Текст книги "Садовник (сборник)"
Автор книги: Валерий Залотуха
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
Уже ближе к обеду озадачилась продавщица Катя, сзывавшая своих разбредшихся пеструшек.
«Ту-ту-ту, – призывала их Катя (почему-то именно так она звала своих кур). – Ту-ту-ту!» И вдруг увидела невдалеке курицу крупнее, чем ее плимутроки, раз, наверное, в сто. Гигантская курица прислушивалась – не ее ли это зовут? И Катя, конечно, на всякий случай замолчала.
И вот что интересно! Никто из троих: ни Тося, ни Катя, ни Мякиш – никто из них не сказал в деревне об увиденном. И даже не потому, что боялись, мол, не поверят, а просто почему-то не хотелось…
Прочитав письмо раз, наверное, сто и так ничего и не поняв, Председатель пошел за советом к человеку, который, как ему казалось, мог этот совет дать, – к Александре Ивановне Потаповой.
Он стоял перед ее дверью и то поднимал руку, то опускал, но наконец решился и постучал – тихо и крайне деликатно. В ответ не было ни звука. Председатель постучал громче, и вновь в ответ никакой реакции. Тогда он ударил в дверь кулаком: раз! два! три! А в ответ – тишина…
– Оглохла, старая! – разозлился Егорыч и двинул дверь ногой.
Дверь неожиданно распахнулась. В ней стояла баба Шура с пустым ведром.
– Ты ко мне или к Кольке? – спросила она озабоченно и деловито, как будто он по сто раз на день забегает. Председателя зло взяло.
– К Кольке! – выпалил он.
– Его еще нет, но скоро будет. Посиди вон в углушке его, поиграйся, – заботливо предложила она и вышла.
Егорыч сел на маленький стульчик, взял с пола яркий автомобильчик и, катая его по своей ладони, увлекся.
– Не пришел еще? – поинтересовалась баба Шура, возвращаясь, и Председатель торопливо поставил игрушку на пол, нахмурился, становясь вновь Егорычем, человеком, обремененным прожитыми годами.
– Ну, посиди, посиди, придет, – она явно издевалась.
Данилов вытащил из кармана письмо, протянул его.
– Вот, прочитай. Подбросили мне, – проговорил он мрачно.
Александра Ивановна хотела отказаться, еще какой-нибудь фортель выкинуть, но бабье любопытство взяло верх. Надев очки, она взяла письмо, внимательно прочла, вернула и посмотрела на Председателя. Смятения в ее глазах не было, но удивление и непонимание – были.
– А кто такой Гусман? – спросила она.
– Да я вот тоже думаю, – пожал плечами Данилыч. – Слушай, а может, Колька? – неожиданно предположил он.
– Колька – Гусман? – поразилась баба Шура. – Потапов он… Тебе метрику показать? Потапов Жан-Поль Жан-Полевич!
– Да нет… написал он… письмо это…
Баба Шура рассмеялась.
– Да он писать-то… Учителя у него… Змея… коллективизацией замучила. Ему бы маму, Машу писать, шары, рамы мыть, а она сразу – коллективизация.
Данилов не согласился.
– Не знаю, как насчет мамы, Маши, а на моем уровне, когда я ему устройство табурета объяснял, он на этом табурете слово из трех букв накарябал…
– Без ошибок? – поинтересовалась баба Шура.
– Без ошибок.
– Молодец! – похвалила бабка внука.
– Я тебя, Александра Ивановна, обижать не хочу, но, кроме Кольки, некому, – мрачно проговорил Председатель, с трудом поднимаясь с детского стульчика.
– Ах вон оно что? – уперев руки в боки и наступая, воинственно заговорила баба Шура. – Намекаешь, что кальсоны он твои украл?
– Не кальсоны, а телогрейку, – бубнил Данилов, отступая к двери. – Шапку армейскую старого образца, валенки зимние, «Кильки в томате» две банки, я их до смерти люблю.
– «Кильки в томате»! – воскликнула баба Шура. – Значит, я внука не кормлю, и он от голода на консервы твои просроченные позарился?
