Текст книги "Вольтерьянцы и вольтерьянки"

«Что ж, мой друг, – обратился он к Фон-Фигину, и тот весь вспыхнул радостью от этого столь верно найденного обращения: ведь, говоря „мой друг“, Вольтер одновременно обращается и к нему, офицеру Фон-Фигину, и к Государыне, и, кроме освобождения от субординации, слово „друг“ можно равно адресовать как особам мужеского, так и женственного пола! – Что ж, извольте, мой друг, я начну с этой равно печальной и душераздирающей истории. Я весьма впечатлен, что именно ее мадам предложила для начала наших бесед. Это лишний раз говорит о серьезности и значительности ее ума». Он попросил принести кофе и начал свой рассказ. Передаем его по записям Лоншана и Ваньера, а также секретарей Афсиомского, господ Дрожжинина и Зодиакова, несмотря на серьезные нелады оных с русским синтаксисом.

* * *

Жан Калас принадлежал к небольшой группе гугенотов-кальвинистов, то есть протестантов, уцелевших в Тулузе после столетий преследований, конфискаций собственности и насильственного обращения в католиков. Закон Франции не только лишал протестантов права работать в общественных службах, он объявлял их неправомочными и во многих других областях; они не могли быть юристами, врачами, аптекарями, повивальными бабками, продавцами книг, ювелирами или бакалейщиками. Иными словами, не будучи крещеными, они лишались каких бы то ни было гражданских прав. Не обвенчавшись с помощью католического священника, они оставляли своих супруг на всю жизнь в роли наложниц, а дети их считались незаконными. Протестантская служба была запрещена. Мужчин, обнаруженных на этих ритуалах, отправляли на пожизненную каторгу, женщин в тюрьму, священника, проводившего службу, казнили. Закон этот не очень-то соблюдался в Париже, однако чем дальше от столицы, тем суровее он исполнялся.

В Южной Франции религиозная ненависть была особенно горяча. Еще не остыла память об обоюдных злодеяних прошлого. В Тулузе в 1562 году победоносные католики перебили три тысячи гугенотов, а парламент города осудил еще двести на пытки и смерть.

* * *

В этом месте Вольтер сделал паузу, поставил на стол чашку с кофе и вдруг загремел, как мощный колокол: «В 1562 году! Двести лет назад! Всего лишь двести лет назад, мой друг!» Стол задрожал и украсился пятнами от напитков. Вольтер извинился, допил то, что осталось от кофе, и продолжил.

* * *

Каждый год католики Тулузы отмечали это избиение благодарственными церемониями и религиозной процессией. Они несли череп первого епископа Тулузы, кусок одеяния Девы и кости детей, убитых царем Иродом во время «избиения младенцев». К несчастию для Каласа, приближающийся год был двухсотлетним юбилеем славных побед.

В парламенте Тулузы заправляли янсенисты, то есть католики с сильным вливанием кальвинистской суровости и мрака. Они не упускали ни одного шанса доказать свою католическую несгибаемость, превосходящую оную у иезуитов. То и дело они выносили смертные приговоры гугенотам.

Беспристрастности ради следует сказать, что сами кальвинисты были не меньшими фанатиками. Учение Кальвина, например, считало допустимым убийство отцом сына за непослушание. Кальвин, впрочем, ссылался на Евангелие от Матвея, а ведь последний считал, что окончательное решение с подачи отца должно выносить собрание старейшин. Возбужденные же католики юга полагали, что гугеноты за неимением совета старейшин берут закон в свои руки. Вот на таком фоне и разгорелось дело Жана Каласа.

Он торговал постельным бельем и имел лавку на главной улице Тулузы, в которой обитал уже сорок лет. Они с женой прижили четырех сыновей и двух дочерей. Детей воспитывала гувернантка Жанна Виньер, католичка. Она жила в семье уже тридцать лет, несмотря на то что обратила одного из сыновей, Луи, в католичество. Старший сын, Марк Антуан, изучал право. Он старался скрыть семейное протестантство и добыл сертификат о своем католичестве. Обман был раскрыт, и теперь перед ним был только один выбор: либо отречься от протестантства, либо потерять все годы, которые он потратил на изучение права. Он помрачнел, начал играть в карты и пить. Нередко декламировал монолог Гамлета о самоубийстве.

