Текст книги "Последняя расхлябанность. Манифест дада и тридцать три уголовных рассказа"

У голубой обезьяны. Тридцать три уголовных рассказа

Мансардное

Каждый день в три часа пополудни Петер имел обыкновение злиться на то, что проснулся. Вот и на сей раз он думал о том, какое бесстыдство, что после восьми часов утра от дня уже не отвертеться.

Потом он одиннадцать раз плюнул. Поскольку доплюнуть до потолка мансарды ему так и не удалось, он решил добиться хотя бы такой вертикальности плевка, чтобы тот упал ему обратно прямо в рот.

В конце концов, язык у него онемел и распух. У него ещё хватило сил перевернуть подушку и разместить свою главу на сухом месте для сна.

По вечерам он грезил, чтобы кто-нибудь – хоть паук-крестовик, что ли – выстрелил из пушки в его левое ухо.

Ножка Фифи утонула в рубашке, которая создавала на пороге сероватую кучку. Фифи посему громко воскликнула:

– Вот свинья!

В мозг Петера с обширным гулом угодило пушечное ядро и произвело такое действие, что голова его соскользнула бы с кровати и покатилась бы по половицам, если бы не наседающее следом тело, которое завалило-таки её на бок.

Фифи сдернула с его ног одеяло так усердно, что пятки стукнулись о кровать.

Пока Петер отмечал, что снова из-за этого проснулся, Фифи вспорхнула своей попкой на доску, приколоченную к двум ящикам для осуществления письменного стола. При этом она напевала:

– Nanette, ma belle coquette…

Петер вскарабкался вверх, цепляясь за собственные ноги, и заявил, с тихой радостью снова сворачиваясь в кровати калачиком:

– Те же и Бетховен.

Фифи сочла это сообщение в высшей степени бессодержательным и спросила:

– У тебя есть деньги?

Относительно этого общеупотребительного предмета Петер придерживался того мнения, что вполне достаточно, если деньги есть у других, и сказал:

– Сам воздух звучит, как голубая песня.

Фифи не оценила этой метафоры и потребовала себе на пропитание:

– Но мы же только позавчера опять переспали.

Петер зарделся от удовольствия:

– Но вы не учитываете того, что любите меня.

Фифи моментально всё поняла:

– Ах вы, подлец, вот увидите, вы кончите жизнь на виселице.

Дрожа, она встала перед кроватью.

Поскольку Петер, нежно лелея в ладони свой затылок, созерцал её в полном спокойствии, она пустилась в плач, мелодичный и быстрый. Успевая сказать между делом:

– Ты меня не любишь.

– О, я стараюсь, как могу. Но ты сегодня какая-то жёлтая.

– Да… у меня осталось всего двадцать марок, а господин Поттхаммер вернётся из Майнца только через две недели.

Она ревела так, как будто её напинали.

Петер быстро очутился в своих штанах и в своём столь же неизменном пиджаке, который, за неимением пуговиц, приткнул уже неоднократно гнутой-перегнутой английской булавкой, отклонив перед тем шпильку, которую Фифи протянула ему, готовно вынув из волос, и повязал голую шею тёмным платком.

В Фифи от этой процедуры пробудилось нечто материнское, и она обмахнула его плечи своим носовым платком, на котором красовались инициалы «Р.В.». При этом она трижды, причём совершенно немотивированно, воскликнула: «О!», поигрывая бёдрами.

Петер неожиданно наткнулся на свою несусветную фетровую шляпу, которая тихо покоилась где-то в пыли на полу, и неторопливо выпрыгнул на тёмную лестницу.

Фифи быстро заперла мансарду, сунула ключ в карман и страстно крикнула:

– Ну, погоди же у меня, подлец!

История с цветущим жарким бархатом

– …Три дня спустя какой-то сумасбродный незнакомец подарил мне билет третьего класса в Брюссель. И это в корне изменило всю мою биографию.