Егорыч пятился, а баба Шура наступала, и опасная скалка была у нее в руке. Она бы, может, и ударила, так была возмущена, наверняка ударила, если бы в последний момент, когда Председатель уже вываливался в дверь, не увидела на своей вешалке чужую телогрейку, валенки и шапку армейскую старого образца…
Сдернув со стены дежурный ремень, она вышла в сени, но, увидев мокнущий в кадке с водой толстый ивовый прут, отбросила ремень и, размахнувшись, со свистом рассекла воздух надвое. Подошла к калитке, замерла и услышала вдали знакомый жеребячий топот.
Донельзя рассерженный разговором с Александрой Ивановной Председатель вошел в Павлушин дом без стука. Посреди комнаты за круглым столом сидели Павлуша и Сорокин. На столе горели свечи, а посредине лежала пепельница в виде человеческого черепа. На стене висел исполненный тушью на листе ватмана график, озаглавленный: «График перемещения астрального тела во времени и пространстве». На полках стояли книги современных кудесников. И Павлуша, и Сорокин удивились приходу Председателя, а Сорокин еще и смутился.
– Андрей Егорыч! И вы тоже… – поприветствовал он соседа.
– Какие люди и без охраны! – воскликнул Павлуша, поднимаясь.
А Данилов, увидев здесь Сорокина, разозлился еще больше.
– Но ведь это же мистика, согласись, мистика, что нас с тобой ограбили практически одновременно… – частил Сорокин. – А знаешь, что говорит по этому поводу Павел Иванович? У нас с тобой грязная карма! А знаешь почему? Оказывается, мой дедушка и твоя бабушка…
– Ты мою бабушку не трожь, – оборвал его Данилов и протянул Павлуше таинственное письмо. – Ты писал?
Павлуша с интересом посмотрел на адрес.
– Стиль мой. И почерк похож… Но… – Он вытащил письмо из конверта.
Данилов вперился взглядом в читающего Павлушу, пытаясь понять: он или не он, Виктор Николаевич сгорал от любопытства, но держался, продолжая разговаривать с Председателем.
– Павел Иванович убеждает меня в том, что в прошлой жизни я был… козлом! Но не простым, разумеется, а горным. Муфлоном или, может быть, архаром…
Павлуша поднял невинно голубые глаза свои и спросил:
– А кто такой Гусман?
Данилов вырвал из его рук письмо.
– А хочешь, он и тебе скажет, кем ты был в прошлой жизни? – предложил Сорокин.
– С превеликим удовольствием! – поддержал Павлуша и прищурил один глаз, как бы примериваясь.
Данилов предупреждающе поднял руку.
– Только попробуй!.. Шарлатан… Мракобес… Только попробуй…
По дороге к дому его нагнал запыхавшийся Сорокин.
– Слушай, а в самом деле, кто такой Гусман? – озабоченно спросил он.
– Пошел к чёрту, – ответил Данилов, не останавливаясь.
Сорокин же остановился обидевшись, но Егорыча это нисколько не тронуло.
Но тут до слуха его донеслись два обидных вопроса.
– К Александре Ивановне сегодня подкатывал? – это был первый вопрос.
– Пробкой вылетел? – второй.
Данилов остановился, подумал… и вернулся к Сорокину. Виктор Николаевич сделал два шага назад, но все же остановился.
– Слушай, Выкиньсор, – обратился к соседу Данилов. – Сколько лет рядом с тобой живу, а никак не могу понять, хороший ты человек или плохой?
– Я не хороший! – самокритично признал Сорокин, но тут же оговорился: – Но и не плохой… – Задумался и сформулировал: – Я – сложный…
Уже лежа в постели, выпоротый, умытый, накормленный, умиротворенный, сонный, Колька спросил бабушку:
– Ба, а что такое женщина легкого поведения?
– А чего? – насторожилась баба Шура.
– Мне Зоя Каллистратовна сказала, что моя мамка – женщина легкого поведения.
Баба Шура проартикулировала беззвучное послание в адрес Змеи Забродиной и обратилась к внуку:
– Легкого, правильно… Ей с людьми легко, и людям с ней тоже легко…
– А у тебя поведение тяжелое? – спросил внук.
– Тяжелое, – кивнула бабка.
– И у меня тоже, – сказал Колька и вздохнул. Потом подумал и спросил: – Ба, а почему вы Зою Каллистратовну Змеей зовете?
– А потому что – змея, – просто объяснила бабка.
– Ба, а ты правда слона хочешь? – тихо, застенчиво спросил внук.
