Текст книги "Скобелев"

Глава 11

Доступность Скобелева была изумительна. Нужно помнить, что оп принадлежал военной среде, среде, где дисциплина доходит до суровости, где отношения слагаются совершенно иначе, чем у нас. Тем не менее, каждый от прапорщика до генерала чувствовал себя с ним совершенно свободно… Скобелев был хороший диалектик и обладал массой сведений, он любил спорить и никогда не избегал споров. В этом отношении все равно – вольноопределяющийся, поручик, ординарец или другой молодой офицер-раз поднимался какой-нибудь вопрос, всякий был волен отстаивать свои убеждения всеми способами и мерами. Тут генерал становился на равную ногу. Споры иногда затягивались очень долго, случалось до утра, и ничем иным нельзя было более разозлить Михаила Дмитриевича, как фразой:

– Да что ж… Я по дисциплине не смею возражать вам!

– Какая дисциплина! Теперь не служба… Обыкновенно недостаток знаний и скудоумие прикрывается в таких случаях дисциплиной…

Он терпеть не мог людей, которые безусловно с ним соглашались…

– Ничего-то своего нет. Что ему скажешь-то для него и свято. Это зеркала какие-то.

– Как зеркала?

– А так… Кто в него смотрится, тот в нем и отражается…

Еще больше оскорблялся он, если это согласие являлось результатом холопства…

– Могу ли я с вами не соглашаться, – заметил раз какой-то майор. – Вы генерал-лейтенант!

– Ну так что ж?

– Вы меня можете под арест.

– Вот потому-то на вас и ездят, что у вас не хватает смелости даже на это…

– …У нас всякого оседлать можно, – говорил Скобелев. – Да еще как оседлать. Сесть на него и ноги свесить… Поэтому что своего за душой ничего, мотается во все стороны… Добродушие или дряблость, не разберешь. По-моему, дряблость… Из какой-то мокрой и слизкой тряпки все сделаны. Все пассивно, косно… По инерции как-то – толкнешь – идут, остановишь – стоят…

Больше всего он ненавидел льстецов. Господа, желавшие таким путем войти к нему в милость, очень ошибались…

– Неужели они меня считают таким дураком? – волновался он. – Ведь это просто грубо… Разве я сам себя не знаю, что ж это он вздумал мне же да меня самого разъяснять… И не краснея… Так без мыла и лезет…

Зато прямоту, иногда, даже доходящую до дерзости, он очень любил.

Ординарцы в этом случае не стеснялись…

– Вы всегда капризничаете и без толку придираетесь!.. – отрезал ему раз молоденький ординарец.

– То есть как же это?

– Да вот, как беременная баба…

– А вам, кажись, рано бы беременных баб-то привычки знать…

Молодой, полный жизни – он иногда просто шалил как юноша…

– Ну чего вы, ваше превосходительство, распрыгались… зазорно… – заметил ему адъютант. – Ведь вы генерал…

Потом он стал куда серьезнее. Особенно после Ахалтекинской экспедиции. Но когда я его встречал во время русско-турецкой войны, он умел с юношами быть юношей и едва ли не более веселым, шумным, чем они. Он умел понимать шутку и первый смеялся ей. Даже остроумные выходки на его счет нравились ему. Совсем не было и следа тупоумного богдыханства, которое примечалось в различных китайских идолах того времени… «Здесь все товарищи», – говорил он за столом – и, действительно, чувствовался во всем дух близкого боевого товарищества, что-то задушевное, искреннее, совсем чуждое низкопоклонства и стеснений… К нему иногда являлись старые товарищи, остановившиеся на лестнице производства на каком-нибудь штабс-капитанстве…

– Он с нами встречался, точно вчера была наша последняя пирушка… Я было вытянул руки по швам… А он: «Ну, здравствуй * * *…» и опять на ты…

Разумеется, все это – до службы. Во время службы редко кто бывал требовательнее его. А строже нельзя было быть… В этом случае глубоко ошибались те, которые воображали, что короткость с генералом допускает ту же бесцеремонность и на службе. Тут он иногда становился жесток. Своим – он не прощал служебных упущений… Где дело касалось солдат, боя – тут не было извинений, милости никогда… Мак-Гахан, с которым он был очень дружен, раз было сунулся во время боя с каким-то замечанием к нему…

– Молчать!.. Уезжайте прочь от меня! – крикнул он ему.

