Текст книги "Скобелев"

Глава 9

Скобелев любил войну, как специалист любит свое дело. Его называли «поэтом меча», это слишком вычурно, но что он был поэтом войны, ее энтузиастом – не подлежит никакому сомнению.

Он сознавал весь ее вред, понимал ужасы, следующие за ней. Он, глубоко любивший русский народ, всюду и всегда помнивший о крестьянине – жалком, безграмотном и забитом, смотрел на войну, как на печальную необходимость. В этом случае надо было отличать в нем военного от мыслителя. Не раз он высказывал, что начинать побоища надо только с честными целями, тогда когда нет иной возможности выйти из страшных условий – экономических или исторических. «Война – извинительна, когда я защищаю себя и своих, когда мне нечем дышать, когда я хочу выбиться из душного мрака на свет Божий». Раз став военным, он до фанатизма предался изучению своей специальности. В настоящее время едва ли на германских генералов кто-нибудь так глубоко, так разносторонне знал военное дело, как звал его Скобелев. Он действительно мог быть щитом России в тяжелую годину испытаний, он бы стал на страже ее и в силу любви своей к войне пошел бы на нее не с фарисейскими сожалениями, не с сентиментальными оправданиями, а с экстазом и готовностью. Никто в то же время не знал так близко, во что обходится война.

– Это страшное дело, – говорил он. – Подло и постыдно начинать войну так себе, с ветру, без крайней, крайней необходимости… Никакое легкомыслие в этом случае непростительно… Черными пятнами на королях и императорах лежат войны, предпринятые из честолюбия, из хищничества, из династических интересов. Но еще ужаснее, когда народ, доведя до конца это страшное дело, остается неудовлетворенным, когда у его правителей не хватает духу воспользоваться всеми результатами, всеми выгодами войны. Нечего в этом случае задаваться великодушием к побежденному. Это великодушие за чужой счет, за это великодушие не те, которые заключают мирные договоры, а народ расплачивается сотнями тысяч жертв, экономическими и иными кризисами. Раз начав войну, нечего уже толковать о гуманности… Война и гуманность не имеют ничего общего между собой. На войну идут тогда, когда нет иных способов. Тут должны стоять лицом к лицу враги – и доброта уже бывает неуместна. Или я задушу тебя или ты меня. Лично иной бы, пожалуй, и поддался великодушному порыву и подставил свое горло – души. Но за армией стоит народ, и вождь не имеет права миловать врага, если он еще опасен… Штатские теории тут неуместны… Я пропущу момент уничтожить врага – в следующий он меня уничтожит, следовательно, колебаниям и сомнениям нет места. Нерешительные люди не должны надевать на себя военного мундира. В сущности нет ничего вреднее и даже более – никто не может быть так жесток, как вредны и жестоки по результатам своих действий сентиментальные люди. Человек, любящий своих ближних, человек, ненавидящий войну, должен добить врага, чтобы вслед за одной войной тотчас же не начиналась другая…

– Таким образом, если война так ужасна, то следует воевать только тогда, когда неприятель явился ко мне, в страну?..

– О нет. Всякая страна имеет право на известный рост. Принцип национальностей – прежде всего. Государство должно расширяться до тех пор, пока у него не будет того, что мы называем естественными границами, законными очертаниями. Нам, т. е. славянам, потому что, если мы заключились в узкие пределы только русского племени, мы потеряем все свое значение, всякий исторический raison d'etre (Смысл. Фр.), так я говорю, что нам, славянам, нужны Босфор и Дарданеллы как естественный выход к морю, иначе, без этих знаменитых проливов, несмотря на весь наш необъятный простор, – мы задохнемся в нем. Тут-то и следует раз навсегда покончить со всякой сентиментальностью и помнить только свои интересы. Сначала – свои, а потом можно подумать и о чужих… Наполеон великий отлично понимал это… Он неспроста открыл свои карты Александру Первому. В Эрфурте и Тильзите он предложил ему размежевать Европу…

– Да, начать войны, где потом ручьями потекла бы кровь…

– А разве потом она не разлилась морями? Он отдавал нам Европейскую Турцию, Молдавию и Валахию, благословенный небом славянский юг с тем только, чтобы мы не мешали ему расправиться с Германией и Великобританией… Подумаешь, какие друзья!.. Это все равно, что я бы предложил уничтожить ваших злейших врагов да еще за позволение, данное вами на это, стал бы сулить вам вознаграждение… А мы-то что сделали?.. Сначала поняли в чем дело, а потом начали играть в верность платоническим союзам, побратались с немцами! Ну и досталось нам за это на орехи. Целые моря крови пролили да и еще прольются – будьте уверены, и все придем к тому же [Я привожу здесь взгляды М. Д. Скобелева как весьма характерные. Без них он не был бы полно и верно очертан].

