовато заметил:

– Любишь ты, Шурка, все-таки кино смотреть.

Она кивнула в ответ виновато и стыдливо и призналась:

– Люблю…

Он поправил на плече свою музыкальную ношу, глянул с прищуром в сторону Кремля и пошел – быстро и деловито. Она испуганно глянула ему вслед, потом на экран, потом туда, где должны быть эти самые Пимы, потом снова в спину спутника и побежала за ним, смешно переваливаясь с боку на бок.

Его звали Яшка. А ее – Шура.

Яшка шел быстро, чуть подавшись вперед, сощурившись и глядя вдаль деловито и озабоченно. Шура же, то отставая, то догоняя Яшку, глазела по сторонам и, увидев что-то, на ее взгляд, чрезвычайно интересное – какую-нибудь светящуюся рекламу, витрину, негра, смешную собаку и опять рекламу с чудными непонятными словами, написанными яркими буквами, – дергала спутника за рукав и с горящими от удивления глазами показывала пальцем на удививший ее предмет и говорила:

– Яш, глянь, глянь!

Яшка привычно поворачивался на ходу, смотрел коротко и безразлично, кивал и шел, не сбавляя шага, дальше.

Теперь они шли по Арбату, где, несмотря на день будний и холодный, было людно и празднично. Яшка шел впереди, хозяйски и деловито пробивая дорогу через толпу. Глядя по сторонам и оглядываясь, Шура старалась не отставать. И здесь ей было все интересно: художники у мольбертов, продавцы платков и матрешек, танцующие кришнаиты, рок-музыканты и какой-то молодой человек, изображающий из себя неподвижный манекен.

Яшка был здесь как дома.

– Эй, художник, нарисуй портрет! – крикнул он на ходу веселому художнику.

– Плати деньги – нарисую! – дружелюбно ответил тот.

– За деньги я и сам тебе нарисую! – не оборачиваясь, закончил привычный диалог Яшка.

Он отдал честь полноватому милиционеру и приятельски хлопнул по плечу медведя – человека в плюшевой шкуре, который переминался с ноги на ногу рядом с фотографом.

– Здоров, Витек, – сказал Яшка опять же на ходу.

– Здоров, – недовольно пробурчал медведь в ответ.

Шура опасливо обежала медведя стороной и испуганно кинулась за Яшкой, которого чуть не потеряла в толпе.

– Гля-гля, еврей! – весело крикнул он ей, впервые удивившись и указывая пальцем на седого старичка, который сидел сгорбившись у забора и старательно и неумело выводил на гармони «семь сорок».

Они остановились у театра Вахтангова, где было темновато, народу поменьше и рядом никто не играл и не пел.

– Чует мое сердце, сегодня пруха будет! – весело крикнул Яшка и растянул меха аккордеона.

Шура откашлялась, вытянулась и напряглась, приготовляясь к пению. Яшка играл громко и фальшиво, притоптывая себе в такт ногой. Шура следила за ним с собачьей преданностью и, когда он ей кивнул, запела.

У нее был удивительный голос, очень высокий и необыкновенно чистый. А песня была грустная, горькая и неизвестная, ни разу не звучавшая ни по радио, ни по телевизору. И это все – голос, и песня, и сама Шура привлекали к себе внимание, и потому замедляли шаг и останавливались не только праздные зеваки, но и прохожие. И когда Шура кончила петь, вокруг было уже довольно много народа, и некоторые даже зааплодировали.

– Господа, граждане, товарищи! – задорно, как конферансье, заговорил Яшка, не давая публике остыть. – Дорогие москвичи и гости столицы! Помогите русским беженцам из солнечного Таджикистана добраться на свою историческую родину! Все мы люди-человеки, все живем в двадцатом веке, сегодня вы мне поможете, завтра я вам помогу! Не откажите! – Откуда-то из-под аккордеона он выхватил картонный молочный пакет и, протягивая его, стал обходить публику.

Деньги, хотя и небольшие, давали охотно, и все поглядывали на Шуру, будто не веря, что это она только что так пела.

