Текст книги "Садовник (сборник)"

– Да как же, – забасил дядя Леша, не понимая.

Тетка Ира вышла в прихожую, в черном, с провалившимися глазами на сером лице, с синими покусанными губами. Сзади ее удерживала за руку какая-то старуха.

– А, куманек дорогой явился! – громко заговорила тетка Ира. – С яблочками со свово сада, с бутылочкой! Друг от самого детства, как же… Ты чего пришел? – грозно спросила она. – Сестру мою на тот свет свел, теперь мужика? Горбил на твой сад всю жизнь… А?! – Голос ее поднялся до невыносимого.

– Ир, – заговорил хрипло и испуганно дядя Леша, но она, поднимая руку и вырываясь от старухи, закричала в близкой бабьей своей истерике:

– Пошел отсюда, гад! И только приди! Приди только на похороны! Попробуй только!

– Иди, дядь Леш, иди, видишь, какая она, – Райка подталкивала дядю Лешу к двери.

Спускаясь по лестнице, он заклохтал вдруг горлом, шмыгнул громко носом, торопливо провел рукавом пиджака по глазам…

– Три больших красных автобуса остановились один за другим, из них высыпали разом человек, может, двести – разноцветная и шумная засидевшаяся городская толпа.

– Ой, девочки, прелесть какая! – вырвался из общего гомона восторженный женский голос.

– Юра, лезь сюда! – кричал какой-то мужчина. – Гляди, какие яблоки!

– Вкуснотища!

– Первый раз повезло – всю жизнь на картошку посылали!

– А я думала, у нас такие не растут, надо же!

– Есть, есть еще места заповедные!

Дядя Леша молча и беспомощно смотрел на эту неуправляемую, пугающе свободную массу людей.

– Товарищи! По саду не расходиться и на деревья не влезать! – пришел неожиданно на помощь голос, усиленный ручным мегафоном. Руководитель шефов, в джинсах и штормовке, стоя к дяде Леше спиной, наводил порядок: – Зюкин, кому говорят, слезьте с дерева!

Рядом с руководителем стоял и председатель, который увидел дядю Лешу и призывно помахал рукой.

Председатель тронул руководителя за локоть, заговорил:

– А вот наш садовод… А это руководитель шефского отряда, Виктория Васильевна…

Дядя Леша еще больше растерялся, поняв, что руководитель – женщина.

Она пристально и твердо посмотрела на него, пожала руку.

– Очень приятно! – и, обернувшись, прокричала в мегафон: – Зюкин, слезьте с дерева! Лишим квартальной премии!

– А вы, значит, из института, учите или так просто, делаете чего? – поинтересовался больше из вежливости дядя Леша.

– Делаем чего, – коротко ответила Виктория Васильевна, поглядывая по сторонам.

– И чего ж делаете?

– А вот этого спрашивать не следует, – с укоризной в голосе произнесла Виктория Васильевна и снова заговорила в мегафон: – Внимание, товарищи, внимание! Сейчас перед вами выступит главный садовник колхоза… Как вас? – обратилась она тихо к дяде Леше.

– Глазов Алексей Алексеевич, – помог председатель.

– Алексей Алексеевич Глазов! – объявила руководительница.

– Чего говорить? – растерялся дядя Леша, принимая мегафон.

Шефы ждали.

– Говорите-говорите! – торопила руководительница.

– Товарищи! – заговорил дядя Леша. – Значит, это… Яблоки в нашем саду натуральные, не опрысканные, поэтому кушайте на здоровье!

Шефы закричали «ура», засмеялись и зааплодировали.

– Только на деревья не лазийте, товарищи, по-хорошему прошу! Это ж хуже, чем на человека наступить. У нас лестницы есть, стремянки… Значит… А когда яблоки рвать будете, не отрывайте вместе с плодоножкой. Вот, глядите как. – Он поднял руку к ветке, показал. – Чтоб плодоножка на ветке осталась… Мне мой дед рассказывал, – дядя Леша, забыв, опустил мегафон, но тут же, потеряв голос, поднял его, – мне мой дед рассказывал… когда здесь была уборка при графе Семенове, он сборщикам выдавал лайковые перчатки! Чтоб яблоки не портить…

Шефы снова засмеялись и зааплодировали.

