Текст книги "Садовник (сборник)"

– А я говорила: платите, а то отключат, а вы: а зачем нам твой телефон? Ну вот и зачем!

Тося инстинктивно чувствовала, что лучшая защита – это нападение, но ведь надо знать, на кого нападаешь.

– А ты пенсию носила? – накинулась на нее Змея Забродина.

– А я ее сама получала? – запищала Тося.

И в этот момент в почтовую комнатку вошли старшина Зароков и Полковник.

– В чем дело, товарищи? – строго спросил Зароков, но сам при этом улыбался. Похоже, у него было хорошее настроение.

– Есть связь? – поинтересовался Полковник.

Павлуша сердито глянул из-за плеча:

– А, собственно, почему я должен… Кто вас, собственно, уполномочивал?

– Председатель попросил выяснить, что со связью.

– Председатель – это пока еще не должность, а прозвище, кличка, – объяснил Павлуша, и в этот момент Тося пронзительно завизжала:

– Уберите обезьяну, я требую!

Чита пристроилась за Тосиной спиной и пыталась что-то найти у нее в волосах.

– Кончита, – мягко укорил свою подопечную Зароков.

– Пошла вон! – закричала Забродина и стукнула обезьяну телефонной трубкой, которая теперь только для этого и годилась.

– Отставить! – возмущенно воскликнул Зароков.

От испуга Чита сиганула на шкаф, заваленный до потолка пыльными гроссбухами. Поднимая страшную пыль, они полетели на головы людей.

Когда пыль немного осела и немного осели страсти, все увидели стоящий на шкафу таинственный аппарат, без сомнения старинный.

– Что это? – удивился Сорокин.

– А сама не знаю, машинка какая-то, списывать не разрешают, – ответила Тося, поправляя прическу.

У Забродиной загорелись глаза.

– А я знаю… – сообщила она. – Между прочим, все наши паровозы стоят законсервированные – тоже на всякий случай.

– Так, – деловито проговорил Полковник и посмотрел на свои часы. Это не было сознательное действие, это был рефлекс… Или инстинкт?

То был аппарат Морзе. Полковник положил руку на ключ и поднял глаза на стоящих рядом людей.

– Куда передаем шифр… – Полковник смутился. – Куда передаем текст?

– В Центр! – выпалила Забродина. – В Государственную думу, в Уголок Дурова, в Организацию Объединенных Наций!

– В какую еще Организацию Объединенных Наций? – возмутился Сорокин. – Вице-мэру и супрефекту Семиреченска господину Огурцову, мы за него голосовали!

– Я за него не голосовала! – выкрикнула Забродина, и в этот момент в комнату вбежал Председатель. Он был грязен как чёрт, бодр и весел. Увиденная картина его восхитила.

– Значит, почту и телеграф мы уже взяли, остались вокзалы? – пошутил Председатель.

– Вы еще ответите за эту шутку, – прошипела Забродина.

Забыв, видимо, для чего он сюда пришел, Председатель махнул рукой, весело подмигнул сидящей на шкафу обезьяне и выскочил из комнаты.

Сквозь темень и непогоду, яростно пробиваясь сквозь снеговые заряды, полетели из Малых Иванов взволнованные точки и тире… Но вдруг рука Полковника застыла на ключе. Он виновато улыбнулся и признался стоящим рядом.

– Я забыл букву «ц»…

– Две точки тире точка, – подсказал Зароков.

Малоивановцы удивленно посмотрели на своего участкового. Они знали, что Полковник не просто полковник, но не догадывались, что старшина не просто старшина.

Даже Кончите это понравилось. Она спрыгнула со шкафа на руку Зарокова и посмотрела на человека с уважением.

Зароков ласково потрепал ее по щеке.

– Две точки тире точка, правда, Кончита?

Ждать ответа пришлось недолго, точнее, его совсем не пришлось ждать – бумажная лента поползла из аппарата почти сразу.

– Есть ответ! – сообщил Полковник.

– Есть власть, есть. – Сорокин забыл о своей роли стороннего наблюдателя и взволнованно заходил по комнате. – Наша власть.

– «В связи с переполненностью районной психиатрической больницы ничем пока помочь не могу. Огурцов», – прочитал ответ Полковник.

Все замерли. Первой пришла в себя Забродина.