13 октября 1761 года семья собралась на ужин в честь друга, приехавшего из Бордо. После еды Марк Антуан спустился в лавку. Спустя некоторое время его нашли там висящим в петле. Его пытались вернуть к жизни, но вызванный доктор установил смерть.

Вот тут отец совершил трагическую ошибку. Он знал, что по закону самоубийца должен быть голым протянут на веревке по улицам, забросан камнями и грязью и, наконец, повешен...

* * *

«По закону! Вы слышите, по закону!» – снова закричал Вольтер, но уже не колоколом, а каким-то петушиным, вдребезги несчастным голосом.

Отец стал умолять и убеждать семью, что надо представить дело как смерть, вызванную какой-либо естественной причиной. Между тем крики братьев и прибытие доктора уже привлекли к дверям лавки целую толпу. Прибыл офицер полиции, осмотрел труп, увидел следы на шее и нашел веревку. Все члены семьи, гость и Жанна Виньер были отправлены в городскую управу и разведены по камерам-одиночкам. На следующий день все были допрошены. Все отрицали естественную смерть и свидетельствовали самоубийство. Комендант полиции отказался им верить и обвинил их в убийстве Марка Антуана с целью предотвратить его переход в католичество. Обвинение это было принято населением и многими членами тулузского парламента. Безумное чувство мести охватило народ.

* * *

Здесь Вольтер стал чихать и закрылся платком. Тут неожиданно высказался Мишель: «Вот говорят, что народ всегда прав, а ведь часто получается наоборот». Вольтер высунул глаз из платка и внимательно им ощупал молодого офицера. Фон-Фигин милостиво улыбнулся. Все остальные переглянулись, как бы говоря: вот так вьюнош!

* * *

Как раз на сей сюжет и Вольтер хотел высказаться. «Эти обвинения кажутся нам дикими, – сказал он, – потому что мы мыслим как индивидуумы, в то время как народ Тулузы все это воспринимал как масса, а масса может чувствовать, но не может мыслить. Вам это понятно, барышни?»

* * *

Курфюрстиночки закивали: «Мы давно об этом думали, мэтр Вольтер, однако наше происхождение не давало нам высказаться».

«Бедные ваши высочества», – улыбнулся им генерал Афсиомский. Глядя на очаровательных двойняшечек, он всегда старался настроиться на отеческий лад, но не всегда у него это получалось.

* * *

«А почему меня никто ни о чем не спрашивает? – надменственно протянул кавалер де Буало, альяс Коля. – Я вот, пар экзампль, считаю, что, ежели каждый начнет мыслить, надо будет распускать армию».

«На корабле народ вообще-то мыслит сам по себе, вследствие несговорчивости океана», – робко тут встрял коммодор Вертиго.

«Браво, Фома Андреевич!» – воскликнул Фон-Фигин, и все опять обратились в слушателей.

* * *

Дело семьи Калас слушалось в муниципальном суде Тулузы, в то время как в церквях прославляли мученика Марка Антуана Каласа. Двенадцать судей заслушали свидетелей, из коих главным оказался соседский парикмахер, якобы слышавший, как мученик возопил: «О, БОЖЕ МОЙ, они меня душат!» Нашлись и другие, что слышали этот крик. 10 ноября 1761 года суд признал Жана Каласа, его жену и сына Пьера виновными в убийстве и приговорил их к повешенью. Гостя, месье Лявэсса, осудили на каторгу, а гувернантку Жанну Виньер отправили на пять лет в тюрьму. До самого конца она клялась в том, что ее протестантские хозяева невиновны.