– У нас, правда, перчаток нету, но вы уж постарайтесь! – дядя Леша сунул мегафон председателю и пошел к дому.

Шефы веселились и радовались почти как дети.

В дом постучали.

– Да, – сказал дядя Леша и положил под зажженную настольную лампу свою клетчатую рубаху и новую заплатку к ней.

– Можно? – услышал он за дверью женский голос. Мягкий, спокойный, усталый и терпеливый.

Дядя Леша молчал и не двигался.

– Можно? – повторил голос, и дверь осторожно открылась. На пороге стояла руководительница шефов, она улыбалась.

– А-а, – чуть улыбнулся в ответ дядя Леша. – Вера Васильевна…

– Виктория Васильевна, – поправила руководительница, впрочем, кажется, совсем не обидевшись. – А я думаю, дай зайду напоследок… А то ведь так и не удалось поговорить…

– Да я сам собирался выйти… – сказал дядя Леша. – Рубаха вот порвалась… Не знаю, как вас всех и благодарить… – голос дяди Леши был хриплый, севший. Он улыбнулся. – Охрип вот… Каждому пока объяснишь… Все-таки много у вас непонятливых людей, Виктория Васильевна… Вроде ученые…

– Ученые, ученые… – улыбаясь, громко повторила Виктория Васильевна. – Это мы вас должны благодарить, Алексей Алексеевич…

Она подошла к этажерке, глянула на кипу журналов «Садоводство», взяла в руки бронзовый бюстик человека – в шляпе с бородой.

– А кто это? – удивленно спросила она. – Как будто знакомое лицо.

– Так Мичурин! – улыбнулся дядя Леша.

– Ах, правда! – удивилась Виктория Васильевна. – В школьных учебниках был его портрет. Помню, когда учительница про него рассказывала, я так загорелась! Набрала косточек от сливового компота и во дворе посадила. Представляете? И тут у вас Мичурин. – Она смотрела на корешки толстых книг. – Это что, он все написал?

Дядя Леша кивнул.

– Можно?

Виктория Васильевна вытащила книгу, и вместе с ней выдвинулась наклеенная на картон фотография. Так фотографировали в конце сороковых – начале пятидесятых: задником служила клеенка, нижний край которой лежал, чуть загнувшись, на дощатом плохо выметенном полу. Какой-то дворец с балюстрадой и озеро с плавающими лебедями и круглой беседкой на краю, острые кипарисы в отдалении… Дядя Леша был в своем костюме с наградами: два ордена Славы и медали. Рядом сидела Тоня, красивая, в красивом же модном платье трофейного шелка. На коленях их сидели дети. У дяди Леши – улыбающаяся девочка, у Тони – немного испуганный, верно, только из парикмахерской, подстриженный «с чубчиком» мальчик.

Дядя Леша терпеливо молчал. И Виктория Васильевна молча вернула фотографию на место.

– Я присяду? – спросила она.

– Конечно-конечно! – смутился дядя Леша и пододвинул ей стул.

– Знаете, – заговорила Виктория Васильевна, – смотрела я на эту всю уборку и завидовала. Думала, знаете, что? Бросить все к чёрту – лабораторию, диссертацию, общественную работу! Поехать вот так куда-то и работать в саду. Вырастить, знаете, свой сад!

Дядя Леша понимающе закивал.

– Дело ж хорошее, конечно… Только сады тут сейчас не очень-то сажают. Что не вымерзло, то вырубили. А заново сад разбивать потяжельше будет, чем за старым ухаживать.

– Да… – задумчиво произнесла Виктория Васильевна.

Дядя Леша молчал.

– Да… – повторила она. – Непросто, оказывается, быть и садовником.

– Так я не садовник, – не согласился дядя Леша. – У меня должность – бригадир садоводческой бригады. Садовод…

– Странно, – удивилась Виктория Васильевна. – А я думала, садовод – кто новые сорта выводит… Ну вот Мичурин, например… А кто ухаживает за садом, бережет его, тот – садовник…

Дядя Леша молчал, удивленный.

– Может, оно и так, – негромко произнес он. – Так что ж теперь делать.