– …Мы тогда спасли немцев. Это может быть очень трогательно с точки зрения какого-нибудь чувствительного немецкого романиста, но за этот взгляд мы поплатились громадными историческими несчастьями. За него мы в прошлую войну, имея у себя на плечах немцев и англичан, попали в гордиев узел берлинского трактата и у нас остался неразрешенным восточный вопрос, который потребует еще много русской крови… Вот что значит сентиментальность в истории…

– …Я в союзы и дружбу между народами, – говорил мне Михаил Дмитриевич, – не верю… Этот род дружбы далекий от равенства… В подобных союзах и в такой дружбе один всем пользуется, а другой за все платит, один ест каштаны, а другой вытаскивает их из огня голыми руками. Один льет свою кровь и тратит деньги, а другой честно маклерствует, будучи не прочь ободрать друга в решительную минуту… Так уж если заключать союзы – пусть в этих союзах другой будет жертвой, а не я. Пусть для нас льют кровь и тратят деньги, пусть для нас таскают из огня каштаны… А лучше всего – в одиночку… Моя хата с краю, ничего не знаю, пока меня не задели, а задели – так уж не обессудьте, свое наверстаем…

Я привожу здесь мнения Скобелева как характеристику покойного. Лично я мог разделять или не разделять эти взгляды – все равно; дело не в том, каковы мои убеждения, а в том, что именно по тому или другому предмету думал один из замечательнейших людей нашего времени, даже едва ли не самый замечательный.

Скобелев за войной признавал, главным образом, экономическое значение. Непосредственных причин войн бывает две. Или сравнительно высокая цивилизация народа, начинающего войну со слабым соседом и противником, причем образованный народ, уничтожая слабейшего врага, рассчитывает обогатиться за его счет, захвативши его земли, и тем улучшить свое благосостояние. Так, например, были завоеваны Индия, Америка. Или наоборот, беднейший народ нападает на высокую цивилизацию и пользуется ее плодами для улучшения своего положения. Таковы завоевания гуннов, вандалов, тевтонов, татар и т. п. Это – также принцип борьбы за существование…

Как-то у меня с ним зашел разговор о Польше.

– Завоевание Польши вызывалось соображениями, на которые можно смотреть разно, что же касается до ее раздела, то я громко признаю это братоубийством, историческим преступлением… Правда, русский народ был чист в этом случае. Не он совершил это преступление, не он и ответствен. Повторяю вам, во всей нашей истории я не знаю более гнусного дела, как раздел Польши между немцами и нами… Это Вениамин, проданный братьями в рабство!.. Долго еще русские будут краснеть за эту печальную страницу из своей истории.

Впоследствии он то же самое повторял г. Пушкареву, который записал выводы Скобелева со стенографической точностью. Я привожу из них те, которые приходилось слышать и мне самому. Они так или иначе, но рисуют Михаила Дмитриевича чрезвычайно цельным человеком. Этот, если чему отдавался, так безоглядно и, высказывая что-либо, не прибегал к извинениям, недомолвкам. Он не боялся самого крайнего развития своей мысли, лишь бы это делалось логически. В нем было именно ценно то, что он всегда прямо, ребром ставил вопросы, очень мало обращая внимания на то, как они в данную минуту будут приняты обществом или властью… В этом была разгадка его силы, в этом было его значение как знамени для наших народников. С его смертью они потеряли знамя, потеряли вождя…

Вот что он не раз повторял мне, да и всем, с кем по делу приходилось ему спорить и высказываться.

Ему не раз доказывали полную невозможность войны в настоящее время. Он часто возвращался к этому вопросу и разбирал все возражения. «Спросят, – говорил он, – как же вы будете воевать, когда у вас денег нет, когда ваш рубль ходит 62 копейки за 100? Я ничего не понимаю в финансах, но чувствую, что финансисты-немцы тут что-то врут.