– Вот она, ваша власть! – закричала она истерично. – Вот она, ваша демократия! В Думу! В Уголок Дурова! В Организацию Объединенных Наций!

Коровник вычистили, утеплили и натопили, зверей накормили и уложили спать.

Председатель вернулся домой за полночь – усталый, но довольный. Открыв банку килек и отрезав толстый ломоть хлеба, он начал ужинать, но увлекся чтением книги, которую специально взял в клубной библиотеке. Это был огромный фолиант в твердом переплете, на котором золотом было написано: «Звери СССР», а ниже тиснением изображен победно поднявший хобот слон.

Кого там только не было! И мамонты, и саблезубые тигры, и такие чудовища, каких представить себе невозможно.

Председатель с уважением переворачивал страницу за страницей.

«И все наши, все наши», – время от времени повторял он, и в голосе его слышалась гордость.

Перевернув последнюю страницу, Председатель погрустнел и посмотрел на лежащее на кровати животное. Оно свернулось лохматым клубком и вздыхало.

– Все есть, а тебя нету, – сообщил Председатель. – Даже не пойму – мужик ты или баба?

Председатель поднялся.

– Жрать не будешь – сдохнешь! А чего в том хорошего…

Зверь вздохнул в ответ, и Председатель тоже вздохнул. Взгляд его упал на консервы, и в голове родилась мысль. Он взял банку и поставил рядом с животным. Зверь зашевелился и ткнулся мордой в банку. Данилов радостно засмеялся.

– Значит, мужик – бабы их не очень… Вот и хорошо, что мужик… Ешь, ешь… Я, правда, отъел маленько… Да я завтра еще куплю, ты только ешь! Куплю! Это раньше… А сейчас все купить можно. Дорого, правда… Зато можно купить!

Утром распогодилось, вчерашний грозовой снег почти весь стаял, совершенно не ко времени в воздухе запахло весной. Как раньше собирались крестьяне на сход, решая, сеять или не сеять, так и теперь в наши дни собрались малоивановцы, чтобы договориться, как жить дальше. На ступеньках клуба возвышался Павлуша в красной косоворотке. Рядом с ним с горящим взором стояла Змея Забродина. Она основательно подготовилась к мероприятию – тут же на кумачовом постаменте стоял бюст Ленина, восстановленный ею при помощи клея и изоляционной ленты.

Народ внизу курил, гомонил посмеиваясь, но, конечно, волновался.

– Товарищи! – обратился Павлуша к народу, но тут кто-то крикнул: «Поберегись!» – и через мгновение вихрем пронеслась мимо Манюня.

Стоящие рядом Мякиш и Чучмек переглянулись.

– Это что же она, вообще не сворачивает и не останавливается? – задался вопросом Мякиш.

Чучмек кивнул.

– А как же? – Мякиш не мог понять, как же тогда свинка возвращается.

Чучмек усмехнулся со знанием дела и изобразил пальцем окружность Земли. Мякиш поверил. А как было не поверить?

– Товарищи! – вновь привлек к себе внимание Павлуша. Сегодня он был еще красивее, еще значительней, чем вчера. – Прежде чем начать прения, я хотел бы пригласить сюда… виновника, так сказать, торжества, того, кто навел на нас эту пакость!

Все, конечно, сразу поняли кого, да Колька и сам понял. Он вышел к ступенькам, но подниматься не стал. Насупленный, с оттопыренным красным ухом, он был готов стоять до последнего.

– А скажи нам, мальчик, – обратился к нему Павлуша, – ты общался с этими, с позволения сказать, людьми?

Колька кивнул и буркнул недовольно:

– Один раз.

– О чем же ты с ними беседовал?

– Они спросили: «У вас в деревне люди добрые живут?»

Малоивановцы затихли. Прямо-таки замерли, застыли.

– А ты что ответил?

Колька шмыгнул носом.

– Я сказал: «Добрые».

– Тьфу ты! – даже плюнул с досады Чучмек, да и все остальные заругались, возмущенные, можно сказать, до предела.

С Колькой не собирались спорить, возможно даже, он сказал правду, но эта была та правда, которая им сейчас была не нужна.

– Добрые!

– Мы, значит, добрые!

«Добрых нашли», – объясняли они друг другу оскорбительную ситуацию.