– Какого слона? – ничего не поняла Александра Ивановна.
Колька вздохнул и нахмурился.
– Ну, ладно, заводи…
И бабушка Шура с готовностью запела:
Голова обвязана,
Кровь на рукаве,
След кровавый стелется
По сырой траве.
Баю-бай, по сырой траве.
Войдя в свой дом, Андрей Егорыч сразу же обнаружил на вешалке шапку и телогрейку, а под ними валенки. На столе лежали две банки консервов.
У Председателя был такой вид, что казалось, он сейчас заплачет. Поискав беспомощно глазами, к кому бы обратиться, он остановился взглядом на старой фотографии революционных солдат с винтовками и обратился к ним:
– Ну хоть убейте меня – ничего не понимаю!
Как это обычно и бывает, все разрешилось на третий день. Как правило, все разрешается либо в хорошую сторону, либо в плохую. Но есть еще и третья сторона, о которой мы предпочитаем не помнить. Это очень плохая сторона. Первый из малоивановцев, кому она о себе напомнила, был Сталин.
Утро застало его в лесу, куда он пришел еще затемно, чтобы выбрать место для засады на медведя. Хотя это было и непросто, но Сталин устроил себе засаду на дереве – в целях безопасности. И вот он сидел на дереве, курил и размышлял неторопливо и радостно на своем родном грузинском языке: «Медведь!.. О, медведь – мечта каждого настоящего охотника и каждого настоящего мужчины. Они не верят, что я настоящий охотник, потому что столько лет я хожу на охоту и столько же лет не приношу никакой добычи. Но разве в этом есть моя вина, если в этих лесах давно нет дичи? Стоило только появиться этому несчастному медведю, как я его…» Плавный и торжественный, как хорошая советская песня, ход мыслей был нарушен треском сучьев и хорошо различимым медвежьим урчанием, знакомым каждому по передаче «В мире животных».
Сталин был действительно бесстрашный человек. Он торопливо загасил сигарету и взвел курки своего старинного ружья. Глаза Сталина горели неподдельным охотничьим азартом. Надо отдать ему должное. Наверное, он убил бы медведя, во всяком случае, не побоялся бы в него выстрелить… Если бы это был просто медведь…. Или, точнее, если бы он шел, бежал или даже стоял на задних лапах. Но этот медведь ехал на велосипеде. Он крутил педали, с трудом пробиваясь сквозь густой ельник, и недовольно урчал. И, увидев такую картину, Сталин забыл о ружье. Он даже забыл о том, что сидит на дереве, и потому с треском полетел вниз. Дело могло кончиться плохо, если бы Сталин не зацепился краем своей толстой кожаной куртки, какие раньше носили летчики, за толстый сук и повис между небом и землей.
– Дэда, – успел сказать Сталин, что в переводе с грузинского означает «мама».
Медведь, в отличие от Сталина, оказался не храброго десятка. От неожиданного шума медведь плюхнулся с велосипеда и, подхватив свое средство передвижения, попер с ним назад сквозь ельник.
И тут случилась еще одна неприятность. Ружье выстрелило – раз и еще раз. Сталин подумал, что ружье выстрелило в него, и, не успев сказать «дэда», а только «дэ…», упал на землю. А медведь в свою очередь подумал, что ружье выстрелило в него, и, бросив велосипед, рванул очертя голову вперед. Он бежал, не разбирая дороги, и тут случилась третья неприятность, самая для Сталина большая, – своей задней лапой медведь наступил Сталину на голову, на ту ее часть, которая именуется ухом…
…А в это время в селе Малые Иваны все шло своим чередом. Холодное мглистое утро начиналось словами:
Товарищ, товарищ!
В труде и в бою…
И вдруг превратилось в «у-у-у!» – разрывая нервы малоивановцев, игла радиолы проползла по всей пластинке, и тут же раздался крик такой степени ужаса и такой громкости, что поднялось и закружило все окрестное воронье.
Что же говорить о малоивановцах? Тот, кто еще спал, мгновенно проснулся. Тот, кто проснулся, тут же оделся. Тот, кто оделся, выскочил на улицу! Впрочем, и неодетые тоже выскочили, Сорокин и Председатель например. Оба в белом исподнем, в кальсонах со штрипками, оба босые. Только увидев друг друга, оба поняли, что надо остановиться. Кричала Змея Забродина, чёрт бы ее побрал!
