Текст книги "Последняя расхлябанность. Манифест дада и тридцать три уголовных рассказа"

Номер на канате

– Я считаю вас толковым парнем, – начал Сторнелли.

Тевеназ слегка поклонился, презрительно скривив рот:

– Чего вы от меня хотите?

– Бесценный друг! – Сторнелли сделал преувеличенно степенный жест.

– Друг?

– Хорошо. Сперва теоретически-неотвратимое. Скажите мне, пожалуйста, что вы думаете о… – Сторнелли пренебрежительно цокнул языком, – о дружбе?

– Дружба? Плохое товарищество! Товарищество? Договорённость всё делить пополам, но эта договорённость, по сравнению с прочими договорами, имеет тот недостаток, что её нельзя обжаловать в суде.

– И я того же мнения. Но надо рискнуть. Ведь всё требует риска.

Тевеназ молчал.

– Вам что, даже не интересно? – спросил настойчивый Сторнелли.

– Я перестал быть любопытным с тех пор, как увидел Марго у Герарда.

Две пары глаз ненадолго и остро скрестились.

Лицо Сторнелли стянулось к серёдке:

– Так. – Он курил мелкими затяжками, с видимостью исключительного интереса к этому занятию. – А я и не знал, что вы знакомы с Марго.

Бездыханная пауза.

– Значит, Марго здесь. – Тевеназ торжественно и шумно выдохнул дым через сжатые губы. – И что она теперь, собственно, делает?

– Номер на канате! – Подбородок Сторнелли дрожал.

– Всё верно… Заарканивает!

– Вы молодец, правда, – Сторнелли сделал подкрепляющий жест.

Тевеназ опять поклонился.

– Итак, послушайте! Речь идёт не о мелочи какой-нибудь, – Сторнелли понизил голос. – В моём отеле остановился один амстердамский торговец-ювелир, который послезавтра едет в Мадрид. Такого зяблика я поджидал давно. Но мне не повезло. В один из дней после его прибытия я заговорил с ним в комнате для письма, даже не заметив, что это мой долгожданный клиент, хотя я должен был бы догадаться. Непростительно! Но этого уже не поправить. Если он теперь увидит меня в поезде, в том же купе, он тут же что-то заподозрит и сменит вагон. Я это знаю. Поэтому я и подумал о вас…

Голова Тевеназа по-прежнему была опущена:

– Почему же вы подумали именно обо мне?

– Вас не проведёшь, а вы всегда готовы провести кого угодно.

– Всё – сплошной обман и блеф.

– Разумеется! Поэтому я и сказал, что считаю вас толковым парнем. Только так можно чисто сработать… Ну что, договорились?

Тевеназ медленно поднял голову.

Сторнелли сидел всё в той же позе: чтобы глаз с него не спускать, но так, будто просто смотрит долгим взглядом.

– Хотите пообедать со мной? – Поскольку Тевеназ медлил с ответом, Сторнелли вышел первым, чтобы заставить его следовать за собой, и подождал на углу улицы.

Когда Тевеназ поравнялся с ним, он без слов продолжил путь.

После обеда, который сопровождался скупым – из-за кельнера – разговором, Сторнелли в вестибюле подошёл к какой-то очень элегантно одетой даме и после короткого разговора направился с ней к Тевеназу:

– Месьё Фернанд Тевеназ – мадам Рафа.

Когда они сели, мадам Рафа улыбнулась:

– Мне кажется, я вас уже однажды видела. В кафе «De l’Opera», если не ошибаюсь.

Тевеназ не припомнил.

Мадам Рафа принялась румяниться и пудриться, не переставая улыбаться.

Сторнелли заказал Dewars White Label и взял всю беседу на себя, вдруг очень оживившись и став замечательно остроумным.

Через четверть часа мадам Рафа неожиданно поднялась, однако попрощалась весьма сердечно.

Вскоре после это Сторнелли тоже встал:

– Идёмте же ко мне. Я хотел бы кое-что обсудить с вами без помех.

На лестнице Тевеназ спросил:

– Кто эта женщина?

– Марго, – спокойно сказал Сторнелли, не обернувшись.

Тевеназ стиснул зубы и улыбнулся.

В своей комнате Сторнелли подошёл к зеркальному шкафу и стал приглаживать волосы щёткой. При этом он медленно произнёс:

– Вам нужны деньги.

– Да, – Тевеназ напряжённо выжидал.