Когда в коробку опустилась стодолларовая купюра, Яшка остановился. Перед ним стоял полноватый и лысоватый, в модной трехдневной щетине, великолепно одетый господин, а чуть поодаль – холеная красивая госпожа в длинной норковой шубе.

Яшкины глаза были полны внимания.

– Это правда? – негромко спросил господин.

– Пидар буду, командир! – решительно поклялся Яшка и покосился на госпожу. – Заколебали чурки, дом подожгли – еле выскочили!

– Она тебе кто? – господин взглянул на Шурку.

Она смущенно улыбалась, пошмыгивая носом и притоптывая на месте.

– Шурка? Да я и сам не знаю… Как это – золовка, что ли. Сестра жены. Нинка моя, когда жива была, привезла ее из деревни, там у нее мать умерла, ну и жила с нами. А потом и Нинка… Уважала это дело. – Яшка щелкнул пальцем себе по шее и засмеялся. – Даже больше меня. А тут эти чурки… Ну вот… А она заладила: в Пимы, в Пимы…

Шурка резко повернула голову и посмотрела на них, как собака, услыхавшая вдруг свою кличку.

– Пимы – это что? – не понял господин.

– Деревня ихняя в Архангельской области, – объяснил Яшка. – Да там никого не осталось, мертвая… Я ее в Стерлитамак повез, потом в Йошкар-Олу. В Сыктывкар хотел… У меня там кенты по зоне остались… Хотел кому-нибудь оставить, жалко все-таки… А она по хозяйству безотказная, тяжелую работу любит… Да никто не берет, все переженились, своих бы, говорят, поубивать. – Яшка засмеялся, заглядывая в неподвижные глаза господина. – Ну вот, приехали в Москву, документы на беженцев оформили, деньжат маленько дали… А я не пил давно… Ну и загудел. И документы пропил, грузину одному загнал. Сижу на Казанском без копья, а она деньги приносит. Представляешь? Я про это не подумал даже, она у нас дева, подумал – украла. Сматываемся, говорю, на Киевский, а она улыбается: «Яш, я пела». – «Как пела?» – «Так…» Дома-то я ее и не слышал, Нинка-покойница заглушала всех, у нее голосище был – выпь! – Он покосился на Шуру, и в глазах его было удивление. – Ну вот, – продолжил он, – я как хотел: сдать ее, пристроить, а сам в Югославию, там марками платят. А теперь думаю, зачем мне под пули лезть за эти марки, если тут доллары! Я уж и инструмент под это дело купил… – Он похлопал по боку аккордеон.

Господин смотрел на Яшку с нескрываемым презрением. Яшка не понимал этого, но что-то почувствовал.

– Может, на заказ что желаете? – спросил он, заглядывая господину в глаза. – Я скажу – она и спляшет для вас.

– Пусть поет, – коротко бросил господин, отворачиваясь.

– Есть, командир! – воскликнул Яша с готовностью и, сунув коробку под куртку, растянул меха аккордеона.

Они сидели друг напротив друга в купе вагона, который никуда не ехал – это был вагон-гостиница, привокзальная ночлежка для тех, кто имеет немного денег.

Стол был завален едой: копченая курица и колбаса, ананас, рыбные консервы, хлеб, пирожные, початые бутылки водки и кагора.

Шура ела пирожные с детской жадностью до сладкого и заливала кагором, отхлебывая его из стакана, как ситро.

– Ешь-ешь, я еще куплю! – подбадривал ее Яшка, ковыряясь в зубах спичкой.

Он был хмельной, потный и добрый.

– Я и так ем, – отвечала она смущенно и счастливо.

Яшка подлил ей кагора.

– Пьяная уж, Яш…

– Пей, пей, крепче спать будешь!

Яшка засмеялся, наливая в стакан водку.

– А этот-то, богач, влюбился в тебя, что ль? Третий раз приходит! Влюбился, Шур, влюбился!

Шура покраснела как маков цвет, закашлялась, замахала рукой, уткнулась в стол.

Яшка выпил водку, большим страшноватым ножом отрезал ломоть ананаса и, закусывая им, объявил:

– Покурю пойду.

