Текст книги "Пламя, или Посещение одиннадцатое"

Они нам – напиток, мы им – деньги. По-честному.

Три рубля – ведро. По-божески.

Могли б и даром нам отдать. В знак благодарности. Мы тут, не покладая рук, в поте лица, в земле и в древнем навозе, который по сохранившимся качествам, запаху и консистенции и свежему фору даст, копошимся, благородное происхождение их выясняем и чем их боевые предки в стародавние времена на этой территории занимались, какие великие подвиги совершали, выведываем. Потом всю их славную родословную на белом блюдечке с синей каёмочкой преподнесём им. Гордитесь, знайте. Но им, как кажется, до этого нет дела. Одно только и спрашивают: «Честно скажите, золота нарыли много?!» Честно и отвечаем: «Чего-чего, а золота здесь нет». С этим не к нам, мол, а к геологам. И на Чукотку, Колыму. Туда вот им, дескать, не надо, им и тут, мол, хорошо. Хоть и нашли бы мы вдруг золото, в виде монет, изделий ли, но сообщать нельзя об этом. Категорически. Такая установка. Вечером скажешь, утром на раскоп придёшь и не узнаешь – всё будет перерыто, перепахано, загублен будет уникальный памятник. Золота и иных драгоценностей нет, и интересу у местного населения никакого. Живут не прошлым и не будущим, а настоящим.

А настоящее-то – оно есть? А если нет его, то можно ли им жить?

По первой.

Вместе с ребятами – за сделку. Вроде как принято. Кем и когда принято, не знаю. Они, ребята, так сказали. По староладожской традиции, наверное. Чтобы мы не подумали, что собираются они, как ненавистных иноземцев, нас отравить. Как собирались греки отравить Олега, князя Новгородского и великого князя Киевского, убийцу Кира и Аскольда.

Свои законы, что поделаешь. В чужой монастырь, как говорится, со своим уставом…

Мы и не лезем.

По второй.

За вечный нерушимый мир и нерасторжимую никакими стихиями и политическими потрясениями дружбу между сельскими и нами, «кладоискателями-гробокопателями», как между викингами и славянами.

Нет, правда, веры этим «викингам».

Бывали в Старой Ладоге, когда-то Альдейгьюборге, старожилов её видели?.. Ну шведы шведами. В отличие от нас с Серёгой, русопятых, то есть «мордвы». Обмануть и обидеть нас, простодырых, каждый варяг может.

Наведывались позавчера, в обеденный перерыв, на почту, проверить, нет ли писем «до востребования». Рядом баня и пивной ларёк напротив. Возле ларька, отстояв короткую очередь, парень лет двадцати пяти, не тянет на «мужчину», белобрысый, не в будничное одетый, в «выходное», с пол-литровой кружкой пива в руке, ещё не приложился – предвкушает. Белобрысая же, натуральная скандинавка, девушка, на «женщину» не тянет, жена, похоже, этого парня, с такой же, 0,5, кружкой. Сдув ритуально пену и глядя друг дружке понимающе в глаза, не замечая окружающего, отпивают. Момент свершился. В лёгкой коляске, что стоит между ними, стянут по поясу страховочным ремнём белоголовый ребёнок, по виду мальчик лет трёх или четырёх. Сидит смирно, даже ногами не сучит. И у него в руках маленькая кружка пива, 0,33. Крепко вцепился и не кренит – не проливается из кружки, – не первый раз помогает родителям, такой вывод напрашивается. На маму с папой смотрит преданно и неотрывно, к пиву не тянется губами. Возможно, пробовал, по вкусу не пришлось. Семья из бани вышла только что – по красным, распаренным лицам и по мокрому берёзовому венику, торчащему из сумки, вывод можно сделать.

Был бы у нас с собой, рассуждаем, фотоаппарат, запечатлели бы. И снимок бы послали в Швецию. Признали бы там, нет, в этих молодых ладожанах своих? А на лицо вот вылитые свеи… хоть и обрусели.

Есть шведская музыкальная группа ABBA. Два парня и две девушки. Так вот этот староладожский муж, если это муж, очень походит на одного из парней этой группы, клавишника, а жена, если это жена, – на одну из девушек, блондинку.

Гены – века им нипочём, веник берёзовый им не помеха.

