Текст книги "Сундучок, в котором что-то стучит"

Глава V,

в которой Питирим Кукк-Ушкин впервые в жизни прислушался к своему «внутреннему голосу», но было уже поздно

Зрелище танцующих под окнами девочек вызвало непривычные слезы. Оказалось, что слезная влага имеется у всех людей, не исключая и пожилых одиноких «инвенторов».

– Какое безобразие, – бормотал Питирим Филимонович себе под нос. – Танцы, художественная гимнастика у вас под окнами, какое безобразие!

«Какое наслаждение видеть красивый гимнастический танец двух девочек-близнецов, – думал он, смахивая слезы. – Какая, понимаете ли, эстетика, какая поэ-зия!»

Он отошел от окна в глубину «лаборатории», и там, под сводами камина, его ждал новый сюрприз. Под сводами камина, облокотившись лапой на решетку, стоял внушительных размеров кот, с глазами мореплавателя и ученого, с усами философа, в шкуре простого кота.

– Это твой обидчик, Онегро, – сказал Кукк-Ушкин своему пуделю. – Ату его! Куси!

Увы, долгожитель Онегро и ухом не повел. Изможденный ужасной гонкой прошедшей ночи, он спал возле камина, прямо под ногами обидчика.

Обидчик улыбнулся глазами мореплавателя и лапой мушкетера указал «инвентору» на нетолстую книжицу, лежащую на горке каменного угля возле камина.

– Какое нахальство! – сказал Питирим Филимонович. – Влезть в камин и принести книгу. Какое нахальство!!

«Как это мило – принести незнакомому человеку новинку литературы и предложить оную без всяких поползновений к вознаграждению, это очень мило!» – подумал он одновременно с неприятным высказыванием.

Такова была двойственная суть этого одинокого человека. Очень часто, а точнее, всегда Кукк-Ушкин вслух выражал антипатию, возмущение, досаду, а в душе иногда (впрочем, далеко-далеко не всегда) испытывал симпатию, умиление, благодарность.

Вот взял, например, книгу, прочел дарственную надпись и подумал: «Как это трогательно, и разве я достоин таких посвящений? Как это, право, любезно со стороны дарителя!»

Отшвырнул эту книжицу и проскрежетал вслух:

– Свинство какое! Дарить незнакомую книгу, да еще и с надписью, какое свинство!

Надо сказать, что слова взвинчивали Кукк-Ушкина сильнее, чем мысли, и он даже мог всерьез раскипятиться из-за своих же слов. Так и сейчас он раскипятился, глянул в окно на поднимающегося в воздух старика Четверкина и пожелал «престарелому проходимцу» сверзиться в канал, хотя на самом деле желал свидетелю (и едва ли не благодетелю) своей юности бесконечных благополучных полетов.

– Ишь, обложили! – вскричал, вернее, взвизгнул на высоких оборотах Питирим. – Собрались здесь – автомобили, самолеты, старики, писатели, дети, коты! – Он обернулся к камину, кота уже там не было. – Подавай им за три рубля сундучок, семейную реликвию! Свинство, хамство, безобразие какое!

Он ринулся в угол «лаборатории». Так он называл одну из трех своих мрачных комнат с отставшими обоями, хотя она ничем, кроме камина, не отличалась от двух других. Вся квартира Кукка была заставлена сложнейшими системами тиглей, центрифуг, реторт, колб, жаровен, сообщающихся сосудов: «процесс» шел повсюду, но все-таки лишь одна комната называлась «лабораторией», а две другие иначе: одна «конференцией», другая «салоном мысли».

В углу «лаборатории» под портретом флотского лекаря эпохи клипперов среди других семейных реликвий – кожаная тетрадка-дневник, стетоскоп, выточенный из моржового клыка, скальпель, на который современному хирургу и взглянуть-то страшно, большая флотская клизма, так называемая «аварийная помпа», – стоял и злополучный сундучок.

Из поколения в поколение передавался этот сундучок, пока не дошел до Питирима. В дневнике мичмана Фогель-Кукушкина, среди пятен, оставленных разными жидкостями, сохранилась запись такого рода:

…вбежал Маркус Йон и со слезами на глазах протянул мне сундучок весьма солидного веса (не менее 15 фунтов) с престранной монограммой и без каких-либо наличествующих признаков замка. В пылких выражениях он молил меня сохранить сей предмет до… (пятна – пятна)… Несчастный не мог знать, что через… (пятна)… (большие пятна)… Бой разгорелся с новой силой…

Прошло немало лет, пока в конце дневника не появилась еще одна запись, касающаяся сундучка.