Вдруг в сенцах что-то загремело, дверь распахнулась, и в комнату ввалилась Маруся-почтальонка.

– Принимай, Лешк, южные гостинцы! С доставкой на дом! – Маруся держала в руках, прижимая к животу, большой фанерный ящик посылки. – Десять двести! Там у нее небось тоже блат на почте, – сказала Маруся и бухнула посылку на стол.

И тут она увидела Викторию Васильевну, но растерялась лишь на мгновение, подошла, протянула ладонь лодочкой:

– Будемте знакомы – Маруся…

– Виктория Васильевна, – приподнялась та и пожала протянутую руку. Она, похоже, еще больше растерялась.

– Уезжаете? – спросила Маруся и глянула на окно, где шумно и бестолково садились в автобусы шефы.

– Да, уезжаем, – торопливо ответила Виктория Васильевна.

Маруся кивнула.

– А мы остаемся…

Она была весела. Увидев, что сесть некуда и не предлагают, она плюхнулась на кровать и, бросив на подол юбки крупные короткопалые ладони, заговорила:

– Пенсию сегодня разнесла бабкам. «Пензию»… Так чтоб меня да не угостили?.. А ты? – укоряюще и шутливо-строго обратилась она к дяде Леше… – Ну не стыдно тебе? Письма тебе таскаю, бандероли, переводы, отправляю… Посылку вот – с доставкой на дом, чуть не надорвалась. Ну хоть бы раз отблагодарил! А то ведь стимула нет, Леш, сти-му-ла!

– С получки, Марусь, с получки, – привычно отшутился дядя Леша и замолчал.

Наступило вдруг молчание. Молчала Маруся. Молчала Виктория Васильевна. Молчал дядя Леша.

– Отгадай вот лучше загадку, Марусь, – предложил вдруг дядя Леша. – Отгадаешь, тогда и стимул будет. Сразу в магазин побегу.

– Давай! – обрадовалась почтальонша. – Обожаю загадочки отгадывать!

Дядя Леша взял со стола пачку «Севера», ткнул в рисунок пальцем.

– Вот найди здесь белого медведя, – сказал он спокойно и серьезно.

– Прямо медведя? – Маруся разглядывала пачку.

– Ищи-ищи, – подбодрил дядя Леша.

Маруся, не отрывая сосредоточенного взгляда от папирос, подошла к Виктории Васильевне.

– Ты тоже ищи, – сказала она вполголоса, и Виктория Васильевна стала вежливо смотреть в рисунок.

– Врешь небось – белого медведя? – подняла Маруся недоверчивые глаза.

– Когда я врал? – щуря глаза, спросил дядя Леша.

Маруся вертела пачку так и сяк, спрашивала что-то шепотом у Виктории Васильевны и наконец не выдержала.

– Сдаюсь, чёрт с тобой! Сдаемся!

Дядя Леша придвинулся к ней, ткнул пальцем в рисунок.

– Видишь эту горочку?

– Ну? – кивнула Маруся, вся ожидание.

– Так вот он за нее пописать пошел.

– Кто? – не поняла Маруся.

– Белый медведь, – дядя Леша был серьезен.

Маруся молчала секунду, потом зашлась в смехе. Виктория Васильевна улыбнулась, но скорее от неловкости.

– Ну, до свидания, я пойду, – поднялась она. – Было очень приятно познакомиться. До свидания, Алексей Алексеевич. – И она вышла быстро.

Маруся замолчала, посидела, вытирая выбитые смехом слезы, и тоже поднялась. Уже в двери она погрозила дяде Леше пальцем.

– А ты жук, Глазов, тихеньким прикидываешься…

Тут засмеялся и дядя Леша, глухо, нутряно, прикрывая кулаком рот.

Он достал из кармана пиджака садовый секатор, стал открывать посылку. Ее фанерная крышка была прошита крупными гвоздями, которые поддавались туго, со скрежетом и визгом. Но эти звуки вдруг стихли, и в комнате в третий и последний раз в нашей истории возник тот женский голос, мягкий, добрый, спокойный и по-прежнему застенчивый:

«Здравствуйте, уважаемый Алексей Алексеевич!

