Текст книги "Скобелев"

Глава 32

Из Адрианополя Скобелев двинулся на Чатальджу.

– Если это этап, дневка, я готов помириться, но если после придется остановиться, не дойдя до Византии, то готов извериться во всем. Посмотрите, что это за чудная страна! Со времен Олега русские стремились сюда… Неужели же мы остановимся у цели?

И действительно, чудную страну проходили мы. Стоял еще январь, а уже безоблачные голубые небеса благоговейною тишиной веяли на еще непроснувшуюся землю.

Сады и рощи стояли безлистные, но в воздухе уже изредка проносился тонкий аромат каких-то ранних цветов… Города и села поражали нас художественною пестротою. Тонкие минареты стройно рисовались в прозрачном воздухе, арки мечетей красиво изгибались над прохладными входами, за которыми густился загадочный мрак, едва-едва озаряемый маленькими лампочками турецких мечетей. Плоские кровли казались ступеньками каких-то чудовищных лестниц, разбегавшихся во все стороны. Ветер нес навстречу теплые волны иного, не нашего воздуха, нежного, ласкающего. По ночам откуда-то доносилась нервная, печальная, вздрагивающая песня мусульманского юга, и из-под низко опущенных покрывал порою женщины метали на нас то полные ненависти, то сверкавшие любопытством взгляды… Зеленые чалмы и халаты мулл, красные куртки албанцев, пестрые накидки молодежи – все это сливалось в какой-то яркий, красивый калейдоскоп… По вечерам, когда утихал гомон многоязычной толпы, издали доносилось меланхолическое роптание фонтанов… Кристальные струи, выбегая из желобов, проделанных в мраморных, золотою вязью покрытых досках, падали в такие же мраморные водоемы. В одном месте, по пути, Скобелеву прислали букет неведомо как собранных цветов… Еще не пришла их пора, и таких в окрестностях не было.

– Откуда это?

– Благодарность… От турецких женщин…

– От каких турецких женщин? – изумился он.

– От женщин Казанлыка, Ески-Загры и Адрианополя… За то, что честь их не была нарушена, за то, что неприкосновенность гаремов свято соблюдалась вашими войсками.

«Совершенно напрасно, русские ведь с женщинами не воюют!..»

Скобелев, далеко не равнодушный к прелестям природы, восхищался этими местами по-своему.

– Какие позиции! – восклицал он. – Вот где Турция должна была бы защищать свою неприкосновенность. Первая линия защиты – Дунай, вторая – Балканы, третья – малые Балканы и четвертая – здесь… Если бы у них было так организовано, долго еще война бы не кончилась…

По пути он вел упорные споры с окружающими по совершенно отвлеченным вопросам, скакал в карьер и злился на возможность того, что дальше Чатальджи мы не двинемся.

Только что приехав в Чатальджу и получив приказание не двигаться дальше, он ночью с одним ординарцем отправился тайком на нейтральную полосу. Произвел рекогносцировку гадем-киойских позиций и всей местности, так что не удайся перемирие, найди турки войска, чтобы поставить их здесь, – Скобелев уже имел понятие о том, как отбить эти позиции, как вести атаку на них… В то самое время, когда, глубоко веруя в ненужность дальнейших военных действий, все успокоились, полковник Гродеков вместе с генералом сняли планы этой линии и изучили все ее детали…

После Адрианополя я уже мог любоваться только на Константинополь… На остальное не хотелось и смотреть. В памяти вставала все время чудная картина Эдирне, только каким я его видел в последнюю минуту, когда только что поднявшееся солнце облило розовым заревом своим мраморные мечети этой мусульманской Москвы… Точно окрашенные румянцем крови, висели над городом четыре грациозные минарета Селима… Вспоминались и серые силуэты башен Эски-Серая и развалины римской крепости… Тянуло опять назад…

Чатальджа в трех верстах от станции железной дороги. Отряд весь расположился кругом, в самом городе, дома тотчас же переполнились массою офицеров, штабов, канцелярий… Не прошло нескольких дней, предприимчивые греки и левантинцы открыли здесь бесчисленные кафе, еще немного погодя – чуть не в каждой улочке закрасовались рестораны, а еще спустя немного из Царьграда налетела сюда международная саранча – девицы легкого чтения, немки, француженки, итальянки, армянки, гречанки… Войска, натерпевшиеся от невольного поста в Болгарии и на Балканах, стали отводить душу вовсю. Червонцы тратились щедрою рукою, вино лилось повсюду, от генерала до прапорщика – всем жилось весело… Как вдруг, словно гром грянул над отрядом, разнеслась весть о перемирии.