– А для чего им маленькая кружка пива? Одна к тому же, – я, не догадываясь, озадачился. – Ведь не ребёнку?

Серёга тут же разъяснил:

– Значит, чекушка есть у них в запасе. Водку пивом разбодяжат.

Так и случилось.

После, подумав, я сказал:

– Снимок не стали бы мы шведам посылать.

– Почему? – спросил Серёга.

– Опять решат, – ответил я, – как Карл Двенадцатый, что это их законные владения, полезут.

– Пусть только сунутся, – сказал Серёга.

Я согласился:

– Огребут.

– Не сунутся, конечно, – сказал Серёга, судя по интонации, как будто огорчённо.

– Почему? – спросил я.

– Сытые. На полный-то желудок… В пивную только и на стадион.

Я:

– Ну, не знаю. А если скопом, всей Европой, как они обычно делают…

Серёга:

– Не полезут. Хоть и скопом. Получали по зубам и рёбрам – забоятся.

Аналитик. Самородок. Успокоила меня его уверенность.

«Викинги», обеспечившие нас вином:

Пустые вёдра тут, на этом месте – перелить пока их не во что, – когда опорожнятся, мол, оставите.

Мы:

Без базара.

Ну, не забудьте.

Не забудем.

– Торговать лучше, чем воевать, – сказал Серёга. – Да?

Я согласился.

Но это после.

И по третьей.

После, когда ребята ладожские нас покинули, ещё по кружке одолели мы с Серёгой. Не ради пробы – чтобы распробовать, хватило по одной, – даже не ради удовольствия, нам с этим некуда спешить, всё впереди, ещё успеем. Традиция заставила: так я его, Серёгу, без лишних процедур и церемоний посвятил, имею право, в археологи. Как он был рад! О, как был рад. Даже попрыгал. Тоже, подумал я, азартный юноша. А не рыбачит ли, спросил. Ответил, нет, мол, в речке у них только лягушки да головастики, дескать, водятся. Ну, пусть исполнится его мечта – стать настоящим археологом, и в скором будущем, затягивать не стоит.

Чуть пригубили и за это, на этот раз уж чуть на донышке – мечты трусливые, не отпугнуть бы.

«Русский подучишь?.. Письменный».

«Конечно».

«Калинин даст тебе рекомендацию».

«Отлично».

«Ну, вот, считай, что поступил».

«А на какое, на вечернее?»

«Зачем вечернее?.. Дневное».

«Вот это здорово… Ох, ёлки-палки!.. Я же про армию забыл».

«Если мечта, Серёга, не умрёт, и после армии поступишь. Я вот, к примеру… Скажу тебе, как говорил нам наш мичман: “Сдохни, но сделай”».

«И вы делали?»

«А ты как думаешь?»

«Сдохну, но сделаю».

«Ну, вот, и ты уже почти что археолог».

«Я – археолог!»

Мы – как коллеги – обнялись.

Одно ведро, полное, доставили в лагерь. Другое, початое, накрыв его валявшимся рядом куском толя и тщательно замаскировав, припрятали в кустах. И не из алчности, не для себя – на всякий случай. Знаем, как оно бывает, не вчера на свет явились. У всех закончится, а тут и мы: вот вам, нуждающиеся, вот, мол, утешьтесь! О, как ликуют люди – как тувинцы, так и финны, так и те, кто «из Орловых, из дворян», – в таком случае, известно. Даже назавтра. Назавтра – вовсе. Как восхищённо смотрят на тебя. Аборигенами на белого первопроходца.

Светло сразу после этого решения на душе, как будто лампочка зажглась в ней многоваттная, у нас с Серёгой сделалось – от нашего великодушия. И от вина, не исключаю. Ну, или бражки. Совместилось.

