Текст книги "Скобелев"

Доронович ничего уже не видит… туман кругом, в тумане бесятся остервеневшие духи ада. Он только и помнит одно – обет, данный им генералу… Да и нельзя забыть… В один из самых страшных моментов, когда, казалось, нельзя было вздохнуть, чтобы не подавиться картечью, в вихре этой бешеной бури пролетел мимо него Скобелев… Только на одно мгновение он увидел эту характерную фигуру с разбросанными русыми бакенами, с раздувающимися ноздрями, с мягкими в обычное время, но теперь точно хотевшими оставить свои орбиты разгоревшимися глазами, смело глядевшими туда, в самую темень, откуда рвалась гроза навстречу. Вихрем налетел, успев кинуть в цепь охотникам: «За мною, дети! Не отставать! Вспомните замученных товарищей!» Точно обожгло солдат. «Ура» вспыхнуло, но не то нерешительное, которое с час назад слышалось из рядов отступивших потом солдат… Нет, это совсем иное… зловещее, бешеное, точно хриплые глотки хотели перекричать этот треск ружейного огня, этот рев стальных пастей…

– Помните, ребята, назад дороги нет… За мной!.. – кидает в свою очередь Доронович, не замечая, что по левому плечу его уже просочилась и бежит алая струйка.

«Не забывайте замученных» вовремя брошено. Точно искра в порох упала… такой злобой вспыхнуло оно в солдатской душе… Помните замученных… Ура!.. – все бешеней и бешеней разбегается кругом. Цепь позади, спотыкаясь, падая, хочет нагнать охотников; резервы сами двигаются, не ожидая команды… Раненые не остаются позади; они тут же в рядах – разве кость перебита, идти нельзя… Один худой, весь зеленый солдат, у которого в груди засела уже пуля, хрипло орет «ура», давится кровью, выплевывает ее и опять еще громче, еще более остервенело кидает свой вызов туче тумана и порохового дыма, окутавших зловещий редут.

Вихрем налетел генерал на другую окраину боя, под самой турецкой траншеей скользнул на добром арабском коне, бросил флангам грозовой привет и вынесся вперед, сам обезумевший от гнева, от злобы, от жажды крови… Шпоры впиваются в белую кожу коня, рвут ее, нервно подергиваются губы; под глазами легли черные полосы… Воздуху! Воздуху! – дышать нечем… Вперед! Бей их, друзья!.. Никому не будет пощады. Мсти за своих!.. Запевайте громче свою бранную песню, кровожадные барабаны, – громче, чтобы заглушить в немногих робких душах последний шепот жалости, последнюю жажду жизни… Громче направляйте барабаны эту злобой охваченную толпу… Гуще падай туман на облитые кровью скаты, – гуще, темнее, чтобы никому не был виден ужас, творящийся здесь… Чтобы жало штыка встречало вражью грудь, а очи врагов не видели друг друга…

– Не останавливаться! Вперед! – хрипло кричит Доронович уже в занятой им траншее… – На плечах у беглецов ворвись в редут, ребята… За мной, друзья! – И почти тут же тяжелый приклад солдата опускается на голый череп обезумевшего от ужаса турка…

Точно арбуз треснул, мозгом забрызгало окружающих…

– Вперед, охотники!.. Вперед! – выбегает Доронович из траншеи… – Вперед – редут недалеко…

– Сюда, охотники!.. – в вихре бури слышен голос Скобелева. – Сюда… Здесь они, проклятые, здесь… Сюда, друзья!.. За мной, дети… Одним ударом возьмем…

Но последние слова его тонут в свисте картечи, в разъяренных залпах оттуда, от которых самый воздух, кажется, сможет оттолкнуть нападающих.

Ивков, Харабов – все тут… Какие-то офицеры из других частей… Все перемешалось, все одной бешеной толпой несется к редуту… Тысячи побежали на скат – сотни ужо упали… Сотни упадут сейчас, до вала добегут десятки… Что нужды? – лишь бы дорваться… Скорей, скорей в этот туман, откуда несется громкое «ура», откуда слышен одобряющий голос генерала… Скорей, скорей! Что нужды!.. Из лощины выбегают новые тысячи… Опять они тают на скате, и снова десятки добегают к валу… Тут уж все перепуталось, ничего не разберешь – стихия беснуется на просторе: пламя рвется вверх, вода затапливает землю, прорвав и размыв жалкие плотины…

– Сюда, охотники! Сюда, друзья! – точно ловчий в рог созывает Скобелев на травлю озлившуюся стаю собак… Покорные зову, все они уже тут, добежали к серой насыпи, и ливень свинца оттуда. Кажется, что редут этот дышит картечью.