– Хорошо. Могу я попросить вас подождать меня в соседней комнате? – Сторнелли всё ещё причёсывал свои волосы щёткой.

– Мне было бы интересно узнать, откуда вам известно о моих денежных затруднениях?..

– В противном случае вы бы отклонили сегодня вечером моё амстердамское предложение.

Тевеназ ухмыльнулся, промурлыкал первые такты арии из «Мадам Баттерфляй» и вышел в соседнюю комнату.

Едва он закрыл за собой дверь, как её заперли за ним на ключ.

Тевеназ пожал плечами, приготовившись к самому последнему из неожиданного, и огляделся холодно и твёрдо: он находился в спальне, которая была лишь ненамного элегантней комнаты Сторнелли.

Тевеназ сделал несколько шагов, но тут же снова остановился, поскольку ему послышался шум позади.

Но не успел он обернуться, как его обвили за шею сзади две белые руки: мадам Рафа.

Тевеназ понял и, поскольку ему больше нравилась новизна этой ситуации, чем партнёрша, со страстным притворством сыграл опытного специалиста.

Мадам сделала вид, что удивлена и – потрясена…

Наутро Тевеназ спросил:

– А Марго – ваше настоящее имя?

Она лежала на спине, перебирая пальцами волосы, и кокетливо прощебетала:

– Comme ci comme ça.

Со смутным гневом он спросил:

– Мой гонорар я получу от вас или от месье Сторнелли?

– Что?

– Ну, гонорар за эту ночь.

С секунду она непонимающе смотрела на него. Потом мгновенно спрыгнула с кровати, выставила ладони с растопыренными пальцами, словно защищаясь от него, и совсем уж странно закричала:

– Вон, вон отсюда!

Комната Сторнелли оказалась пустой, Тевеназ схватил своё пальто и шляпу и быстро вышел из отеля.

К вечеру, измучившись от размышлений, он получил заказное экспресс-письмо из Марселя, отпечатанное на машинке:

«Месьё,

я позволил себе показать Вам, пусть и на скорую руку, как я работаю. Удалось ли мне Вас убедить? В этом письме Вы уже обнаружили банкноту в 500 франков. Когда я потребовал, чтобы Вы вышли в соседнюю комнату, я был уже Вашим товарищем. Вашим сообщником, если хотите. Кто такая на самом деле мадам Рафа, я не знаю; но в любом случае ясно: важная гусыня, которой я рассказал, что Вы от неё в восторге, но склад характера имеете идеалистический и в силу этого застенчивы (хотя и пламенны) и происходите из хорошей семьи. Мадам, которой я уже не раз устраивал подобное (в разных вариациях), с теми же последствиями, была со своей стороны в таком восторге, что ссуде в размере 1500 франков не противостояли никакие трудности. Остальное Вам известно. У меня в руках верное дело. Хотите приехать? Я живу в отеле «De France». С сердечным приветом,

Жан Готье.

P. S.

1. Марго «номер на канате» в Марселе и пылко ждёт Вас.

2. Сожгите это письмо.

3. Я вуайерист. К сожалению, вынужден рано ложиться, чтобы высыпаться.

4. Если Вы не наделали глупостей, то поэксплуатируйте мадам ещё немного.

5. Амстердамец был, естественно, наживкой.

6. Мадам Рафа зовут Мела. Марго я посоветовал ей называться ради Вас. (Вы не сердитесь?)».

Вечерним скорым поездом на Марсель Тевеназ покинул Экс-ле-Бен.

Филипп жаждет мести

Филипп стоял на трамвайной остановке на Баварской площади. Он с удовольствием высвистывал весёленькие звуки, слегка пританцовывал туда-сюда и при всём этом ещё и с тайным упоением наблюдал за собой. Потом хохотнул, прошептал: «Чёрт возьми!» и по-наполеоновски победно вскинул голову.

Одна весьма юная девушка, зажав под голым локтем папку, заметила всё это, и Филипп с ней вежливо поздоровался.

Малышка ответила на приветствие, густо зардевшись, и увлечённо принялась разглядывать свои туфли.

Один пожилой господин неодобрительно посматривал на Филиппа, и из-за него Филипп поднялся в подошедший только что трамвай и, когда трамвай тронулся, помахал малышке, но та резко отвернулась, дав ему понять своими вздёрнутыми плечами, что отвергает его.

Два толстяка на площадке порадовались этому, оживлённо расплывшись в улыбке.