Полковник английской службы Гавелок, корреспондент, кажется, «Таймса», при занятии Зеленых гор 28 октября, сунулся было с указанием на какой-то овраг.

– Казак! – крикнул Скобелев.

Казак подъехал.

– Убери полковника прочь отсюда… Не угодно ли вам отправиться обратно в Брестовец? – обратился он к Гавелоку по-английски.

Скобелева обвиняли в том, что он заискивал в корреспондентах, что этим только и объясняются те похвалы, которые они расточали ему. Я уже говорил выше о том, какая эта низкая и глупая клевета.

Он понимал права печати и признавал их. Он относился к прессе не с пренебрежением залитого золотом болвана, а с уважением образованного человека. Он давал все объяснения, какие считал возможным, разрешал корреспондентам быть на его боевых позициях. Они разом входили в товарищескую среду, окружавшую его. Знание пяти иностранных языков позволяло ему входить в теснейшие отношения с английскими, французскими, немецкими, итальянскими корреспондентами, и те, таким образом, могли лучше и ближе узнавать его, но я, ссылаясь на всех бывших около Скобелева свидетельствую, что перед нами там не лебезили и никакими особенными преимуществами мы в его отряде не пользовались. Напротив, у других в смысле удобств было гораздо лучше. Там корреспондентам давали казака, который служил им, отводили палатки и т. д. Ничего подобного не делалось у Скобелева. Когда один корреспондент попросил было у него казака, Скобелев разом оборвал его за неуместную претензию.

– Казаки – не денщики… Они России служить должны, а не вам!

Чем же объясняется, что они, несмотря на эти неудобства, постоянно приезжали именно к нему? Тем, что помимо искренности отношений тут всегда было интересно. Не только во время боя, но и в антракты молодой генерал со своей неугомонной кипучей энергией не оставался без дела. Он предпринимал рекогносцировки, приучал войска к траншейным работам, объезжал позиции… Тут всегда было что смотреть, о чем писать. Кроме того, его общество оказывалось поучительным. Тут слышались и споры и шли серьезные беседы, поднимались вопросы, выходившие совсем из пределов военного ремесла… А главное, сам он был полон обаяния, к нему самому тянуло…

Благоприятели, разумеется, все это объясняли иначе… Да позволено будет мне рассказать здесь один факт, касающийся меня лично.

После войны уже, года через полтора, еду я в Москву. В одном купе со мной – военный. Сначала было он на меня пофыркал, потом успокоился и разговорился. Зашла речь о войне.

– Вы участвовали тоже? – спрашиваю я его.

– Как же-с. Только ничего не получил.

– Почему же?

– Четверташников при мне не было.

– Каких это?

– А которые с редакций-то по четвертаку за строчку… Скоропадентов… Они меня не аттестовали – я ничего и не получил…

– Разве корреспонденты представляли к наградам?

– А то как же-с… Газетчики в большом почете были.

Зашла речь о Скобелеве… Мое инкогнито для него было еще не проницаемо.

– Его, Скобелева, Немирович-Данченко выдумал.

– Это как же?

– Да так… Пьянствовали они вместе, ну тот его и выдумал.

– Да вы Немировича-Данченко знаете?.. Лично-то его видели?

– Как же-с… Сколько раз пьяным видел… И хорошо его знаю… Очень даже хорошо.

– Вот – те и на… А я слышал, что он вовсе не пьет.

– Помилуйте… Валяется… До чертиков-с…

Под самой Москвой уже я не выдержал. Отравил генералу последние минуты.

– Мы так с вами весело провели время, что позвольте мне представиться.

– Очень рад, очень рад… С кем имею честь?

– Немирович-Данченко…

– Как Немирович-Данченко?..

– Так…

– Тот, который?..

– Тот, который…

Генерал куда-то исчез… На московской станции кондуктор явился за его вещами…

– Да где же генерал-то?

– Господь его знает, какой он…

– Да где же он прячется?

– Они сядят-с давно уж… в… Запершись в…

Предоставляю читателю догадаться, куда сокрылся он от четверташника и пьяницы.