…иногда я прижимаю ухо к теплому (он остается теплым, даже если его выставишь на мороз) боку сундучка и слушаю странный, мерный и какой-то дружелюбный стук, идущий изнутри. Стук этот оживляет в моей памяти дни молодости и плавание под флагом нашего славного командира Данилы Гавриловича Стратофонтова. Что скрыто в сем загадочном предмете? Бриллианты, золото или какие-либо культурные ценности, которые для мыслящего человека дороже любых денег? Открыть сундучок я не имею ни малейших посягательств, ибо принадлежит он не мне, а далекому народу, и Бог весть, когда-нибудь, быть может…

И вот прошло уже после этой записи чуть ли не сто лет. Фамилия многое претерпела, разделилась, рассеялась. Фогели разлетелись по дальним меридианам, а последний Кукушкин не нашел ничего лучшего, как разделить себя на две части и для пущей спеси всунуть лишнюю буковку «к».

Нельзя сказать, что Питирим в молодые годы свои, подобно предку, «не имел ни малейших посягательств» к вскрытию сундучка. Очень даже имел, но, несмотря на изобретательный свой ум, он так и не понял секрета этого ящичка, а открывать его насильственным, взломным путем не решился, хотя очень нуждался в бриллиантах и золоте. Все-таки сундучок был как бы семейной святыней, и Питирим, вслух шипя проклятия, в глубине души благоговел. В конце концов он убедил сам себя, что в сундучке никому не нужные культурные ценности, махнул на него рукой и предоставил покрываться пылью.

И вот сейчас он схватил сундучок, чихнул от вздыбившейся пыли и потряс. Ничего не сдвинулось внутри небольшой деревянной, но тяжелой емкости. Приложил ухо и сразу же услышал гулкий взволнованный стук. Конечно, так могли стучать только культурные ценности.

«Отдать, что ли, сундук тому мальчонке? – подумал Питирим. – Во имя всего, что дорого человеку, во имя высоких благородных принципов нашей цивилизации отдам, пожалуй».

– Черта с два отдам! – взвизгнул он вслух. – Задаром какому-то молокососу-самозванцу? Нашли простофилю! Да я лучше тому иностранцу толстопузому продам, про которого говорила Ксантина Ананьевна! Продам, а на валюту куплю смолу «гумчванс». Вот разыщу сейчас Ксантину Ананьевну и…

– Ее и искать не надо, – услышал он хриплый голос. – Искомая перед вами.

Кукк-Ушкин ахнул. На подоконнике в непринужденной позе сидела сама многоуважаемая Ксантина Ананьевна, и огромные очки на ее костистом носу отсвечивали довольно многозначительно, если не сказать зловеще.

– Любопытно, каким образом, вы, Ксантина Ананьевна, проникли через входные двери и пересекли «конференцию» и «салон мысли», ничего не задев?

Тон Питирима в этот момент очень мало напоминал тон любезного хозяина, однако дворничиха небрежно отмахнулась от вопроса, спрыгнула с подоконника и заходила вокруг лабораторного стола пружинистым шагом тренированного спортсмена-туриста.

– Ближе к делу, Питирим, ближе к делу, – заговорила она. – Принимаете вы наши предложе…

– Повторяю свой вопрос, – прервал дворничиху Кукк-Ушкин. – Каким образом вы проникли в «лабораторию»?

Он треснул ладонью по столу и вперился в лицо непрошеной гостьи одним из самых неприятных своих взглядов. В молочной, например, все трепетали от этих взглядов.

Ксантина же Ананьевна же лишь усмехнулась жестяными же губами и веско же ответила:

– Мы, работники коммунального фронта, можем не отвечать на некоторые вопросы.