Надежда Викторовна и Наташа, одна из чертёжниц, вернулись из Новой Ладоги. Кстати, у этой Наташи глаза как у гурии. Никогда в жизни таких чёрных не видел. Радужку от зрачка не различишь – сузился он или расширился. Как же она на мир глядит такими – в них же одна космическая мгла? Из этой мглы-то? Где там планеты, где там звёзды? Где созвездия? Не ленинградка, не «петербурженка» – с Белой Церкви. Под Киевом вроде. Хохлушка. Но по-русски говорит без акцента, и «гэ» нормальное, не фрикативное. Надежда Викторовна – ненавязчиво, надо ей должное отдать – всё меня хочет поженить, в каждый сезон, выбрав на свой вкус приглянувшуюся ей кандидатуру. Что, дескать, хорошему-то человеку, «перспективному учёному», без пары преданной болтаться, пропадать. И в «поле» как без спутницы-то быть? Муза нужна ему, «домашняя». По сторонам за ней не бегать и всякий раз не подыскивать новую. На этот раз она, уверен я, остановилась на Наташе. Всё и старается свести нас вместе. Как бы случайно. То попросит Александра Евгеньевича на соседний квадрат в раскопе её ко мне посадить, то в магазин пошлёт за чем-нибудь нас вместе. Симпатичная барышня, не стану отрицать. Амбра, мускус и шафран. Не прозрачная, конечно, и драгоценностями не усыпана. Не глупая. А поглядит в упор, как пулями большого калибра грудь тебе прострелит, хоть падай замертво и не вставай. Но мне-то что, я хладнокровен. К тому же девушки…

А девушки потом…

Правильное правило, что бы кто ни говорил. Пока придерживаюсь. Нелегко оно, конечно, даётся. Но надо. Стану вот знаменитым исследователем славянских древностей – тогда… может, и «преданная» подвернётся.

Не проворонить бы, не проморгать… с таким-то правилом привыкну к холостяцкой жизни, а заодно и к «новой» на каждый сезон.

Уж чему быть, того не миновать. Тут не об этом.

Привезли они, Надежда Викторовна и Наташа, кроме всего прочего, шесть бутылок шампанского и корзину свежих эклеров. Всё это на столе оставили, на кухне, под навесом. Сами в ларёк пошли – ещё за чем-то.

Хватились после – бутылки с шампанским на месте, а эклеров и след простыл, будто и не было их вовсе – одна корзина опрокинутая.

Грешили и на Серёгу, однажды пожаловавшегося, что «обделён был в детстве разными деликатесами», сладче, мол, солёного огурца да пареной репы ничего не ел он, «так нуждались». И на Херкуса – «из простого, но сильного и не подконтрольного рассудку навязчивого желания напакостить наглым и бескультурным имперцам-московитам». На всех, кроме «взрослых» да Надежды Викторовны с Наташей, имевших стопроцентное алиби, их просто не было здесь в это время, возводили мысленно «напраслину». Косо и с подозрением посматривали друг на друга. Может, и я был под прицелом, допускаю, – не жена Цезаря. Но одному не съесть столько пирожных, не Гаргантюа и не Пантагрюэль, каким бы ни был сладкоежкой я или кто-то. Ну, два, ну, три. Ну, пусть четыре. Не тридцать же, не сорок ли, сколько там было, полную корзину слопать. Унести куда-нибудь да выбросить, как на помойку мусор, – вряд ли. Это ж каким злодеем надо быть и человеконенавистником? Последним. Значит, действовала группа, организованно, по сговору, непонятно, правда, с какой целью. Разве из мести археологам? Вряд ли уж мы, «гробокопатели», такое заслужили. Местных не наблюдалось около стола, не наблюдалось и поблизости. И если б местные устроили набег, то уж шампанское бы не оставили. Что им, потомкам викингов, эклеры? Баловство. Олень, косуля ли на вертеле – другое дело.

И как дежурные не уследили? Тоже вопрос. Те оправдались: как раз на Волхове в то время находились, есть и свидетели, посуду, дескать, ополаскивали. Тувинец, финн и Катя «из Орловых».

Агата Кристи, да и только. Жорж Сименон.

Вскоре, до ужина ещё, всё, слава богу, разъяснилось. Неожиданно. А «слава богу» – потому что мы, измученные подозрением и неприятно затянувшейся ситуацией, перестали думать друг на друга. Вздохнули тут же облегчённо: не будет сладостей – ну и не будет, переживём, ладно, что червь – шшур, как Серёга говорит, – сомнения всех перестал глодать – такое благо. Праздник не омрачится – стоит дорогого.

Обнаружили лежащую неподалёку, на обочине дороги к Волхову, матёрую козу с обрывком трёхпрядной верёвки на шее. Морда с осоловевшим взглядом и растрёпанная борода у неё были измазаны сливочным кремом, и брюхо выдавалось неестественно, но была коза, на что Серёга обратил внимание, «не суягной». Знаток, «колхозник», «сын крестьянский». Наказывать козу воспитания ради не стали. Поздно. Эклеры этим не вернёшь.