Шура глянула на него встревоженно.

– Яш… – тихо начала она.

– Чего? – грубо отозвался тот.

– …хочешь – тут кури…

– Тут… Пожара опять хочешь? – глянув строго, спросил Яша.

Шура замолкла и, сидя в углу, по-собачьи, одними глазами, наблюдала за своим хозяином.

– Приду скоро… – успокоил он грубовато.

Яшка собирался пойти покурить, как на какое-то важное и небезопасное дело: он оправлял брюки и смотрелся в зеркало, прятал в карман нож с выкидным лезвием и пересчитывал деньги.

Хмельно и устало улыбнувшись, Шура прилегла на бок и смотрела на него снизу.

– Яш, а зачем ты веревочку на лоб привязал? – тихо и смущенно спросила она.

Яшка с удовольствием посмотрел на себя в зеркало и объяснил:

– Молодежно.

Яшка подошел к стоящим у бетонного забора двум молодым парням-кавказцам в кожаных куртках и высоких норковых шапках и двум покрашенным в блондинок девицам, одетым ярко, дешево и безвкусно. Яшка поздоровался с кавказцами за руку, приветствуя их на родном языке, вытащил из кармана приготовленные деньги и сунул одному. Тот пересчитал.

– Мало, Цыган, – сказал он, улыбаясь.

– Почему мало, сорок…

– Пятьдесят.

– Было же сорок.

– Инфлация, – объяснил кавказец.

Яшка покопался в кармане, протянул еще деньги. Взамен парень протянул железнодорожный ключ.

– Восьмой, – сказал он.

Яша кивнул, глядя на девушек. Они скалили зубы.

– Плати девяносто, бери два, – предложил кавказец, смеясь.

– Морда треснет – девяносто, – проворчал Яшка и, поманив пальцем девицу покрупнее, широко зашагал к темным вагонам.

Осторожно открыв дверь, он вошел в свое купе и стал раздеваться.

– Покурил? – тихо спросила Шура. Она лежала на спине и смотрела в потолок.

– Угу, – кивнул Яшка, тщательно укладывая брюки под свой матрас, чтобы сохранить стрелку.

– Яш, а она красивая, правда? – задумчиво спросила Шура.

– Кто? – удивился Яшка.

– Жена его… Ну этого, который снова приходил…

Яшка забрался под одеяло и сладко потянулся.

– Прям красивая. Ни сисек, ни жопы.

– Только она меня не любит… Ненавидит прямо, – тихо проговорила Шура.

Яшка захрапел. Шура вздохнула и повернулась на бок.

На большом телевизоре опять показывали смешное кино. Два смешных человека, он и она, два клоуна, ходили по кругу среди смеющихся людей, и у нее в руках было игрушечное ружье. Слов не было слышно, но все равно было смешно, и Шура улыбалась. Ружье выстрелило и сломалось, все на экране засмеялись, и Шура вздрогнула и засмеялась, а потом глянула вбок, чтобы поделиться весельем с Яшей, но его рядом не оказалось. Шура быстро глянула в другую сторону, но и тут его не обнаружила. Она испуганно завертела головой. Яши нигде не было. Лицо ее исказилось, и рот некрасиво скривился.

– Яша, – прошептала она и заревела. – Я-а-ша-а…

Торопливо идущие по тротуару люди смотрели на нее и оглядывались, но никто не останавливался. С залитым слезами лицом Шура побрела вверх по Тверской, безостановочно повторяя:

– Я-а-ша-а…

Яшка это видел. Он бежал к ней с противоположной стороны улицы, от Елисеевского магазина, и автомобили повизгивали тормозами. В Яшкиной руке была бутылка водки. Черный БМВ, затормозив, ткнулся в Яшкино бедро, и, оттолкнувшись от его капота ладонью, Яшка выскочил на тротуар.

За рулем БМВ сидел тот самый господин, богач. Господин узнал Яшку и видел, как тот подбежал к Шуре и, размахнувшись, ударил ее кулаком по голове.