Тут медленно и тяжело вышла из толпы баба Шура и, обведя всех горестным взглядом, заговорила:

– Люди добрые! Хоть он у меня на руках и с недельного возраста, нет у меня на него прав. Не мой он сын. Но если доченька моя Любаша сюда заявится, перед всем миром обещаю – убью.

После этого баба Шура поклонилась малоивановцам, ухватила внука за большее ухо и вернулась с ним в толпу.

Народ зашумел, обсуждая, стоит убивать Любашу или нет, но Павлуша был начеку.

– Да, мы добрые! – возвысил он голос, подняв вверх пятерню. – Мы добрые! Но не добренькие. Чем отличается добрый человек от добренького? Добрый – это тот, у которого окотилась кошка, и, ни минуты не медля, он берет котят и топит их в ближайшем водоеме. Вот что такое добрый человек! А добренький тот, кто выращивает их до определенного возраста, до симпатичности мордашки, а потом подбрасывает ничего не подозревающим соседям. Мы добрые, но не добренькие!

Павлуша закончил.

Восхищенно глядя на оратора, Змея зааплодировала.

– Так что, топить их всех будем? – не поняла Тося.

Павлуша улыбнулся.

– Не надо понимать буквально. Зачем топить? Просто надо отвезти их туда же, где мы их нашли. Это же очень просто.

– А «Даешь!» снова будем кричать? – язвительно спросил Сорокин.

Павлуша смутился.

– Вчера был порыв, энтузиазм. А назад можно отвезти спокойно, деловито.

– Почему мы должны здесь страдать из-за этих циркачей? – включилась Забродина. – Они небось сейчас по Брайтону-Бичу разгуливают, в огнях рекламы купаются, а мы должны здесь своими жизнями рисковать? Не выйдет, господа хорошие! А вы, – Забродина обратилась персонально к Сорокину, – вы не только «Даешь!», вы еще «Интернационал» запоете.

Сорокин не нашелся, что ответить, молча занервничал, но тут в дискуссию вступил старшина Зароков:

– А вы почему туда забрались? Почему вы – наверху, а все остальные внизу?

Павлуша развел руками:

– Это получилось само собой… Нас, как говорится, выбрало время! Нас выдвинули массы…

– Как выдвинули, так и задвинем! – кажется, это крикнул Сухов.

Кто-то свистнул.

– Надо выбрать Председателя! – предложил Сталин.

– Мы не против, но вначале нужно договориться о процедуре, подготовить бюллетени, урны… – попробовал вразумить массы Павлуша, но те вышли из повиновения.

– Председателя! Председателя! – кричали они.

Егорыч понял, что речь идет о нем, только тогда, когда его стали подталкивать в спину. Он думал – председателя, а они предлагали Председателя.

Выйдя пред лицо народа, Данилов вначале растерялся, стянул со лба на глаза шапку армейскую старого образца и постоял так.

– Ну, если такое дело… – заговорил он. – Попались бы мне сейчас эти циркачи, накостылял бы им по шее как следует!

Всем понравилась эта мысль, всем захотелось накостылять циркачам по шее, поэтому Председателю зааплодировали.

– Но их нету пока, – продолжил Егорыч. – А звери… Никому они здесь не нужны, а ООН далеко. – Данилов озорно глянул на возмущенную Забродину. – Я сегодня ночью не спал, все разбирался, что за зверя мне Колька подсунул.

– Разобрался? – весело поинтересовались из толпы.

– Разобрался, что мужик, а что за зверь…

– И то хорошо!

– Вот я и говорю. Ну вот… Посчитал я… До весны мы их прокормим. Сено есть, картошки-моркошки, как говорится, тоже хватит.

– Это вы о травоядных, а что делать с хищниками? – поинтересовался Сорокин.

– У меня корова… Полтора стакана молока в неделю дает… Она старше меня… На первое время льву с волком хватит, а медведь вроде засыпает. Зима все-таки…

– А для удава у нас кролики! – подал голос Мякиш, но Катя шикнула на него, и Мякиш спрятался за спинами стоящих спереди.

– Ну вот, и с удавом решили. А теперь я думаю: колхозом или единолично? – обратился Председатель к народу за советом.

– Колхозом! – закричали одни.

– Единолично! – потребовали другие.

– Единолично!

– Колхозом!