– Хорошо, хорошо. А вот я однажды… несколько лет назад… Ну, лучше с отрадной краткостью… Я затащил Анни к себе в комнату, неся какую-то околесицу, и всё происходило так стремительно… Но потом так вышло, что она пролепетала что-то такое про цветущий жаркий бархат моих губ… Ну, я, естественно, был тронут, но вся охота у меня прошла.

– Пауль, не ври! – Фон Миттенманк послюнил один конец сигареты и грациозно вспрыгнул на комод.

– Но, Фриц! Ты уже такой надутый, что воспринимаешь всё всерьёз. – И Хазедом небрежно кашлянул.

Фон Миттенманк напрасно пытался казаться таким удивлённым, каким и был на самом деле.

Тут в дверь пугливо постучали.

Оба с выжидательной насмешкой переглянулись. И, словно сговорившись, не отозвался ни тот, ни другой.

Тут постучали так решительно, что Хазедом уже не сомневался и, с улыбкой обдумывая внезапно пришедшую в голову мысль, подтолкнул фон Миттенманка в соседнюю комнату.

Милая барышня медленно приблизилась, беспокойно вертя в пальцах сигарету, и с запинкой сказала:

– То, вчерашнее… это было действительно глупо с моей стороны.

– О чём это ты? – Хазедом, прислонившись к обоям в цветочек, с удовольствием наблюдал, как шевелится ручка двери в соседнюю комнату, и набрал воздуха, чтобы сосредоточиться.

– Ну, ты же сам знаешь.

Хазедом кокетливо подёргал коленками:

– А, ты имеешь в виду эту историю с цветущим жарким бархатом.

Милая барышня взволнованно села:

– Что?.. Нет, историю с Лили… Ох уж, эта…

– Почему же ты считаешь, что это было глупо? – Хазедому было так любопытно увидеть реакцию на свою непонятливость, что он поглядывал даже несколько дерзко.

– Что?.. Что? – Вся её игра, а может быть, и весь замысел разом распались: – Не надо меня обижать! Запомните это! Любовь – дело двоих, разумеется. Но всё-таки это касается только меня!

– Отчего же? – спросил Хазедом тихо и с особой осторожностью в чертах лица.

– Фи! – Это прозвучало как свист; потом – очень неопределённо: – Чтоб я – и ревновала!

Тело Хазедома напряглось, принимая окончательную позу. Потом он начал – медленно и с улыбкой:

– Вы, должно быть, хотели сказать, что именно вы были побуждающей частью?

– Нет, этого я не сказала, потому что это неправда.

– А кто потянул меня за рукав?

– Я, конечно, но только потому, что вы со мной не поздоровались.

– А кто вчера лепетал о моих… хм, губах?

Она отшвырнула сигарету на кровать, где Хазедом смело оставил её валяться, подскочила к нему и крикнула:

– Я, я, я… Но только потому, что вчера я… – Она хватала ртом воздух, не находя слов.

– Но отчего же теперь вы приходите говорить об истории с Лили, если это… касается только вас?

В воздухе звонко просвистело: это Хазедом схлопотал оплеуху.

Ему удалось, еле сдерживая восхищение, медленно поднять сигарету с кровати, где она по странности так и не прожгла дыру, ещё медленнее снова раскурить её и только после нескольких минут безмолвной неподвижности опять поднять глаза.

Милая барышня стояла у окна, тиская пальцы перед грудью и слегка дрожа.

– Полагаю, моя дорогая, что вам невдомёк, отчего я не дал вам пощёчину, – ликовал каждый слог Хазедома. Он с сокровенным наслаждением следил, как её пальцы успокоились, как всё в ней с напряжением ждало и как дверная ручка соседней комнаты едва заметно шевелилась.

После паузы, умело оснащённой истязающими мелкими шумами, он по-деловому произнёс:

– Так вот: потому что тогда бы я от вас уже вообще не избавился.

Милая барышня на несколько секунд оцепенела. Потом просеменила суперграциозно к двери, открыла её со словами:

– Глупый дурак! – и состроила длинный нос…

А фон Миттенманк уже предстал перед Хазедомом:

– Да ты, оказывается, сентиментален! Как тебе не стыдно!