Апелляцию послали в парламент Тулузы, и тот назначил панель из тринадцати судей. Заслушено было еще шестьдесят три свидетеля. Все они говорили понаслышке. В конце концов осужден был только отец. Никто не смог объяснить, как шестидесятичетырехлетний человек без посторонней помощи мог одолеть и задушить своего великовозрастного сына. Суд надеялся, что Калас признается под пыткой. Сначала был назначен question ordinaire. Его растягивали на дыбе, пока руки и ноги не вышли из суставов. Он упорно повторял, что Марк Антуан совершил самоубийство. После получасового отдыха приступили к question extraordinaire. В глотку ему влили пятнадцать пинт воды, тело раздулось вдвое, но он по-прежнему настаивал на своей невиновности. Тогда ему разрешили извергнуть воду. Его привезли на городскую площадь и положили на крест. Палач одиннадцатью ударами железной палкой переломал ему все конечности в двух местах. Взывая к Иисусу, старик настаивал на своей невиновности. После двух часов агонии его задушили. Тело привязали к столбу и сожгли. Это произошло 10 марта 1762 года.

* * *

«Два года назад, господа! – дрожащим гласом воззвал Вольтер и, подумав, отшвырнул от себя салфетку. – Впрочем, два года или двести лет, какая разница?!»

Мне шел тогда шестьдесят восьмой год, вспомнил Вольтер. Я разделся и стоял перед зеркалом. Смотрел на свои маломощные члены. Одиннадцать ударов железной дубиной. Почему понадобилось нечетное число ударов? Плоть моя, иль ты приснилась мне? Я падаю, как мешок, но умираю не сразу, жду, когда задушат. Почему они не сразу это делают? Может быть, подсознательно имитируют адские муки, что испытывает душа, выбираясь из трупа?

* * *

Вокруг стола все молчали, не решаясь нарушить молчание Вольтера. Правой ладонью он сделал себе крышечку над бровями, и ему казалось, что он прячется весь под этой крышечкой. Левая ладонь дергалась на столе, как будто признаваясь под пыткой, что Вольтер взялся за «дело Каласа» лишь потому, что ему жалко стало своего собственного старого тела, столь беззащитного в мире бесчестия и лицемерия. Один из фернейских чертей, Лефрукк, уже прибыл. Он сидел в углу залы в виде совы и изображал беспристрастность. Тут кто-то мелькнул, закрыв на мгновение своим глазом все окна дворца.

«Может быть, на том закончим?» – устами Фон-Фигина как бы вопросила сама Екатерина. «Нет-нет, нужно продолжить и завершить», – и мэтр Вольтер вышел из-под своей правой ладони.

* * *

Остальные узники были выпущены из заточения. Вся собственность Каласов была конфискована государством. Вдова и сын Пьер уползли в заброшенную горную деревушку. Две дочери были отправлены в два разных монастыря. Сын Донат сбежал в Швейцарию. Здесь его отыскал Вольтер и пригласил в свое поместье. «Скажи, Донат, склонны ли были твои родители к насилию?» – спросил он. Донат ответил, что они никогда не били своих детей. Не было родителей более нежных и снисходительных к своим чадам.

Вольтер связался с вдовой в том смысле, что написал ей письмо. Она ответила ему письмом настолько искренним, что он решил действовать. Он обратился к кардиналу де Берни, к Даржанталю, к герцогине Данвиль, маркизе де Николя, герцогу де Вилару, герцогу де Ришелье, он молил королевских министров Шуазеля и Сен-Флорентена распорядиться о расследовании этого суда. Он взял Доната Каласа в свою семью, привез Пьера Каласа в Женеву, убедил мадам Калас отправиться в Париж и быть там на случай начала расследования. Он обращался к адвокатам по поводу юридических закавык дела. Он опубликовал памфлет «Исходный документ, касающийся смерти достопочтенного г-на Каласа», что стало началом целой серии публикаций. Он обращался к другим авторам с надеждой обратить их перья на пробуждение совести в Европе. Вот что он написал Дамилавилю: «Кричите вы, и пусть другие кричат! Кричите в поддержку семьи Калас и против фанатизма!» Он взывал к Д’Аламберу: «Подними свой голос, вопи за семью Калас и против фанатизма, ибо именно проклятый L’Infame породил эту беду!» Он оплачивал все расходы кампании, но для ее расширения обратился за помощью к великим мира сего. Пожертвования пришли от английской королевы, от короля Польши, от императрицы России…

* * *

В этом месте посланник Фон-Фигин, открыв свой бювар, произнес деловым тоном: «Мне поручено вам передать, мэтр, что теперь размер пожертвований с российской стороны будет существенно увеличен».