– А я думаю: и колхозом, и единолично! – загасил Данилов пламя малоивановской гражданской войны. – Зверей придется по домам разобрать. Кроме слона, конечно. Был коровник, стал слоновник. А остальных – по домам, кто кого возьмет… А то они отогрелись, и уже лев на кенгуру поглядывает, а волк на козла косится. Так что…

– Идиоты! – закричал вдруг Павлуша. Он стал спускаться по ступенькам вниз и, задерживаясь на каждой, говорил что-нибудь гневное: – Вам было сказано: «Так жить нельзя», а вы продолжаете так жить! Вам дали свободу, а вы опять в колхоз! Да, сумасшедший дом, о котором вчера Огурцов телеграфировал, для вас лучший выход! Потому что, если они передохнут здесь, вас посадят в тюрьму, а выживут – они вас сожрут. Несчастные, что вы видели в жизни, кроме трудодней? Вам знаком вкус гамбургера? Вы знаете, что такое Анталия? Новое поколение выбирает пепси, а вы, что выбрали вы? В человеке все должно быть прекрасно, а у вас волосы из носа растут!

Павлуша ступил на землю, и тут случилась неприятность, и даже две неприятности…

– Посторонись! – предупредил кто-то, но Павлуша посторониться не успел, а может, не захотел.

Свинка улетела на новый виток, каковой Чучмек изобразил Мякишу движением пальца. У того округлились глаза.

– Так это она… быстрей Терешковой, – потрясенно прошептал стоящий рядом Афоня.

А Павлуша оказался на земле, в грязи.

И одновременно случилась вторая неприятность, на которую никто не обратил внимания, кроме Забродиной: Ленин упал и разбился на более мелкие части, чем в первый раз.

Павлуша вскочил и, будто не падал, продолжил свою гневную речь:

– Я умываю руки! Я уезжаю в Семиреченск! Я отправляюсь в Москву! Я эмигрирую в Австралию! Я улетаю на Марс – только чтобы не ходить с вами по одной планете! И вас проклинаю! – И напоследок изобразил рукой крест, как делает это со своими пациентами Алан Чумак.

Несмотря на такое эмоциональное прощание, малоивановцы нисколько не обиделись, а только удивились, ну и расстроились, конечно.

– Чего это он? – не поняла Катя-продавщица.

– Вернется…

– Вернется, куда он денется, – пообещал Чучмек.

Поглядев еще немного в спину уходящего Павлуши, малоивановцы стали делить зверей. Процедура эта прошла на удивление мирно.

Слона взяла на себя баба Шура.

– Моя вина самая большая… – объяснила она свой выбор.

В отсутствие орла Сталин взял себе льва. Попугай, понятное дело, достался Полковнику, да и кандидатура для удава практически не обсуждалась. Зебры ушли к Мякишу и Кате, им же, как главным птицеводам, выделили и страуса. Хотя Катя противилась, узнав, что страус – петух. «Он мне всех кур передавит», – кричала она, но в конце концов сдалась. Кенгуру взяли к себе Тося с сыном. Зароков и обезьяна – это даже не обсуждалось. На медведя пошел Сухов. Сорокин смирился с горным козлом.

Никто не хотел брать волка. Решили отпустить его на все четыре стороны. Свистели, улюлюкали, бросали палки, направляя его в сторону леса. Но волк поджимал хвост и шел к людям.

Нюра-барыня сжалилась и взяла его к себе.

Председатель остался со своим непонятным зверем.

Колька ликовал, хотя и не подавал виду.

Прошла неделя…

Нельзя сказать, что после всего случившегося жизнь в Малых Иванах кардинально переменилась, встала с ног на голову или наоборот. Жизнь есть жизнь, она, как говорится, берет свое. Ну и что, что кенгуру, ну и что, что дикие животные, в конце концов, и мирный мерин Мякиша брал свое начало от дикой лошади Пржевальского, да и сами малоивановцы, если верить Дарвину и авторам известного вам письма, были когда-то одной большой обезьяной.

Но кое-что, конечно, переменилось. Так, понедельник у Председателя стал днем приема по личным вопросам…

Баба Шура вошла в приемную и нахмурилась – думала, первая будет, а тут уже народу полно. Секретарша Забродина сидела перед дверью шефа и вязала чулок.

Поздоровавшись, отряхнув снег с воротника и постучав валенком о валенок, Александра Ивановна села с краю и стала ждать.