Но это еще тип добродушный. Были и подлее…

Глава 12

Я пишу не биографию Скобелева. Моя книга – просто ряд отрывочных воспоминаний о нем. Поэтому я не рассказываю о всех военных операциях, в которых участвовал покойный. Желающие познакомиться с ними могут обратиться к моему «Году войны». Здесь только то, что я сам видел, и если из моего рассказа выдвинется перед читателями обаятельная личность Михаила Дмитриевича, если он станет им также близок и дорог, как близок и дорог он был людям, входившим с ним в тесные сношения, знавшим его не как генерала по реляциям и письмам с войны, а как человека, то цель мою я сочту вполне достигнутой. Систематическая и полная биография – дело будущего. Теперь же, говоря о Скобелеве, я хочу только бегло обрисовать этот замечательный тип гениального русского богатыря, яркой звездой мелькнувшего на нашем тусклом небе, так быстро поднявшегося во весь свой рост перед целым миром, изумленным его подвигами, и так рано ушедшего от нас… Чем дальше, тем тяжелее и тяжелее становится эта потеря. Военные писатели, талантливый и хорошо знавший покойного А.Н. Маслов, нарисуют его как стратега, как тактика – мое дело сказать о человеке… С каждым днем больнее чувствуется отсутствие его. Невольно задаешься вопросом, кому нужна была эта Смерть, какой смысл в этом роковом ударе… Шутка судьбы? Какая неостроумная, глупая шутка!..

После перехода через Дунай Скобелева мы видим и на вершинах Шипки и под Плевной. Много у него в это время было горьких минут. Его еще не признавали. В победителе «халатников» видели только храброго генерала и больше ничего.

«Его надо держать в ежовых рукавицах».

«Его избаловали дешевые лавры в Средней Азии».

«Он может служить, – высокомерно снисходили третьи, – но за ним надо смотреть в оба».

А между тем он был неизмеримо сведущее и талантливее всех этих господ. Я встретил тогда Скобелева в Тырнове.

– Где вы остановились? – спросил он у меня.

– У Белабоны…

– Я зайду к вам…

Видимо, ему хотелось высказаться. Лицо подергивалось нервной улыбкой, он хмурился, разбрасывал себе бакенбарды во все стороны.

– Жутко!

– Что жутко?

– Да мне… Оскорбительно… Видишь лучше их, знаешь все ошибки и молчишь…

– Зачем же молчать?

– Да разве победитель «халатников» имеет право голоса… Самые лучшие из них удивляются: чего я лезу… Видите ли, у меня все есть: и чин, и Георгий на шее… Значит, мне и соваться незачем… Дай другим получить, что следует. Так с этой точки и смотрят на дело. А про то, что душа болит, что русское дело губится, – никто и не думает. Скверно… Неспособный, беспорядочный мы народ… До всего мы доходим ценой ошибок, разочарований, а как пройдет несколько лет, старые уроки забыты… Для нас история не дает примеров и указаний… Мы ничему не хотим научиться, и все забываем… Тоска… Разве так это дело делается… А вся беда от кабинетных стратегов…

Во время второй Плевны Скобелев уже выступает командиром небольшого кавалерийского отряда… Весь этот день он дерется впереди, в стрелковой цепи, то одушевляя солдат, то поддерживая слабые фланги… Весь этот день никто его не видел отдыхающим. Он не оставлял седла даже во время пехотного боя, служа прекрасной целью турецким стрелкам. Две лошади под ним убиты, третья ранена… Он лично ведет в атаку роты, командует сотней казаков. Наконец когда началось отступление, он слезает с седла, вкладывает саблю в ножны, сам замыкая отходящую назад цепь. Не странно ли, что завоевателю Ферганы, Хивы, человеку уже с громадной военной карьерой позади, приходится в данном случае быть не руководителем боя, а одной из исполнительных единиц и именно в такой обстановке, где его-то способности, кроме личной отваги, и не нужны были. Как второстепенный исполнитель он часто терял все свои боевые таланты. Нельзя, видя ошибки других, все-таки усердно служить им, невозможно выполнять программу, несостоятельность которой знаешь воочию… Это между прочим подало повод одному из лучших генералов характеризовать Скобелева более остроумно, чем верно.