На минуту разбросило туман, ветром повеяло с севера; но его холодный воздух не освежил эти разгоревшиеся лица, – не пахнул свежестью в эти разгорячившиеся груди… Скорей, скорей! Рвутся отсталые… В свирепой злобе своей, царапая землю, на место боя ползут раненые… Умирающие, приподнимаясь на руках, орут «ура», выбрасывая в этот предсмертный крик последние отблески угасающей жизни… Уже на штыках красные полосы… кровь бежит по дулам ружей, кровь на руках, на лицах… Не разберешь – где своя, где чужая… Тщедушный, робкий Харабов неузнаваем: вырос, голова закинута назад, голос звучит металлическими нотами; рука так схватилась за шпагу, что, почти ломаясь, впивается вся рукоять; он бодро, смело и стройно ведет своих; Парфенов не отстает от него. Старику почудилась Балаклава… Малахов курган, как живой, вырос перед глазами. Вспомнил он тогдашнюю тоску сдачи после рокового боя – и хрипло бросает свое «ура» прямо в лица врагам, уже стоящим на валах, уже ощетинившимся штыками. В сгустившуюся массу врывается картечь, расчищая улицы… И в эти промежутки вбегают новые бойцы… А из лощины поднимаются новые и новые тучи… Молодой парень тоже вспомнил старое, взял ружье за дуло и чистит себе путь прикладом.

– Алла, алла! – также бешено несется с валов… Какой-то мулла в зеленой чалме и зеленом халате вскочил на самый бруствер и выкрикивает оттуда свои проклятья… В упор кладет его Парфенов, и замирающее «алла» опять подхватывается обреченными на смерть таборами.

– Еще усилие, ребята, – за мной!..

Скобелев врывается на насыпь редута, скатывается оттуда вниз, подымается опять весь покрытый грязью, облепленный ею, и хрипло зовет за собой солдат… На нем лица нет – что-то черное, кровавое, бешеное… Харабов, Доронович и Ивков уже на валах. Вскипает последний акт этой трагедии – последний и самый ужасный… Штыковой бой уже начался по окраинам… В амбразуру, откуда орудие, напоследок, прямо в живое мясо густой толпы, выбросило картечь, вскочил генерал… штык ему навстречу, – уже коснулся груди… Но парень со своим ружьем тут как тут. Тяжелый приклад с глухим звуком встречает висок низама, и генерал уже впереди, не видя, кому он обязан своим спасением, не зная даже, какая опасность ему грозила… Зверь сказывался в нем, зверь и в этих врывающихся сюда толпах… Зверь, попробовавший крови; зверь, не дающий никому пощады… Никакой правильности в этом бое. В одном месте мы насели на турок – они подались; в другом – обратно… Здесь мы бьем, там бьют нас. Боевая линия изломана таким образом, что часто мы с тылу бьем турок, часто турки выбегают нам в затылок…

* * *

Редут взят. Земляные насыпи, стальные орудия, серые шинели солдат, лица их и руки забрызганы кровью… Кровь стоит лужами внутри редута, лужи и вне его. Кровь испаряется в туман, точно делая его еще тяжелей. Сапоги победителей уходят в кровь. Жаждущие отдыха после устали беспощадной бойни садятся, ложатся в кровь… Кажется, что и сверху падает она с дождевыми каплями… Кажется, что эта мгла насквозь пропитана ею…