Филипп язвительно отвернулся, уперевшись большим пальцем в зуб.

Но когда на него уставился, задрав брови на лоб, кондуктор, Филипп почувствовал себя застигнутым врасплох, преувеличенно улыбнулся и прогнусавил:

– Да-да, сейчас-сейчас… минуточку…

Потом он расплатился, злясь на себя, пятимарковой монетой, хотя у него была и мелочь. Когда кондуктор отсчитывал ему в ладошку сдачу, им внезапно овладело желание подкинуть пригоршню монет прямо в лицо кондуктору. Но на такой поступок его не хватило. Досадуя на себя за это, он свесился из вагона, потом несколько раз перешёл с места на место, к возмущению пассажиров, и, в конце концов, не зная, куда девать своё внимание, сконцентрировал его на вывеске одной лавки, с ослабевающим интересом следя, как буквы, удаляясь, становятся всё меньше и кривее: Хохштеттер и Ланг… Хохштеттер и Ланг…

Трамвай остановился. Какая-то изысканно оформленная элегантная дама вошла и встала у самого подбородка Филиппа. Не сразу осознав, насколько это прикосновение взволновало его, он попытался, шумно принюхиваясь, установить, чем же она пахнет. Привлёкши, в конце концов, внимание и дамы, а тем самым и своё, он решил спросить об этом у неё самой.

В этот момент трамвай опять остановился. Дама вышла. Площадка опустела.

Филиппа это подкосило: всё напряжение разом покинуло его, и он привял. Трамвай его обидел. Пошатавшись, он побрёл в середину вагона и плюхнулся на скамью – так, что даже больно стало. Он смутно ощущал кисловатый запах пассажиров и видел мягкий идиотизм их лиц.

Наконец его стало раздражать всё: стук колёс, шатание кондуктора по вагону взад-вперёд, дребезжанье стёкол, ропот разговоров, прикосновения сбоку чьих-то пожилых конечностей.

– Пр-р-рочь отсюда! – прикрикнул он вполголоса сам на себя.

Однако когда трамвай остановился, он упорно продолжал сидеть.

Его раздражение возросло из-за этого ещё больше. Глаза уже безумно блуждали, руки не находили себе места. И незадолго до следующей остановки он, ничего не соображая, ринулся к выходу так, что несколько женщин оглянулись на него, поощрительно хихикая, и выпрыгнул ещё во время движения.

Ни о чём определённом не думая, он выбрал на Виттенберг-платц самое безлюдное направление. Внезапное желание развалиться на кушетке в своей сейчас наверняка ещё не прибранной комнате, небрежно покуривая, вызвать колокольчиком Джульетту и спросить её… ну, к примеру, спросить, отчего сейчас в Берлине не устраивают массовые митинги с требованием введения борделей под охрану государства, охватило его с такой силой, что он уже подумывал, не поехать ли, в самом деле, в свой отель. Но он всё же предпочёл завернуть в закусочную на углу, купил бутерброд с ветчиной и алчно вонзился в него зубами. При этом он улыбался, чёрт знает почему, усмехался, кокетливо приставлял левую ступню над правой и бережно потирал себе зудящий лоб.

Когда он снова вышел на улицу, ему казалось, что все смотрят на него презрительно, а полицейские над ним смеются. Враждебно нахохлившись, с миной, предвещающей самое мрачное, он шагал всё быстрее и скоро разогнался до гротескной спешки, из которой его вырвал один прохожий, чуть не сбитый им с ног.

Поскольку тот не извинился, Филипп его мастерски обложил, что, однако, не возымело никакого действия.

Филипп, с очевидностью сожалея об этом, неотрывно пялился на мостовую на месте происшедшего инцидента. Но через некоторое время в поле его зрения попал колышущийся подол прохожей, из-под него показалось колено в красноватом чулке и снова исчезло.

Когда он поднял голову, то по зажатой под голым локтем папке узнал ту самую малышку, вздёрнутые плечики которой его задетые чувства до сих пор ещё хранили в себе.

– Чёрт возьми! – с ударением сказал он, подстёгивая себя, и элегантно бросился к папке.

Тут Филиппа охватило такое презрение к людям и жизни, что его смело можно было бы назвать неистовым, и он сказал с пленительным выражением:

– Барышня, хоть вы ещё и малолетка. Неважно. Всё равно: сочтёмся.

Влажный взгляд, остолбеневший от неожиданности, был не в силах привести Филиппа в замешательство.