Несколько секунд прошло в молчании. Питирим Филимонович боролся с желанием выставить наглеца-дворничиху, однако, понимая весомость ее аргумента, лишь трепетал. С работниками коммунального фронта всю жизнь у «инвентора» были сложные отношения. Главная же причина его терпимости оставалась все та же – «гумчванс»! По его расчетам, именно эта редчайшая дефицитнейшая смола карликового эвкалипта из юго-восточного высокогорного Перу (округ Куско) должна была стать последним восклицательным знаком в многолетней серии его изысканий, тяжких трудов, мелких спекуляций, бессонных ночей, раздумий и мук честолюбия.

– Мы знаем, – с неожиданной задушевностью сказала вдруг дворничиха и положила на щуплое плечико Питирима свою тяжелую ладонь, – мы знаем, что вам не хватает для завершения опытов лишь нескольких граммов смолы «гумчванс». Научная общественность всего мира ждет, больше того, все человечество ждет, а особенно – развивающиеся страны.

– Да кто вы такой, Ксантина Ананьевна? – с явным испугом спросил Кукк-Ушкин. Он совсем потерял инициативу и сидел съежившись под тяжелой рукой.

Обнажившиеся в улыбке зубы дворничихи были похожи на клавиши аккордеона.

– Любезнейший, милейший, гениальнейший товарищ Кукк-Ушкин, один грамм смолы «гумчванс» на мировом рынке стоит пятьсот долларов. Известный филантроп Адольфус Селестина Сиракузерс предлагает вам пять тысяч.

– Я всегда просил за этот предмет три миллиона, – слабо пискнул Питирим.

– Пять тысяч долларов – это как раз и есть три миллиона, три миллиона песет той страны, откуда прибыл филантроп.

– А-а, тогда другое дело, – несколько приободрился Кукк-Ушкин. – Три миллиона – это три миллиона.

– Больше того, – надавила Ксантина Ананьевна, – мы гарантируем доставку к вам в Ленинград свежевыжатой смолы прямо из округа Куско. И взамен мы просим лишь старый, никому не нужный сундучишко. Вы спросите: зачем он вам? Да ни за чем! Просто прихоть богача коллекционера. Где-то в Океании прослышал про сундучок из дерева «сульп», ну и подавай ему его. Гримасы мира чистогана. Питик, такие дела. – Дворничиха вдруг словно бы вспомнила, что она дворничиха, и заговорила на дворницком языке: – Да я бы лично, Питирюша, за еттый ящик и кефирной бутылки не дала. Лови момент, Емеля, пока твоя неделя! Смотри, старуху-то не забудь! Купишь красненького? Может, ты сумлеваешься, голуба? Может, полагаешь – я áгент? Питирим Филимонович, я простой старуха дворник, мету улицы, за культуркой слежу, понял? Гостям делаю помощь, ясно?

«Ой, неясно, – подумал Кукк-Ушкин, – ой, темнит старуха, ой-е-ей…»

Он чувствовал, что теперь уж ему не отвертеться, и новые рандеву на Исаакиевской его не спасут, нужно принимать решение: либо Онегро будить и напускать его на непрошеного гостя, либо брать в лапу эти проклятые «пять тысяч – три миллиона», отдавать реликвию и ждать смолы.

Как вдруг по соседству, в «салоне мысли», произошло событие: затрубила, завизжала флейтами, закукарекала сигнальная система. Это означало, что Процесс достиг Фазы и сейчас пойдет Продукт. Сколько уже лет, десятилетий сигналы эти взвинчивали Питирима. А вдруг сейчас, именно сейчас?

Забыв про все на свете и с легкостью необыкновенной сбросив с плеча тяжелую длань коммунального работника, Питирим выскочил из «лаборатории», промчался через «конференцию» в «салон мысли».

Продукт действительно уже шел по стеклянным трубкам на выход. Скрестив руки на груди, Питирим смотрел, как медленно катятся темно-зеленые шарики, и думал не без гордости о силе своего интеллекта: эва, как все продумал и как устроил, сложнейшая конструкция действует безупречно! Сама синтезирует, анализирует, снова синтезирует, сама же и приглашает на выход. Без ложной скромности можно сказать: нет пределов человеческому гению!

Явился, стуча коготками и позевывая, пудель Онегро. Этот никогда не пропустит выхода Продукта. А ведь было время когда чурался, крутил носом, даже визжал. Теперь всегда, когда подходит Фаза, собачий долгожитель тут как тут – ждет первого, еще не обожженного шарика и облизывается. Быть может, именно в употреблении Продукта и скрыт секрет мафусаиловского (для собаки-то!) сорокалетнего возраста?