В 1793 году финансы Франции были еще и не в таком положении. Металлический 1 франк ходил за 100 франков кредитных. Однако Наполеон, не имея для солдат сапог, одежды, пищи, пошел на неприятеля и достал не только сапоги, одежду и пищу для солдат, но и обогатил французскую казну, а курс свой поднял опять до 100 и даже за 100. При Петре Великом мы были настолько бедны, что после сражения под Нарвой, когда у нас не было орудий, нам пришлось колокола переливать на пушки. И ничего! После Полтавского боя все изменилось, и с тех пор Россия стала великой державой.

А покорение России татарами?.. Что ж вы думаете, они покорили Россию потому, что курс их был очень хорош, что ли? Просто есть нечего было, ну и пошли и завоевали Россию, а Россию завоевать не шутка.

Я не говорю: воевать теперь. Пока еще наш курс 62 копейки, можно и погодить, но немцы долго ждать не заставят и живо уронят его. Вот тогда будет пора!

Еще я не понимаю, зачем нам на войну деньги? На нашей земле кредитный билет ходит рубль за рубль. Мы верим прочности нашего государственного устройства, и пусть у нас пишут деньги хотя на коже, мы им поверим, а в деле кредита это все, что требуется.

Если бы Бог привел нам перенести войну на неприятельскую территорию, то враг должен за честь считать, ежели я ему заплачу за что-нибудь царским кредитным рублем. Даже кредитные билеты я отдам с сокрушенным сердцем. Неприятель должен нас кормить даром. И без того наш народ нищий по сравнению с нашими соседями, а я еще буду ему платить деньги, заработанные горем, бедой и тяжким трудом рязанского мужика. Я такой сентиментальности не понимаю.

Господа юристы утверждают, что победитель должен быть великодушен с неприятелем и за все, что взято голодным солдатом, должно быть заплачено. Творцы берлинского договора готовы были сами обязать Россию заплатить контрибуцию, только бы доказать перед Европой, как мы великодушны».

– Господи! Как вспомнишь об этом, – воскликнул Михаил Дмитриевич, – так плакать хочется. Издержки войны они предоставили заплатить русскому мужику, который и без того не может управиться с недоимками и загребущими лапами кулака.

Скобелев, впрочем, сам сделал опыт такого рода во время текинской экспедиции; по словам участников в ней – все расчеты за продукты для продовольствия войска, до назначения Михаила Дмитриевича, производились на золото и серебро. Скобелев чуть не на третий день после своего приезда на место приказал все имеющиеся налицо персидские металлические деньги разменять на русские кредитные билеты, персидских денег ни в каких расчетах с казной не принимать, а требовать у персиян русских бумажек. Затем, до него треть офицерского жалованья производилась золотом, он велел выдавать бумажками, увеличив самое содержание, разумеется. В конце концов, персы и туркмены бросились в полевые казначейства закаспийского края просить как милости принять персидское серебро рубль за рубль, хотя еще накануне давали 70 к. металлических за наши желтенькие кредитки.

– Хорошо, – говорил Скобелев, – французским и немецким буржуа считать войну экономической ересью, когда у них ходит монета сто за сто, когда все сыты, работы вволю, растет просвещение… но когда приходится довольствоваться хлебом с мякиной, задыхаться в неоплатных долгах, когда русскому все равно – умирать ли от голода или от руки неприятеля, то он хочет войны уже по одному тому, что умирать в бою, по понятиям народа, несравненно почетнее. При этом остается еще надежда остаться живым, победить!

– …Всегда, разумеется, найдутся сытые, имеющие спокойные, обеспеченные средства к жизни, как, например, капиталисты, купцы, в особенности чиновники, получающие верное содержание. Они будут против войны, даже с потерей государственной чести, но в этих случаях следует принимать в соображение экономическое положение массы простого народа, а не сытых классов, питающихся народным невежеством, добродушием и слабостями. Впрочем, – прибавил Скобелев, – русский народ в большинстве так создан, что когда вопрос касается нашей государственной чести, то даже эти сытые классы охотнее в тяжкую годину пойдут на все жертвы, чем поступятся своей народной честью. Они будут ворчать на расстройство дел и все-таки принесут свой грош!

