Текст книги "Пасхальное яичко"

Спустя какой-нибудь час Ганка выкинула за порог все, что было в хлеву. На чистое, влажное еще место перевела молодую коровку сестер Барашковых. Но возчики с телегами все не ехали, в хлеву уже делать было нечего, и Ганка вышла во двор. Бабы стояли поодаль вдоль ограды, похоже, работать сегодня не собирались.

– Перекур, Ганка! – вроде подобрев, сказала Ходоска и улыбнулась.

Ганке это понравилось, даже подумалось: может, они еще и помирятся. Хотя и так обижаться подруге не было за что, – на Выползка они могли обижаться обе.

Воткнув вилы в землю, Ганка прислонилась к ограде рядом с Ходоской. Бабы почему-то все разом умолкли, как только она к ним приблизилась. Ганка заметила это, и ей стало неловко, – возле них она по-прежнему чувствовала себя чужой. Как-то настороженно с крыльца за ними наблюдали сестры Барашковы.

Неожиданно из-за угла хаты появился бригадир Козич – молодой парень в ловко подпоясанной гимнастерке и празднично начищенных сапогах – вроде сам собирался праздновать. Сгребая рукой раскулаченный ветром чуб, расслабленно улыбался.

– Вкалываем?

– Вкалываем! – с вызовом ответила Ходоска. – Но ты же вчера обещал…

– Ну, обещал. Пусть бы не шли. Я же вас не гнал.

– Глядите на него – он не гнал! – сразу осерчала Ходоска. – Выползок выгнал.

– А зачем слушались?

– Как же не послушаешь, если с наганом? Вон Косачеву застрелить хотел.

– Этот могет, – сдержанно согласился бригадир. Видать по всему, чувствовал он себя неважно, может, еще выдыхал вчерашнее или принятое с ночи. – Если овцами будете…

– Будешь овцами. Вы же – сила, партия. Как с вами обходиться? – горячилась Ходоска.

– Мы с такими обходились, – многозначительно вытиснул сквозь зубы Козич. – На фронте.

– Так то на фронте. А мы тут в тылу. Как в тюрьме.

– Ну как хотите, – бросил бригадир и, вдруг заторопившись, пошел со двора.

– Такой парень! – мечтательно сказала Ходоска, как только он исчез за углом. – Сопьется!

И пригорюнилась. Ганка тоже пригорюнилась – больше, нежели в хлеву, когда ковыряла навоз. Нет, счастья у нее больше не будет, думала она, судьба ее обошла стороной. Остается одно – горевать в одиночестве до конца дней…

– Долго он тут жить будет? – спросила баба от изгороди. – Потеплеет и съедет. В город.

– Я б тоже съехала, – вздохнула Ходоска. – Завербовалась бы в Карелию, на лесоповал. Если бы не мама. Больную не бросишь.

– Ты еще можешь. Пока детей не нарожала…

Стоя молча у изгороди, Ганка думала, где теперь ее девчатки, может, плачут на улице? И словно в ответ на свои заботы вдруг увидела их – по двору шла Волька, ведя за ручку малую – босую, в длинной незастегнутой кофте, уже заплаканную. Завидев мать, та выдернула у сестренки ручку и бегом припустилась по двору. Ганка, присев, протянула навстречу руки, в которые с искреннею детскою радостью уткнулась малая. Ее заплаканное личико прояснилось добротой и покоем.

– Ну, что ты плачешь? Ну что?

– Она собаки испугалась. Той, что у дядьки Панкрата, – объяснила Волька.

– Вот же человек! – возмутилась Ходоска. – Сам где-то прячется, а собаку спускает, чтобы детей травить.

Но малая уже улыбалась на материнских руках, готовая забыть свои детские страхи. Ходоска, подобрев, улыбалась Вольке, которая ласково подалась к ней. Старшая из сестер Барашковых сошла с крыльца.

– Иди со мной. Что-то дам…

Волька, словно дожидаясь предложения, охотно побежала за черненькой приветливой женщиной, а Ганка сразу почувствовала, как на ее руках напряглась в ожидании младшая. Вскоре обе вышли из хаты, – Волька впереди, а Барашкова сзади. В обеих ручках Волька бережно несла два красных яичка, личико ее сияло торжественной радостью. Подойдя к матери, одну ручку протянула сестричке:

– На тебе – Христос воскрес!

– Ай, молодечек! – восхитилась Ходоска. – Малая, а знает, как надо. Ну, что надо сказать? Что? – ласково добивалась она у малой.