Выжила или нет рогатая скотина после поглощения такого количества непривычного для неё продукта, не знаю. Я после этого её не видел. Может, она и попадалась на глаза мне, но в силу обстоятельств очи мои могли и не заметить – были причины на такую невнимательность. Скорей всего, пришла в себя коза после обжорства и уплелась домой, вряд ли бездомная, к своим хозяевам, её, наверное, уже и потерявшим.

Пошли мы с Серёгой, забеспокоившись вдруг, в заросли акаций. Проверить, не добралось ли до вина животное – уж коли ест пирожные, вином запить их ничего ему не стоит, могла б шампанским, не открыть ей, – не опрокинуло ль ведро с продуктом. Пришли, увидели – не опрокинуто. Сразу от сердца отлегло.

А заодно и «раскрытие преступления века» отметили. Камень с души свалился всё-таки. У Серёги, у того – особенно: ловил же взгляды на себе косые. И я неловко себя чувствовал. Когда отметили, чуть не взлетели – так отпустило. Походка наша стала лёгкой.

Когда пошли назад, сказал Серёга:

«Ещё проверим один раз, скользящей будет». Про походку.

Я согласился. И самому мне так представилось. И я подумал: «Ну, Серёга!»

Мы обнялись уже не только как «коллеги», но и как преданные друг другу и посвящённые в одну сокровенную тайну товарищи: я – старший, Серёга – младший.

Двинулись походкой невесомой дальше.

Вернулись туристы из Тихвина. Хоть и усталые, но шумные. Галдят – поездку обсуждают. Наслушались, насмотрелись. Впечатлениями через край наполнились – выплескивают. Не зря, значит, скатались. И хорошо. Мы за них рады. Никого в Тихвине не потеряли, в полном составе прибыли обратно. Подались дружно, захватив мыло и полотенце, на Волхов – пыль дорожную с себя смывать. Не стали в очередь перед рукомойником выстраиваться: один на всех – затянется надолго.

Сблизила их экскурсия, словно в одном окопе посидели. На нас даже, здесь остававшихся, как на чужаков поглядывают. Ну а нам-то…

И мы тут тоже вроде сблизились – коза нам в этом поспособствовала, размежевав сначала, а потом – прямо по классику – сплотив.

Вернулись из Георгиевской церкви «славяно-финны». Адольф Николаевич, реставратор, не решился или не захотел идти к нам на праздник. Без него. «В храме, на лесах, безвылазно находится», – уже об этом говорилось. И я его вне стен не видел. И там, в храме, вряд ли он за наш праздник пригубил. Перед святынями – негоже. Точно не знаю, утверждать не стану. Так почему-то думаю. Выпил – выпил, нет – нет. То, что поздравил на словах, так это обязательно. А вот «славяно-финны» (и примкнувшие к ним разные актёры, журналисты и учёные) больше обычного оживлены, хотя и до похода в церковь вялость их в глаза особо не бросалась. У них всегда в портфелях «что-то есть», ну, то есть «булькает». Мне ли не знать, достойному ученику. Зачем тогда им здесь портфели? Не с документами же в даль такую притащились… Ещё ж и праздник.

И тоже что-то обсуждают. Не вникаю.

Щёки у всех порозовели. А у узколицего, поджарого Скальда массивный нос побагровел. Только у Александра Евгеньевича, также худосочного, в красках лицо не изменилось. Он, Александр Евгеньевич, принял, не принял ли на грудь, обычно бледен, не покрывается предательским румянцем, чаще хихикать нервно начинает – это его лишь выдаёт: «шеф приложился». И борода его всегда всклокочена, и «смотрит» она, борода, набок. Как у Одина. Пока Надежда Викторовна не расчешет и не поправит её заботливо ему. Появится Надежда Викторовна – и в бороде её мужа порядок будет наведён, пусть ненадолго, скоро опять обычный примет вид, растрёпанный. Нам даже и указывать на это – не по чину, будто не замечаем. Конунг. Мы не его дружина – смерды. Не позволяет панибратства. И верно делает. Позволь нам только. Говорит тихо. Если для всех сразу, городу и деревне, озвучить что-то надо, есть для этого Надежда Викторовна. Голос у неё звучный, в душу проникающий. Как за каменной, крепостной, стеной, за Надеждой Викторовной Александр Евгеньевич. Ну и нормально, если спутница-то.