* * *

Рассказ продолжался. Выдающийся парижский адвокат Эли де Бомон согласился безвозмездно подготовить дело для презентации в Государственном совете. Дочери Каласа были перевезены в Париж для воссоединения с матерью. В марте 1763 года мадам Калас и дочери получили аудиенцию у королевских министров. Вердикт был единогласным: дело следует пересмотреть. Из Тулузы были затребованы все соответствующие документы.

В этом месте снова возникла передышка. Подали замороженные сливки со свежими стручками сладкого гороха. Вольтер взялся за это датское новшество с большим интересом и даже немного измазался в углах рта и в закрыльях носа. «Вот видите, ваши сиятельства, – обратился он к курфюрстиночкам, – на что способна старая лиса, когда в ней закипает благородное негодование!»

Тут Николай Лесков воскликнул как бы со всей страстью гвардейской юности: «Да вы просто чудодей, мэтр Вольтер! Как ловко вам удалось использовать ваши великосветские связи! Ведь эти связи стоят миллионы пиастров, пиастров, пиастров!»

Общество слегка поежилось: юношеский пыл в перерасчете на пиастры показался кумпании несообразным с темой беседы и разменом чувств. Все слегка отвернулись от кавалера, а посланник Фон-Фигин даже углубился в свой бювар, начав там тонким пером рисовать какое-то подобие датского комара. Сие отклонение было вельми важным для Николая, ибо он жаждал произвести на государственного человека наипаче сурьезное впечатление. Слегка побледнев, он тут же переменил направление: «А вы, мэтр Вольтер, употребили все эти пиастры, пиастры, пиастры на дело сущего благородства, на оборону униженных фанатиков от фанатиков властных!» Фон-Фигин, видимо весьма довольный своим комаром, поднял на уношу глаза и слегка улыбнулся. Вольтер же просто-напросто подмигнул честолюбцу сразу обоими глазами.

* * *

Магистры Тулузы находили сотни приемов для проволочек с отправкой бумаг в столицу. Прошлым летом Вольтер написал и разослал свой эпохальный «Трактат о толерантности». Для придачи ему большей доходчивости он прибегнул к удивительно умеренному тону. Прикрыв свое авторство, он высказывался, как некий набожный христианин, верующий в бессмертие. Он восхвалял епископов Франции как «джентльменов врожденного благородства». Он притворялся, что разделяет принцип «Вне церкви нет спасения». Трактат был заведомо адресован не философам, а духовенству. Впрочем, время от времени, забывшись, он срывался на свой прежний вызывающий тон.

Обозревая развитие толерантности, он преувеличивал достижения Греции и Рима. Римские преследования христиан, писал он, были неизмеримо превзойдены христианским преследованием еретиков, которых вешали, топили, ломали на дыбах и сжигали во имя любви к Богу. Он защищал Реформацию как оправданный бунт против торговли папскими индульгенциями, в то время как папа Александр VI позорил себя своими амурами и убийствами, совершенными его сыном Цезарем Борджиа. Он выражал крайнее возмущение недавними попытками оправдать Варфоломеевскую ночь. Он допускал, что и протестанты были нетерпимы, но все-таки он призывал признать это вероисповедание и разрешить высланным гугенотам вернуться.

* * *

Здесь снова возникла пауза. Вольтер нашел глазами своего верного Лоншана и что-то сказал ему мановением правого указательного пальца. Старик Лоншан склонился к молодому Ваньеру и что-то прошептал тому то ли в правое, то ли в левое ухо; в зависимости от того, как сидит читатель. Только востроухие курфюрстиночки уловили шепот француза, даром что сидели по другую сторону большого стола. «Под теплыми подгузниками, над томиком Плутарха» – так звучала загадочная фраза. Ваньер, извинившись, зашагал к лестнице наверх. К его шагам наверху присоединилась какая-то звуковая дребедень, сродни козлиным копытцам. Не прошло и нескольких минут, как в залу ворвалась толпишка датских поварят в деревянных башмаках. Они несли приказанную Вольтером книгу, «Трактат о толерантности».