Стиснув в руке яичко, та молчала, не понимая еще, что надо сказать.

– Спасибо скажи, – подсказала мать.

Нет, все же она не несчастная, подумала Ганка, у нее есть детки, ее единственное приобретение в жизни, подлинное ее счастье. Уж этим счастьем она не поступится, потому что ее девочки и есть продолжение ее самой, ее судьбы. Не такой уж и горькой, если подумать. Рядом всегда будут ее девчатки… Ганка не знала, что человек может тревожиться или может пребывать в покое или благости, а беда караулит его всегда. Беда никогда не спит, иногда дремлет только, выжидая момент, чтобы ужалить крепко и в самое больное место. О котором и не помышляет человек.

Может, только впервые за это праздничное утро Ганка расслабилась, вольно вздохнула, готовая поверить в свое женское счастье, как во двор вбежал запыхавшийся Выползок. Наган свой он уже спрятал, и тот тяжело болтался в оттопыренном кармане обвисших галифе. При виде стоявших без дела баб у председателя сразу передернулось лицо, его квадратная челюсть отвалилась для очередного мата.

– Стоите, мать вашу..

– Так возов нет, – виновато откликнулась Ходоска. – Мы что – в подолах понесем?

– Понесете в подолах! – рявкнул Выползок. – Если понадобится. А это что? – вдруг заметил он в руках у девочек неожиданные подарки. – Праздновать? Возов нет, а яйца нашлись! Чтоб подкупить? Советскую власть не подкупишь! Дай сюда! – повернулся он к Вольке, и та испуганно протянула ему красное яичко. Выхватив его, председатель изо всей силы ударил им о бревенчатую стену хлева. Затем молча вырвал яйцо из рук младшей – также швырнул о стену. Малая сразу залилась в горьком безутешном плаче.

– Зверь! – исступленно крикнула Ганка. – Зверь!!

И пока он нашелся, что ответить жене, та, ухватив вилы и почти не ощущая себя, изо всей силы ударила ими Выползка. Грязные, с остатками навоза вилы легко вошли в его худощавое тело, и председатель сразу обвял и молча рухнул наземь.

– Ой, ой, бабы! Она же убила его… Ой, божечка, что нам делать? – запричитала какая-то из баб, но Ганка не слышала ее. Подхватив на руки младшую, взяла за ручку старшую и пошла прочь со двора…

16-я бригада 142-го лагпункта системы Главпечорлага возвращалась с работы в лагерь. Построенные в колонну по три, женщины устало брели по не слишком утоптанной, присыпанной свежим снегом дороге. Над безбрежным снеговым пространством, окутанным серыми сумерками, висела светлая полярная ночь. За короткий день бригада не управилась с заданием на лесоповале, и начальство дало команду прихватить часть ночи. Зечки вымотались что надо. Даже конвоиры, двумя группами шедшие впереди и сзади колонны, не очень покрикивали – за день устали от собственного крика и мата. Женщины брели словно зимние призраки – молча, лишь бы не остановиться, не упасть. Ни на что другое сил у них уже не было. Конвоиры понимали это и не донимали строгостью.

Пути к баракам оставалось не много, уже самое тяжелое – работа, мороз и стужа – на сегодня остались позади, впереди их ожидали заветные пайки и – сон. На подходе к лагерю колонна невольно оживилась, конвоиры привычно прикрикнули:

– Подтянись! Не отставать…

И в это время откуда-то из задних рядов на обочину вышла тощая женская фигура, решительно свернула с дороги на снежный простор. Идущий позади конвоир с испугом крикнул: “Стой, стрелять буду!” и клацнул затвором длинной, со штыком винтовки. Но зечка вроде не слышала его. Проваливаясь по колено в снег, она брела все дальше от дороги. Конвоир торопливо приложился к винтовке и выстрелил.

Выстрелил всего один раз, и женщина упала.

Колонна сразу остановилась, все замерли в ожидании, шевельнется или нет. Нет, не шевельнулась. Стрелявший конвоир побежал по снегу к неподвижной фигуре, склонился над нею и что-то крикнул офицеру, начальнику конвоя. Тот раздраженно, как на виноватого, прокричал свой приказ.

Немного выждав, конвоир поднял винтовку, запрокинул ее вверх прикладом и сильно ударил женщину – штыком в грудь. Потом ударил еще. Та не вскрикнула, – похоже, ей было безразлично.

Давно и все безразлично.

2000