Ольга Ивановна уехала в Ленинград. Жалею, что не проводил. Но провожатых там и без меня хватило. В Эрмитаже, будет зимой ещё возможность, повидаемся. Мы там зачёты иногда сдаём. Этой весной вот – Пиотровскому. Бэ. Бэ. Археологию Закавказья. Всем зачёт поставил, хоть и не спрашивал, а сам рассказывал нам про свои раскопки, про золотые времена самозабвенно. Мы возмутились? Нет, конечно. Только зачётки ему радостно подсовывали.

Скоро уселись все за стол. Никто не медлил, не опаздывал – проголодались. Уже смеркаться начинает, надо поужинать успеть – ночи-то на дворе уже не белые и фонарей нет поблизости, только дальние, в центре села, да месяц сверху. «В потёмках-то и приёмницу мимо рта пронесёшь», – сказал Серёга. То ли ложка, то ли вилка, эта его «приёмница», догадываюсь, но не спрашиваю, после, если не забуду, уточню – пока не до того.

С ужином справиться, а продолжать можно будет где угодно. Не только где – и с кем, конечно. Уж как срастётся. И не помехой будет темнота. И темнота-то… если тучами не скроет месяц.

Народу много. Человек сорок. Всё больше прибывшие по случаю праздника гости. «Кресел» мало – две длинные и толстые, чтобы не вляпаться в смолу и не приклеиться, покрытые крафтом, свежие, щедро одолженные нам реставраторами еловые доски на осиновых чурках с двух сторон стола, по размерам хоть и великого, но не рассчитанного на такое многолюдство, – плечо к плечу один к другому. Все, пусть и тесно, разместились. Никого стоять около стола, словно обслугу, не оставили.

Я. Ошуюю – Серёга. Одесную – Вася Рубль. Подпирают. Мне – если падать, то – лишь назад, на спину, или вперёд, носом в тарелку. Надеюсь, не придётся. Вася с Украины. Из Любара. Раньше я и не слышал о таком городе. Теперь вот знаю. С нашего курса этот Вася. С нашей кафедры. Тоже славяно-финской археологией занимается. Мечи, кольчуги, копья, стрелы, фальшионы. Диплом на эту тему собирается писать. Тоже у Скальда, как и я. Славный парень. Похож немного на Дина Рида, лицо только круглее. Синеглазый. Чернобровый. Скромный, но, как Серёга, не «застенсивый». Девушкам нравятся такие, признавались. Как над Серёгой, девушки над ним не измываются. Но, правда, просят иногда его, как и Серёгу, что-нибудь сказать, произнести какое-нибудь слово. «По-хохлацки». Произносит. «Мижповерховий дротохид». Девушки даже не смеются – вот как они от парня млеют, или от парубка, от хлопца. Когда он представился мне по имени – нормально, Вася и Вася, когда назвал свою фамилию, подумал я, что – прозвище. Ну, это ладно, я уже привык. Рубль и Рубль. Вася, Вася. Служил со мной на флоте Петя Гривенник, родом из Кемеровской области. После Вася рассказал мне, что у него была подружка, одноклассница, любимая, хотели даже пожениться, так у неё фамилия – Копейка. Хорошая бы получилась семья. Жена бы мужа «берегла». Но не сложилось. Вася приехал в Ленинград, с первого захода поступил в университет. Неверная Копейка, устроившись в родном ей Любаре в какой-то магазин продавцом, тем же летом, когда Вася успешно сдавал вступительные экзамены, вышла замуж за «третьего секретаря горкома партии». Случается.