Как он мудр, растроганно подумал тут Фон-Фигин. Он взял ее с собой! Он знал, что она нам понадобится!

Вольтер безошибочно открыл книгу там, где надо, как будто палец был для него всегдашней закладкой. «Простите, дамы и господа, я волнуюсь и не вижу ничего лучшего, как прочитать отсюда два пассажа вслух». Они не отрывают от меня глаз, думал он, и их глаза лучатся, как лучшие брильянты в венце Семирамиды. Ей-ей, она не придумала бы ничего лучшего, чем прислать сюда этого Фон-Фигина! Он обладает каким-то магнетизмом. Эмили дю Шатле увела бы его отсюда прямо к себе в спальню! Он начал читать первый пассаж:

«Засим я предлагаю, чтобы каждый гражданин был бы свободен следовать своему собственному соображению, если, конечно, оно не нарушает общественного порядка… Если вы настаиваете на том, что непринадлежность к доминирующей религии является преступлением, вы обвиняете своих праотцов, первых христиан, и вы оправдываете тех, кого вы сейчас решительно отвергаете как язычников… При наказании граждан за совершенные ошибки правительству необходимо знать, что эти ошибки носили форму преступления. Они не могут считаться преступлением, пока они не нарушают общественного порядка. Фанатизм нарушает общественный порядок и становится преступлением. Следовательно, мы должны избегать фанатизма и способствовать терпимости».

Пассаж второй: «Мой Бог! – воскликнул Вольтер, но не воздел очи горе, а огляделся вокруг и даже как бы заглянул за открытое окно на террасу. – Ты дал нам сердца не для того, чтобы ненавидеть друг друга, а руки не для того, чтобы убивать.

Даруй нам силу помогать друг другу, чтобы преодолеть ношу этой болезненной и ускользающей жизни! Пусть не будут мелкие различия в одежде, что покрывает наши бренные тела, или в способах выражения мыслей, или какие-нибудь смешные обычаи и несовершенные законы, иными словами, легкие вариации атомов, именуемых людьми, пусть не будут они использованы нами как призывы к взаимной ненависти и преследованию!.. Пусть люди помнят, что они братья!»

Он положил книгу. Руки его тряслись, а один палец даже попал в вазочку с уже растаявшими сливками. У главного собеседника в глазах стояли слезы. Он не открывал рта, будто боялся не совладать с голосом. Пальцы пытались нащупать крючок на воротнике. На левой руке прыгал диамант, явный подарок Императрицы. Никто не решался предложить субалтерн-адъютанту помощь, чтобы не явить его человеческую слабость. Ситуацию спас большой рыжий кот. Не говоря ни слова, он прыгнул на колени Фон-Фигину и тут же свернулся на них журчащим клубком. «Ну как вам это нравится!» – вскричал фаворит так, как будто продолжал всем знакомую тему, и весело расхохотался.

Вольтер, тоже смеясь, грозил коту пальцем и тоже смеялся: «Я тебя знаю, нечистая сила, ты мусульманин Эльфуэтл!»

«Что же дальше? – спросил Фон-Фигин. – Насколько мы знаем, дело еще не закрыто?»