– Сочтёмся! – жутко взревел он. – Сочтёмся сейчас же!

Малышка испуганно вскрикнула и бросилась бежать.

Филипп немедленно сделал то же самое.

И делал ещё некоторое время.

Затем его рвение стало стремительно убывать.

Наконец он остановился, слегка запыхавшись, и вздохнул:

– Чёрт возьми! – Однако с тайным удовольствием от самого себя.

Как у Клары лопнуло терпение

Клара знала, как важно для Клера, какое он производит впечатление. Поэтому Сьюзи, их фаворитку, она отводила с его пути так долго, как могла, пока он, рассладострастившись, всё же не добился Сьюзи тем, что в нужный момент пожелал вина и кой-чего ещё.

Вино Клара, ни о чём не подозревающий ангел, купила, а от кой-чего ещё – решительно отказалась:

– Я больше не хочу, ты понял? У меня больше нет охоты разыгрывать из себя твою дурочку. Пожалуйста, если угодно, можешь не хранить мне верность. Останемся хорошими товарищами, хочешь?

Клер хотел и потому предложил ей обмыть их новое товарищество не в своей, а в её квартире.

Клара, которая на местных выборах, из-за шума не пригодных к употреблению, уже решила, что её месть начала осуществляться, чуть не уронила свою бутылку, когда запрыгивали в трамвай. По счастью, Клер в последний момент оказал ей поддержку, поддев её снизу кулаком.

Прибыв на место, пили, приглушали гласные, когда Клара повышала тон, и вершили, по-настоящему празднично, братство такой степени близости, что Клер, почувствовав, что уже не сможет придерживаться принятых договорённостей, больше не прислушивался к шагам на лестнице и начал добиваться своего.

И вот тебе на: Клара, глумливо смеясь, вскочила, щедро осклабилась и выпалила:

– Нет, мой дружочек, ты не по адресу. На сей раз ничего не выйдет. Лафа закончилась. Раз и навсегда!

Клер разозлился вдвойне: где, чёрт возьми, застряла Сьюзи, которой госпожа Ахзельаст по его распоряжению должна была сказать, что Клара ждёт её сегодня вечером у себя?

А Сьюзи попала в беду. Причём внизу, в парадной дома. Беду представлял собой один господин, который старался её оприходовать, воспользовавшись темнотой на лестнице.

Окончательному успеху воспрепятствовал грохот двери, которую Клара, уже наполовину пьяная, захлопнула за собой.

Поэтому Клер вскоре и очутился в приятном положении, получив возможность крикнуть: «Войдите!» и, всё ещё пребывая в возбуждении, пожать возбуждённую ручку Сьюзи.

– А где же Клара? – прошептала Сьюзи, судорожно стремясь достичь ближайшего зеркала.

Клера, напряжённо обдумывающего тактику, от ответа избавила донёсшаяся в этот момент с лестницы и набирающая силу перебранка, в которой заливистое сопрано Клары стало вскоре доминировать.

– Ой, что же там случилось? – пролепетала Сьюзи, нисколько не ослабив при этом внимания к своей причёске.

– А, чепуха! – отмахнулся Клер, который от всей души – правда, лишь мысленно – прищёлкнул языком, заслышав, что бранящиеся голоса переместились в соседнюю квартиру, и, разом смекнув, что у него в руках есть всё необходимое, прижал к губам Сьюзи бокал вина.

Сьюзи, приведённая зеркалом в состояние довольства, которое уже само по себе зачастую есть успех, с улыбкой выпила и с расположением ответила на призывный взгляд Клера, который тот выстроил с особым мастерством.

Это было с её стороны весьма легкомысленно. Ибо в мгновение ока Клер отнял у неё бокал, завернул ей руки за поясницу, прижал их там одной правой и затащил её на кровать.

Его губы отсасывали всякую попытку её крика. Его колени и левая рука довершили победу…

Более-менее близко к концу лестничная клетка опять начала оживать.

Клер предвосхищал сенсацию и – не человек, а сплошной ликующий нерв – лихорадочно соображал, как её обставить.

Клара стремительно влетела в комнату.

– Ё-моё! – она тут же задохнулась и стала ловить ртом воздух, тогда как её разъярённая преследовательница ломилась за её спиной в дверь.