Питирим Филимонович даже слегка задохнулся от такой гипотезы. Секрет долголетия? Да ведь из этого же прямиком вытекают памятники, монументы ему, Питириму Кукк-Ушкину, по всем культурным столицам институты, площади, бульвары его имени! Сумасшедшие перспективы!.. Вечное паломничество… Канал, конечно, придется переименовать – извините, Александр Сергеевич…

Что ж, довольно уже мытарить нашего терпеливого читателя глухими намеками на неясное изобретение. Раскроем карты: Питирим Филимонович Кукк-Ушкин вот уже copoк лет был занят одной идеей – изобретением универсальной человеческой еды. Эта еда, или, как предварительно нaзвал ее изобретатель, Продукт, должна была заменить на планете Земля все разносолы и своей доступностью, дешевизной, а может быть, и бесплатностью ликвидировать сразу множество проблем, а своему творцу обеспечить бронзовые памятники по всем культурным столицам.

Ради этой идеи и прожил Питирим всю свою жизнь, ради нее даже мелким мошенничеством занимался в те далекие прохладные годы, ради нее портил свой характер и ощетинивался, ради нее так и остался по штату младшим гардеробщиком в Доме культуры, а ведь мог бы продвинуться до старшего администратора.

В принципе Продукт был уже готов – в нем было больше витаминов, белков и солей, чем в любой другой пище. Не хватало пока что одного – вкуса. По идее Питирима, Продукт должен стать вкуснее любой самой вкусной еды, вкуснее шоколадных тортов, вкуснее икры и устриц и даже вкуснее свежевыпеченного ржаного хлеба. Тогда его будут с удовольствием есть все и забудут разные разносолы, из-за которых в Средние века разгорелось столько войн.

Однако не получалось. Все получилось, вкус – не получался. Пока что, прямо скажем, получился какой-то антивкус. Продукт был настолько отвратительным, что даже сам творец его не решался проглотить целый шарик. Один лишь Онегро, который лет тридцать пять назад был принесен в жертву науке, вдруг привык к Продукту, стал его активно потреблять и жертвой себя не чувствовал.

Так и сейчас, он с аппетитом прожевал и проглотил зеленоватый, с искорками, шарик и, довольный, улегся рядом с системой. Кукк-Ушкин попытался последовать его примеру, лизнул было шарик, но скрючился: нет, Продукт был все еще далек от совершенства.

Должно быть, смола «гумчванс» скажет свое решительное слово и, соединившись с остальными компонентами, придаст Продукту вкус амброзии, которой, как известно, питались боги на Олимпе. Так он окончательно решил принять предложение Ксантины Ананьевны и заезжего филантропа.

Он переправил готовый продукт в стеклянную печь для обжига и закалки и крикнул в соседнюю комнату, то есть в «лабораторию»:

– Ксантина Ананьевна, я согласен!

Молчание было ответом на его слова.

«Инвентор» прошел в «лабораторию», но своей непрошеной гостьи там не нашел. Было тихо, и лишь летний ветерок тихо циркулировал под высоким темным потолком, шевелил паутину и чуть-чуть шелестел клочками обоев.

Должно быть, дворничиха уже покинула квартиру, а он, увлеченный выходом Продукта и новой гипотезой долголетия, даже и не заметил, как она прошла через «салон мысли». «Ничего, – подумал он, – вернется: коллекционеры старины – народ упорный».

Тут его взгляд упал на нетолстую книжицу, столь неучтиво подаренную ему незнакомой персоной. Он взял эту книжицу и, брюзгливо оттопырив губы, забормотал:

– Пишут, пишут… сами не знают, чего пишут… Booбpажает, видите ли, что я его писанину прочту – ишь, наглость какая!

В глубине души он тем временем думал: «А хорошо, пока идет процесс обжига и закалки, завалиться сейчас с ногами на канапе и почитать эту соблазнительную книженцию».

Вдруг неожиданно для самого себя он послушался не своей брюзгливой воркотни, а добродушного своего внутреннего голоса и действительно завалился с ногами на канапе и взялся читать книгу «Мой дедушка – памятник».