«Если все пойдет, как задумано, дело вскоре будет передано на Королевский совет, – ответствовал Вольтер с прежней своей легкостью, как будто это и не он только что обращался со страстной мольбой к Всевышнему. – Министр Шуазель поручился, что осуждение Жана Каласа будет аннулировано, он будет признан невиновным, а его семья получит компенсацию за их разрушенную собственность. Надеюсь, что это не заставит себя ждать, во всяком случае, случится, пока я жив. Впрочем, кто может поручиться за эти ручательства? Достаточно разгореться какой-нибудь придворной интрижке, и все рухнет. Не нужно себя обманывать, мой друг: наше общество вместе со всей Европой, а также и с вашей величественной Россией чревато какой-то огромной провокацией. Ну что ж, мы все-таки не сдадимся в сей поворотный век!» И, как любезнейший старый лисбонвиван, он попросил слуг наполнить бокалы. «Что за чудо этот шипучий свекольник, друзья! По утонченности и по веселящему действу, ма пароль, он не уступает винам Шампани! Итак, ваше превосходительство, посланец Восточной Зари, и ты, мой Ксено, устроитель дипломатии и сочинитель утопий, и вы, бесстрашный капитан, с которым я хотел бы когда-нибудь совершить путешествие к папуасам, и вы, прекрасные принцессы, представляющие здесь чудо красоты и тождества, а также приближение времени истинного романсизма, и вы, дерзостные юноши, прообразы нового поколения российских грандов, и вы, дамы двора, верные шаперонши и хранительницы этикета, и вы, господа Дрожжинин и Зодиаков, столь истинные витязи незримых поприщ, что временами ваши образы расплываются у меня в глазах, и, наконец, вы, Лоншан и Ваньер, без коих я был бы отдан на растерзание демонов почтовой службы и домашнего очага, всех вас я прошу присоединиться к моему тосту:

ECRASON L’INFAME!

При этих словах генерал Афсиомский замер. Одно дело – вольнодумничать с этим «экразоном» в доме Вольтера с Саскией, мадам Дени, на коленях, а вот совсем другое дело – иметь такую дерзновенность в присутствии особы, столь близкой к трону, вот тут и может случиться самая финальная облискурация. Он все еще сиял, но уже не живым, а как бы машинным сиянием, да и зубы стали обнаруживать свою полнейшую ненатуральность. И тут он увидел, что стройная фигура субалтернадъютанта поднимается из кресел с пенящимся и вроде бы дающим подъемную силу напитком. «Сокрушим бесчестие и лицемерие! Встает заря нового века!» – незамедлительно вскричал наш генерал-энциклопедист и тут же ухнул до дна, после чего бросил хрусталь в камин. Браво, Ксено! Полетели бокалы! Звон, звон вокруг. Боюсь, не тот звон, что вы ласкаетесь слышать, господин Херасков Николай Иванович и вы, Сумароков, ну в общем, Александр Не-Исаевич!

* * *

После ужина молодые члены нашей кумпании собрались было по приглашению капитана посетить корабль, однако шаперонши, тряся фижмами и брыжами, подступились к курфюрстиночкам и решительно воспротивились. Эвдокия Казимировна, путая все три своих основных языка, но в основном по-русски, заявила, что се-не-па Париж и что подданные пфальца уже делают хи-хи, когда постоянно в темное время сутки видят ту-ле-де принцессен в сопровождении молодых офицеров. Клаудия и Фиокла или, наоборот, Фиокла и Клаудия неожиданно подчинились. Здесь, на этом острове, который так измучил бедного папа, существо бесконечно обожаемое и жалеемое двойняшками, на этом миловидном острове, который наконец-то отошел к своему законному владельцу, то есть к нашему бедному фатеру, который все деньги тратит на государство, а себе даже не может сшить приличного пардесю, курфюрстиночки как бы почувствовали себя не просто просвещенными девушками века, но также, а может быть, и в первую голову членами правящего семейства Грудерингов.

Рассердившиеся уноши сделали вид, что это им без особой разницы, когда всякие там мелкие по возрасту и по европейской иерархии принцессы едут на корабль или когда они на него не едут, и спрыгнули с мостков в вельбот.

С каждым взмахом дружных весел корабль приближался и вырастал, как второй замок.

«Видишь, Мишель, какие там свечи здоровенные в фонарях? – обратил Николай внимание друга. – Такая небось и за ночь не прогорит».

«Да их небось вообще никогда не меняют», – предположил Михаил по своей головной глупости.

Коммодор Вертиго расслышал эти реплики. «За ночь дважды меняем», – пояснил он свечную ситуацию.