Был Вася в прошлом году с нами на раскопках курганно-жальничного могильника в Волосовском районе Ленинградской области. В Бегуницах. Малым составом. Человек восемь. Вместе с Александром Евгеньевичем и Надеждой Викторовной. Снимали полдома, полхалупы ли, у дяди Пети, чуваша, родом из города Цивильска. Александра Евгеньевича и Надежду Викторовну «из почтения к учёности и уважения к возрасту» разместил дядя Петя в «горенке», за занавеской. А остальных, по его словам, «ребятню», – в прихожей. Сам дядя Петя ночевал в дровянике, «с курицами и поросями», как говорил он, хотя никаких куриц и «поросей» у него в хозяйстве не имелось; только собака по кличке Цыган, редко покидающая свою будку. Раскладушки наши, моя и Васина, стояли рядом из-за тесноты, одна к другой. Я ложился и поднимался с одной стороны, Вася – с другой. Проснётся Вася утром, с закрытыми ещё глазами шарит рукой под раскладушкой и бормочет полусонно: «Де ж мои шкарпетки?» – «Что-что?» – спрашиваю. Скажет: «А, вот они… Носки по-кацапски». Заговорит по-своему, я – как глухой. «Залупивка», «спалахуйка», «кишеня», «стрыпыздик», «пидсричник», «цюцюрка», «пидрахуй». Господи помилуй. Девушкам на ушко бы шептать такое. Перейдёт на русский – без акцента. Ну, думаю.

Про чертёжниц наших Вася выражается: «Ох, яки гарны дивчины». И мне понятно: краше некуда, так хороши, мол.

Курган раскапываем с ним – это не нынче, а тогда же, – прошу его, по-своему, дескать, по-украински, побалакай, двуязычный. «О чём?» – спросит. «Да хоть о чём», – скажу. Балакает. Хоть плачь. Я его слушаю – как соловья. Или – как чужеземца, не то поляка, не то австрияка.

К слову, многие курганы в Бегуницах, «богатые», до нас уже были копаны, шурфованы. Не специалистами – грабителями. Потрошить их в поисках ценностей чуть ли не сразу после погребения начинали. На наш взгляд, там и разжиться было нечем. В те времена считали по-другому. Тогда и бусы бронзовые были роскошью. Конечно. Кольца височные. И фибулы. И перстеньки. Если не для себя, не для дитя, не для возлюбленной, так можно было и продать, и обменять на что-нибудь. Доходно. Ну, вот и думай, люди не меняются. Что им «священное, святое»?

Большой, для этой группы могильников – шесть метров в диаметре, около двух с половиной метров высотой, – курган как-то в одиночку раскапывал. Захоронение двенадцатого века. Вижу, что копаный, – вмятина на макушке, яма неглубокая. Давным-давно, думаю, потревожен. Характерно. Осесть так не мог. Расплыться не даёт обкладка каменная. Как оказалось – гнездо стрелковое во время войны в нём, в этом кургане, какой-то фриц себе устроил. Не только, получается, гнездо, но и могилу. Помятый термос, простреленная каска, ремень с бляхой и с надписью на ней: Gott mit uns, сапоги, в одном сапоге алюминиевая складная ложка-вилка с выцарапанными на ней буквами GWG, в другом нож, в металлических проржавевших ножнах, с эбонитовой рукоятью, с маленьким белым алюминиевым одноглавым орлом на ней, опасная бритва и алюминиевая же расчёска. Полуистлевшее сукно от формы. И пуговицы. Жетона не было. Не нашлось рядом и винтовки, автомата или пулемёта, что с ним там было, – из чего-то же стрелял. Не так же просто он уединился. Возможно, тогда ещё всё – оружие, жетон – и забрали, сразу после боя. Немцы, скорей всего. Может, и наши. Останки мы, археологи, без почестей – потому что бывший непримиримый вражина, нагло заявившийся к нам, и палил он из укрытия не по воробьям или по курицам, а по нашим советским солдатам, – но уважительно перезахоронили около кургана. А то «устал» отстреливаться, «сидя» из гнезда. Я без иронии – серьёзно. Что с ними, с останками, потом будет, не знаю. Александр Евгеньевич сказал, что сообщит куда-то – куда следует. Там разберутся. Уже, наверное, разобрались, решили что-то, я не в курсе. Дело международное – не шутки. Ну и по нравственным причинам – мы ж не фашисты.

А дядя Петя, у которого мы снимали «угол», был на фронте связистом. После победы домой, откуда призывался, в свой Цивильск, не поехал. То ли было некуда и не к кому, то ли по другой какой причине, нам не докладывал, не признавался. Остался здесь, в Бегуницах, где его когда-то «шваркнуло шибко пулей-дурой под лопатку» – может, этот окопавшийся в кургане древнерусском фриц как раз и «шваркнул», – женился на какой-то Айно, «колхознице, карелке», с которой познакомился он, молодой связист, ещё во время войны, «уже три года нет» которой, «унёс на кладбище любезную». По ней «скучает, но теперь уже тихонько – время правит». Электриком в совхозе работал дядя Петя. «До пензии дотягивал. Дотянул. Получаю». Любимые его присказки: «Сапоги дорогу знают», «медведь – тайга», «я не бес, ты не балбес». Везде вставлял, где надо и не надо. Его право, замок на рот ему не навесишь.