Большое спасибо вам за письмо. Я так рада. Очень рада я также, что урожай у вас в этом году удался. Алексей Алексеевич, а мне тоже жаловаться грех. И гранаты, и виноград, и персики – все отличное просто! Про яблоки и груши я уже не говорю. И грецкий орех стоит, как обсыпанный. А вы бы только видели розы! Алексей Алексеевич, я спрашивала в письме, когда у вас отпуск, а вы так и не написали. Может быть, выберете время и приедете, посмотрите на мое житье-бытье, увидите, как здесь все растет. И не думайте, вы меня нисколько не стесните, дом большой… Я слышала, что ветераны войны имеют право на бесплатный проезд, так что убытком для вас это не станет. Ну а у меня здесь все свое.

До свидания. С уважением. Вера Васильевна.

Собрала посылочку для вас, угощайтесь. Правда, пришлось срывать все немного недозрелое, побоялась, что в пути испортится.

До свидания. С уважением. Вера Васильевна».

Дядя Леша отложил крышку, поднял положенную сверху газету. В посылке были аккуратно уложенные темно-вишневые гранаты, длинные коричнево-золотистые груши, нездешние яблоки, крупные, продолговатые, воздушно-розовые, и плоды, каких он еще не видел, – изумрудные пальчики фейхоа…

Начиналось за окном утро, но дядя Леша не ложился, сидел прямо и немо за столом. Постель за его спиной оставалась нетронутой.

Дядя Леша резко поднялся, подошел, ступая по замусоренным половицам, к окну, наклонившись, посмотрел в раннее сереющее утро, нажал на кнопку настольной лампы, включил свет.

Он вернулся к кровати, присел, пошарил под ней рукой и вытащил небольшой пузатый чемодан, очень старый, но из настоящей телячьей кожи, на крышке его у потемневшего латунного замка выдавлено было тиснением какое-то длинное немецкое слово. Дядя Леша поставил чемодан на кровать, щелкнул замком, поднял крышку. На внутренней ее стороне были наклеены старые, вырезанные из журналов фотографии: портрет маршала Жукова и цветущая раскидистая яблоня. Дядя Леша перевернул чемодан и вывалил из него на постель несколько пар обуви, женской и детской, сморщенной, скукоженной временем, отодвинул ее в сторону, чтобы не мешала, и распахнул дверцу гардероба. Из нижнего ящика он выхватил белье – трусы, майки – и сунул его, скомкав, в чемодан. Увидев мигающие цифрами часы, дядя Леша подошел быстро к столу, выдернул вилку из розетки, намотал шнур на конус продолжающих отсчитывать секунды часов, положил их в угол чемодана. Вынул из этажерки все четыре тома Мичурина и пристроил рядом с часами.

Потом он встал посреди комнаты, посмотрел по сторонам. Выходило, что брать с собой больше нечего. Достал из гардероба сорочку и костюм и быстро оделся. Из ящика стола взял документы: паспорт, из которого торчала тоненькая стопочка денег, трояков и пятерок, зеленую совсем новую книжечку участника войны, наградные удостоверения; спрятал все в боковой карман пиджака. Открыл было коробку из-под зубного порошка с гремящими внутри орденами, но тут же закрыл, положил в чемодан, и письма, перехваченные черной резиночкой от микстуры, тоже. Вдруг, кажется, вспомнил что-то, включил лампу, стал шарить ладонью по заваленному газетами и бумажками столу. Что-то упало, резко звякнув, и покатилось, поблескивая и звеня, под кровать. Это был велосипедный звонок. Дядя Леша проводил его взглядом и нашел, что искал, – папиросы, сунул их в карман.

Закрыл чемодан, поставил его на пол, сдернул с гвоздя брезентовый дождевик и шапку, свободной рукой подхватил чемодан, но тут же вернул его на место, присел, прямой, решительный и нетерпеливый, на край кровати – на дорожку. И уже через секунду поднялся с дождевиком и шапкой в одной руке и с чемоданом в другой, хлопнув сильно дверью, вышел из комнаты.

Прошуршал и шлепнулся на пол отвалившийся от печки треугольничек штукатурки.

Комната осталась пустой, разгромленной и покорной.