– Как подчиненного, я бы его отправил назад, но если бы меня спросили, к кому я сам хочу идти в подчиненные, я бы сказал – к Скобелеву.

Его талант развертывался в полном блеске там, где он один руководил делом, где вся ответственность лежала на нем. Фергана, Зеленые горы, переход Балкан, шейновский бой, переход к Адрианополю, Ахал-Теке доказывают как нельзя лучше справедливость этого…

Во время отступления от Плевны нужно было остановиться, чтобы, удерживая турок, дать возможность отойти нашим войскам. Что же делает Скобелев? С сотней казаков он отстреливается от громадных сравнительно сил неприятеля. Наконец велит себе подать бурку, ложится под огнем на нее и засыпает, приказывая не отходить отсюда, пока он не проснется. По небу бьют… Скобелев спит… Жалкая горсть казаков держится около, останавливая в почтительном расстоянии турок.

– Неужели вы спали?

– Спал…

– При таких условиях.

– Если надо – я могу спать при всяких условиях. Все это объясняли фатализмом, да ведь мало ли какие можно придумать объяснения. Что-то других таких фаталистов я не видел!..

Затем следует блистательное дело под Ловчей, настолько известное, что о нем напрасно было бы повторять что-либо. Здесь я воздержусь приводить даже отдельные эпизоды, так как я там не был. Третья Плевна, несмотря на то, что Скобелев должен был отступить от занятых им с боя редутов, как будто разом открыла глаза всем. В нем увидели льва, перед ним преклонились те, в ком было чувство справедливости. Это поражение было равно блистательной победе. Тут уже Скобелев говорит – и к голосу его прислушиваются. В пылу, в огне он наблюдает, изучает и тотчас же пишет следующие замечательные строки в своем донесении князю Имеретинскому. Мы их приводим, потому что они уже тогда показали в Скобелеве не только храброго генерала, но и опытного вождя. Скобелев объясняет причины, почему он отсрочил атаку:

«Важным соображением при этом, – писал он, – являлась необходимость усилить занимаемую нами позицию в фортификационном отношении, что при прискорбном в эту кампанию отсутствии при войсках шанцевого инструмента в достаточном количестве представляло немало затруднений. Люди рыли себе ровики частью крышками от манерок, частью руками. Для очищения эспланады виноградные кусты вырывали руками. По поводу недостатка шанцевого инструмента ввиду чрезвычайной важности в настоящей борьбе фортификационной подготовки поля сражения позволяю себе высказать несколько замечаний. Пехотная часть, бывшая в горячем деле, большей частью лишается шанцевого инструмента. Наш солдат, наступая по труднопроходимой, закрытой местности, особенно в жару, первое, чем облегчает себя, – это бросает свой инструмент, затем следует шинель и, наконец, мешок с сухарями. Поэтому часть, достигнув пункта, на котором ей надлежит остановиться, не имеет возможности прикрыть тебя от губительного огня неприятеля, что постоянно делалось пехотой: 1) в американскую войну, 2) в кровавую четырехлетнюю карлистскую бойню и 3) теперь принято за правило турками. Ввиду этого казалось бы более целесообразным: или провозить инструмент вслед за атакующими или иметь при полках особые команды, на обязанность которых и возлагать укрепление отбитых у неприятеля позиций. Нельзя не упомянуть также и о недостаточности средств для устройства полевых укреплений, имеющихся при отряде. При силе более 20 000 человек в отряде вашей светлости (адресовано кн. Имеретинскому) имеется, и то случайно только, одна команда саперов в 35 человек при унтер-офицере и ни одного инженера, несмотря на существование инженерной академии, ежегодно выпускающей в нашу армию десятки специалистов… Сомнению не подлежит для меня теперь, что если бы французская армия второго периода кампании 1870 г. при современном вооружении пехоты и относительной слабости в смысле решающем дальнобойной артиллерии строго бы держалась системы неожиданного стратегического наступления (преимущественно на пути сообщения, напр.), соединенного с безусловной тактической обороной, при помощи полевой фортификации, то кампания кончилась бы выгоднее для французов…»

Дни третьей Плевны – это целая поэма, полная блеска для одних, позора для других…