На той же улице, наискосок, жил – и до сих пор, может, живёт – предатель, бывший полицай, из местных. Чуть ли не каждый день они «на па́ру» выпивали. Редкий день обходился без этого. И всегда у дяди Пети. У полицая жена «шумноротая, не разрешает». У дяди Пети «братство, воля, равенство, слобода». Мирно пьют, беседуют о чём-то. Что было, допьют, беседу исчерпают, после, расставаясь, начинают через дорогу ругать и материть друг друга на чём свет стоит.

«Полицай недобитый!»

«Черемисское рыло!»

«Не черемисское, а чувашское!.. Сапоги дорогу знают – вали, сволочь подфашистская, не запинайся!»

«На столб полезешь, когти сорвутся, свалишься, свернёшь свою тощую нерусскую шею!»

«Гузка куричья! Медведь – тайга. Я не бес, а ты балбес!»

В таком вот роде. Лишь матерки из этой переклички вычеркнул, а там их было… гораздо больше, чем литературных, допустимых мною слов.

Назавтра, видишь, снова вместе. И опять у дяди Пети. И опять не «на сухую».

Затем – как правило – «прощальные» слова.

Мы им не мешали, они нам.

Приходим однажды на обед. В сенцах, прохладных и сырых, был длинный стол для нас поставлен. Слышим, шум в избе и хохот. Заходим в избу и видим. В тесноте катаются по полу – от стола до наших раскладушек – бывший связист и бывший полицай, чуть не в обнимку. От смеха давятся, слова вымолвить не в состоянии. Спрашиваем у них, в чём дело? Ответить не могут, тычут руками в сторону стола. На столе стоит бутылка кубинского рома Havana Club и два гранёных стакана. Бутылка не распечатана, стаканы пусты. После уж кое-как, всхлипывая и протирая ладонями глаза от слёз, разъяснили, попросив нас прочитать вслух рецепт на бутылке и попробовать его исполнить. Чтобы сделать какой-то коктейль, там, кроме прочего, было указано: «Налейте одну часть рома (45 мл)…»

Вот эта «одна часть» в объёме «45 мл» их настолько и развеселила. «Это же капля из пипетки! Это же… ё-тить!»

Я по их просьбе и разлил им. Не по рецепту. «По края». У них тряслись от смеха и с похмелья руки, горлом бутылки не могли попасть в стакан, ни бывший полицай и ни бывший связист – пытались оба.

Прямо напротив нас:

Москвичи, океанологи. Муж с женой. Пожилые. Им не меньше, как решили мы с Серёгой, сорока пяти, а то и пятидесяти. Благообразные. Много интересного, пока живут у нас – чуть ли не месяц, – рассказали. Слушал и слушал бы, словно Шехерезаду. Про бочкоглазов, иглоротов. Про гримтпотевтисов и амфитретусов. Язык сломаешь, пока выговоришь. Проще, конечно, чем «пидсричник» Васин.

Про Жака Пикара и Дона Уолша.

Не будь я – без году неделя – археологом, пошёл бы в океанологи. Море видел – не боюсь. А что? Можно, наверное, и совместить. Дна в Мировом океане в три раза больше, чем суши, – исследуй да исследуй. Сколько за всю историю всяких кораблей разных морских держав утонуло?.. И Атлантида. И то, о чём даже не знаем. Одни сам океан изучают, течения, глубины, фауну и флору, я – только дно, и не с геологическим и зоологическим, а с археологическим азартом. Только не в царстве Форкиса, не в Марианской впадине, не в «Бездне Челленджера» – там страшно.

 
Я видел сотни кораблей погибших!
И потонувших тысячи людей,
Которых жадно пожирали рыбы;
И будто по всему морскому дну
Разбросаны и золотые слитки,
И груды жемчуга, и якоря,
Бесценные каменья и брильянты;
Засели камни в черепах, глазницах…
 

Вильям, понимаете ли, наш Шекспир.