Заскрежетал в скважине ключ – дядя Леша закрыл снаружи дверь.

За окном светало. Старые черные яблони не двигались. Стало совсем тихо.

И вдруг ключ снова заскрежетал, хлопнула дверь, в сенях упало, загремев, ведро, дверь распахнулась. Дядя Леша ворвался в комнату, бросил чемодан на кровать и снова торопливо вышел.

Старые, тяжелые от воды черные листья ветер гонял по земле. Дядя Леша остановился у старой уже могилки с каменным надгробием; посмотрел на фотографию, переведенную на овальную металлическую пластинку – с той самой фотографии, что лежала между книг на этажерке у дяди Леши. Внизу было выбито: «Глазова Антонина Андреевна. 1925–1965».

Николая похоронили рядом. На бугре еще не осевшей влажной комкастой глины стоял сваренный из листового железа, покрашенный бронзовой краской конус с красной звездой наверху. Дальше шло пустое, заросшее травой пространство – кладбище росло в эту сторону. Совсем без скорби во взгляде, но недоуменно и непонимающе смотрел дядя Леша на надпись: «Стеклов Николай Николаевич». Фотография была старая, дядя Коля молодой, на себя, последнего, непохожий.

Дядя Леша снял дождевик, расстелил его на земле, накрыв край могилы, поставил бутылку, вытащил из кармана стакан и пару яблок, сел.

Он налил полный стакан, медленно и спокойно выпил, взял яблоко, но закусывать не стал, лишь понюхал, поежился то ли от водки, то ли от холода, прикрыл глаза. Но словно очнулся, вздрогнул, отгоняя от себя это оцепенение. И заговорил вдруг громко, спокойно, серьезно:

– Устал я, Коля, заморился… Совсем чего-то заморился… Сила-то есть еще вроде, двину кого – не подымется, да на что мне она? Душа заморилась, тут чего делать?

Он закурил, глубоко затянулся, успокаиваясь, задумался, снова заговорил:

– Детей из дому выгнал… Тоню, как ты говоришь, не сберег… Да правильно говоришь, запряг я ее как ломовую лошадь, мою Тонечку, а она не потянула… И тебя не сберег… И правильно меня Ирка твоя ненавидит… Вырастил я сад, сучья крепкие… Да-а-а-а, – протянул дядя Леша, вот-вот, кажется, готовый заплакать. – А сколько можно так-то, а?.. Один пацан, один мальчишечка за столько лет в помощники пришел. Я сперва обрадовался, вот, думаю, притравлю его к саду, как отец меня притравил. Свалил сад на меня, как умер, согласья не спросил… Уж такой он мальчонка хороший… А… глухонемой… И меня не слышит, и сам сказать не может… Санька… Санька-немтырь… Звонки в интернате делает… – Дядя Леша помолчал, но усмехнулся вдруг, засмеялся почти. – А мне, Коля, снова письма пошли. Черенков просят прислать. Я вчера их собрал все, штук сорок, да на конвертах написал: «Адресат не проживает»… Ха… Нету меня тут… Тебя нету, значит, и меня нету… – Он помолчал, почувствовав, видимо, что заговорил не о том, прибавил тихо и виновато: – Холодно тебе, темно?.. Вот так вот… Ну да что ж мы, смертей не видали?.. Четвертый взвод, черти корявые, подтянись! – закричал он с каким-то горловым клёкотом. И замолк, как онемел, мелко кивая головой. Губы его растянулись то ли в близком смехе, то ли в близком плаче. Но не засмеялся и не заплакал. Взял бутылку, вылил водку в стакан, а потом – из стакана тоненькой медленной струйкой вылил ее на могилку. Отбросил стакан и прилег медленно и осторожно на бок. Непокрытая его голова оказалась на сырой и холодной, втягивающей в себя всякую жизнь мертвой глине, но не двигался, лежал, часто моргая, потом закрыл глаза и долго-долго лежал так…

Он поднялся, посмотрел назад на Тоню, потом на Николая, наконец спросил:

– Споем вместе-то теперь? Ты хотел все, помнишь? Кто ж теперь споет, если не мы? Никто небось больше и не знает.