– А снегу-то нынче, снегу, – поделилась секретарша свежей мыслью и зевнула.

Снег и правда шел всю неделю без перерыва, и нападало его уйма.

– Кто у него? – обратилась баба Шура к сидящему рядом Сорокину.

– Полковник, – с готовностью сообщил Виктор Николаевич.

– Секретное совещание, – добавил Сухов и подмигнул.

– За мясом? – спросила его баба Шура.

– А за чем же еще? За неделю, гад, корову сожрал. А спать ни в какую не соглашается…

– А мой не лев, слушай, не знаю кто, – поделился Сталин. – Дашь ему конфетку, оближет с головы до ног. Простудился!

– А наша фулиганичает, – включилась в разговор Тося. – Я у нее деньги от Афони спрятала. Он полез, она ему в глаз. А теперь и мне не отдает.

– Эх, мне бы ваши проблемы, – со вздохом заговорил Сорокин и, достав из кармана, показал бельевую прищепку. – Я без нее дома не хожу. Невозможно.

– Горный козел? – не поверил Сталин.

– Горный, – кивнул Сорокин. – Но вонючий. Очень вонючий.

Забродина улыбнулась.

– А я на мою Дашеньку не нарадуюсь. Кажется, если кто ее обидит – задушу собственными руками. – Забродина сказала это, не переставая вязать свой чулок, и все внимательно на него посмотрели, поняв, что это не чулок, а что-то другое.

Снег стаял с валенок бабы Шуры, стаял и высох, и она поднялась и пошла к Председателевой двери. Забродина вскочила, но баба Шура подняла руку.

– Милая, ты меня знаешь, – предупредила она и ворвалась в кабинет.

Председатель и Полковник склонились над столом, как генералы перед битвой. Полковник был в черной военной форме без знаков отличия. Форма молодила его и стройнила.

– Александра Ивановна! – обрадовался Данилов. – Очень хорошо… Товарищ Полковник предлагает, по-моему, дельную вещь – засекретить наших зверей.

– Как это? – не поняла баба Шура. – Зачем?

– На всякий случай. И в разговоре при посторонних применять шифр или код. Дуб, береза и сосна. Вот твой Раджа, например, – Председатель посмотрел в лежащий на столе лист, – Дуб-4. Ну, как тебе?

– Никак, – равнодушно ответила баба Шура. – А теперь я у тебя спрошу: ты гуляешь?

Данилов растерялся, покосился на Полковника и попытался улыбнуться.

– Да уж давно… времени не хватает!

– А как ты думаешь, слону гулять надо? Стоит он в этом телятничке, киснет от жары. Он уже и есть не просит.

– Ты в этом смысле. – Данилов вытер со лба выступивший пот. – Что я могу поделать – зима.

– А вот что! – Александра Ивановна положила на стол лист, вырванный из альбома для рисования. – Колька нарисовал.

Председатель и Полковник вертели листок, не в силах понять, что на нем изображено.

– Это слон, – пришла на помощь баба Шура. – А это одежда на нем.

– Одежда?

– Это попона, это шапка-ушанка, а это нахоботник.

– Что? – попросил повторить Данилов.

– Нахоботник. У него хобот мерзнет.

Председатель откинулся на спинку стула.

– Ну, ты даешь, Александра Ивановна, нахоботник…

– В общем, я посчитала, нужно двенадцать овчинных полушубков. Два у меня есть, мой вот от Любки остался, а десять с тебя.

– Да где я тебе их возьму?! – вскочил Данилов.

– Где хочешь! Ты председатель, тебя народ выбирал, вот и потрудись для народа!

В приемной раздался вдруг какой-то шум, а за окном на улице – треск двигателей. В деревне что-то происходило.

Баба Шура, Председатель и Полковник кинулись к окну.

В Малые Иваны въезжала яркая колонна мотонарт, штук примерно с десяток. На передних развевался голубой флаг.

– ООН, – вглядевшись в него, прошептал Полковник.

– Что? – не понял Председатель.

– Организация Объединенных Наций. – Мои! Мои! – кричала Забродина и как черная птица летела по белому снегу навстречу заокеанским спасителям. Она так разволновалась, что хотела обнять и расцеловать первого попавшегося, но тот оказался негром, второй попавшийся был желтолицым и узкоглазым, и все же третьего – здоровяка-бородача Зоя Каллистратовна обняла и расцеловала трижды. Тот восхищенно глянул на русскую женщину и подарил ей голубой ооновский флажок.