– Урод, – прорычал красивый господин и переключил скорость.

…Яша выскочил на тротуар и, размахнувшись, ударил Шуру кулаком по голове. От неожиданности Шура обхватила голову руками и согнулась, но, увидев Яшу, закричала сквозь слезы:

– Я-аша, ты куда?..

– Куда-куда, на кудыкину гору! – закричал Яша в бешенстве. – За бутылкой вон сбегал! Я ж сказал тебе: стой здесь!

– Я не слышала! – Шура улыбалась, перестав плакать.

– Не слышала! Когда кино свое смотришь – ни хрена не слышишь! А где инструмент?! – заорал он, сунул кулаком Шуре в бок и побежал туда, к телеэкранам.

Шура побежала за ним, держась за бок и прихрамывая.

Аккордеон стоял на асфальте, никто не собирался его трогать.

– Если б инструмент пропал, убил бы, – объяснил Яшка, успокаиваясь.

Они спустились в подземный переход у «Националя». Здесь было светло и сухо и громко играл джаз-банд. Яшка смотрел на них с ненавистью.

– Яш, а мы на ту улицу сегодня не пойдем? – робко спросила Шура.

– Нельзя на Арбат сегодня, праздник какой-то, правительство там гуляет… – объяснил Яша.

Они прошли один переход, другой, третий, и везде было полно нищих, и кто-нибудь играл: на скрипке, на гармони, на саксофоне. Шуре все это очень нравилось, а Яшка все больше мрачнел. Обернувшись, он увидел, что Шура торопливо протягивает нищему монетки. Яшка зло сжал губы, сощурил глаза, катнул по скулам желваки, стал ее дожидаться. Шура подходила медленно, нерешительно остановилась шагах в трех.

– Ты что сделала? – спросил Яшка требовательно.

– Милостыньку подала… – дрожащим голосом ответила Шура и улыбнулась.

– Какую милостыньку?

– Денежки…

– Какие денежки?

– У тебя из кармана высыпались сегодня…

– Почему мне не отдала?

Шура мгновенно покраснела, опустила голову и уставилась в асфальт под ногами. Яшка усмехнулся:

– Зачем дала-то? Я тебе говорил – не давай! Зачем, спрашиваю?

– Жалко, – объяснила Шура.

Яшка даже руками развел от возмущения.

– Кого жалко-то? Их, что ли? – он указал на нищих. – Понаехали в Москву, бездельники! Работать не хотят, вот и побираются! Бездельники, бомжи проклятые! Пошли! – приказал он и пошел быстро по переходу. Шура торопливо нагнала его и потрусила рядом.

– Яш, а мы тогда с тобой кто? – спросила она нерешительно.

– Мы… – Яшка ненадолго задумался и сказал громко и гордо: – Мы – артисты!

В этом переходе конкурентов не было, но и людей – потенциальной публики тоже не было. Песня была веселая, и Шура пела весело и задорно, но всего два-три человека прошли мимо и даже не замедлили шага. А коробочка для денег осталась пуста.

Они стояли на железнодорожных путях и растерянно смотрели на то место, где вчера, даже еще сегодня, был их дом. Вагон-гостиницу куда-то угнали.

– Эй, цыган! – крикнул ему один из вчерашних кавказцев. Они с девицами стояли на том же месте. – Твой гостиница увезли вши морит!

Стоящие рядом громко засмеялись.

Яшка в ответ крикнул что-то на их языке, видимо ругательство, потому что один сделал вид, что кидается к Яшке, но второй сделал вид, что удерживает его.

Они сидели на расстеленных газетах на полу в углу зала ожидания. Яшка зло и неохотно откусывал от булки и запивал пепси-колой из пластмассовой бутылки. Шура сидела рядом, положив ладони на колени.

– Яш, а Пимы где? – спросила она тихо.

– Пимы! Пимы! – заорал вдруг Яшка. – Заколебала! Чего там хорошего, в твоих Пимах, скажи! Ну скажи! – требовал он.

– Там… тихо… – дрожащим испуганным голосом начала отвечать Шура.

– Ну!