Глава 10

Для Скобелева, действительно, каждое дело, которое он брал на себя, было серьезным. В этом отношении он не различал малых и незначительных от больших. К задуманному предприятию, хотя бы оно и выходило из пределов его специальности, он готовился долго и пристально, и затем, если начинал его, то уж до мельчайших подробностей знакомый с условиями данной среды. Как-то М. Д. заинтересовался вопросами о путях сообщений в России, о железных дорогах и каналах – не прошло нескольких недель, как он уже посрамил неожиданно наткнувшегося на него путейца, предложившего было Скобелеву поддержать какой-то, совсем невозможный проект. При этом Скобелев побил его-его же оружием, техническими соображениями, вычислениями и т. д. Не доверявший никому в деле знания, он любил везде и всюду быть хозяином; не отступая при этом ни перед трудностью изучения, ни перед затратой времени. Если бы его назначили обер-прокурором Синода-то я убежден, через месяц он явился бы перед его святыми отцами во всеоружии знаний канонического права, монастырских и иных, подходящих к этому случаю уставов. После крайне трудного перехода к Бии, по пути к Зимнице, я застал его в каком-то сеновале румынского помещика. Скобелев бросился на сено и вытащил из кармана книгу.

– Неужели вы еще работать будете? У нас у всех руки и ноги отнялись от утомления.

– Да как же иначе… Не поработаешь – так и в хвост влетит потом, пожалуй.

– Что это вы?

– А французского сапера одного книжка о земляных работах.

– Да вам зачем это?

– Как зачем? – изумился Скобелев.

– Ведь у вас же будут саперные команды, специально знающие это дело…

– Ну, это уж непорядок… Генерал, командующий отрядом, должен сам уметь рыть землю. Ему следует все знать, иначе он и права не имеет других заставлять делать…

Во время переправы через Дунай Скобелев, чтобы не оставаться бесполезным, взял на себя обязанности ординарца при генерале Драгомирове. Обязанность, на которую обыкновенно назначаются прапорщики, поручики и вообще мелкотравчатая молодежь… Потом Драгомиров сам отдал справедливость Михаилу Дмитриевичу в том, что тот и ординарцем был превосходным, передавал приказания по боевой линии, водил небольшие отряды в бой, обнаружив в самом начале его орлиный взгляд свой… Когда взволнованный громадной ответственностью, лежавшей на нем, Драгомиров еще сомневался в исходе сражения, – Скобелев веселый и радостный подходит к нему.

– Ну, поздравляю тебя с победой.

– Как… Да ведь еще дело в начале.

– Все равно… Ты посмотри на лица твоих солдат.

И действительно, как военный психолог, Скобелев не имел себе равного в настоящее время. Он положительно угадывал. В каждую данную минуту он знал настроения масс и умел их направить, как ему вздумается. Насколько он изучил солдата, видно будет из дальнейших моих воспоминаний, но что он умел делать из него – об этом верно порасскажут и другие близкие к нему и знавшие лица… Его сближала с солдатом сверх того и действительная глубокая любовь к нему. Про Скобелева говорили, что он, не сморгнув, послал бы в бой десятки тысяч, послал на смерть… Это верно. Он не был сентиментален и если брался за дело, то уж без сожалений и покаянного фарисейства исполнял его. Он знал, что ведет на смерть, и без колебаний не посылал, а вел за собой… Первая пуля – ему, первая встреча с неприятелем была его… Дело требует жертв, и, раз решив необходимость этого дела, он не отступил бы ни от каких жертв… Полководец, плачущий перед фронтом солдат, потому что им сейчас же придется идти в огонь, едва ли поднял бы дух своего отряда. Скобелев иногда прямо говорил людям: «Я посылаю вас на смерть, братцы… Вон видите эту позицию?.. Взять ее нельзя… Да я брать ее и не думаю. Нужно, чтобы турки бросили туда все свои силы, а я тем временем подберусь к ним вот оттуда… Вас перебьют – зато вы дадите победу всему моему отряду. Смерть ваша будет честной и славной смертью… Станут вас отбивать – отступайте, чтобы сейчас же опять броситься в атаку… Слышите ли… Пока живы – до последнего человека нападайте…» И нужно было слышать, каким «ура» отвечали своему вождю эти, на верную смерть посылавшиеся люди!.. Это уже не пассивно, поневоле умирающие гладиаторы приветствовали римского Цезаря, а боевые товарищи в последний раз кланялись любимому генералу, зная, что смерть их действительно нужна, что она даст победу… Это была жертва сознательная и потому еще более доблестная, еще более великодушная… Он, говорят, не любил солдата. Но ведь солдата, как и ребенка, – не надуешь. Солдат отлично знает, кто его любит; а кто его не любит – тому он не верит, и в свою очередь особенной признательностью не платит. А между тем пусть мне укажут другого генерала, которого бы так любили, которому бы так верили солдаты, как Скобелеву… Они сами, глядя в эти светло-голубые, но решительные глаза и выпуклый лоб, видя эту складку губ, говорящую о бесповоротной энергии, понимали, что там, где надо, у этого человека не будет пощады и не будет колебаний… Но как хотите, в подобных случаях и я кающихся Магдалин разгадать не могу; слабонервные бабы в военных мундирах едва ли являются симпатичными кому бы то ни было… Скобелев любил солдата, и в своей заботливости о нем проявлял эту любовь. Его дивизия, когда он ею командовал, всегда была одета, обута и сыта при самой невозможной обстановке. В этом случае он не останавливался ни перед чем. После упорного боя, измученный, он бросался отдыхать, а часа через три уже был на ногах. Зачем? Чтобы обойти солдатские котлы и узнать, что в них варится. Никто с такой ненавистью не преследовал хищников, заставлявших голодать и холодать солдата, как он. Скобелев в этом отношении не верил ничему. Ему нужно было самому, собственными глазами убедиться, что в котомке у солдата есть полтора фунта мяса, что хлеба у него вволю, что он пил водку, положенную ему. Во время плевненского сидения солдаты у него постоянно даже чай пили. То и дело при встрече с солдатом он останавливал его.