Забродина оглянулась, увидела робко скучившихся вдали односельчан, подняла флажок над головой и победно им помахала.

Зоя Каллистратовна была счастлива. Возможно, это был самый счастливый день в ее жизни. В разноцветных пуховиках и дутых синтетических сапогах ооновцы в Малых Иванах выглядели как американские астронавты на Луне. Лопотали они не по-нашему, и это удручало. Забродина покрутила головой и среди чужих лиц увидела родное. Лицо было женское, серое, с запавшими глазами. Впрочем, вначале было не лицо, а одежда, по которой и была опознана соотечественница. Она была в дубленке, павлово-посадском платке и сапогах, какие носят, как солдаты, все наши женщины.

– Вы переводчица? – кинулась к ней Забродина с вопросом.

Женщина закурила, глубоко затянулась и вопросительно посмотрела на малоивановку.

Забродина улыбнулась:

– Мне никто не верил, что вы приедете.

Переводчица еще раз затянулась и проговорила, одновременно по частям выпуская дым изо рта:

– Ну, что тут у вас, показывайте.

– Начнем со слона? – предложила Забродина.

Переводчица равнодушно пожала плечами и, обернувшись, что-то объявила иностранцам. Те закричали «оу» и зааплодировали, не снимая разноцветных перчаток.

Они точно так же зааплодировали и закричали «оу», когда увидели слона.

– Сами видите, а каких условиях содержится животное, – рассказывала Забродина. Она волновалась, но вид робко стоящих в отдалении односельчан придавал ей силы. – Санитарное состояние неудовлетворительное, рацион питания однообразный, фруктов нет, витаминов не хватает…

Переводчица была специалистом старой школы, высокого класса: она говорила иностранцам не то, что им говорили на русском, а то, что они должны были услышать на английском. Каждая ее фраза вызывала восторженное «оу» и аплодисменты.

Малоивановцы хотя и робели, но потихоньку подбирались поближе…

После слона Забродина показала ооновцам льва. Высокие гости слегка струхнули, но «оу» прокричали и похлопали.

– Чего это они кричат «о-о, о-о…»? – задался вопросом Мякиш.

– ООН, – пришел на помощь с ответом Чучмек.

Малоивановцы согласились: было логично, что ооновцы кричат «ООН».

Потом были зебры и страус. Если гости смотрели на зверей, то хозяева смотрели на гостей. Особенно интересовали афроамериканцы. Катя с Тосей скрытно показывали пальцами на негритянку, горестно качали головами и соглашались, что та – вылитая Кончита.

Кенгуру вызвала восхищение.

– Russian miracle! – повторяли гости, глядя и на спящего в костюме, но босого Афоню.

– Что это они про нас говорят: «Рашен…» – поинтересовался у Председателя Зароков.

– Подойди спроси, – предложил старшина.

– Боюсь, – объяснил свое состояние Егорыч.

– Да я тоже боюсь, – признался милиционер.

Переводчица вытащила из пачки «Явы» очередную сигарету и устало спросила:

– Ну, всё у вас?

– Есть еще медведь! – вспомнила Забродина. – Не спит, а кормить нечем.

Переводчица крикнула всего лишь одно слово, и иностранцы в который раз закричали «оу!».

– Как заведенные, – посочувствовала им Тося.

– Цивилизация, – объяснил Сорокин.

Медведь чуть не подложил свинью. Хотел угнать мотонарты. Благо Сухов не растерялся, вскочил на другие и остановил хулигана. Иностранцы были в восторге, и даже переводчица изобразила подобие улыбки.

– Неплохой номер…

– Йес! – согласилась Забродина, уже начавшая забывать родной язык.

На этом бы все и закончить, но тут Кончита навстречу летит. Наряжалась, видно, и опоздала… В сарафане и кокошнике с косой и бутафорским хлебом-солью.

– Без этого, конечно, не смогли, – поморщилась переводчица.

Тут Егорыч все же осмелел и тронул ее за рукав.

– Товарищ переводчица, я извиняюсь, а что это они говорят: «Рашен…» – Председатель попытался выговорить второе слово, но не получилось.