– Снег чистый-чистый!.. Там на небе звездочки – много-много… А за речкой – лес, сосульки, когда ветер, звенят: динь-динь-динь, динь-динь-динь… – Шура улыбнулась.

– А жрать мы там что будем?

– Картошка в погребе осталась.

– Картошка… А топить чем?

– Дров напилим, наколем, лес-то рядом, Яш!

– Да нет там никого, мертвая!

– Мы будем – вот и живая! А потом, Яш, на лодочке на остров поплывем за грибами. Там же грибов тьма-тьмущая. Все белые и ни одного червивого… На лодочке…

– Врезать тебе, что ли? – спросил Яшка. – Это ж Москва – столица нашей Родины! Здесь такие бабки гуляют – только дураком не будь! Время такое – кому мор, а кому – корм… А в деревне я подыхать не собираюсь, поняла?

У Шуры задрожали губы, глаза наполнились слезами.

– Там твои Пимы, там! – закричал Яшка, указав наугад направление, и, как стрелка компаса, Шура повернулась в ту сторону и закрыла лицо ладонями.

– Сегодня пруха будет, чует мое сердце! – весело крикнул Яшка, вынимая из чехла аккордеон.

Шура улыбнулась. День был солнечный, Арбат был запружен праздным людом.

Ни Яшка, ни Шура не видели, что из стоящего в переулке БМВ за ними наблюдает тот господин.

– Эй! – окрикнул Яшку полноватый милиционер и пошел в переулок напротив.

– Стой здесь, – приказал Яшка Шуре и побежал за милиционером, вытаскивая на ходу из кармана деньги.

Во дворе старого разрушенного дома милиционер оставил Яшку наедине с двумя парнями. Парни были здоровенные – с бычьими шеями и прическами-таблетками, одетые в кожаные куртки, спортивные штаны и кроссовки. Они улыбались, но Яшка понял сразу, что их улыбки ничего хорошего не сулят.

– Это ты зря, командир! – обиженно крикнул Яшка уходящему милиционеру.

Тот не обернулся.

Быки подходили. Яшка прижался спиной к стене, выхватил из кармана нож. Щелкнуло, вылетая из рукоятки, лезвие. Рукою мастера Яшка нарисовал им в воздухе невидимую, лежащую на боку восьмерку, кинулся вперед с криком: «Сдохнете сегодня, а я завтра!» – но вдруг остановился, будто наткнулся на невидимую стену, – лениво покачивающимся дулом в Яшкино лицо смотрел пистолет.

– Газовый? – с надеждой спросил Яшка.

Быки переглянулись, усмехаясь.

– Вот влеплю промеж глаз, тогда узнаешь – газовый или нет… – миролюбиво пробасил бык. – Бросай, дурак…

Яшка отшвырнул нож в сторону.

– Слушай, парень, – продолжал бык, пряча пистолет под мышкой, – твоя певица нужна одному человеку. Не бойся, ничего он с ней не сделает, наоборот, в люди выведет…

– Она еще знаменитой станет, – вставил второй бык, он был помоложе.

– Ну, – крикнул первый. – Но чтоб ты скрылся с глаз и никогда ее не вспоминал, понял?

Яшка понял.

– Десять тысяч, – сказал он твердо.

– Чего? – не понял первый.

– Долларов…

Быки переглянулись и засмеялись.

– Мы дадим тебе тысячу, – вновь заговорил первый.

Но Яшка перебил, выкрикнув:

– Да тысячу она мне за неделю напоет!

– Наше дело предложить, – пожал плечами первый.

И тут же второй резко и сильно ударил Яшку ногой в пах.

В низком полутемном подвале быки приковали избитого Яшку за левую руку к трубе под потолком, а в правую вложили лимонку и выдернули чеку.

– Крепче держи, – посоветовал первый.

Господин сидел в глубоком кресле: в большой, богато обставленной гостиной и, глядя перед собой задумчиво, отхлебывал из хрустального стакана виски. Где-то в огромной квартире хлопнула дверь, и в гостиную вбежала красивая госпожа. Она была в переднике, а голые по локоть руки были мокрыми.