… А в это время Сталин вышел из леса. Он вышел из леса изменившимся, можно сказать, преображенным. Дело даже не в белой повязке на голове, которую он сотворил из рукава своей рубахи, а в каком-то нездешнем свете в его глазах. Сталин улыбался и смотрел вперед и немного вверх. И ничто не изменилось в его лице, когда он увидел перегородивший дорогу милицейский мотоцикл и стоявшего рядом старшину Зарокова. Хотя Зароков знал Сталина не один год, сейчас он был сух и официален. Он взял под козырек и хотел задать свой сугубо милицейский вопрос, но Сталин, подняв руку, опередил его.
– Прежде чем говорить, выслушайте меня, храбрый рыцарь! Вы единственный в этих местах, кто не называет меня именем тирана, и к тому же вы единственный, кто имеет музыкальный слух. Вот… – И Сталин спел на ухо участковому какую-то грузинскую песенку. – Это плохо? – спросил он, но в голосе его была надежда.
– Плохо, – ответил милиционер.
Сталин опустил голову.
– Что ж, говорите теперь вы, храбрый рыцарь.
– Я не храбрый рыцарь, а старшина Зароков, – терпеливо объяснил участковый и вдруг поморщился.
– Чем это от вас так пахнет?
– Это запах медвежьего страха, – вскинув голову, гордо ответил Сталин.
– А откуда у вас этот велосипед?
Сталин удивился.
– Где вы видите… – Не сразу признав в велосипеде велосипед, он воскликнул: – Я не желаю превращать трагедию в фарс!
Зароков расправил плечи и торжественно проговорил:
– Найхосро Амиридонович Мойсцралишвили, вы арестованы!
А народ в то же самое время, кто с кольем, кто с дубьем, мчался к сельскому клубу, в котором и находилась радиорубка. Может быть даже, не для того бежали туда малоивановцы, чтобы вызволить Змею Забродину из неведомой беды, а для того, чтобы она, наконец, замолчала. С видимым напряжением радиоколокол транслировал на всю деревню то, что происходило в клубе. К крику Змеи Каллистратовны присоединялся крик каждого, кто вбегал в радиорубку, причем сначала, правда недолго, крик новичка перекрывал крик хозяйки.
– Змея!!! – вот что кричали они. – Змея!!!
Наконец вбежал Председатель и зычно скомандовал (все, кто слушал трансляцию, сразу узнали его голос):
– Выключите микрофон! Немедленно выключите микрофон!
Потом протопали шаги, потом что-то щелкнуло и стихло. (Наверно, сам и выключил.)
Баба Шура слышала это все, стоя в своем доме и глядя на пустую постель внука, который, вообще-то, любил поспать. Внутренний голос подсказывал ей: «Он».
– Он, кто же еще, – вслух согласилась баба Шура. – Кроме него, некому.
Сдернув с гвоздя дежурный ремень, она вышла в сени, увидев мокнущую в кадке розгу, сменила ремень на более действенное средство воспитания. Но, подойдя к калитке и услышав приближающийся частый топот, бросила хворостину, с треском выломала из забора штакетину и, удовлетворенная размером ее и весом, изготовилась к встрече внука, как американский бейсболист готовится к встрече стремительно летящего к нему мяча…
…Но если бы это была змея… Это был удав! И даже не удав – удавище, длиною метра три и толщиной с хорошее бревно.
Он лежал на зачехленном диване под большим портретом диктора Левитана и смотрел на стоящих напротив остолбенелых людей, как начальник на подчиненных – удивленно и требовательно.
Малоивановцы уже не кричали. Они почувствовали и даже, можно сказать, поняли, что начинается их какая-то новая жизнь, хотя и не представляли себе, что это будет за жизнь…
…Не понимала этого одна баба Шура. Она еще наивно верила в то, что стоит только хорошенько наказать проказливого внука, и все пойдет, как было раньше: не хорошо, но и не плохо – по-прежнему. Она даже улыбнулась, вслушиваясь в приближающийся знакомый топот. Баба Шура знала точно, когда надо бить и куда, и, размахнувшись, ударила. Да нет, не ударила, врезала. И хорошенько врезала! Однако, как это ни покажется странным, то был вовсе не Колька. И более того, даже и не человек.