– Ты что, напился? – Хазедом был в самом деле озадачен.

– Напился? И ты ещё разыгрываешь из себя укротителя зверей! Дилетант!

– Ты плохо подслушивал, – Хазедом преувеличенно улыбался.

– Кроме того: история с цветущим жарким бархатом, как известно, случилась много лет назад, а?.. Ты хотел сфабриковать мне доказательство обратного! Мне!

Хазедом весело вертелся из стороны в сторону. Потом небрежно кашлянул:

– Я тебе благодарен. Без тебя бы я ф-фу… без тебя бы я с ней так легко не разделался.

– Пауль, не ври же так нагло! – Но внезапно фон Миттенманк запнулся, растянул губы в улыбке, бросился к двери, выскочил на лестницу и крикнул: – Анни! Анни!

Ответа не последовало. Тишина, перебиваемая лишь лёгким стуком деревянных каблучков.

– Вас зовут Анни? – заорал фон Миттенманк. – Прошу вас убедительно, ответьте!

Абсолютная тишина. И, наконец, звонкий голосок:

– Нет, осёл вы этакий, меня зовут Франци!

Фон Миттенманк, впав в манию величия, погрёб назад в комнату:

– Ну что, попался, старый негодяй?

Хазедом неторопливо погрузился в кресло.

– Ты плохо и бездарно врал, причём дуплетом, мальчик мой. – Физиономия фон Миттенманка торжествовала жуткую победу.

Веки Хазедома вспорхнули вверх, и он, забавляясь, сказал:

– Врал – нет. Плохо и бездарно – да. Дуплетом – может быть.

– Что-о-о-о?

– Как тебе не стыдно, ты воспринимаешь всё всерьёз… Кстати, что там было с Брюсселем? Только, чур, не врать!

Фон Миттенманку не удалось казаться не столь удивлённым, каким он был на самом деле.

И оба раскатились смехом.

Великий зазывала

Дунгиежский, обладавший очень бойкими, подвижными мозгами, однажды вечером, в очередной раз предаваясь дефинициям, заметил, что сутенёр гораздо предпочтительнее графа, поскольку сутенёр, охотясь за богатыми невестами «в рассрочку», опережает графа по чести не только потому, что и мадам имеет с этого кое-что, но и потому, что сутенёр рискует, то есть проявляет мужество.

Дунгиежский в последние недели увлёкся дефинициями, поскольку это повышало его предприимчивость и делало его более интересным самому себе.

А в этот вечер он принял, наконец, решение впредь больше не голодать, а напротив, умело себя подать и пожинать плоды своей незаурядности.

Поэтому он и направился на Кауфингер-штрассе и подступил к одной молодой даме, очень броско одетой и увешанной сомнительной бижутерией, с вежливым вопросом:

– Что вы понимаете под «пороком», любезнейшая моя?

– Как вы сказали, господин?

– Я хотел бы позволить себе вопрос, что вы понимаете под «пороком».

– Пшёл отсюда. Глумись над кем другим.

– Вы отнюдь не правы, любезная моя. А чтобы вы могли в этом убедиться, я сам отвечу на свой вопрос: порок – это занятие, которое даёт добродетели возможность проявить себя.

– Эка завернул. Ишшо раз повтори.

– С удовольствием, – Дунгиежский повторил с расстановкой и с выражением.

– Ну, скажет же! Но что правда, то правда, – молодая особа оживлённо улыбнулась.

– Но теперь вам не составит большого труда, любезная моя, сказать мне, что вы понимаете под «добродетелью».

– Ну, вы же спрашиваете только для того, чтоб самому сказать.

– А вы психолог. Ну, так вот…

– Кто-кто я? Следите за словами-то, просеивайте.

– Напротив, это была похвала. Ну, так вот: добродетель – это отсутствие всякой возможности предаться пороку.

– Послушайте, вы мне глянулись. И какой же профессии вы будете?