– От нее дурно пахнет, понимаешь, дурно пахнет! – воскликнула она истерично. – Я не могу!

Господин поднял на нее холодные глаза.

– Когда я встретил тебя в Гамбурге на веселой улице – от тебя тоже плохо пахло… Возьми и помоги ей одеться. – Он указал на разложенные на диване вещи – красивое старинное платье и шелковую шаль с длинными кистями.

Красивая госпожа, покусывая нижнюю губку, усмехнулась и стремительно вышла из гостиной.

Господин вылил в себя остатки виски.

Яшка, прикованный за левую руку, стоял на цыпочках. Правую руку с гранатой прижимал к груди. Он кусал губу, похоже не зная, смеяться ему или плакать. По лицу катился пот. Рука с лимонкой поползла вниз. Он попытался расстегнуть брюки, но лимонка чуть не выпала, и, сильно вздрогнув, Яшка замер, и у ног его стала расплываться лужа.

Шура стояла посреди гостиной – преображенная, прекрасная, в длинном до пола глухом темно-вишневом платье, с шалью на плечах. Лицо ее просветлело, а медно-красные, расчесанные на пробор волосы блестели.

Господин, все с тем же стаканом в руке, ходил вокруг Шуры, как скульптор вокруг удавшейся своей работы.

– А Яша не звонил? – оставаясь неподвижной, робко спросила Шура.

– Звонил, – кивнул господин. – Он сказал, чтобы вы, Сашенька, пожили пока у нас, а он поехал… в Сыктывкар.

– В Сыктывкар? – переспросила Шура растерянно.

– Да, в Сыктывкар. Он оттуда позвонит.

Господин остановился и победно взглянул на госпожу.

Госпожа резко отвернулась к окну.

А господин продолжал ходить вокруг Шуры кругами и задавал вопросы, на которые ответов не ждал.

– Откуда?!

– Почему?!

– Зачем?!

– Кто?!

– Я спрашиваю: кто-о?!

Он остановился и вновь взглянул на госпожу. Она смотрела на него насмешливо, и господин взорвался криком:

– Я сделаю ее знаменитой! Ее будут все знать! Ее будут все слушать! Ее все полюбят! – Горящим взором он смотрел на госпожу, но наткнулся на ее взгляд, полный насмешки и уничижения.

– Может, ты ее и в постель с собой положишь? – негромко спросила она.

Господин сжал кулаки, напрягся, покраснев, но вдруг улыбнулся, плюхнулся в кресло и сказал госпоже устало и равнодушно:

– Пошла вон, дура!

– Идиот! Козел вонючий! – закричала вдруг в ответ госпожа, выскочила в прихожую, схватила шубку и выбежала из квартиры, громко хлопнув дверью.

Шура пела. Это была даже не песня, а песнопение, духовное песнопение, прекрасное и невыносимое. Господин сидел неподвижно, уронив голову на грудь, и тогда Шура на мгновение испугалась, но, заметив, что он дышит, успокоилась, улыбнулась, вздохнула и, не двигаясь с места, стала ждать, когда он проснется. Но господин не спал. Он медленно поднял голову и посмотрел на нее, но, похоже, ее не видел. Лицо его было мокрым от слез: нос, щетинистые щеки, подбородок…

– Россия… – прошептал он потерянно и, всхлипнув вдруг, повторил, но уже иначе – громко и требовательно:

– Россия!

Вскочил и, глядя в потолок, вскинув вверх руку, прокричал громко, чтобы услышали:

– Россия!!

Шура удивленно и встревоженно наблюдала за ним.

А господин пожал плечами и пробормотал растерянно:

– Россия…

– Россия! – захохотал он вдруг и тут же погрозил кому-то в окно кулаком: – Россия!

Однако тут же извинился, разводя руками:

– Россия.

– Россия… Россия… – повторил он и вдруг замолк, прислушиваясь.

Но ничего не услышал, а если и услышал, то не понял, потому что не поддавалось пониманию слово, выдерживающее столько разных смыслов.