Защитники редута почти все остались здесь… Кому удалось выбраться из-за этой земляной насыпи, тот улегся на скатах холма… Вон весь склон его покрыт этими разбросанными, исковерканными телами. Внутри повернуться негде. Точно нарочно набили этот редут мертвецами. По углам их груды… Из-под них порою прорывается болезненный стон… На одну из этих груд с ужасом уже смотрит Парфенов; старику помнится, что сюда, словно испуганное стадо, сбились бросившие оружие турки… На коленях стояли, кричали «амань»… Перед стариком до сих пор эти умоляющие лица, эти руки, простертые к победителям, эти покорно склонявшиеся под солдатские приклады головы… И он в жару вместе с другими колол, и он убивал просивших пощады… Парфенов недоуменно оглядывался – неужели никто не уцелел? Нет, все синие куртки лежат… вон размозженные черепа, груди, насквозь пробитые штыками… Истребление бушевало здесь, не зная предела… Милости не было никому… Страшно становится Парфенову… он оглядывается на своих: видимо, и другие чувствуют то же самое.

Нет ни в ком этого торжества победы, радостного ликования уцелевшей толпы. Молча сидят на брустверах… Дымки закуренных трубок курятся кое-где. Не слышно говора… Вон паренек-новичок в ратном деле – остановился над громадным турком, раскинувшимся в кровавой луже, и вглядывается в его лицо, пристально вглядывается, точно хочет допроситься чего-то. И на него пристально смотрит турок – только неподвижным, полным ужаса взглядом… Разбросил руки и смотрит; и оба они – мертвый и живой – не могут отвести глаз один от другого.

Тихо едет генерал к редуту… Мрачно оглядывается он по сторонам, оценивая потери сегодняшнего дня… Вот он остановил коня над одним из офицеров… Тень скользнула по молодому лицу…

– Это, кажется, Неводин? – оборачивается он к адъютанту.

– Точно так, ваше-ство!..

– Хороший офицер был. Георгиевский кавалер… Жаль… Скорей санитаров сюда!.. Собрать раненых!..

Молча выехал он в редут… Сошел с коня, вошел на бруствер. Пытливо оглядывает окрестности…

– Спасибо, ребята, за службу, – тихо благодарит солдат. – Потрудились честно сегодня… Орлами налетели… Видел я, как дрались вы… Львы!.. Я счастлив, что командую такими молодцами… Устали?..

– Устали, ваше-ство…

– Отдохните… Полдела сделали… Теперь удержаться надо… Поручик Доронович!.. Сидите, сидите!.. Поздравляю вас с Георгиевским крестом.

– Не заслуживаю, генерал…

– Это как?

– В овраге…

– Ну, душенька, вы двадцать оврагов заставили позабыть… Спасибо, ребята, еще раз!.. Вот и солнце, кажется… Знамена на валы! – громко скомандовал он. Мертвый редут словно разом оживился… Два батальонных знамени взвились над бруствером… Первый сегодня солнечный луч загорелся на их крестах, легкий ветер колыхнул и, словно паруса, развернул их полотнища… Один этот редут со своими знаменами был освещен солнцем. Кругом все еще тонуло в тумане. Точно корабль в океане, несся куда-то этот клочок земли…

Умирающие, подымая взгляды среди мнительной агонии, встречали свои знамена… Развеваясь над серыми валами, они точно призывали благословение небес на этот мир несчастия и муки…

– Майор Горталов, вы остаетесь комендантом редута! – обернулся генерал к небольшого роста офицеру. – Могу я рассчитывать на вас? Тут нужно удержаться, во что бы то ни стало…

– Или умереть, ваше-ство!..

– Подкреплений, может быть не будет… Дайте мне слово, что вы не оставите редут. Это сердце неприятельской позиции… Там, – и генерал кинул горькую улыбку, – назади еще не понимают этого… Я поеду убеждать их… Дайте мне слово, что вы не оставите редута!..

– Моя честь порукой!.. Живой не уйду отсюда…

И Горталов поднял руку, как бы присягая. Генерал обнял и поцеловал Горталова.

– Спаси вас Бог!.. Помните, ребята, подкреплений не будет – еще раз! Рассчитывайте только на себя!.. Прощайте, герои!..

Отъехав на версту, генерал оглянулся на редут. Весь он казался на высоте. Два знамени его в солнечных лучах гордо веяли над серыми насыпями.

Клубившийся кругом туман еще не окутал их своим однообразным маревом. Корабль, казалось, величаво нес в этом волнующемся океане свои паруса и мачты…

– На смерть обреченные! – И еще печальнее стал генерал, прощаясь взглядом с лучшими из своих сподвижников.