Я описал эту бойню в своем романе «Плевна и Шипка». Тут трем дням ее посвящены двадцать семь глав. Описывать ее здесь – нет надобности. Приведу только эпизоды, касавшиеся Скобелева. Лучшее описание третьей Плевны сделано было официальным корреспондентом правительственного «Вестника» штабс-капитаном Всеволодом Крестовским в его книге «Двадцать месяцев в действующей армии» (т. 2-й, страницы 44-124). Это обвинительный акт, в эпиграф к которому можно было бы поставить следующие слова, сказанные, по свидетельству г. Крестовского, Скобелевым:

«Наполеон великий был признателен своим маршалам, если они в бою выигрывали ему полчаса времени для одержания победы; я вам выиграл целые сутки и вы меня не поддержали!..»

– До третьей Плевны, – говорил мне Скобелев, – я был молод, оттуда вышел стариком!

Разумеется, не физически и не умственно… Точно десятки лет прошли за эти семь дней, начиная с Ловчи и кончая нашим поражением… Это кошмар, который может довести до самоубийства… Воспоминание об этой бойне – своего рода Немезида, только еще более мстительная, чем классическая.

Откровенно говорю вам – я искал тогда смерти и если не нашел ее – не моя вина!..

Глава 13

Из-за гребня пригорка выехал на белом коне кто-то; за ним на рысях несется несколько офицеров и два-три казака. В руках у одного голубой значок с красным восьмиконечным крестом… На белом коне оказывается Скобелев – в белом весь… красивый, веселый.

– Ай да молодцы!.. Ай да богатыри! Ловчииские! – кричит он издали возбужденным нервным голосом.

– Точно так, ваше-ство.

– Ну, ребята… Идите доканчивать. Там полк отбит от редута… Вы ведь не такие… А?.. Вы ведь у меня все на подбор… Ишь красавцы какие… Ты откуда, этакий молодчинище?.. – остановил он лошадь перед курносым парнем.

– С Вытепской губернии, ваше-ство.

– Да от тебя от одного разбегутся турки…

– Точно так, ваше-ство, разбегутся.

– Ты у меня смотри… чтобы послезавтра я тебя без Георгия не видел… Слышишь? Вы только глядите – не стрелять без толку. Иди вплоть до редута, не тратя пороху… В стрельбе ума нет. Стрелять хорошо, когда ты за валами сидишь и отбиваешься… Слышите?

– Слышим, ваше-ство!

– То-то. В кого ты будешь стрелять, когда они за бруствером? Им от твоих пуль не больно. До них надо штыками дорваться. Слышите?.. А ты, кавалер, не из севастопольцев? – обернулся он к Парфенову. – За что у тебя Георгий?..

– За Малахов, ваше-ство…

– Низко кланяюсь тебе! – и генерал снял шапку. – Покажи молодым, как дерется и умирает русский солдат. Капитан, после боя представьте мне старика. Я тебе именного Георгия дам, если жив будешь…

– Рад стараться, ваше-ство…

– Экие молодцы!.. Пошел бы я с вами, да нужно новичков поддержать… Вы-то уж у меня обстрелянные, боевые… Прощайте, ребята… увидимся в редуте. Вы меня дождетесь там?

– Дождемся, ваше-ство.

– Ну то-то, смотрите: дали слово, держать надо… Прощайте, капитан.

Доехал генерал до оврага – видит, лежит в нем офицер… Еще несколько шагов сделал – офицер смущенно поднялся и откозырял… Генерал чуть заметно улыбнулся.

– Что, поручик, отдохнуть прилегли?

– Сапоги… ноги… – забормотал поручик, весь красный, чувствуя теперь только стыд, один стыд и ни искры трусости.

– Вы от той роты?

– Да-с…

– Экий вы рослый да бравый какой… Солдатам будет любо, глядя на вас, в огонь идти. Вы их молодцом поведете. Догоните поскорей своих да скажите вашему командиру, что я ему приказываю послать вас вперед с охотниками, слышите?..

Генерал перешел на серьезный тон.

– Офицер не смеет трусить… Солдат может, ему еще простительно… Но офицеру нельзя… Идите сейчас… Ведите в бой свою часть… Ваша фамилия?

– Доронович [Фамилия изменена].