– Моя профессия – не иметь никакой. Ибо профессия – это удачное доказательство отсутствия более достойного недостатка.

Молодая особа мило рассмеялась, быстро глянула на свои наручные часики и тут же решительно завладела локтем Дунгиежского:

– Пошли, всего только шесть. Выпьем со мной по маленькой.

Дунгиежский подчинился, разрешил называть себя «Ский», радостно пообещал на следующее утро наведаться на Кудлахер-штрассе, 16 и кое-что сделать для своего гардероба. Затем он пожелал себе две марки в целях устроения обеда, принял их с жестом величественной щедрости и покинул фройляйн Милли в состоянии приподнятости духа.

Этот, что ни говори, ощутимый успех его первого выступления побудил Дунгиежского – после того, как он обильно потрапезничал, посетил кафе и употребил несколько сигарет, – в 11 часов ночи повторить заход.

Солидно одетый господин с кожаным мешком под подбородком, с набрякшими веками, волосатой бородавкой на левой щеке и телом, пышущим жиром, показался ему подходящей персоной.

Дунгиежский незаметно догнал его у Театинской церкви, источавшей аромат воскурений, несмотря на запертый портал, и неожиданно обратился:

– Почтенный господин, не могли бы вы мне сказать, что есть «небеса»?

Дунгиежский заглянул в лицо, озадачивающе похожее на физиономию больного начальника станции.

– Уличный шум, должно быть, помешал вам, почтенный господин, понять меня, – упорно продолжал Дунгиежский.

– Я попросил вас сказать мне, что есть «небеса».

Почтенный господин, урождённое дитя Мюнхена, уже уразумел, что имеет дело с шутником, и принялся ухмыляться:

– Небеса? Ну, уж что-что, а это я вам скажу. Небеса – это бар «Одеон».

– Вполне может быть. Но я спросил в прямом смысле.

– Ага, вы спросили в прямом.

– Может, вы окажетесь того же мнения, что и я: для меня небеса – это устройство, которое должно воспрепятствовать тому, чтобы люди падали с него.

– Но, да… – Тучный господин почувствовал, что его покой нарушен. – Ну, так купите себе выпить.

– Я благодарен. Но всё же хотел бы добавить, что я дефинист.

– Как вы сказали?

– Что я дефинист.

– А что это такое?

– Дефинист – это тот, кто все имена существительные щекочет своими мозгами до тех пор, пока они не сложатся от смеха в предложение.

Тучный господин, так сказать, рассмеялся: это показалось ему довольно занятным и даже где-то понятным.

– Щекотать имена существительные? Пощекочите ещё разок.

– Да с радостью. Только назовите мне существительное.

– Тогда существительное… Тогда, скажем, любовь, хо-хо.

Дунгиежский не задумался ни на секунду.

– Любовь – это надувательство, сладкие ощущения от которого иногда извиняют то, что ты на эту удочку попался.

– Неплохо сказано, – тучный господин забулькал смехом.

– Тогда пойдём дальше… «Кокотка», хо-хо-хо.

Дунгиежский улыбнулся тому, какие ему подсовывают примитивные слова.

– Кокотка – это существо женского рода, которое от приличной женщины отличается тем, что его приходится терпеть лишь от случая к случаю, и которое более беспрепятственно может предаваться их общей склонности к смене мужчин и броским нарядам.

– Точно. Точно. Скажите, откуда у вас всё это.

Дунгиежский сочувственно улыбнулся:

– Да вы не стесняйтесь, спрашивайте ещё, мой господин.

– Ну, уж это бессовестно будет с моей стороны. Ну ладно, скажем, Терезин луг.

– Слишком ветреное дело.

– Хо-хо-хо-хо! – Дородный господин закинул свои усаженные кольцами сосиски на плечо Дунгиежского: – Ну, а что скажете насчёт «ночной жизни»?

– По большей части неудачная попытка под покровом темноты сделать из бара увеселительное заведение.

– Ну, слушайте, по барам я и не ходок. И уж тем более в бар «Одеон».