Глава 14

– Нас, значит, оставили совсем… Никого и ничего на помощь?.. После того, как все уже почти сделано?.. [Отрывок этот имеет целью описание отступления из занятого Горталовым редута. Сцена защиты его изложена в моем романе «Плевна и Шипка»]

– Никого и ничего, ваше превосходительство, – козырял щеголеватый штабной.

– Значит, третья Плевна?..

И генерал не окончил. Нервно стало подергиваться лицо, голос дрогнул, оборвался, и вдруг этот железный человек, спокойно тридцать часов выносивший все: и гибель лучших своих полков, и смерть друзей, и трагические переходы боя от поражения к победе и от победы к поражению, – зарыдал, наклонясь над лукой седла… Окружающие отъехали на несколько шагов…

– Что это с ним? – удивленно шепнул штабной одному из ординарцев.

Тот только смерил взглядом эту чистенькую фигуру на чистеньком седле и отвернулся.

– Никого!.. Ни одной бригады… Ведь здесь все. Устоим. Осман уйдет…

– Ни одного полка свободного нет…

– А там? – взмахнул он на северо-восток.

– Берегут дорогу на Систово…

– Академические стратеги! – упавшим голосом проговорил ординарец.

– Только один Крылов… честная душа. Если бы не его шуйский полк, я бы не выручал тех, что один против ста отбиваются теперь на моих редутах… Один против ста – львами!.. Сколько героев – и все это на смерть!..

Он выпрямился в седле и снял шапку.

– Слышите?.. – махнул он ею по направлению к редутам.

Огонь разгорался там с такой бешеной силой, что, казалось в треске ружейных выстрелов и в реве орудий, не смолкавшем ни на одно мгновение, рушились в прах все эти твердыни, вставшие на страже Плевны… Силуэты редутов, еще недавно выделявшихся на сером небе, окутало густыми тучами порохового дыма… В этих тучах умирали львы; в этом дыму десятки таборов обрушивались на остатки героических рот, изверившихся в победе и не желавших спасения… Но грохот бойни, неистовые крики нападающих, ответные вызовы защищавшихся – вот все, чем сказывалась битва… Глаз не видел ничего… Казалось, само грозное божество смерти и истребления задыхалось в этом стихийном дыму приносимых ему жертв…

– Слышите?.. Люди дрались и будут еще драться, но таких – не будет… Они лягут там… Они дали слово и умрут… Слышите? Их горсть, а вон какое «ура»… Прямо в лицо врагам… Окруженные со всех сторон. Раздавленные!.. Ну что ж!.. Они сделали все… Невозможное оказалось возможным… Больше нельзя… Господа!..

Голос его дрогнул – опять… Пауза… Все притаили дыхание…

– Господа, мы отступаем… Мы отдадим туркам взятое… Сегодня-день торжества для наших врагов. Но и нам он славен… Не покраснеют мои солдаты, когда им напомнят тридцатое августа… Господа, мы уходим… Шуйцы прикроют отступающих… Вперед и скорее!..

Шпоры до крови разодрали белую кожу великолепного коня, который стремглав бросился по неровной и влажной почве… Ветер свистал мимо ушей вместе с пулями, уносившимися вдаль… Бешено мчались всадники, точно от каждого мгновения зависела жизнь дорогих и милых людей… Молоденький ординарец сорвался с коня и покатился вниз, но ждать его было некому и некогда, и спустя минуту одни он опять догнал генерала… У этого из-под закушенной губы проступила кровь, глаза безнадежно смотрели вперед и ничего не видели, фуражка осталась в руках и слипшиеся волосы космами легли на лоб… Конь совсем обезумел под нетерпеливым всадником, мундштук рвал рот, и заалевшая пена разбрасывалась по сторонам от окровавленной морды… Штабной, спеша за генералом, вежливо, почтительно кланялся каждой пролетавшей мимо пуле, причем, если бы окружающим был досуг, они, разумеется, могли бы оценить, до какой степени удивительной гибкости и эластичности дошла шея этого доблестного и щеголеватого офицера…

– Вон они, вон они! – протянул руку генерал.