– Ну, вот что… Я хочу услышать, что вы первым вошли в редут. Слышите – первым… Тогда и я забуду этот овраг и ваши сапоги… Слышите – забуду и никогда не вспомню… Помните – вы подадите пример… Прощайте! – и генерал, наклонясь, подал поручику руку. Тот с глубокой благодарностью пожал ее.

– Обещаюсь вашему превосходительству…

– Верю, поручик… До свидания в редуте!

Еще одно мгновенье Доронович посмотрел вслед генералу и тотчас же бросился догонять своих.

* * *

По скату лепятся рассеянные солдаты какого-то полка. Они как-то вдруг, массами появились из лощины; точно муравьи поползли вверх. Видимо, перед решительным штурмом отдыхали там, собирались с силами. Густая внизу масса солдат редеет кверху, разбивается на кучки, быстро бегущие вперед. Кучки разбиваются на одиночных, опередивших своих товарищей… Эти одиночные зачастую вдруг останавливаются, как-то дико вскидывают руками и падают вниз. Вон она – эта подлая желтовато-серая насыпь; вон он – этот проклятый вал!.. Сколько еще жизней потребует он?.. Масса все ближе и ближе; расстояние сокращается между ее отделившимися кучками и этой серой насыпью. Быстро, быстро бегут люди. Из отставших отдельные солдаты вдруг, точно ни с того ни с сего, выносятся вперед, быстро перебегают расстояние, отделяющее их от тех, которые идут впереди, еще момент, и эти, только что казавшиеся отсталыми, уже смело цепляются вверх по скату. Вот обрывки какого-то «ура». «Ура» вспыхнуло направо, перекинулось налево, загремело в центре… Чу, кровожадная, зловещая дробь барабана. Еще быстрее двигается снизу вверх боевая колонна… Но уже никакого порядка в ней, врассыпную, как попало… Вот целые тучи дыма заслонили редут; гора точно дрогнула и рассеялась с громовым треском… За этим залпом перебегающие выстрелы, новое облако дыма, новый залп… Какой-то, должно быть, офицер на лошади выехал из лощины; за ним солдаты бегут. Смело он шпорит коня; добрый степняк чуть не в карьер выносит его на крутизну ската… Еще одна минута, и всадник вместе с конем катятся обратно в эту же самую лощину, из которой только что выехали.

– Возьмут, капитан, возьмут наши! – бодро кричит Ивкову Доронович.

– Еще бы не взять!.. – Радостно отвечает тот, следя, как расстояние между наступающей черной массой солдат и серой насыпью вала все сокращается и сокращается.

– Еще бы не взять! Один удар только, и кончено.

– Как кстати в барабан-то ударили…

Вон черные фигуры солдат все ближе и ближе; вон несколько копошится у самого вала, видимо, остановились и своих сзывают… А залпы оттуда следуют за залпами. Редут, точно живое чудовище, навстречу ободрившимся солдатам грохочет во все свои медные и стальные пасти, как дикобраз ощетинивается штыками… Близко, близко, у самого вала наши. Могучее «ура» еще шире, как пламя, взрываемое ветром, раскидывается по всему этому скату…

– Господи!.. Вот подлецы-то! – с ужасом вскрикивает Ивков.

– Что? Что такое?

Капитан молча показывает направо… Трусливая кучка солдат, отставшая от своих в то время, как эти почти уже добежали до валов, залегает и открывает по туркам огонь… К ним присоединяется все больше и больше солдат… Что-то недоброе предчувствуется в этом… «Ура» мрет, не разгоревшись вовсю; солдаты, бывшие у самых валов, тоже подхватывают огонь и давай подстреливать, тратя на это свою энергию… Ружейный огонь льется, не умолкая… Наконец, уже все остановились… Кучка трусов заразила всех паникой… Очевидно, вперед уже не подадутся. Нельзя идти стреляя, нельзя стрелять на ходу… Стрельба во время наступления – один из признаков трусости… Вот-вот пойдут назад – нельзя же лежать под огнем… Назад еще хуже, чем вперед, больше потерь будет, а все-таки уже ни на шаг не подвинутся…