Когда он дочитал книгу до конца, он и думать забыл про процесс обжига. Весь мир осветился для него по-новому, как будто целая эскадра с огнями вошла в темную, глухую бухту.

Так, значит, действительно не засохло еще древо Стратофонтовых, а, напротив, дало такой замечательный плод, как этого мальчика Гену, который вновь столько десятилетий спустя пришел на помощь беззащитным островитянам, за свободу которых с отвагой и благородством бились их предки вместе под одними парусами, этого мальчика, который и теперь обеспокоен тем, что дорого каждому человеку, а именно высокими гуманными принципами нашей цивилизации, – так, значит, вот как?

Питирим вдруг вскочил с канапе – какие уж там доллары, какие песеты! – и бросился в «лабораторию», охваченный благородным чувством, а также и восхищенный своей собственной персоной, которой, оказывается, доступны такие благородные чувства. Отдам, немедленно отдам реликвию для блага всего человечества, во имя всего хорошего!

Проницательный читатель, конечно, уже понял, что сундучка в «лаборатории» под портретом не оказалось. Удивительно то, что этот далеко не идеальный человек Питирим Кукк-Ушкин очень долго не мог уразуметь, что имеет дело со случаем самого грубого воровства. Он, которого при желании можно было в свое время даже назвать спекулянтом, никогда не мог понять сути воровского акта и даже всегда сомневался в реальности краж, хотя жизнь подчас учила обратному.

Глава VI,

в которой пищит морзянка, а ирландский сеттер Флайинг Ноуз косо пересекает пространство

Тем временем Геннадий Стратофонтов не покидал своей квартиры на улице Рубинштейна, ибо только здесь он мог, по его выражению, «держать руку на пульсе событий». Несколько раз он выходил в эфир и связывался со своими постоянными корреспондентами-коротковолновиками: вдруг кто-нибудь из них тоже принимал таинственные призывы о помощи?

Международная дружба радиолюбителей-коротковолновиков широко известна, и порой она принимает весьма трогательный и полезный для человечества характер. Все помнят, что сигналы несчастных из арктической экспедиции Нобиле были приняты советским сельским любителем на слабеньком детекторном приемнике. В пятидесятые годы весь мир обошла потрясающая история, как коротковолновики разных стран помогли спасти экипаж норвежского траулера, пораженный грозной инфекцией.

Гена был уверен, что все его заочные друзья окажут ему любую посильную помощь, и потому сообщил о неясных сигналах и научному сотруднику заповедника в Танзании, и монгольскому овцеводу, и скрипачу из Эдинбурга, и гавайскому педагогу, и мальчику-почтальону с Фолклендских островов, и метеорологу с Памира, и боксеру из Буэнос-Айреса.

Цепь дружбы начала работать немедленно. Прошло совсем немного времени, и вышел на связь мальчик-почтальон Мик Джеггер. Взволнованно он сообщил, что его старый друг вождь племени Фуруруа с атолла Чуруруа третьего дня выловил в эфире отчетливый призыв спасти для человечества огромные ценности, заключенные в сундучке, в котором что-то стучит… Больше ничего вождь племени выловить не смог, но сообщил мальчику-почтальону, что, по его мнению, сигналы идут из Микронезии. Вождь обещал поставить на ноги всю сеть своих постоянных корреспондентов, а именно: председателя воеводского комитета профсоюза горняков из Силезии, хозяина траттории из Калабрии, инспектора пожарных команд из Брауншвейга, кинооператора с озера Чад (Центральная Африка), отставного магараджу Лумпура и счетовода из Ленинграда – Цитронского Льва Степановича.

Гена после этого сообщения Мика Джеггера открыл телефонную книгу и с удивлением обнаружил, что заочный друг вождя Фуруруа проживает в близком соседстве, а именно на той же улице Рубинштейна и даже в их доме, но только в другом подъезде. Не успел он этого обнаружить, как позвонили в дверь, и Цитронский Лев Степанович предстал перед Геной лично в своих небесно-голубых нарукавниках и в наушниках на чудаковатой приятной голове.

– Простите за беспокойство, – сказал Лев Степанович, – но четверть часа назад мой старый друг товарищ Фуруруа с атолла Чуруруа дал мне ваши координаты, и я счел своим долгом засвидетельствовать вам уважение и выразить готовность…

– Дорогой Лев Степанович, вы опередили меня на несколько минут! – воскликнул Геннадий. – То же самое я собирался сделать по отношению к вам.