Господин обессиленно опустился в кресло, налил полный стакан виски, мучительно-медленно выпил, задумавшись, опустил голову на грудь.

Шура ждала, что сейчас он вновь поднимет голову и что-то скажет, но господин вдруг всхрапнул и равномерно засопел во сне.

Яшка сжимал лимонку из последних сил. Глаза его были зажмурены, оскаленные зубы сжаты, по лицу катился пот. Яшка кряхтел, задерживая в себе воздух, а с ним и последние силы.

И вдруг громко и окончательно выдохнул, открыл глаза и заговорил, глядя в низкий потолок:

– Бог… Если ты есть, сделай так, чтобы… – Яшка задумался и не стал формулировать просьбу, она была понятна и простому смертному. – Ты сделаешь, и я сделаю, вот увидишь! Пидар буду…

Ладонь сама разжалась, в лимонке что-то щелкнуло, она скатилась и весомо упала на цементный пол.

Яшка зажмурился, и обхватил голову рукой, и долгих пять секунд не двигался. Не взорвалась.

Уже в своей одежде – в плаще, подпоясанном мужским ремнем, и спущенных чулках, – Шура возилась с дверным замком, что-то шепча, приговаривая «мамочка» и поскуливая от страха.

Дверь открылась, и Шура торопливо шагнула за порог. Прощально оглянувшись, она увидела аккордеон и кинулась назад.

Но остановилась, вздохнула и присела на аккордеон, как присаживаются на дорожку. Медленно переводя взгляд со спящего господина на висящие на стене красивые иконы, поднялась, перекрестилась, после чего сказала важно и церемонно спящему господину:

– Спасибо за хлеб-соль, за все хорошее, а мы дальше пойдем…

История эта закончилась там же, где и началась – на Тверской, бывшей Горького, у дома № 17 рядом с банком «Хелп», где за стеклом витрины стоят сразу девять телевизоров: один, посредине, большой, и вокруг него восемь маленьких, а внизу написанное стальными буквами красивое и таинственное слово «Кросна».

…Был вечер, людный и шумный. Она сидела посреди тротуара на аккордеоне и смотрела по телевизору кино. Пешеходы обходили ее, иногда оглядываясь. Шура не замечала никого, потому что кино было интересное, про любовь. Рот ее был приоткрыт, а по щекам скатывались слезы.

…Был поздний вечер. Показывали смешное кино, и Шура улыбалась. К расположенному рядом ночному клубу «Найт Флайт» подъезжали лимузины, и из них выходили красивые мужчины. Озябнув, Шура поднялась и, не сводя глаз с экрана, стала притоптывать на месте и хлопать себя ладонями по плечам и бокам. Но заметив стоящего неподалеку бородатого бомжа, который смотрел на оставленный аккордеон, торопливо села на него и больше не вставала. А кино было смешное…

…Под утро из «Найт Флайта» выходили утомленные отдыхом мужчины и красивые смеющиеся женщины. Шура не видела их. Она не слышала и завывание сирен на проносящихся за спиной милицейских машинах. Кино было интересное…

…Было светло и пустынно. Сидя на аккордеоне, сжавшись и уткнувшись лицом в колени, Шура спала.

Телевизионные экраны не светились. Было чисто, светло и пустынно. Мир отдыхал.

Яша торопливо шел к ней. Он видел ее. Шура встрепенулась и открыла глаза, и увидела Яшку.

Оставив аккордеон на асфальте, Яшка и Шура уходили. Впереди была Маяковка, за ней – поднимающееся Солнце, а за Солнцем были Пимы.

Маленькие телеэкраны стали зажигаться, и на них вновь возникли те фильмы, которые помогли Шуре прожить эту ночь.

Яшка и Шура шли рядышком, то и дело касаясь друг дружки плечом, будто проверяя ненароком присутствие спутника. И когда они прошли Маяковку и вошли в Солнце, здесь в витрине зажегся и большой, центральный экран, и вновь возник люмьеровский сюжет, только другой: в неспокойное море уходила лодка, а сидящих в ней мужчин провожали женщины и дети.

1995 г.