Это было животное, зверь, каких баба Шура не видела за свою долгую жизнь и на картинках. Свинья не свинья, бегемот не бегемот, волосатый крокодил, торпеда на ножках – это существо пронзительно завизжало, среагировав на полученный удар, влетело во двор, сделало вокруг дома два круга со скоростью разогнанного на серпуховском ускорителе одинокого атома и, выскочив обратно в калитку, исчезло.
«Колька» – прошептала баба Шура, и в голосе ее не было уже никакой надежды.
В маленьком, но уютном зале клуба собрались все или почти все. Дверь с табличкой «Радиорубка» была забаррикадирована трибуной для выступающих, ящиками для голосования и гипсовым бюстом Ленина. За накрытым кумачом столом восседала Змея Забродина с мокрым платком на лбу. Малоивановцы негодовали и недоумевали одновременно, и от принципиальной несоединимости этих двух чувств происходил перегрев аудитории. Было очень шумно.
На сцену поднялся Полковник, и шум стих: этот таинственный человек впервые выступал публично.
– В самом деле, происходит что-то невообразимое. Как будто мы не в России, не в цивилизованной демократической стране, а в какой-нибудь страшной жаркой Африке…
– Правильно! – поддержал Полковника Афоня. – Вчера моя мамка кенгару на поле видела!
– Ну, не знаю, кенгара не кенгара, а сумка у нее на животе точь-в-точь, как у меня, – важно подтвердила Тося-мать и, поджав губы, замолчала.
– А я двух зебер – своими глазами, – застенчиво сообщил Мякиш.
– А я курицу, что наша лошадь! – вскрикнула жена Мякиша Катя-продавщица и негромко, но горячо объяснила сидящим рядом: – Он мне говорит – штраус! А откуда здесь штраусы?
– А я должен вам признаться, что третьего дня ко мне прилетел попугай, – продолжил выступление Полковник.
– Попугай! – чуть не хором повторили малоивановцы.
– А я думал – павлин!
– А я – жар-птица!
Фазан – тоже говорили!
Да чего только не говорили, летающая тарелка, говорили…
– Попугай!
– Попугай, ну надо же!
– Попугал попугай!
И засмеялись малоивановцы, все засмеялись, даже Змея Забродина – нервно и отрывисто, даже Нюра-барыня – смущенно, в ладошку. Трудно сказать, почему известие о попугае так развеселило малоивановцев… Наверное, это все-таки было нервное – реакция на события последних дней.
– Так он у вас и живет? – смеясь, спрашивали из зала.
– Так и живет! – смеясь, отвечал Полковник.
– И разговаривает?
– И разговаривает!
– И что говорит?
Стало тихо. Очень тихо. Полковник побледнел.
Трудно сказать, сняло напряжение то, что случилось следом, или, наоборот, его прибавило, но случилось следующее. Дверь медленно, почти торжественно отворилась, и в помещение вошел Сталин, сцепив за спиной руки, а за ним, ведя велосипед «под уздцы», старшина.
Первым неожиданно прореагировал Полковник. Переводя взгляд с повязки на лбу Сталина на повязку на лбу Забродиной, он проговорил недоуменно:
– Прямо восстание сипаев…
А дальше все всё поняли и всех прорвало.
– Все понятно!
– Понаехали!
– Жили без вас, горя не знали!
– Куда ни сунешься, везде один Кавказ! – вот что кричали малоивановцы, а некоторые уже даже вставали со своих мест.
– Самосуда не допущу! – воскликнул Зароков, прикрывая Сталина своим телом.
– Как вам не стыдно! – это сказала Нюра-барыня. – Как вам не стыдно… – В ее голосе было больше слез, чем децибел, может быть, поэтому все услышали.
Гордо вскинутая голова Сталина опустилась.
– Я вам прощаю, храбрые рыцари и благородные дамы, я вам прощаю, – пробормотал он.
– Простить легче всего, – не согласился взволнованный Сорокин, принимая руль велосипеда из рук Зарокова. – Я, может быть, тоже вас прощаю. Но разве от этого легче. Кто вернет мне веру в человека? Я всегда считал, что все мы – люди доброй воли…
«Ш-ш-ш-ш…» – донеслось вдруг из-за двери радиорубки, что заставило Сорокина замолчать и помогло малоивановцам вспомнить, по какой причине они здесь собрались. Председатель вздохнул и поднялся, вытаскивая из кармана письмо.