Так завязалась еще одна ниточка дружбы. Вот урок иным мизантропам – миф «о некоммуникабельности» нашего мира порой трещит по некоторым швам. Современная цивилизация соединяет людей через необозримые океаны и даже через перегородки собственного дома.

Цитронский оказался как нельзя более кстати. Геннадий попросил почтенного бухгалтера периодически выходить в эфир и расширять круг поисков, а сам собрался на стадион. Дело в том, что в этот вечер должны были скрестить ракетки в финале районных пионерских соревнований две смешанных пары: Наташа Вертопрахова и Валентин Брюквин, Даша Вертопрахова и Геннадий Стратофонтов.

Гена положил было уже в сумку теннисные туфли, ракетку и мячи, как вдруг в глубине квартиры зазвонил телефон. Гена вздрогнул – он чувствовал, что и этот звонок неспроста. Все теперь будет неспроста, он это понял еще тогда, несколько дней назад, когда ветерок Приключения под видом обычного сквозняка прогулялся по их квартире.

Он услышал, как бабушка сняла трубку, а потом зашагала через комнаты, словно на доклад к генералу.

– Генаша, тебя, кажется, вызывает сенатор Куче, – многозначительным шепотом, похожим на струю сжатого воздуха, сказала она и протянула внуку трубку на длинном шнуре.

В самом деле это был он, толстяк радикал из далекого Оук-порта, верный друг, с которым вместе год назад боролись они против черных сил мировой мафии.

– О, Пафнутти, хава айо гладул хирос юст! – с искренней радостью вскричал Гена.

– О, Джинадо, хава плюзаро тур миос юст ноуп форгетул мумзери лингвyc! – вскричал Нуфнути Куче.

Слышимость была неплохая. Надо сказать, что прошлогодние события вывели островитян Больших Эмпиреев из исторической консервации. Островитяне вдруг начали активно пользоваться разными благами современной цивилизации, и в частности телефоном. Больше того, они так увлеклись возможностями сверхдальней связи, что по меньшей мере треть бюджета республики уходила на телефонные переговоры с разными странами. Геннадий уже привык, что вдруг среди ночи его будил звонком футболист Рикко Силла или бывший президент, а ныне парикмахер, Токтомуран Джечкин, или даже дельфин Чабби Чаккерс, ныне служивший капитаном столичного порта и главным лоцманом республики.

Теперь мы переводим на русский язык дальнейший разговор Геннадия и сенатора Куче, ныне премьер-министра страны.

– Вы, дорогой Пафнутти, должно быть, звоните мне по поводу сундучка? – спросил Геннадий.

– Не понял! – прокричал Пафнутти через океаны.

– По поводу сундучка, в котором что-то стучит? – пояснил свой вопрос Гена.

В ответ послышались звуки, похожие на шум тропического ливня.

– В чем там дело, Пафф? – забеспокоился Гена.

– Я плачу, – ответил премьер. – Я растроган до слез твоим, Гена, вниманием к нашей маленькой стране. Ты знаешь даже полузабытые легенды.

– Срочно расскажите мне эту легенду, – попросил Гена.

В мировой телефонии возникли новые явления, похожие на стыдливое похрюкивание.

– Мне немного стыдно, но я помню эту легенду только наполовину, ведь она полузабыта, – сказал Куче. – Однако попробую…

Оказалось, что легенда о сундучке из дерева Сульп уходит куда-то в необозримые времена, когда нарождающееся человечество разрозненными кучками и даже в одиночку путешествовало по пустынной планете среди красивых, но грозных в своей загадочности явлений природы, – чуть ли не к тем временам, когда мореплаватель Ёон с тремя сыновьями, Мисом, Маком и Тефя, шмякнулся на своем катамаране через стену прибоя на шелковистый пляж необитаемого архипелага.

Сундучок переходил из эпохи в эпоху, из рук в руки, из алчных в благородные и наоборот и обрастал малыми легендами, словно ракушками, хотя на его гладкой поверхности не оставалось ничего, кроме нерасшифрованной монограммы. Достоверно было известно лишь, что в нем что-то стучит, но ключа к нему подобрать не смогли, да и замок к тому же не был обнаружен, разбить же его благородные руки не решались, алчные же – вот еще одна загадка! – не могли. Небьющийся был сундучок!