В тумане порохового марева уже можно было различить неопределенную массу редута… Неопределенную потому, что вся она была загромождена людьми… Извне лезли озлобленные турецкие таборы, на валах стояли отбивавшиеся штыками наши. Видно было смутно движение новых масс неприятеля, стягивавшихся сюда, но ненадолго… Скоро новые клубы дыма совсем затянули эту зловещую картину упорного боя, и всадники опять только слышали, но не видели его…

– Идут ли шуйцы?.. – обернулся генерал…

– Они уже выдвинулись, готовы…

И снова бешеная скачка вперед, и снова остервеневший конь хочет точно перегнать самый ветер…

В редуте уже совершался последний акт этой кровавой трагедии.

Отбивались штыками… Приподымаясь над бруствером, видели и впереди, и позади только массы врагов… Они же густились и налево… Казалось, этот одинокий корабль-редут вот-вот пойдет ко дну, утонет с жалкими остатками когда-то многочисленного и сильного экипажа… Склоны холмов кругом, лощины были наполнены турецкими таборами. Турки озлобленно лезли отовсюду… Победа была несомненна… Умирающие львы уже не думали об обороне… Они знали, что позиция уходит в ненавистные руки, и думали только о том, как бы пасть с честью, как бы в последние минуты свои нанести удары посильнее, как бы подороже продать свою уже обреченную жизнь… В одном из редутов турки, уже ворвавшиеся, бешено дрались с нашими солдатами, задавливая их массой, умирая для того, чтобы на свежий труп встала тотчас же нога нового бойца, за которым ждали очереди остальные. Под ливнем свинца гибли и свои, и чужие… Сломав штыки, враги схватывались и, хрипя, душили один другого, перехватывали горла, выдавливали глаза, раздирали рты… Часто умирающий, свалив в смертельном, последнем усилии угасающей жизни своего врага, вгрызался в его тело судорожно сжимавшимися зубами и только под тяжелым прикладом, разбивающим ему череп, освобождал остервеневшего бойца… Парфенов, во весь рост стоя у самого вала, отбивался штыком от нескольких рослых низамов, наступавших отсюда. Курносый парень уже со шрамом во все лицо, изодранный, бессознательно вправо и влево отмахивался прикладом, зажмурив глаза и не видя, кого он бьет, чьи головы, чьи шеи встречает его приклад… Горталов, сумрачный и безмолвный, сложа руки, сидел пока посреди редута. Он был готов, он – этот капитан утопающего корабля – он был готов к смерти, но час его не пришел, и он спокойно ожидал последнего напора роковых волн. В живой массе солдат рвались гранаты… Соединительная траншея кое-где уже была захвачена турками, и там, в узком рве этом шел свирепый бой один на один… Враги схватывались и гибли, утучняя почву своей кровью… Схватывались в туче порохового дыма – умирая, не могли различить над собой даже серого просвета неприветливого, совсем осеннего сегодня неба.

Ординарцы, посланные с приказанием отступать, не могли доехать до редутов, окруженных таборами… Сигналы слышались, но им не верили эти мужественные, решившиеся умереть люди… Из левого редута, впрочем (Абдул-бей-табие), кучка солдат двинулась навстречу своим, но все, на первых норах врезавшись в смежную гущу врагов, погибли там под штыками… Раненые, падая, уже не могли надеяться на спасение… И здоровые не могли уйти, а этих и подавно уносить было некому. Да и дождаться турок не пришлось наиболее счастливым… Свои затоптали… Туда, куда направлялись наиболее сильные удары турок, туда, где громче гремели их торжествующие крики, кидались кучки защитников. Им некогда было разбирать, кого они топчут – своего или чужого. «Ох, Господи! Спасите!.. Куда-нибудь в угол меня!.. Ой!.. Голубчики!.. Своего!..» – слышались хриплые, с натугой вырывавшиеся из-под ног крики раненых и умирающих, по они бесследно пропадали среди этого царства смерти, торжества ужаса… Не одна рука и нога были в крови; сапоги солдат тоже покрылись ею. На земле, где не было мертвых и раненых, где не корчились умирающие, стояли те же черные лужи крови… Падали лицом в них, спотыкаясь, опускали руки в эту кровь… Часто, потерявши от муки сознание, несчастный хватался за полу шинели, за ноги пробегавших мимо, но те, даже не оглядываясь, вырывались: помогать не было рук… Те, которые еще уцелели, знали, что через минуту и им придется также лечь на землю и в острых болях мучительной смерти царапать землю судорожно сводившимися пальцами. Харабов заметил налево свободную полосу ската. Тут турки разредились, направляясь в атаку с фронта и с тыла.