Полк разбился о редут…

Как будто волны, отхлынули оттуда солдаты и бегут вниз… Сначала задние поддались… Вскочили залегшие первыми трусы и – стремглав в лощину, за ними и остальные. Не все… то и дело кое-кто спотыкается, падает и остается на месте: устилается мало-помалу скат неподвижными телами. Сколько уже чернеет таких! Какая масса их… Толпа разбилась на единицы… Она уже чужда внутренней связи; это люди, почти не узнающие друг друга… Самые храбрые отступают молча, хмуро, в одиночку. Только кучка трусов слепо бежит назад, крича что-то идущим навстречу новым подкреплениям. Эти новые тоже поддаются панике и оборачивают тыл… А мертвых вое больше и больше… Вон одно место ската совсем почернело. Должно быть, не один десяток там плотно улегся друг к другу… Не один десяток… Сжав зубы, Ивков подается вниз – быстро подается. Солдаты тоже понимают, в чем дело.

– Ах ты Господи! – шепчет Парфенов. – Только бы еще одним разом, и конец делу…

– Эка беда какая!.. Без всякого толку спужались…

– Стадо!.. Подлое стадо!.. – озлобленно бормочет Ивков, боясь, чтобы и с его ротой не случилось то же самое.

Вот передовые кучки бегущих навстречу.

– Куда вы? – заскрипел на них зубами Ивков. – Трусы! Подлецы! Негодяи!

Все приостановились было… Только один совсем уже перепуганный солдатик сослепу бежит прямо на капитана…

– Трусы!.. У редута были – ушли… Срам!..

Харабов молча идет вперед, сознавая всю бесполезность упреков. Нельзя за себя отвечать в такую минуту… Самый храбрый человек может струсить…

– Ваше высокоблагородие, – ни с того ни с сего набрасывается на него бегущий солдатик. – У самого турецкого редута был… У самого вала, ей-Богу… Только бы скакнуть – и конец… Я под валом первый стоял, – чуть не плачет он. – Только бы скакнуть, а тут кричат: «Назад, назад, назад!» Ну, все и побегли… Ах ты Господи!.. Все и побегли…

Солдатик, весь красный, весь разгоревшийся, отчаянно жестикулирует.

– Кабы дружно было… – подтверждает другой и не оканчивает: пуля догоняет беглеца и укладывает его на мягкую землю…

– Что ж вы осрамились, ребята? – корит их Парфенов. Солдаты взглядывают только в лицо ему и быстро бегут мимо.

– Это еще что за стыд!.. – слышится чей-то громовой голос позади. – Это что за табор бежит? Смирно!.. Из-под редута бежать… Срам! Не хочу я командовать такой сволочью!.. Идите к туркам!.. Вы не солдаты!.. Ружья побросали, скоты!.. – продолжает тот же новый голос.

Ивков оглядывается – навстречу бегущим тот же Скобелев на своем белом коне.

– За мной! Я вам покажу, как бьют турок… Стройся!.. За мною, ребята, я сам вас поведу. Кто от меня отстанет, стыдно тому… Живо, барабанщики, наступление!..

Громкая дробь барабана покрыла и грохот залпов, и рев орудий, то и дело выбрасывавших снопы огня и клубы дыма из амбразур турецкой батареи…

* * *

Медленно цепь подвигалась вперед. Сухие, нахмуренные лица солдат уже поводило гневом… Стиснутые зубы, зловещий огонь, загоравшийся в их глазах, мало предвещали хорошего защитникам редута. Шли в одиночку, молча… Звено от звена сохраняло правильные интервалы. Руки крепче стискивали холодные дула ружей; после недавнего возбуждения сердце билось спокойно, в голове, казалось, не было и мысли об опасности. На падавших товарищей уже не обращали внимания, – ни о чем не думалось… Свинцовые пчелы, густыми и шумными роями наполнявшие воздух, мало производили впечатления, совсем мало. Не потому чтобы инстинкты жизни замерли – нет, просто закостенели все… Чему быть, того не миновать. «Дорваться бы скорей!» – только одно и шевелилось в мозгу этих обстрелявшихся уже людей, жадно смотревших на серую профиль редута, который опять окутывало туманом. «Дорваться бы скорей!..» И когда шальная пчела жалила товарища рядом, когда он, как подкошенный, падал на мокрую землю, не сожаление шевелилось у уцелевших – нет, сказывалась только жажда расплаты, дикая злоба поднималась в груди, дикая, холодная, от которой сердце не билось ни скорее, ни медленнее, от которой и правильный шаг цепи не прибавлялся. Пред нею была лощина. Ивков озабоченно поглядывал на нее; цепь его шла отлично, лучше не один бы тактик и не пожелал, но в темном овраге прядется дать отдых минут пять-десять, не больше. Как бы все это настроение не изменилось, как бы все эти сухие, озлившиеся лица не подернулись колебанием, нерешительностью, как бы из цепи одни не выбежали вперед, это подало бы повод остальным сохранить свое положение позади, а потом совсем отстать.