Естественно, многие думали, что в сундучке скрыто черт-те что: то ли неслыханной ценности бриллианты, то ли чрезвычайные культурные ценности. В середине прошлого века «кроты» с Карбункла пустили слух, что именно в этом сундучке спрятал украденный на пиратском бриге гигантский алмаз несчастный свистун Хьюлет Бандерога, перед тем как скрыться от возмездия на островах Кьюри и там одичать. Известно было, что шайки с эскадры кровавого бандита Рокера Буги рыскали по островам в поисках сундучка до самой решающей схватки с клипером «Безупречный». Потом следы сундучка окончательно затерялись…

– Мы нашли эти следы! – вскричал Гена. – Нуфнути, похоже на то, что скоро мы вернем вашему народу его достояние!

– Хорошо бы к открытию, – сказал сенатор. – Ведь я звоню тебе, дорогой Гена, совсем не из-за сундучка, о котором наш народ уже почти забыл, хотя и не отказался бы обрести его вновь, даже не зная, что там стучит, и стучит ли вообще, и нужен ли этот стук нашему красивому народу, и не нарушит ли он чего-нибудь на наших островах…

«Эге, – подумал тут Гена, – уж не становишься ли ты рутинером, дорогой Нуфнути?»

– И подлинные ли кроются там ценности, а не мнимые ли, и не разбудят ли они нездоровые страсти среди некоторых граждан Оук-порта, а совсем по другой причине.

– Что? – спросил Гена не без растерянности. – Я несколько запутался в вашей фразе, дорогой и уважаемый друг.

– Не из-за сундучка, а из-за музея, – чуть-чуть яснее сказал сенатор. – Мы открываем музей нашей истории и приглашаем на открытие все потомство нашего национального памятника, а также сестер Вертопраховых, капитана Рикошетникова, его семью, весь экипаж корабля «Алеша Попович» с членами их семей и друзьями, а также всех людей доброй воли по твоему усмотрению.

– Спасибо, Нуфнути, мы обязательно приедем, а вы пока…

Он хотел попросить премьера начать поиски таинственного коротковолновика, используя помощь вождя Фуруруа (ведь от Эмпиреев до Микронезии гораздо ближе, чем, к примеру, от Ленинграда до Гренландии), но тут по длинным коленам мировой телефонии и по всем ее стыкам прошла нервная дрожь; голос Куче уплыл и растворился, и забормотало сразу несколько десятков голосов: «…три таузэнд ов миллион… твенти пойнт сикс персент… комма… хальб дритте… масимаси… кванто фа… хав паунд… тити-мити…» Геннадий понял: мировую валютную систему вновь лихорадит.

Он поднял мяч для подачи и вдруг задумался. Весенний закат пылал над островами. Он пылал равномерно для всех, в том числе и для нас с вами, но, в самом деле, давайте скажем прямо: весенний закат над островами для тринадцатилетних детей пылает сильнее, чем для их сорокалетних родителей. Гена стоял с мячом над головой и думал, глядя на весенний закат над островами, хотя это были родные Кировские, а не те далекие, далекие, далекие, где когда-то год назад он встретил свою партнершу в сегодняшнем матче – Дашу Вертопрахову, в те времена еще именуемую Доллис Накамура-Бранчковска.

Некоторое сомнение, прозвучавшее сегодня в витиеватой парламентской фразе Нуфнути Куче, поселило сомнение и в душу мальчику. А стоит ли, в самом деле, продолжать поиски этого сундучка, без которого, как видим, прекрасно обходится человечество вот уже больше столетия? А не лучше ли взять и выиграть этот матч у наперсника детских игр Валентина Брюквина и его надменной партнерши? А не лучше ли, забыв о всяких там смутных сигналах, заняться веселой подготовкой к чудеснейшему, веселейшему путешествию на Эмпиреи?

Отягощенный этими сомнениями, Гена подал мяч, а не отягощенный сомнениями Валентин Брюквин тут же погасил его. Зрители, а их было немало, ибо рядом с кортом находился Дом отдыха ветеранов сцены, взорвались аплодисментами. Назревало сенсационное поражение ранее почти непобедимой пары.