– Пил чай сегодня?

– Точно так-с, ваше-ство.

– И утром и вечером?

– Точно так-с.

– А водку тебе давали?.. Мяса получил сколько надо?..

И горе было ротному командиру, если на такие вопросы следовали отрицательные ответы. В таких случаях М.Д. не знал милости, не находил оправданий.

Не успевал отряд остановиться где-нибудь на два дня, на три, как уже рылись землянки для бань, а наутро солдаты мылись в них. Он ухитрился у себя в траншеях устроить баню, как ухитрился там же поставить хор музыки… Когда началась болгарская зима, отряд его был без полушубков… Интендантство менее всего помышляло об этом. Что было делать? Оказывалась крайняя нужда одеть хоть дежурные части. Полковых денег не было – купить в Румынии. Своих у М.Д. тоже не нашлось… Обратился было к отцу… Но «паша» при всем своем добродушии был скуповат…

– Нет у меня денег! Ты мотаешь… Это невозможно. Вздумал наконец солдат одевать на мой счет…

Через несколько дней Скобелев узнает, что в Боготу какой-то румын привез несколько сот полушубков.

– Поедемте в главную квартиру… – предложил он мне.

– Зачем?

– Полушубки солдатам куплю…

– Без денег?

– «Паша» заплатит. Я его подведу… – и Скобелев насмешливо улыбнулся.

Приказал ротным телегам отправиться за полушубками.

Приезжаем в Боготу… Скобелев прямо в землянку к «паше».

– Здравствуй, отец! – и чмок в руку.

– Сколько? – спрашивает прямо Дмитрий Иванович, зная настоящий смысл этой сыновней нежности и почтительности.

– Чего сколько? – удивляется Скобелев.

– Денег сколько тебе надо… Ведь я тебя насквозь вижу… Промотался верно…

– Что это ты в самом деле… Я еще с собой привез несколько тысяч… Помоги мне купить полушубки на полковые деньги. Ты знаешь, ведь я без тебя ничего не понимаю.

На лице у отца является самодовольная улыбка.

– Еще бы ты что-нибудь понимал!

– Как без рук, без тебя… Я вообще начинаю глубоко ценить твои советы и указания.

Дмитрий Иванович совсем растаял…

– Ну, ну!.. Что уж тут считаться.

– Нет, в самом деле – без тебя хоть пропадай.

– Довольно, довольно!..

Старик оделся. Отправились мы к румынскому купцу… Часа три подряд накладывали полушубки на телеги. Наложат – телега и едет под Плевно, на позиции 16-й дивизии; затем вторая, третья, четвертая. Скобелев – старик в поте лица своего возится, всматривается, щупает полушубки, чуть не на вкус их пробует.