– А я берусь вам доказать, что на самом деле в баре «Одеон» вы просто до сих пор скучали.

– Я – и чтоб скучал? – Дородный господин с возмущением остановился. – Чтоб я? И как же вы сможете мне это доказать задним числом, а?

– Я предлагаю доказательство фактом: вы пойдёте со мной в бар «Одеон».

– Ну, и что…

– И то, что вы со мной переживёте, настолько затмит всё, что было раньше, что вы, сравнивая этот вечер с прежними, должны будете признаться, что впервые не скучали.

– Да вы бахвал.

– Так вы согласны?

– Идёмте, идёмте, вы, дефинист.

Они ещё и сесть не успели, как Дунгиежской услышал из угла бара знакомый голос:

– Эй, да это же Ский!

Уже подвыпившая Милли тут же представила Дунгиежского трём дамам и двум господам как самого нахального и умного приезжего города Мюнхена и вслед за тем, захлёбываясь от счастья, бросилась – вместе с остальными тремя дамами – на шею тучному господину.

Наутро, в четыре часа, заваливаясь на дрожки извозчика, тот плача лепетал Дунгиежскому:

– Ский, ты самый весёлый стервец, какой только есть в Мюнхене.

Милли, которая старалась удержаться в вертикальном положении, цепляясь за руку Дунгиежского, подтвердила это мнение, страстно хлопнув его по животу. И когда Дунгиежский подзывал второго извозчика, она восхищённо бормотала:

– Только скажи мне, Ский, где ты так лихо подцепил этого Оберхубера. Он же самый богатый мясник во всём Зендлингере.

Дунгиежский пренебрежительно пожал плечами. Потом неподражаемо сказал:

– Кудлахер-штрассе, 16.

– Да, вот это память! – мечтательно вздохнула Милли…

Под вечер следующего дня Дунгиежский купил у Титца светло-серый костюм, на брюках которого красовались тёмные лампасы, коричневую шляпу с залихватски загнутыми полями и чёрную трость с набалдашником из слоновой кости.

Улучшив таким образом свой облик, он появился вместе с Милли в баре «Одеон» в пять часов, куда к этому времени стянулся только развлекающий персонал и где директор – по настоятельной рекомендации Милли и всех присутствующих – нанял его зазывалой с начальным фиксированным жалованьем в сто марок ежемесячно и десятью процентами от заказанного спиртного. В этом же качестве он был и частным образом – в пополаме – ангажирован Милли, которая уже видела в нём самый выдающийся ум континента и идеал своей мечты.

Несколько недель спустя Дунгиежский частным образом, с фиксированным месячным содержанием, снабжал клиентами и прочих дам и вскоре славился не только как величайший аттракцион дефиниций популярного заведения, но и слыл – под именем «длинный Ский» – самым великим зазывалой Мюнхена.

Два болвана

Шум, будто гребётся сотня кур, уже принял затяжной характер.

Пуфке делал вид, что его ничто не беспокоит:

– Да, и только я прилёг на софу рядом с дверью, которая отделяла меня от соседа…

– Потому-то комната и называется отдельной, – простонал Поллак.

– Итак, я устроился по возможности прилично в пансионе на Курфюрстендамм. И тут из пневматической почты выстреливает бумажонка: «Уже запахло жареным. Прощайся. Да побыстрее. Твой Бум-бум!» Позвонить горничной, упаковаться, вызвать машину – это раз.

– Это уже три! – язвительно рассмеялся Поллак.

– Момент! Ты знаешь Риту Пепиллу? Жонглёршу! Нет?

Кончик языка Поллака презрительно ласкал его верхнюю губу.

– Ну, она тогда жила в том же коридоре и зашла ко мне в самый разгар скоропостижных сборов. «Что это ты делаешь?»

– спрашивает. «Я съезжаю», – говорю я, а сам только и думаю: скорей-скорей! «Ну-ну, и куда же?» – спрашивает она и пялится на меня так, будто я зоопарк. «В Швейцарию!» – говорю я. Но тут эта бестия поднимает такой визг, что всё могло пойти насмарку, и мне пришлось заткнуть ей рот носком…

– Вот тебе и на! – взгляд Поллака разочарованно угас.