– Ну, если тут собрались люди доброй воли, то значит, это вам. Читайте…
Письмо оказалось в Павлушиных руках, он легко взлетел на сцену, откашлялся, извинился, что читает сразу, с листа, и прочитал… Великолепно, вдохновенно, с пафосом:
«Людям доброй воли!
Люди!
Люди вы или нет?
Да поймите же вы, наконец, что мы от них не отказываемся, мы просто больше так не можем! Денег нет, ничего нет, а они ведь есть просят! Представьте, каково каждое утро видеть голодные глаза того, кого ты любишь? Это наш последний шанс! Гусман верит Америке, мы верим Гусману, а вы верьте нам.
Эта вынужденная мера – временная.
Весной мы вернемся, расплатимся за все и будем вместе поднимать Россию. Люди! Наши добрые труженики села! В конце концов, мы все произошли от одной обезьяны, вот и давайте вести себя соответственно.
Ваш “Russian miracle”».
Малоивановцы заспорили о том, что все это значит, о том, кто такой Гусман, о том, как переводятся непонятные слова в конце, и, заспорив, так разорались…
Они бы, может, и подрались, к этому все шло, если бы вдруг этот всеобщий крик и ор не прорезал полный отчаяния детский голос. Это был, конечно, Колька, кто же еще?
– Базарите здесь?! – Колька был без шапки, всклокоченный, в расстегнутом пальто, и одна штанина его теплых, с начесом штанов была заправлена в валенок, а другая нет. Он стоял в открытой двери и пытался унять свое частое дыхание.
– Базарите здесь… – повторил Колька тихо и вдруг крикнул: – А они там насмерть замерзают! – И выбежал, хлопнув дверью с такой силой, что баррикада у радиорубки зашаталась и с вершины ее свалился и разбился на несколько кусков гипсовый ленинский бюст.
– Плохая примета, – прокомментировал ситуацию Павлуша.
Непонятно было, что, собственно, он имел в виду, и от этого всем стало как-то очень нехорошо, неприятно…
Местечко это, находящееся километрах в семи от Малых Иванов, почему-то называлось Двенадцатый квартал, хотя никаких других кварталов в округе не было. На опушке черного леса стояли в каре несколько ярких фургонов, разрисованных звериными мордами и исписанных теми же непонятными словами, которыми заканчивалось таинственное письмо: «Russian miracle». Клетки были пусты. Чуть в стороне, в затишке догорал костер, и в стремительно сгущающихся сумерках малоивановцы не сразу заметили стоящих у костра зверей. В центре этой неподвижной композиции застыл, понуро повесив хобот, слон. Слева от слона сидел лев, самый настоящий лев, похожий на гигантскую копилку, какие лет тридцать назад были в большом ходу. Справа полулежал, задремывая, медведь. Чуть сзади, полоска к полоске, замерли зебры. Удивленно вытянул шею страус. Волк, про которого по причине жалкого вида и собачьего ошейника подумали, что это собака, поджал хвост и дрожал. Кенгуру спрятала ладошки в сумке, как в муфточке. Был кто-то еще – темный, лохматый, и еще… То в одном, то в другом месте появлялась обезьяна в Колькиной цигейковой шапке и настороженно стреляла глазками. Если звери сгруппировались вокруг самого большого, то люди, наоборот, вокруг маленького. Колька вертел головой и смотрел на взрослых, ища в их глазах сочувствия. Сочувствие, конечно, было, но проявлялось оно как-то странно. До замерзших Колькиных ушей доносились следующие речи взрослых.
– Лохматые-то ничего, а лысым, конечно, каюк…
– Лев – лохматый, ну и что?
– Да и лохматым, пожалуй, каюк…
– Это какую же слону могилу рыть придется… А земля уже мерзлая…
– Мы, что ли, будем рыть? Пусть сами и роют.
– Кто сами…
– Ну, эти…
– Так они уже в Америке, не понял, что ль?
– А как же – без зверей?
– Америке нужны наши мозги, а звери у них свои…
– А жалко все-таки – замерзнут.
– Жалко, а что поделаешь…
Колька не мог больше все это слышать и, бросив людей, перебежал к зверям.