– «Russian miracle»? Русское чудо, – перевела переводчица.

Председатель замялся.

– А это они… в каком смысле?

– В том самом, – ответила женщина и покрутила у виска пальцем. – Вы кормить-то думаете их, русское чудо?

– Кормить? – растерялся Председатель. – Чем… кормить?

– Чем их обычно кормят? Водкой, икрой, блинами…

– Так мы не знали… Блинов-то уж напекли бы… Если б знали…

Подобравшиеся ближе малоивановцы закивали, уверяя, что блинов-то уж обязательно напекли, если б знали.

– А вас что, не предупредили, что через вашу деревню будет проезжать экологическая экспедиция ООН «Чей снег белее»?

– Чей снег белее? – заинтересовались малоивановцы.

– Вот они и ездят, выясняют…

– А мы не знали.

– Весь мир знает.

– Так то мир. А у нас телефон за неуплату отключили, радиопровода порвались, а телевизоры – у кого совсем не показывают, а у кого показывают, а ничего не видно. Да нам и некогда их смотреть, хозяйство у всех…

Переводчица бросила окурок в снег и, глядя на этих людей с жалостью и презрением, спросила:

– Как же вы тут живете?

Малоивановцы растерялись, почувствовали себя виноватыми.

– Живем, – робко ответили они и, немного обидевшись, прибавили: – Не хуже других!

Это они сказали, когда переводчица уже уходила. Она выкрикнула какую-то короткую фразу иностранцам, и те впервые не закричали «ООН» и не захлопали, а быстро и деловито уселись на свои агрегаты, выстроились в цепочку и по-английски, не прощаясь, уехали. Будто не было их вовсе. Правда, следы остались. Но ненадолго, потому что почти сразу пошел снег, пушистый малоивановский снег, самый белый на свете.

И поняли тогда малоивановцы, что не только своим, но и чужим они не нужны. И потекла неторопливая сельская жизнь дальше – с радостями своими и печалями.

И еще неделя прошла…

Не успела баба Шура ведра с водой с коромысла снять и на лавку поставить, как внук из соседней комнаты – лётом:

– Ба, пляши! – А у самого руки за спиной спрятаны.

Баба Шура конечно же поняла, о чем идет речь, но, хорошо зная, что с Колькой надо держать ухо востро, поставила ведра на лавку, выпрямилась, расправила плечи и потребовала:

– Покажи сперва.

– Да пляши, пляши! – настаивал внук, а руки-то все за спиной.

– Нет, так не пойдет, – не соглашалась бабка, а сердце ее уже наполнялось радостью.

И тогда Колька торжествующе поднял над головой запечатанный конверт.

Баба Шура торопливо сняла телогрейку и сбросила платок.

– Заводи!

Колька быстро пощелкал каналами на стареньком «Рекорде», на котором изображения не было, но звук был, и поймал музыку – твист. Там, наверное, крутили кино целиком, а может, и отрывок из «Криминального чтива». Баба Шура с Колькой, конечно, не знали – что им это «Криминальное чтиво»? – а сплясали не хуже, чем те… Так ведь и стимул был – письмо.

– «Здравствуй, мама!

Когда пишу эти слова из одноименной песни, у меня слезы выступают в душе, а когда слышу “День Победы” в исполнении Льва Лещенко, прямо плачу. “День Победы. Был от нас он так далек, как в печи погасшей тает уголек”. Победа, мама! Я выхожу замуж! Всё как в сказке! Я стою, торгую хот-догами, а он выходит из своего шестисотого мерседеса и предлагает мне руку и сердце! Но я, конечно, не дура, в тот раз не села, и потом еще два раза не садилась, тянула сколько могла, он даже думал сперва, что я девушка. (Это Кольке не читай.)».

Баба Шура недовольно что-то пробурчала и глянула на Кольку. Тот сидел напротив, положив ладони на стол, а сверху пристроил голову и никак не реагировал на услышанное. Он, кажется, засыпал.

– «Сейчас о новых русских такие небылицы плетут, но ты никому не верь, только мне верь, я теперь знаю. Они такие же, как все, только лучше! Они богатство свое беспробудным трудом наживают, а люди им завидуют. Поэтому и охрана. Александр Иванович без нее никуда, даже в туалет. Он сидит, а они рядом стоят».