– А ничего была бабёнка, Рита – ф-ф-ф-ф… Момент! – Пуфке вскакивает и пинком вышибает из рук молоденькой по всем человеческим меркам барышни кастрюльку, которую та уже давно терзала и скребла планкой от корсета: – Ну, я тебе задам!

– О времена, о нравы! – со знанием дела констатировал Поллак, вымучивая улыбку.

– А ты заткнись! – прикрикнул Пуфке, очень рассердившись, поскольку принял это за обиду, а Эмма, молоденькая барышня, произвела нечто, с виду похожее на обморок.

– Юлиус, стоп! Эммочка сти-симулирует! – прикинул Поллак, пристально нацелив на Эмму чёрный глаз.

– Ф-ф! – мгновенно фыркнула та и весьма гибко повела полуголым плечом. – Болтуны! С сегодняшнего дня я сплю только с моим плюшевым мишкой.

– В натуральную величину? – хихикнул Поллак.

– Вот вам всем. – Левая рука Эммы энергично и многообещающе ухватилась за грудь. Тем не менее, она медленно скосила глаз на Поллака.

– Ну что же, плюш приятно согревает! – Грамотная речь Пуфке призвана была подчеркнуть столь необходимую в данном случае невозмутимость, но имела всё ту же столь часто повторяющуюся судьбу – произвела комический эффект.

Послышалось хихиканье и прыск.

Пуфке, не предчувствуя худого, собрался рассказывать дальше:

– В Швейцарии…

– Хватит уже! – зашипела Эмма. – Сдалась нам твоя Рита.

И Поллак тут же подхватил:

– Юлиус, не будь таким холодным.

Пуфке и теперь ещё не заподозрил никакой угрозы и величественно предложил сыграть в покер.

Поскольку тут же выяснилось, что число карт, необходимых для этого занятия, не выходит за пределы восемнадцати, Эмма решительно поправила свою причёску, с вызывающе сложным изгибом поднялась и сильно, но безукоризненно по форме сплюнула.

– Ну, уж это, однако… – Пуфке беспокойно застрекотал картами.

Голова Поллака покачивалась маятником – то отягощённая думой, то исполненная надежд.

Внезапно Эмма крутнулась на каблуке (с особой лёгкостью, поскольку без резиновой набойки), рубанула воздух рукой так, что пальцы хлестнули, и пропела:

– Сало́, милый, так ты идёшь со мной?

Карты в руке Пуфке затрепетали, будто желая снискать к себе расположение.

Но как только восточные ноги Поллака пришли в восхищённое движение и в конце концов шагнули, Пуфке пришёл в себя и иронически протрубил:

– Эмма, возлюбленная Эмма, ты же стерва что спереди, что сзади.

– Слишком поздно! – усмехнулся Поллак и дерзко приобнял Эмму за бедро.

– Прощай, Юлиус, – сказала Эмма серьёзно, уже на пороге, и – намеренно медленно: – Эх, ты, парень!

Пуфке швырнул карты ей вслед – естественно, безрезультатно, а потому вдогонку ещё и надкушенное яблоко, которому посчастливилось попасть по высокопарно обернувшемуся носу Поллака.

Поллак вскрикнул, будто заученно, и бросился на Пуфке, от гнева искривившись ещё больше, чем обычно.

Топот. Хрип. Толчки. Возня. Катанье по полу. В пыли.

– Так. – Эмма выхватила, зажав, словно кинжал в кулачке, что-то тёмное, круглое, крикнула: – Ну и деритесь, ослы, пока кишки не выбьете друг другу! А деньги вот они, понятно? – и хлопнула дверью, не забыв её снаружи запереть.

Пуфке и Поллак мгновенно расцепились и посмотрели друг на друга.

Наконец Поллак прошептал:

– Вот болваны.