С верхней палубы корабля, а тем паче с капитанского мостика, открывался вид на божественную ночь, коя так не схожа с дьявольскими бурями. Через бухту по лунной першпективе медленно проплывали силуэты суденышек с косыми парусами: должно быть, местные чухонцы промышляли ночной рыбой. Луна освещала и дальний брег с пологими холмами, на коих ложились в траву утомленные дневной жвачкою скоты. Замок же на ближнем бреге возникал из тихой воды с такой лунной отчетливостью, что видны были все архитектурные мелочи, вплоть до каменной резьбы по фронтону. Утром, между прочим, среди этой резьбы Мишель обнаружил сцену терзания двумя аспидами какого-то молодого кабанчика. Сцена эта почему-то просто содрогнула молодого воина, но он никому ничего не сказал, даже брату: все-таки ведь не ребенок же уже, молодая ж мужчина, все ж таки и сам же ж уже оскоромился в боях с людьми.

Матросы многие спали в ту тихую ночь прямо на палубах, подвязав свои койки кто к лебедкам, кто к вантам, а иные и к смертоносным орудьям. Отовсюду доносился умиротворяющий храп, и только из дальних мест, с полубака, слышалась распеваемая на два голоса поморская песня. В нижнем ключе кто-то басил: «Ого-го, коровушко, мое матушко, ого-го, го-го, огогонюшко», а в верхнем ключе кто-то фальцетил: «Уплывает наш бычок-сударек в струю студе-е-еную».

«А это тут у нас такой дуэт обнаружился, – усмехнулся капитан. – Первый помощник третьего боцмана Стоеросов и унтер Упрямцев из окружения его светлости, оба с Лабадянской губы, вот и сдружились».

На вахте для поздних гостей раздут был сапогом самовар. Из капитанского буфета явились сопровождающие напитки: херес, ром, благая малага. «Экая все-таки у вас на кораблях бытует чистота, Фома Андреевич, – сделал подпоручик Лесков коммодору Вертиго довольно фамилиарный комплимент. – Ей-ей, Михаил, надо было нам с тобой по флотской пойти, не бывали в вечно черт-те чем забрызганы!» У подпоручика Земскова тут от смеха животики свело, как представил эту якобы постоянную забрызганость. Коммодор Вертиго добродушно улыбнулся, давая понять, что видит насквозь эту молодых секретчиков снисходительность. «На флоте, молодые люди, чистая плоть – это залог непобедимости, однако ж бывает, что в тихую погоду из-под бугшприта, то есть из гальюна, несет». И тут он рассказал то, что далеко не все сухопутные знают. Оказывается, это еще от галионов идет, отсюда и слово «гальюн». Под бугшпритом бесперечь натягивается для парусных работ вельми прочная канатная сетка. Вот именно туда и отправляются матросики по большой нужде, там и рассаживаются орлами. В свежую погоду неизбывная волна тут же все нечистоты без следа смывает, а вот в штиль иной раз воцаряется застой с неудовлетворительным запахом.

Уноши долго смеялись с приступами икоты, когда представляли себе храбрых моряков, разместившихся под бугшпритом со всем своим естеством. И коммодор удовлетворялся, ибо не так уж был избалован вниманием петербуржских красавчиков.

Тут вдруг послышались приближающиеся мерные всплески; снова подходил вельбот. Вахтенный офицер доложил, что прибыл его превосходительство генерал-аншеф Афсиомский. А вот он и сам уже поднимается на борт, сдержанный, углубленный в раздумье, при свете корабельных фонарей похожий на свой собственный движущийся памятник.

* * *

Говоря о памятниках: однажды во время дружеской пирушки вельмож зашла вполпьяна речь о том, кто как и где хотел бы предстать перед потомками. Граф Рязанский поведал сотоварищам по тайному клобу, что он бы хотел расположиться на каком-нибудь университетском подворье, быв не из камня, а в бронзе, конечно, стоя, ножку правую слегка отставя вот в таком же, как сейчас, туфле, потому что других не предпочитаю, чтоб взгляд был светел, как всегда, потому что мыслю позитивно, чтоб левая длань опиралась на партикулярную трость, а правая, отрицая всяческое оружие, лежала в на маленьком столике с набором любимых книг: Хьюм, Локк, Вольтер, «Энциклопедия» Д’Аламбера. Тут один из могучих славянолюбивых князей, имени называть не будем, резко спросил: «А Иоанна Златоуста не хочешь?» – «А чего мне Златоуст, на что он мне?!» – поднабычился наш герой. «Да ты, Ксанка, рязанский лапоть, совсем, я вижу, обжидомасонился!» – как оглашенный заорал князь. Генерал тогда вышел в прихожую, долго там копался и вернулся со шпагою. Видит, все славолюбы уже про него забыли, уселись играть в «шпыня». Помахал он шпагой перед зерцалом, а потом отшвырнул оружие. «Беру и Златоуста!» Все захохотали, гужееды, полезли с мокрыми лобзаньями. «Разве ж мы без понятия, Ксанка патриотический? Куда ж тебе на государственной службе без „вольных каменщиков“!»Эта история просто к слову; возвращаемся на «Не тронь меня!».