– Генка, ощетинимся? – услышал он горячий шепот Даши. Удивительно, как быстро овладевала эта бывшая иностранка разными школьными ленинградскими словечками.

Гена вновь повернулся лицом к закату и вдруг увидел в небе на огромной высоте странное закатное облачко – зеленый кораблик под оранжевыми парусами. Кораблик стоял в необозримом пространстве, пронизанном лучами уже окунувшегося в западную Балтику солнца, и как бы подчеркивал своим присутствием необозримость этого пространства и необозримость мечты и безграничные возможности переходного возраста. Это был ответ на вопрос: «А не лучше ли?» – «Нет, не лучше, – сказал сам себе мальчик, – отнюдь не лучше устраняться и предаваться удовольствиям, чем идти на помощь тем, кому наша помощь потребна! И в этих смутных сигналах о помощи кроется, должно быть, большой смысл, а в старом сундучке, быть может, стучит нечто весьма важное для маленькой нации».

В небе над кортом сделала круг крупная птица. Гена вгляделся. Бог ты мой, это был их общий старый друг: чайка-самец Виссарион из устья Фонтанки. Нет, неспроста прилетел он сюда в то время, когда должен был барражировать воздушное пространство канала Грибоедова. Не прошло и пяти секунд, как вдоль проволочной сетки замелькали рыжие, огненные пятна – это мчался ирландский сеттер Флайинг Ноуз, друг Пуши Шуткина. Еще через секунду сам Шуткин спрыгнул неизвестно откуда на теннисную сетку и сделал лапой жест – внимание!

Наташа Вертопрахова возмущенно топнула ножкой: прерывался матч, уплывала прямо из рук долгожданная победа над Геннадием Стратофонтовым!

– Брюквин, что вы скажете по этому поводу?

– Нет комментариев, – без интонации ответил Валентин и отступил в сторону, гордо играя трехглавым мускулом бедра.

Не прошло и минуты, как на теннисном корте появилось еще одно животное – клочковатый пудель Онегро влетел с несвойственной ему прытью, галопируя передними лапами и тормозя задними, разбрасывая клочьями пену и волоча за поводок своего задыхающегося хозяина Питирима Кукк-Ушкина.

– Товарищ Стратофонтов, я вас ищу! – вскричал нелюдимый «инвентор» и бросился вдруг перед мальчиком на колени.

Трибуны разразились аплодисментами. Многие смахнули слезы с пожелтевших от грима щек.

– Вот за что я люблю теннис, – сказал ветеран сцены Даульский ветеранке Крошкиной. – Какая неожиданная драматургия! В третьем сете врывается старик и падает перед чемпионом на колени! Великолепно! Даже в классике такого не бывает. Там всегда знаешь наперед, что Сильву Мореску задушат из ревности.

– Питирим Филимонович! – воскликнул мальчик. – Вы на коленях? Перед несовершеннолетним?

– Оставьте меня! – властно сказал Кукк. – Дайте мне сказать! – Не вставая с колен, он быстро причесался оловянной расческой и заговорил с совершенно невероятной экспрессией: – Дети, и вы, ветераны сцены, и вы, разумные звери, включая птиц, и вы, шуршащие нежной листвой деревья, и вы, розовеющие небеса, и ты, Онегро, живое воплощение моих сорокалетних трудов, – все присутствующие, знайте, что Питирим Филимонович Кукк-Ушкин совсем не вредный человек! Много лет, поддавшись поверхностному, но магическому чувству тщеславия, я сторонился общественности и даже зарекомендовал себя мизантропом, но вот сегодня произошел перелом. Кому я обязан этим переломом? Вам, товарищ Стратофонтов, мужественный потомок командира моего предка флотского лекаря Фогель-Кукушкина, вашему примеру, дорогой товарищ юный пионер! Вот именно благодаря вашему примеру я понял, что истинный смысл моей жизни состоит не в будущих монументах и каналах моего имени, а именно в том, к чему вы призывали через закрытые двери, – к служению идеалам, человеческой цивилизации! И вот теперь, товарищ Стратофонтов, когда я все понял, я вынужден закончить свой монолог тяжким сообщением – сундучок, в котором что-то стучит, пропал!