– Не прикажете ли унести солдат туда?.. – обратился он к Горталову…

– Что? – спокойно поднял на него глаза, казалось, задумавшийся о чем-то майор. Харабов повторил.

– Погодите… Нужно и знамена спасти… Они, во всяком случае, не должны достаться врагу… Что это… Откуда это выстрелы?..

На минуту было вспыхнула надежда… Горталов встал…

– Неужели подкрепления?.. Можете вы рассмотреть, что там?..

– Нет… Впрочем, видно. Это Скобелев… Только с ним не более батальона…

– А пушки, пушки оттуда слышите?..

– Слышу… Вот они открыли огонь опять… Одна батарея… Я думаю, он хочет прикрыть отступление!.. С такими силами отбить турок нечего и думать…

Горталов зорко всмотрелся туда и потом, не говоря ни слова, сошел вниз…

Надежды не было… Атака турок опять приостановилась, но надежды не было.

Момент, которого он ждал, наступил…

Этим моментом нужно было воспользоваться во что бы то ни стало… Турки отхлынули, очистив тыл… Теперь гарнизон редута может выйти… Теперь удобно начать отступление… В последний раз он собрал вокруг себя своих солдат, зорко, внимательно стал всматриваться им в лица… В эти дорогие, близкие лица… которых он более уже не увидит… Вот они перед ним… Ждут его голоса… Смотрят прямо в глаза ему… Вот и знамя колышется над ними…

– Братцы!.. Идите, пробейте себе путь штыками… Здесь защищаться нельзя… Штабс-капитан Абазеев, вы поведете их… Благослови вас Бог, ребята!.. Прощайте!.. И сняв шапку, Горталов перекрестил солдат.

– Ну, с Богом! – громко, уже овладев собой, скомандовал он.

– А вы?.. – И все глаза обратились к нему с выражением тоски и боли.

– Я… Я остаюсь… Остаюсь с этими, – указал он на груды мертвых… – Скажите генералу, что я сдержал слово… Я не ушел из редута… Скажите, что я здесь… мертвый! Прощайте, ребята!

Вот они направляются к горке. Вот они выходят… Вон эти серые фигуры, их уже нет в редуте… Сейчас корабль пойдет ко дну… Экипаж сел в лодки, отчалил. Один капитан на палубе, он не уплывет с ними… Он должен погибнуть вместе со своим судном… Ветер сбивает прочь мачты. Волна за волной разбивает кузов, сейчас он рассядется… Сейчас!.. Ниже и ниже опускаются борта… Весь в белой пене вал уже поднялся над ним…

Вот они за бруствером… В последний раз Горталов посылает им свое благословение:

«Спаси вас Бог!.. Спаси вас Бог!..»

И слезы на глазах… Он видит, как последние солдаты, оборачиваясь, крестят его… Он уже не может сдержать рыданий… Раненые корчатся кругом… Они тоже остались здесь… Вот знамя мелькает… Прощайте, братья, прощайте!.. Прощайте!.. Пора… Пора!.. Турки не должны увидеть этих слез… Вон они уже бегут… Почуяли, что редут оставлен… Торжествующий рев освирепелой толпы… Рев ему навстречу… Стадо звериное мчится… Ураган несется… Пора!..