– Я, брат, хозяин… Все знаю… Советую и тебе научиться…

– А ты научи меня!.. – покорствует Скобелев.

Наконец последняя телега наложена и отправлена…

И вдруг перемена декораций.

– Ну… Прощай, отец… Казак, коня!..

Вскочил Скобелев в седло… Румын к нему.

– Счет прикажете к кому послать?.. За деньгами…

– А вот к отцу… Отец, заплати, пожалуйста… Я потом отдам тебе…

Нагайку лошади – и когда Дмитрий Иванович очнулся, и Скобелев, и полушубки были уже далеко. «Noblesse oblige» («Положение обязывает».), и старик заплатил по счету, а дежурные части дивизии оделись в теплые полушубки. Благодаря этому обстоятельству, когда мы переходили Балканы, в скобелевских полках не было ни одного замерзшего… Я вспоминаю только этот ничтожный и несколько смешной даже факт, чтобы показать, до какой степени молодой генерал способен был не отступать ни перед чем в тех случаях, когда что-нибудь нужно было его отряду, его солдатам…

Потом старик-отец приезжал уже в Казанлык в отряд.

– И тебе не стыдно?.. – стал было он урезонивать сына.

– Молодцы! Поблагодарите отца… Это вы его полушубки носите! – расхохотался сын.

– Покорнейше благодарим, ваше-ство!..

– Хорош… Уж ты, брат, даром руки не поцелуешь… Я только не сообразил этого тогда.

Хохот стал еще громче…

У отца с сыном были и искренние, и в то же самое время чрезвычайно комические отношения… Они были в одних чинах, но сын оказывался старше, потому что он командовал большим отрядом, у него был Георгий на шее и т. д. Отца это и радовало и злило в одно и то же время…

– А все-таки я старше тебя!.. – начинал бывало его донимать сын.

Дмитрий Иванович молчит…

– Служил, служил и дослужился до того, что я тебя перегнал… Неужели тебе, папа, не обидно…

– А я тебе денег не дам… – находился наконец Дмитрий Иванович.

– То есть как же это? – опешивает бывало сын.

– А так, что и не дам… Живи на жалованье…

– Папа!.. Какой ты еще удивительно красивый… – начинает отступать сын.

– Ну, ну, пожалуйста…

– Расскажи, пожалуйста, мне что-нибудь о венгерской кампании… И о том деле, где ты получил Георгия… Отец у меня, господа, молодчинище… В моих жилах течет его кровь…

– А я все-таки тебе денег не дам.

Скобелев всегда нуждался. При нем никогда не было денег, а между тем швырял он ими с щедростью римских патрициев. Идешь бывало с ним по Бухаресту… Уличная девчонка подносит ему цветок…

– Есть с вами деньги?

– Есть.

– Дайте ей полуимпериал!..

Офицеры тоже все к нему. Не его дивизии, совсем незнакомые бывало… Едет, едет в отряд и застрянет где-нибудь. Денег ни копейки. К Скобелеву…

– Не на что доехать…

– Сколько же вам нужно?

– Да я не знаю… – мнется тот.

– Двадцати полуимпериалов довольно?

– И десяти будет…

– Возьмите.

Забывая, кто ему должен, Скобелев-сын и сам забывал свои долги. Страшно щепетильный там, где дело касалось казенного интереса, в этих случаях свои собственные счеты он вел тогда спустя рукава.

И эксплуатировали его при этом ужасно. Разумеется, большая часть таких пособий были безвозвратны… Когда деньги истощались – начинались дипломатические переговоры с отцом…

Зачастую тот решительно отказывал… Тогда Скобелев-сын в свою очередь начинал злиться.

– Ты до такой степени скуп…

– Ну, ладно, ладно. На тебя не напасешься…

– Ты пойми…

– Давно понял… У меня у самого всего десять полуимпериалов осталось в кармане.

– Вот, господа… – обращается бывало М. Д. к окружающим… – Видите, как он мне в самом необходимом пропитании отказывает!

Кругом хохочут.

– Я твоей скупости всей своей карьерой обязан…

– Это как же? – удивляется в свою очередь Скобелев-отец.