Тут Колька оживился, глаза его заблестели.

– С автоматами? – спросил он восхищенно.

– С пулеметами, – недовольно нахмурилась баба Шура и продолжила чтение:

– «А насчет того, что новые русские в сексе не очень, это тоже наговоры, по крайней мере, не хуже иностранцев. (Это тоже Кольке не читай.)».

– Да уж прочитала! – воскликнула баба Шура и выругалась шепотом.

– Читай, ба, – попросил внук, он был равнодушен к этим подробностям.

– «А это прочитай моему любимому единственному сыночку!»

Колька вздохнул и прикрыл глаза.

– «Мой милый мальчик, мой дорогой Жан-Поль. Теперь у тебя будет папа. Он очень хороший. Скоро мы приедем и заберем тебя, и ты поедешь учиться в Англию в королевский колледж».

Бабушка шмыгнула носом и подняла глаза на внука. Колька спал, а его лежащие на столе ладони были сложены в два крепких кукиша, Александра Ивановна вздохнула и продолжила чтение вслух, но уже шепотом:

– «Мама, я с Сашей счастлива, как Алла с Филиппом, а разница в возрасте у нас не такая большая, что тоже немаловажно.

Передай привет тете Кате с дядей Сашей, дяде Феде Чучмеку, Зое Каллистратовне, Павлу Ивановичу и всем нашим, а также Афоне, хотя и не стоило бы. А грузину вашему привет не передавай, я грузин давно разлюбила.

Крепко целую.

Твоя дочь Любаша».

– Прячься и зверей прячь! – кричал, стоя в санях и нахлестывая взмыленную свою лошадку, Сашка Мякиш. – Прячься, психовозка едет! Три фуры для зверей и две для людей!

Малоивановцы выскакивали из своих домов, слушали грозовое предупреждение и заскакивали обратно. Паники не было, так как все было отработано.

Тот же Мякиш, например, быстренько вымазал зебрам морды глиной, и от домашнего мерина их в темной конюшне было не отличить.

А страуса закрыл в курятнике, где тот немедленно сунул голову в специально стоящий для этого дела ящик с песком.

Сухов только расправил своего наконец заснувшего посреди комнаты Топтыгина, придал ему еще большее сходство с лежащей на полу медвежьей шкурой.

Звери много слышали о психовозке от людей, им два раза говорить не надо было.

Лев с трудом просунул свою здоровенную башку в дырку подвала, а остальное уже легко проскочило.

Удав Удача конечно же ничего не боялся, но Змея Каллистратовна, без ума полюбившая вверенную ей рептилию, тоже приняла меры предосторожности. Она связала своей Даше полосатый комбинезончик для тепла, что-то вроде очень длинного чулка, и теперь только накинула на ее головку украшенный бубенцами капюшон – и получилась оригинальная диванная подушка.

Сонный Афоня подвел кенгуру к двери и разрешил:

– Кто зайдет – бей в морду. – И пошел досыпать. Матильда встала в боевую стойку.

Баба Шура повесила на дверь слоновника громадный незакрывающийся замок, воткнула в снег палку с фанерной табличкой, предупреждающей: «Стой! Секретный объект! Стреляем без предупреждения!» – а сама влезла в длинный, до пят, тулуп, обняла ружье и сдвинула брови.

И только один человек не знал о грозящей опасности. Это была Нюра-барыня, которая любила гулять со своим волком в окрестностях Малых Иванов. Стоя на взгорке, она наблюдала, как кавалькада машин и автобусов свернула в сторону от села и остановилась у сосновой рощи. Из них деловито и шумно стали выходить люди, вытаскивать какие-то ящики, прожектора, и хотя Нюра ни разу не была на съемках фильма, она почему-то сразу поняла, что там будет сниматься кино. Вопросительно глянув на своего друга и поняв, что это ему тоже интересно, утопая по колено в снегу, Нюра-барыня направилась на съемочную площадку.

Главный там был человек в длинных кожаных сапогах, норковой шубе и черных очках. На спинке его персонального кресла было написано: «Alyabjev». Молодой, но ранний, очень престижный режиссер Егор Алябьев, с которым многие связывали надежды на возрождение российского кинематографа, снимал чеховскую «Даму с собачкой». Ничего этого Нюра, конечно, еще не знала, она просто стала в сторонке и глазела.