Он остановился у слоновьих ног и посмотрел на людей. Он все еще надеялся. Да и звери… Нельзя сказать, что они искали в людских глазах сострадания или хотя бы сочувствия, но огонек надежды в звериных глазах еще тлел.
– Они хорошие! – закричал, агитируя, перебежчик. – Они добрые! Они не кусаются!
Но слова не долетали до стоящих напротив в десяти метрах людей.
– Они как люди, только не разговаривают! – проорал Колька, будто кинул в стену горсть гороха.
– Они – артисты! Вот, смотрите, это слон. Его зовут Раджа!
Колька поднял вверх руки, и слон вдруг обхватил его за пояс, поднял в воздух, положил на землю и поставил на Колькину голову столбообразную ногу.
– А-а-а! – истерично закричала Змея Забродина. – Мужчины, что же вы стоите?
Мужчины действительно стояли, не двигаясь с места. А что было двигаться, если Колька там улыбался под этим столбом, если он там, можно сказать, кайфовал.
– Раджа! – крикнул Колька, и слон подхватил его вновь и поставил на землю рядом со львом.
Лев открыл пасть, и Колька сунул в нее голову. Это тоже доставляло ему удовольствие, потому что он там, в львиной пасти, среди зубов, улыбался. Видимо, там было тепло – шапку-то свою Колька отдал обезьяне.
Действительно, почему-то никому не было страшно, даже баба Шура внешне оставалась спокойной, лишь только пообещала:
– Вот только вытащишь ее оттуда, я тебе ее и оторву.
Колька выбрался наружу, потрепал по гриве льва и поделился:
– Вот видите, какие они? Они все такие! Это лев. Его зовут Лев.
– Как Льва Толстого, – понимающе кивнул Сталин.
– Это зебры: Зита и Гита, – продолжил знакомство Колька. – Медведь Топтыгин Михаил Потапыч, страус Петя, обезьянка Чита…
– Полностью, видимо, Кончита? – высказал предположение старшина Зароков.
– Кенгуру – Матильда. А это – волк…
– Волк! – ахнули малоивановцы и разом отшатнулись, отпрянули.
– У него имя на ошейнике написано, я его никак не запомню, – объяснил Колька.
– И удав отсюда? – крикнула Змея Забродина.
Колька кивнул.
– Удава зовут Удача.
– И попугай из этой из компании? – поинтересовался Полковник.
– Из этой, из какой же еще… Только я забыл, как его зовут, как-то не по-нашему.
– Густав, – бледнея, подсказал Полковник.
– Ага, – кивнул Колька. – Попугай Густав.
– А горного орла нет? – задал важный для себя вопрос Сталин.
– Орла нет, но есть горный козел, зовут Троцкий, – охотно ответил Колька и развел руками. – Ну, вот… А, есть еще Манюня, это свинка такая, бородавочник. Ей ничего не надо, ее и кормить не надо, ей надо только дорогу уступать. Если не успеешь…
Внезапно что-то стремительное, практически невидимое налетело и исчезло, а сбитый с ног Колька перекувырнулся через голову, но тут же встал и, отряхивая пальто, смущенно объяснил:
– Не успел…
Колька замер и еще раз внимательно посмотрел в человеческие глаза. Взрослые же старались не смотреть больше ни на Кольку, ни на зверей.
– Ну что же, спасибо, малыш, за интересную экскурсию, – поблагодарила Забродина и обратилась озабоченно к односельчанам: – Ну что, товарищи, по машинам?
Колька посмотрел на стоящих рядом зверей и прошептал:
– Они не как люди… Они лучше людей.
И вдруг, можно сказать, в одно мгновение стало темно, почти как ночью, сверкнула молния, и сразу же бабахнул гром, да так, что все инстинктивно присели, и люди, и звери. С черного неба повалили и понеслись, поддуваемые ветром, крупные снежинки первого снега.
Один только Павлуша не испугался грозы. Глядя в небо, он взмахнул сжатой в кулак рукой и скомандовал:
– Давай!
И небо послушно отозвалось.
И вдруг что-то случилось… Точнее – случилось то, что должно было случиться, но оттягивалось. Председатель сделал ладони рупором и трубно прокричал:
– Спасаем животных!