Квартирный ключ Клера, внезапно выхваченный его левой рукой из кармана, она наверняка приняла за что-то стреляющее: но что её действительно пригвоздило к двери, так это, без сомнения, совершенно завораживающее зрелище того о боже сколь ценимого, но ещё никогда прежде не наблюдаемого безучастно действа.

Лицо Клары плавало, как свет лампады. Её указательные пальцы взаимно грозили друг другу. Глаза символизировали, прямо-таки безупречно, невыразимую смесь из неприятного чувства удовольствия и приятного чувства неудовольствия.

Клер, чтобы всё это расхлебать, уже заранее заменил свой рот, зажимавший губы Сьюзи, на щёку и теперь оторвал её лишь потому, что больше не нужно было подавлять придушенный писк Сьюзи вместе с издающей его головкой.

Тут он молниеносно соскочил со Сьюзи прямо за кресло, которому желал доверить свой туалет.

Но тщетно. Клара ринулась к нему. Поэтому он метнул кресло ей под ноги. Она в него кувыркнулась. А он перемахнул через неё. Она – за ним. Он – за дверь, которую потом, в ухмылке скрипя зубами, держал до тех пор, пока не счёл момент подходящим для того, чтобы резко отпустить её.

Задница Клары влепилась Сьюзи в живот.

Обе с криком покатились по полу, в то время как Клер, сосредоточенно занятый своими брюками, дробью сбега́л вниз по лестнице.

На улице к нему постепенно вернулась способность суждения. Ибо он счёл единственно целесообразным остановиться за афишной тумбой, наискосок напротив дома, и там дождаться результата беседы, которую обе дамы в настоящий момент, надо думать, вели между собой.

Неожиданно его шляпа, его пальто и трость упали на мостовую, где и остались меланхолически лежать. Поскольку сверху вслед им никто не смотрел, Клер завладел ими силой и применил их, теперь уже гораздо успокоеннее, по их прямому назначению, как вдруг из дома стремительно выбежала Сьюзи.

Тогда Клер догадался, что остался без заработка. Он тут же побежал за Сьюзи, которую смог догнать лишь через два квартала.

Сьюзи пронзительно закричала. Он, зверски на это разозлившись, ударил её.

Поскольку тут же собрались прохожие и стали выражать свои соображения, Сьюзи вовремя решила улыбнуться.

Тогда Клер, с не меньшим присутствием духа, стал изображать со Сьюзи любовную парочку и изображал её всю улицу, при этом его умелым ручкам и его испытанным шуточкам быстро удалось уломать её зайти в одно хорошо ему знакомое прекрасное кафе.

А там уже речь его потекла мёдом, глаза его то вспыхивали, то гасли, колени его, когда надо, дрожали, поставленные в нужном месте. И ровно через два часа самоопределению Сьюзи пришёл конец и Клер вступил во владение её кошельком.

На следующую ночь он был поэтому в достаточно приятном состоянии, чтобы передать Сьюзи в постель письмо следующего содержания:

«Господину Гансу Клеру.

Не угодно ли Вам будет немедленно вернуть мне одолженные у меня в течение года 1700 марок (семнадцать сотенных), в противном случае я Вас подведу под арест. Каким образом, не твоя забота, скотина. Терпение моё лопнуло.

Клара Кофелькамм»

Сьюзи пугливо улыбнулась, глядя в закопчённый потолок, и тихо сказала:

– Пусть только пикнет, стерва. Тогда я скажу, кто полгода назад стащил в её конторе чек.

– Не надо. То, вообще-то, был я.

– Да, но-о-о-о…

– Не беспокойся. Я подошлю к ней домой кого-нибудь, кто произведёт такой же эффект, как тайный агент полиции.

На красивой груди Сьюзи возник налёт гордости.

Клер устранил его одним прицельным ударом. Впечатление он произвёл.

Бралазующая Саравала

– Малышка Флоу хочет в Нью-Йорк, – ни с того ни с сего сказал Каудор.

– Я знаю, – Слонкер сплюнул. – Она мне говорила, что в Париже уже все знают, какие она носит кружевные трусики, а это обстоятельство для неё нестерпимо.

– Неужели?.. Но об этом она говорит уже четыре года. А что думает на этот счёт её жокей?

– Он за введение настольных автоматов и настольных телефонных аппаратов взамен невыносимых во всех отношениях кельнеров… Флоу, кстати, уверяет, что Нью-Йорк, по проверенным сведениям, самый чопорный город на всём земном шаре, так что если где ещё и можно вновь обрести радость жизни, так только там.