– А так… Хотел я тогда, когда закрыли университет, уехать доканчивать курс за границу, ты не дал денег, и я должен был юнкером в кавалергарды поступить. Там ты мне не давал денег, чтобы достойно поддерживать блеск твоего имени – я должен был в действующий отряд противу повстанцев в Польшу перейти. В гусары. В гусарах ты меня не поддерживал…

– Только постоянно твои долги платил, – как бы в скобках вставляет отец.

– Ну! Какие-то гроши… Не поддерживал… Я должен был в Тифлис перейти… В Тифлисе жить дорого – я ушел от твоей скупости в Туркестан… А потом она меня загнала в Хиву, в Ферганское ханство…

– И отлично сделала!

– За то судьба тебя и покарала, судьба всегда справедлива.

– Это как же?

– А то, что я старше тебя теперь!..

– Мальчишка!

– Так не дашь денег?..

– Нет…

– Ну, так прощайте, генерал!..

И они расходились.

Он очень любил своего отца и им был горячо любим, но такие сцены постоянно разыгрывались между ними. Сыновняя любовь его, впрочем, была совсем чужда сентиментальности. Как-то он сильно заболел в Константинополе. Недуг принял довольно опасный оборот. Скобелев-отец случайно узнает об этом. Встревоженный, он едет к сыну.

– Как же это тебе не стыдно…

– Что такое?

– Болен и знать мне не дал.

– Мне и в голову не пришло!..

Старик был очень расстроен. Скобелев-сын заметил это и извинился…

– Не понимаю, в чем моя вина? – обратился он потом к своим. В другой раз Дмитрий Иванович приехал в зеленогорскую траншею к сыну.

– Покажи-ка ты мне позиции… Где у тебя тут поопаснее?

– Ты что ж это набальзамироваться хочешь? Или старое проснулось?

– Да что ж я даром, что ли, генеральские погоны ношу…

И старик выбрал себе один из опаснейших пунктов и стал на нем.

– Молодец, «паша», – похвалил его сын. – Весь в меня!..

– То есть это ты в меня…

– Ну, дай же что-нибудь моим солдатам…

– Вот десять золотых…

– Мало…

– Вот еще пять…

– Мало…

– Да сколько же тебе?

– Ребята… Мой отец дает вам по полтиннику на человека… Выпейте за его здоровье…

– Рады стараться… Покорнейше благодарим, ваше-ство!..

Старик поморщился… Когда пришло время уезжать:

– Ну, уж я больше к тебе сюда не приеду.

– Опасно?

– Вот еще… Не то… Ты меня разоряешь… Сочти-ка сколько я должен прислать сюда теперь…

– Вот… Смерти не боится, а над деньгами дрожит. Куда ты их деваешь?

– Да у меня их мало…

Потом, когда Дмитрий Иванович умер, Скобелев мог вполне оценить мудрую скупость своего опекуна. Ему досталось громадное имение и капиталы, о существовании которых он даже и не предполагал.

– К крайнему удивлению своему, я богатым человеком оказался…

Потом Скобелев с летами изменился. В нем не осталось вовсе мотовства, но там, где была нужда, он раздавал пособия щедрой рукой… «Просящему дай» – действительно он усвоил себе этот принцип вполне и следовал ему всю свою жизнь. Его обманывали, обирали – он никогда не преследовал виновных в этом… Раз лакей утаил «три тысячи», данных ему на сохранение.

– Куда ты дел деньги?

– Потерял.

– Ну и дурак!

– Как же вы оставляете это? – говорили ему. – Ведь, очевидно, он украл их.

– А если действительно потерял, тогда ему каково будет?

В другой раз один из людей, которым Скобелев доверял, вынул бриллианты из его шпаги и продал их в Константинополе… Хотели было дать делу ход, как вдруг узнает об этом Скобелев.

– Бросьте… И ни слова об этом.

– Помилуйте… Как же бросить…

– Срам!..

– Так нужно хоть бриллианты выкупить. Ведь сабля жалованная!

– Забудьте о них. Как будто ничего не случилось…

При встрече с виновным он не сказал ему ни слова…

Только перестал подавать ему руку… Даже не прогнал его.

– Я его оставил при себе ради его брата…

Потом этот брат, которого за отчаянную храбрость и находчивый ум любил Скобелев, еще ужаснее отблагодарил генерала за доброту и великодушие, внеся в его жизнь самую печальную страницу, и заставил его еще недоверчивее относиться к людям…