Спокойный и величавый, скрестив руки на груди, он медленно взошел на наружный край бруствера… Горталов, он один теперь на страже редута… Один, и никакого волнения уже не видать на лице этого капитана, погибающего со своим кораблем… Сколько их! Вот они у самых ног… Штыки… Взбегают на вал…

Вспененные гребни высоко-высоко поднялись над палубой…

Буря осилила… Корабля уже не видать под ними… Горталов бьется на штыках… Последний вздох к небу… И разорванное на части тело героя безобразными кусками валяется на окровавленной земле…

Огонь рассыпанных по гребню следующего пригорка шуйцев заставил отхлынуть турок…

* * *

Путь к отступлению пока был открыт… Штыкам еще не было дела. Густясь по сторонам, враги довольствовались тем, что расстреливали солдат, выходивших из редута… Расстреливаемые тем не менее шли, сохраняя строгий порядок. Рассыпаться не хотели… Локоть к локтю, стройными рядами. Если бы не кровь на руках и на лицах, если бы в этой медленно движущейся массе не попадались раненые, которых товарищи несли на скрещенных ружьях, и раненые, которые сами шли, прихрамывая и опираясь на штыки, – можно было бы подумать, что это свежая часть, совершенно спокойно идущая среди мирной обстановки обыкновенного похода… Даже равнение хранили эти доблестные остатки героических полков, выдержавших тридцатичасовой беспощадный бой… Только озлобленно-сведенные лица, глаза, горящие воспаленным блеском, выдавали волнение этих последних защитников редута… Изорванные знамена тихо колыхались над молчаливыми рядами. Несколько турецких значков с золотыми полумесяцами шелестели тут же, развертывая по ветру начертанное на их полотнищах имя Аллаха… Казалось, эти последние свидетельствовали, что солдаты, уносившие их, потерпели поражение, которое тем не менее было выше всякой победы. Отступающие уносили с собой трофеи, они не только своего не оставили туркам, напротив, и ихнего им не отдали… Впрочем, нет – бросили то, чего нельзя было взять… Наше орудие стояло в редуте… Замок с него был снят. Его тащило несколько солдат…

– Эх, жаль!.. – слышалось в рядах. – Орудию оставили!..

– Ничего… Что оно без замка!.. Неужели на руках тащить!.. Не утащишь. Пусть свиному уху достается… Ничего с ним не поделает…

– Наша пушечка гордо стоит, ишь она нос-то как задрала!.. Что твой енерал… Ее оттеда и на буйлах [Буйвол] таперчи не увести, – говорили солдаты.

Оглядываясь, они видели спокойно стоявшего на валу Горталова… Они видели эту открытую голову, смело обращенную туда, откуда на него шла неизбежная смерть… Они видели, как вокруг него разом выросла какая-то толпа… как этого, не защищавшегося человека, опустившего свою саблю вниз, спокойно скрестившего руки, подняли на штыки… Они видели, как он бился на этих холодных и острых жалах… как его сбросили вниз… Они видели, как вслед за этим последним защитником оставленного редута темные волны турецких таборов стали перекатываться через валы со всех сторон. В гвалте их торжества не пропали бесследно отчаянные крики наших раненых, попавших в руки этим победителям. Отчаянные крики-крики, пронимавшие до самого сердца… Великодушные враги не хотели оставить умирающих умирать спокойно… Вся их ненависть, вся их изобретательность направились к тому, чтобы придумать такие муки, каким нет имени на языке человеческом. Еще сумрачнее становились лица солдат, слышавших вопли своих товарищей. Они слали варварам проклятья. Забывали боль собственных ран… Некоторые рыдали, и казалось, что эти измученные, сна не знавшие очи точили кровавые слезы по почерневшим лицам… Порывались назад, хотели отбить своих, но что могли бы сделать жалкие сотни людей из расстрелянных полков с десятками таборов, отовсюду наваливавших на оставленные редуты… Что могли бы сделать эти перераненные, утомленные львы – разве только одно: отдать и себя на жертву бесчисленному стаду гиен, тешившихся страданиями, упивавшихся воплями мучеников, у которых не хватало силы даже для того, чтобы заслонить глаза свои рукой от подлых ятаганов, заносившихся над ними… Они не могли повернуться, когда торжествующие победители раскладывали огонь на их окровавленных грудях; они только и могли вопить к этому холодному, равнодушному небу, когда на их телах вырезались кресты, когда медленно, с наслаждением регулярные войска, присяжные солдаты Турции, отрубали им по частям ноги и руки… И счастливы были те, кто исходил кровью, кто умирал скоро…