– Флоу любит масштабность, – Каудор почесался.

– Бим, – Слонкер изобразил звук колокольчика и завонял. Потом осторожно примолк.

Розовый овал Илонки, сложившийся было в улыбку, теперь неприятно перекосился из-за этого, но ещё больше из-за Флоу; при этом она колко разглядывала свою ладошку.

До сих пор низко опущенные брови Каудора возмущённо полезли на лоб:

– Когда ты так делаешь, Илонка… пожалуйста, Слонкер, выделяй газы в сторону, а?…то ты становишься похожа на то, чем и являешься на самом деле: на запоздало родившуюся древнеегипетскую Саравалу.

– Ты подвергаешь подозрениям мою невиннейшую болтовню… Кар-р, – Слонкер репетировал воронье карканье. Затем он сплюнул пережёванный табак в стену, на волосок разминувшись с лысиной Каудора.

– Сара-валу? А что это такое? – с любопытством спросила Илонка, польщённая, однако, уже самим звучанием слова.

Каудор важно кашлянул:

– Наполовину толковательница рун, наполовину гурия.

Ладонь Илонки исчезла. А с ней и голова Каудора, а вслед за головой и весь господин.

Когда он снова шатко водворился на место, Слонкер и Илонка уже настолько бурно намолчались, что его встретила двусторонняя улыбка.

Каудор, смягчившись от этого, организовал воспроизводство:

– Ты не знаешь, Илонка, что гурия…

Илонка не дала Каудору поймать свой сварливый взгляд.

– Лучше заткнись, жулик! Ты, конечно, опять хочешь отговориться, что имел в виду не курву.

– Это было бы слишком слабым моральным удовлетворением. Ки-и-и, – Слонкер изобразил щегла. – Пускай позорное пятно… «Позорное пятно» говорят?

Каудор растерянно кивнул:

– …позорное пятно этого занятного подозрения лежит на тебе до тех пор, пока ты сам не подыщешь подтверждение его необоснованности.

Илонка, ничего не поняв, но, кажется, предполагая, что это лесть в её адрес, с нетвёрдым удивлением разглядывала свой бюст.

– А ведь ты не знаешь, Илонка, – блестящие глазки Каудора прямо-таки вгрызались в неё, – что эта древнемохаммедическая разновидность фемины была призвана к тому, чтобы заниматься разведением искусственного лука в целях провоцирования мистических нарушений пищеварения и через это – чрезвычайного повышения священной силы верховных жрецов.

Слонкер возвышенно улыбнулся:

– Послушай-ка, ты, среднеевропеец постыднейшей обсер… обсир…

– …обсервации, мой дорогой, – Каудор с чувством поцеловал чёрные кончики своих пальцев. – Эй, Илонка, ты умеешь бралазовать?

– Нет, – жеманно пропела Илонка, и пятна её румян заметно потемнели.

– Бим, – Слонкер смолк, вроде как в замешательстве.

Каудор исключительно почёсывался.

В это мгновение возник звук, очень непривычный даже для парижского кафе.

И потом все трое почти разом обнаружили, что господин, якобы несчастливо влюблённый, старался сидя помочиться в стоящую на полу консервную банку. К сожалению, безуспешно.

Самозабвенному созерцанию этого редкостного процесса помешали, с одной стороны, протестующий кельнер, с другой стороны – Флоу и Пепино, которые только что завалились в кафе и прямиком подрулили к троице.

Илонка, как это всегда бывало при появлении недружественной самки, принялась щёлкать под столом суставами пальцев, закусила зубами язык и, тихо ярясь, переводила взгляд с одного на другого.

– Ça va? – Флоу приподняла свою юбочку аж до самой груди.

– И она ещё недовольна, что весь Париж знает её кружевные трусики, – задумчиво высказался Каудор.

– Такого я не говорила, – взвизгнула Флоу. – Кто сказал?

– Слонкер.

– Ты?.. Вы? – поправилась она и внезапно приняла страдальческий вид.

– Tu vois, ma gosse, je sais tout, – пропел Пепино, усаживаясь на стул верхом.

Поза Слонкера, однако, не поколебалась ни на волосок:

– А Каудор сказал на это, что вы… что ты, – поправился он просто гениально, – …что ты уже четыре года утверждаешь, будто весь Париж знает твои кружевные тру…

– Фу, Каудор, как вам не стыдно! – от хлипкости своей ситуации Флоу совсем поглупела: – Вы, должно быть, хотите мне отомстить?