Дядя Леша прикрыл глаза, вытянул небритую и дряблую шею, запел тихонько и высоко, покачиваясь чуть из стороны в сторону:

 
На горе-е колхоз.
Под горо-ой совхоз.
А я ми-иленькой
Задава-ал вопрос…
 

– Ну, Коль, Тонь, подхватывайте! – закричал он.

 
Ай-я-я-я-я!
Ай-я-я-я-я!
 

Он замолчал. Не пелось. Не выходило. Не подхватывали.

Сдвинутые столы стояли под яблонями, от края до края разделяя сад надвое.

На столе были только цветы полевые – васильки и ромашки в стеклянных и высоких жестяных банках – да яблоки, много яблок – в широких глиняных мисках и дешевых стеклянных вазах, уложенные на чистые полотенца и просто рассыпанные по столу.

А за столом сидели люди, веселые, шумные, одетые празднично, нарядно.

– Леша! Слышишь, Лешк, иди к нам! – кричал из-за стола кто-то и призывно махал рукой.

– Дождешься его, бирючину этого! – прокричала какая-то женщина и заливисто захохотала. Кажется, это была Маруся-почтальонка.

Рядом сидел новый председатель, который смущался, видимо, такого соседства. А через два-три человека сидел, опершись локтем на стол, смачно и мрачно одновременно грыз крупное сочное яблоко председатель предыдущий.

– Леш, честное слово, сколько ждать-то… Все люди как люди, один ты всегда…

Те же мужики, что привезли доски, голые по пояс, суетились у своих подвод, запрягали лошадей, собирались в обратный путь.

А люди не хотели уходить из-за стола, не желали, чтобы праздник кончался.

– Леш, хоть споем вместе! – Это кричал дядя Коля и махал призывно рукой, возмущаясь и почти искренне обижаясь на друга. Был Николай в жарком бостоне, в нейлоновой рубашке, при медалях.

Рядом сидела Тоня. Красивая, гордая, молчащая. Была она в кремовой кофточке с вышитыми бледными цветками, в белой полотняной юбке. На Алексея она не смотрела.

 
На горе-е колхоз,
Под горо-ой совхоз!
А мне ми-и-и-ленький
Задавал вопрос!
 

– возник и сразу вырос Тонин сильный и чистый голос.

 
Ай-я-я-я-я!
Ай-я-я-я-я!
 

– подхватил дядя Коля сначала чуть не в лад, но тут же выровнялся, и они повели вместе – дружно и радостно:

 
А мне ми-иленький
Задава-ал вопрос!
 

И снова Тоня, одна, ах, как же она поет!

 
Задава-ал вопрос,
Сам смотре-ел в глаза:
«А ты колхо-озница,
Тебя люби-ить нельзя!»
Ай-я-я-я-я!
Ай-я-я-я-я!
 

Вырвался вперед нетерпеливо, по-мужски, дядя Коля:

 
А ты колхо-озница,
Тебя люби-ить нельзя!
 

Но, ликуя, продолжала Тоня:

 
Я колхо-озница,
Не отрица-аю я.
Но люби-ить тебя
Не собира-аюсь я!
 

И как же ладно у них выходит!

 
Ай-я-я-я-я!
Ай-я-я-я-я!
Но люби-ить тебя
Не собира-аюсь я.
 

И вдруг Тонин голос стал тихим и печальным. Она пела теперь одна, а Николай ее слушал. И все за этим столом слушали их.

 
Я пойду-у туда,
Где высо-ока рожь.
Я полюблю-ю того,
Кто на тебя-а похож…
Ай-я-я-я-я!
Ай-я-я-я-я!
Я полюблю-ю того,
Кто на тебя похож…
 

Все стихло. Дядя Леша двинулся к столу.

Песня кончилась, и праздник в саду кончился, и уже разобрали столы, погрузили их на подводы, и кто сидел недавно за ними – уходили теперь, оставляя сад. Никто не оглядывался. Одни сидели на подводах, другие шли пешком, не торопясь, устало, как всегда устало уходят с больших праздников люди. А вслед им с крыльца дяди-Лешиного дома смотрел тот мальчик, Санька-немтырь, и никого не звал, стоял немо, не двигаясь. И сад за его спиной был тих и нем.

1986 г.