В душе осознаю, что я всё же больше простой (удачливый) кладоискатель с дрожащими от азарта, как у отъявленного рыбака, и нетерпения руками, чем тихий уравновешенный кабинетный учёный. Чем дальше – тем больше я ловлю себя на этой мысли. Мне интереснее орудовать лопатой в «поле», искать (вынюхивать) и находить, чем фиксировать, описывать и заниматься камеральной обработкой. Я полевик с хорошей интуицией, или добытчик. Но, если уж быть честным до конца по отношению к себе, для уточнения надо добавить, что к прошлому я проявляю любопытства больше, чем к будущему, и к фантастической, хоть и читаю её изредка, литературе я испытываю меньший интерес, чем к исторической, и открывать, что делали, как жили, как говорили и как выглядели мои пращуры, славяне, предки других европейских народов и в целом человечества – ох, как мне хочется, ну так мне хочется – до зуда. Поэтому я здесь и что-то узнаю – то, что меня волнует сильно: земля-то «руськая» пошла откуда?

Будущее само откроется, а прошлое надо открывать. Мельком сказал об этом, после обдумаю. Сейчас не к теме.

Вот что ещё. Выводы из всего того, что пройдёт через мои руки, из моего практического археологического опыта, делать буду всё же я сам, никому не доверю. Пока не знаю, как всё это сочетать? Ну, как сочтётся. Зимой же надо будет чем-то заниматься; лопатой – снег лишь в поле ворошить зимой, ножом и кисточкой… понятно.

От Олимпиады, говорят океанологи, сбежали из столицы. Лето – а почему не в океане? Можно сбежать было туда. Только вернулись, говорят. Два года дома, Одиссеи, не были. Теперь до следующей экспедиции. Знакомы с Туром Хейердалом. И про него нам рассказали. И про Кусто. И с ним знакомы. Везёт же людям. Жизнь так жизнь. Мы тут – в земле, как черви дождевые… шшуры.

Рядом с ними – журналистка. Из Москвы же. «Коренная». Серёга наш, только услышал это, стал называть её заочно Пристяжной. Ирина Критская. Мы, рядовые, тут без отчеств. «По-европейски», – говорит Ирина. В Европе отчеств, мол, не признают. Нам до Европы дела нет. Ну, журналистка – так себе, пока ещё только студентка. Осталось год ей доучиться. Кудрявая, как Анджела Дэвис. Только волосы у неё не чёрные, а пепельного цвета, можно бесцветные сказать. Лицо и руки сплошь в веснушках крупных, блёклых. Брови рыжие. Ресницы белые. Тоже, как и Херкус, всё больше с начальством нашим общается, мы для неё – не собеседники. Ладно. Не больно и хотелось. Одета модно. Новую шутку рассказала: «Тот, кто носит «Адидас», завтра Родину продаст». По мне, так шутка не смешная. Говорит, что много «силовых органов» было в Первопрестольной. Все «милиционэры» в белых рубашках с коротким рукавом, без автоматов. В Москве, говорит, на эти дни, с начала и до конца Олимпиады, был явлен миру обещанный Хрущёвым коммунизм. А что уехала к нам в Ладогу – от коммунизма? Пусть. Век нам не заедает. Всех, говорит, бывших уголовников, имеющих судимость, диссидентов и проституток настоящих выслали куда-то, «за 101-й километр». Это, наверное, в Ялань. А из Ялани, мне писали, «следить за порядком в Москве», «коммунистической», отправили двух моих одноклассников, младших сотрудников районного отдела елисейской милиции, Баранцева Витю и Колотушкина Мишу. Увидимся, расскажут. Сами начнут, и спрашивать не стану. Вряд ли ещё от впечатлений-то остынут.

Актёры Театра комедии. Из Ленинграда. Скромные в отличие от некоторых, «коренных», нос не задирают, не важничают. Тоже муж и жена. Александр и Елена. Она душевно поёт русские и цыганские романсы, он ей профессионально подыгрывает на гитаре. Здорово у них получается. Он и она на русских не «смахивают». Брюнеты жгучие. Но не цыгане. Сложности у них какие-то семейные – издалека чувствуется, – стараются от всех это «интеллигентно» скрыть. А эти «все» стараются «интеллигентно» не заметить. Как это там… секрет Полишинеля. Вроде.