Увидев капитана в обществе своих воспитанников, Афсиомский по-французски извинился, что вынужден разбить столь теплую кумпанию. Нужно обсудить запуски шутих, естьли посланник монархини пожелает осуществить какую-нибудь незабываемость, вроде «Феерии Посейдона».

В капитанской каюте выяснилось, что было не до шутих: пришли тревожные новости. Из Берлина прибыла Оттавия, принесла писульку симпатическими чернилами. В канцелярии фон Курасса совещаются по поводу нашего философического кумпанейства. Докладывают самому «протектору Мапертюи». Тот гневается. В Свиное Мундо посланы какие-то люди. Скачет также гонец в Копенгаген, а только опасаются, что там тому будет от ворот поворот. «Вам, конечно, ведомо, капитан, что в здешних принципалитетах бо-о-льшие существуют дификюльте не только в государственных, но и в родственных связях».

«Кстати, Фома Андреевич, вам приходилось когда-нибудь при жизни видывать принца Голштинского?» – как бы мимоходом вопросил граф.

«Вы про покойного императора речете, Ксенопонт Петропавлович? – спокойно переспросил капитан и в ответ на осторожный кивок графа тоже кивнул. – Вот именно при жизни имел честь лицезреть Его Величество у себя на борту во время практических плаваний пушечных кораблей в заливе Рогервик в апреле тысяча семьсот шестьдесят второго года. А уж после кончины, ваше сиятельство, прошу прощения, не приходилось мне видеть, как вы говорите, принца Голштинского ни на коротком, ни на увеличенном расстоянии».

«Ценю ваш бритский юмор», – суховато ответствовал граф. Особо доверительные отношения, установившиеся во время плавания между капитаном и его высопоставленным пассажиром, как видно, не очень-то его умиляли.

«А какая же „кстать“, граф, сидит в вашем вопросе?» – с не меньшей, но и не с большей сухостью проговорил капитан, показывая сим тоном, что для пользы дела лучше было в не ссориться.

Афсиомскому это легкое фехтование понравилось. Вертиго явно не так прост, нет-нет, это вам не какой-нибудь выслужившийся шкипер, каковых немало среди флотских дворян, он умен и горделив, понимает по-французски (сие свойство было серьезнейшим мерилом для конта де Рязань), нет, не зря именно его избрал Никита Панин для сего плаванья. Он встал и посмотрел, плотно ли прикрыты окна и дверь капитанской каюты.

«А „кстать“ сия, Фома Андреевич, хоть и неправдоподобна, а все же относится к животрепещущему делу трона и государства. Прошу прощения за невольный каламбур, но пошли слухи, что Петр Третий не мертв, что якобы видели его в Свином Мундо некие местные люди, а также военные чины, включая и кого-то из вашего экипажа».

Думая, что ошеломил Вертиго, граф уже готовился броситься к нему с увещеваниями не волноваться, однако увидел, что тот просто-напросто раскуривает трубку. Ох уж эти англичане! Сказывают, недавно в Лондоне убежал из кунсткамеры молодой тигр. Полиция с ног сбилась, ища хищника, а тот тем временем зашел в книжную лавку. Там стоял некий джентльмен и читал книгу. Тигр, проходя мимо, толкнул его в ногу. Он глянул: «О, да это тигр!» – и продолжил чтение.