Под жестоким, перекрестным огнем стояли шуйцы, прикрывавшие отступление наших… Но они все-таки были счастливее. Падая, знали, что до них не дойдет враг; знали, что смерть их не будет вызвана лютыми муками… Тут умирали сравнительно спокойно… Видя, как остатки еще вчера сильных и здоровых полков уходят из редутов, наши безмолвно стояли под не прекращавшимся ливнем свинца… Никому не могло и в голову прийти-схорониться за лощины… Скобелев зорко смотрел на отступающих. Жадно считал он их ряды издали… Казалось, в нем еще жила надежда, что потери будут не столь велики, что смешавшиеся в одни ряды солдаты разных полков еще выйдут оттуда, что это – не все… Но увы!.. Черные массы наших медленно двигались там – и позади за ними не было уже здоровых… Только раненые лежали на скатах – раненые и мертвые… Одни ползли за своими, еще находя силы в порывах ужаса и отчаяния, другие оставались неподвижными, перевернувшись лицом вниз… Они, казалось, не хотели видеть, что ждет их, когда наши уйдут совсем…

– Как мало!.. Как мало!.. – нервно срывалось у Скобелева… – Какой ужасный день!.. И как уходят эти… Посмотрите – ни суматохи, ни беспорядка. Вот люди!.. Пошлите сюда казака…

Весь точно высохший, донец на отощавшем степнячке трусцой подъехал к генералу.

– Ты знаешь, где генерал Крылов? Тебя я уже посылал? Сейчас поедешь опять…

Донец, два раза сломавший путь туда и обратно, только вздохнул. «Доля казачья – служба собачья!» – подумал он про себя.

Нервно набросал Скобелев несколько слов на лоскутке бумаги…

«Из редутов выбит… Отступаю в порядке, прикрываясь вашим шуйским полком… Merci, general!..» (Благодарю, генерал!..)

– Отдать этот листок генералу… Слышишь?.. Да живо!..

Нагайка стала поглаживать втянутые бока утомленного коня, затрусившего вниз в лощину по скату…

– Да… Если бы Крылов исполнил в точности приказ и не послал бы шуйцев. никому не пришлось бы выйти живым из этих редутов… Академическим стратегам не мешало бы подумать об этом… – вырвалось у адъютанта…

Скобелев только нервно отбросил по сторонам баки и еще зорче стал смотреть на отступающих…

– Сколько потерь, сколько потерь!..

– Шуйцам тоже солоно пришлось… К нам их прислали после боя… У них не осталось и половины, а теперь и остальные лягут!..

– Ужасный день!.. И к чему было держаться! Чего ждать…

Все, что окружало здесь начальника отряда, точно ослабло и понурилось… Мысль не работала, ощущения точно притупились… Кругом валились мертвые, падали раненые – никому и в голову не приходило отъехать назад… Разве не все равно?.. Казалось, для того, чтобы отойти, нужно было больше мужества и энергии, больше усилий, чем для того, чтобы оставаться здесь, не трогаясь с места, словно окостенев на нем.

* * *

Спит Гривица, спит Тученица, спит Радишево… Вот и турецкий редут, занятый нами, – единственный трофей двух дней упорного боя… Там костры; за кострами сидят свежие румынские доробанцы; да и те молча глядят в огонь, потому что кругом трупов навалены горы; кровь везде – и под ногами, и на валах, острый запах ее бьет в нос… Сучья костра, попадая в эти черные лужи, шипят и тухнут, обвиваясь противным, кислым паром… Только на аванпостах бодрятся еще часовые… Выдвинулись вперед… зорко глядят, не покажется ли где враг. Прислушиваются, не долетит ли что оттуда… Но нет… Ночь точно мертвая, и только одно воронье оглашает ее своими радостными победными криками… Впрочем, нет… Чудится ли это возбужденному мозгу?.. В болезненно – расстроенном слухе рождаются ли эти звуки?.. Ловит их часовой и скоро догадывается, в чем дело… Да и как не догадаться? Столько ужаса в отголосках этих, столько муки в замирающих воплях… Холодный пот выступает на лбу; сердце точно смолкает и медленнее бьется; ноги подкашиваются… Это оставшиеся там, позади… Это те, что валяются теперь, как падаль, между нашими и турецкими позициями… Это подает голос живой корм для воронья… Он чует свою участь и, не находя силы двинуться, оглашает поле недавней бойни мольбами и стонами…