– C’est-à – dire venger? – Пепино, в раздумье нахмурясь, вытянул из своего сапога длинную сигару. Потом из глубины души вздохнул: – Значит, и месье Каудор тоже. Что ж, что ж.

Илонка давно перестала щёлкать своими пальцами. Теперь она ковырялась, а это был опасный сигнал, спичкой в своей изящной ушной раковине.

И тут же – глубокое молчание, перебиваемое лишь тихим звоном шпор Пепино да, наконец, начавшимся процессом застёгивания господина, якобы несчастливо влюблённого.

Но Илонка вдруг вцепилась в оба свои колена:

– Вы хотите в Нью-Йорк, Флоу?

– Я даже не думаю об этом.

– C'est rigolo, – пискнул Пепино.

Слонкер и Каудор меланхолически смотрели вдаль.

– Нью-Йорк, к тому же, действительно слишком обывательский, – Илонка, без сомнения, действовала целенаправленно.

– Конечно, – на всякий случай подтвердила Флоу, хоть и несколько испуганно.

– И ещё там, в их голых заведениях, должно быть, плохо платят, – Пепино любовно обстучал бока своей сигары.

– Голые заведения – какая прелесть, – с увлечением прошептал Каудор.

– Чудесно, – прошелестел Слонкер.

– Ну, а настольных автоматов вам, Пепино, не видать никогда, – Илонка не ослабляла хватку.

– Настольных томатов? Мне? Comment? – Теперь и Пепино слегка пошатнулся в седле, воздвигнутом на двух ножках стула.

Каудор и Слонкер остекленело пялились в ландшафт.

Глаза Илонки вдруг провидчески расширились:

– Пепино, а может, хоть вы знаете, что означает «Саравала»?

– Са… Сара… вала?.. О да. Лошадь Шампигнея звали так, которая назад восемь дней сломала обе ноги, – Пепино чувствовал себя уже полегче.

– Да, но что означает это слово?

– О, Шампигней сам выдумывает клички для лошадей. Это так аристократично, никто не понимает.

– Вон как, – Илонка уже равномерно постукивала себя кофейной ложечкой в районе виска: сигнал катастрофы.

И тут по оцепенению Слонкера прошла спасительная дрожь:

– Тогда вам, Пепино, может быть, известно также, что значит «бралазовать».

– Ну-у-у… – протянул Пепино в тяжкой неге и чуть не потерял равновесие.

– Ну? Говорите же! Ваш ответ чрезвычайно важен для меня, – Слонкер смело подмигнул Каудору и Пепино.

– C’est rigolo… Бралазовать? C’est-à – dire, это профессиональное такое, из жаргона ипподрома… с'est-à – dire, если кляча при случ… при случке…

Но Илонка уже с рёвом бросилась на Каудора, который, давно предвидя это, сунул ей в распростёртые руки стоячую вешалку.

Слонкер усмиряюще крикнул:

– Но, Илонка, ты-то ведь совсем не умеешь бралазовать!

Пепино поглощал свою сигару.

Флоу, кажется, была близка к помешательству.

Наконец, кельнеру и Слонкеру сообща удалось восстановить спокойствие.

Затем, после мучительного молчания, Каудор сказал, мощно вздымая грудь:

– Если верить макробиотике…

– Мокро́, мокро́. А ты – махровый сутенёр! – задыхаясь, крикнула Илонка и величественно двинулась к выходу.

– Бим… Кар-р-р… Ки-и-и, – Слонкер завонял.

Каудор чесался как одержимый.

Но Флоу побежала за Илонкой – ретируясь, а ещё из смутной солидарности.

Пепино через некоторое время сказал:

– O ces gosses! Чёрт ногу сломит. – И с этими словами равнодушно направился к бильярду.

– Я понимаю. – Слонкер, заложив новую порцию табака, мощной дугой сплюнул. – Но, к сожалению, благородный Каудор, одних только иностранных слов мало, чтобы суметь так вывести людей из себя, как это делаешь ты.

– Ну, ты тоже врёшь будь здоров! – Каудор кашлянул, возможно, с иронией. – Только не рассказывай мне, что у тебя с Флоу…

– У неё, на мой вкус, слишком тонкие ноги.

– Хм, а на меня у неё идиосинкразия.

– Идио… что?

– …синкразия.

– Ты идиот.

– Хотелось бы надеяться.