Первой призыв к собственному спасению услышала Чита, по версии Зарокова – Кончита. В три прыжка она оказалась в коляске милицейского мотоцикла, поверх Колькиной шапки натянула зароковский шлем и, укрывшись под самое горло брезентом, нетерпеливо поглядела на потрясенного старшину.
Малоивановский зверо-человеческий поезд выглядел следующим образом. Три сцепленных фургона с животными тащил на мотоцикле Зароков. Сзади их толкал трактором Мякиш, а с боков облепили люди.
Чуть отставая, шел Данилов. Он нес на руках кого-то большого, лохматого, непонятного. Когда Председатель спросил Кольку, кто это, тот удивленно пожал плечами, он тоже впервые видел этого зверя.
Медленно, но поезд двигался – с каждым метром ближе к Малым Иванам, ближе к спасительному теплу. Дойти до тепла – эта нехитрая мысль объединяла сейчас малоивановцев. Ветер бил в лицо, снег залеплял глаза, и они шли-шли…
Павлуша шагал первым, указывая всем остальным правильный путь. Как же он был красив!
– Даешь! – яростно закричал Павлуша.
Красная от натуги Змея Забродина взглянула на него благодарно и подхватила:
– Даешь!
Добравшись до родного села, малоивановцы разбились на две группы. Первую составили люди, склонные по жизни к труду физическому, – они спешно стали готовить к приему зверей брошенный колхозный коровник; во второй оказались рожденные для интеллектуальной деятельности. В малоивановский мозговой центр вошли: Павлуша, Змея Забродина и Виктор Николаевич Сорокин. Расположившись в крохотной комнатке почты, они настойчиво выходили на связь с миром. Технические функции осуществляла Тося-почтальонка. Она сидела на телефоне и кричала не своим, высоким и противным голосом:
– Але, Семиреченск! Але, Семиреченск!
– Вы, Тося, неправильно вызываете, – остановил ее Павлуша и, взяв трубку, показал, как это надо делать правильно: – Семиреченск, я – Малые Иваны, Семиреченск, я – Малые Иваны. – Он говорил негромко, устало и трагически.
– Семиреченск… – Тося смутилась, – мы – Малые Иваны. – Она старательно пыталась подражать, но получалось плохо.
– Павел Иванович, текст готов, – доложила Змея Забродина. После недавнего «Даешь!» она полностью признала в Павлуше лидера. А как она преобразилась… Ну, красная косынка – понятно, в клубе было полно кумача, но вот где она взяла потертую кожаную тужурку?
– Читайте, – попросил Павлуша и, прикрыв глаза, приготовился слушать.
Сидящий в углу Виктор Николаевич горько усмехнулся, наблюдая эту до боли знакомую картину. Собственно, Сорокин не участвовал в мозговом штурме, у него была другая роль, а может быть, даже миссия – молча наблюдать и горько усмехаться.
– «Просим немедленно эвакуировать из местоположения дер. Малые Иваны диких животных в количестве: удав – 1 шт., слон – 1 шт., козел горный – 1 шт., страус – 1 шт., лев – 1 шт., зебра – 2 шт., кенгуру – 1 шт., попугай говорящий – 1 шт., волк – 1 шт., неизвестное животное – 1 шт.
Жители дер. Малые Иваны».
– Хорошо, – одобрил текст Павлуша. – Только вместо «просим» напишите «требуем».
– Хорошо, – кивнула Змея Каллистратовна и немедленно внесла поправку.
– Не могу больше! – воскликнула Тося, чуть не плача. – Я лучше коровник пойду чистить вместе со всеми!
– Только без нытья! – воскликнул Павлуша, вырвал у Тоси трубку, положил на аппарат и посмотрел на телефон так, что тот немедленно и пронзительно зазвонил.
Потрясенная Тося зажала ладонью рот.
– Понятно? – спросил Павлуша с интонацией превосходства и снял трубку.
– Але, Малые Иваны? – услышали все находящиеся в комнате высокий противный голос, как будто это говорила Тося.
– Я – Малые Иваны, – торжественно отозвался Павлуша.
– За полугодовую неуплату отключаем телефон, – протараторила Тося-2, трубка прощально гуднула и онемела.
Сорокин горько усмехнулся.
Павлуша брезгливо бросил ненужную трубку на пол. Тося испуганно положила ее на аппарат.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.