– Братцы! Посмотрите, что они делают с нашими! – обернулся генерал, не сходивший с лошади.

Гул прошел по цепи, перебросился назад в следовавшие за нею звенья, сообщился колонне, которая уже, выставив нескольких солдат на гребень пройденной Ивковым горы, сама осталась позади за гребнем в прикрытии.

– Посмотрите, как эта сволочь наших раненых мучит!

Гул все рос и рос… Холодный пот выступал на лицах солдат. Парфенов, глядя на то, что совершалось около валов зловещего редута, заплакал навзрыд.

Из-за этой серой насыпи выбежали турки, поодиночке рассыпались на скате… Вон они наклоняются к нашим раненым. Какие-то крики застыли, всколебав на минуту холодный воздух. Крики эти растут… мольба в них, бешенство… Раненые, видимо, старались уползти, торжествующий враг позволял им это, чтобы смеясь тотчас же настигнуть ослабевших, исходивших кровью людей. Вон один из наших раненых приподнялся, неверной рукой выстрелил в подбиравшегося к нему низама. Тот пригнулся на минуту, потом выпрямился, кинулся к стрелявшему, и в одно мгновение такой дикий вопль, вырванный невозможной болью, донесся к нашим, что генерал решил тотчас же воспользоваться этой минутой озлобления.

– Ребята, без отдыха, вперед!.. Бегом на этих скотов… Спасем уцелевших и накажем негодяев… Я сам поведу вас… Слышите!.. Поручик Доронович, ведите охотников!.. Займите вон ту траншею…

Быстро пробежали лощину – ни одного отсталого не было. Как был тих и безлюден этот овраг до того, таким и остался. Скобелев уже далеко впереди. Пригнувшись, охотники взбегают по скату вверх… Гора вздрагивает от бешеных залпов… Точно валы эти трещат, расседаясь на своих песчаных насыпях, точно лопаются и крошатся довременные граниты. Не доходя до редута – узенькая траншейка; оттуда гремит перебегающая дробь выстрелов, кайма серого дыма от них, поднимаясь вверх, заслоняет собой редут… Скоро не она одна заслонила его, заслонил и туман, опять сгустившийся кругом. Редута не видно… Его только слышно… Гроза бушует в этой серой туче. Точно злые духи сорвались с адских цепей и торжествуют в глубине этой мглы, смешанной с пороховым дымом, свое близкое торжество, точно сам царь тьмы в гневе и грохоте бури сходит сюда на кровавую тризну… Возбужденному мозгу могло бы показаться, что планеты сталкиваются и, охваченные огнем, разлетаются на тысячи кусков, когда сквозь оглушительный треск перебегающей перестрелки гремят навстречу нашим цепям дружные залпы, сливая свой бешеный гром с яростным ревом стальных орудий… Целые тучи пуль несутся навстречу храброй горсти охотников, снопы картечи сметают с черного ската все, что встречается на пути; гранаты из дальних редутов, впиваясь в сырую землю, рвутся в ней на осколки, острые края которых точно высохли и разгорелись от жажды. Наверху тоже не ладно: там лопаются шрапнели, точно чудовищные струны трескаются в воздухе под чьей-то могучей рукой. Лужами стоит кровь… В этих черных лужах барахтаются умирающие; предсмертные вопли тонут в грозовом реве бури… Навстречу идущим солдатам бегут, точно сослепу, раненые. Бегут, наталкиваются на них, хватаются за товарищей, цепляются, точно в этом вся их надежда…