– Неужели мы не займем Константинополя!.. – взволновался Скобелев.

Ему говорили о возможности коалиции… Он повторял свое.

– Смелому счастье служит… Мы не можем отступать. Это вопрос нашей народной чести… Мы не можем опустить своего знамени; мы можем подписать самый великодушный мир (хотя великодушия я не понимаю), но подписать его в Византии!.. Не иначе. Это удовлетворение должно быть дано войскам. Следует занять Галлиполи, и ни одно английское судно не прорвется в Босфор… Теперь или никогда… Прав тот, кто владеет!.. Европа не подымется. Она вся уйдет на брюзжание и дипломатические угрозы.

– А если?

– А если… Вернее, что она только отхватит себе тоже клочок медвежьего ушка…

«Это невозможно… Я не верю, не хочу верить этому… Неужели нам, триумфаторам, старые девы дипломатии и публичные женщины биржи будут предписывать условия… Не может, не должно этого быть… Иначе почти стыдно быть русским…

Будьте уверены, что проигрывают всегда малодушные и уступчивые…

Уступка эта крута. Начнешь сбегать – не остановишься, пока внизу не окажешься… А нам уступать теперь, после блестящего похода, после стольких пожертвований… Полноте!..»

Торжество перемирия здесь не было торжеством!.. Ему не радовались. Не радовались покою, отдыху, безопасности… Здесь предпочли бы новые побоища, только чтобы дело было кончено с честью для России.

Демаркационная линия и нейтральная полоса, представлявшие собою совсем пустынную и безлюдную местность, тянули к себе Скобелева… Деревни на расстоянии этих пятнадцати верст были очищены. Ни одного часового, ни одного солдата на редутах и фортах, ни одной старухи в селах. Только одичавшие голодные псы прятались в оставленных домах. А между тем турки могли смело гордиться укреплениями этой полосы. Даже адрианопольские уступали им…

Скобелев приходил в восторг от них…

– Вот бы этого строителя к нам… Это гений инженерного искусства.

Я слышал, что потом в Константинополе Скобелев познакомился с ним. Это оказался природный турок, Ахмет-паша, толстый, опухший, по-видимому, неподвижный… Полуграмотный турок, не знавший ни одного иностранного языка…

Турки опередили в этом отношении даже европейское военное искусство. Они в последние два столетия вели только оборонительные войны. Было время научиться… С турецким Тотлебеном Скобелев сошелся отлично… Тот даже показал ему укрепления Константинополя и планы, еще имевшиеся в проекте.

– Как это удалось вам?

– А я подпоил его! Он, как и все турки, не совсем равнодушен к шампанскому.

Главный из фортов этой полосы, имевший позицию Санджак-Тепе, был срисован самим Скобелевым…

– Знаете, этим ключом ничего не отопрешь.

– Почему?

– А потому, что добраться до него трудно, нужно взять пять больших фортов. А займем Санджак-Тепе, окажется, что этот ключ к замку не приходится вовсе, потому что за ним такие же ключи…

Скоро объяснилось, что приказание остановиться на пути к Константинополю и не идти далее было получено из Петербурга… Оно совсем не следовало из главной квартиры действующей армии. Потом его объясняли изменившимися политическими условиями.

– Жаль, что государя нет здесь при войсках!.. – говорил Скобелев.

– Все равно. Дипломатия работала бы так же.

– Нет… Тут окружающая среда уравновесила бы влияние дипломатов… Им ведь все равно, дипломатам… У них своя наука, свои таинства… А у наших, сверх того, и отечества нет вовсе… Им главное, чтобы их считали не русскими варварами, а образованными европейцами. И ради этого они на все готовы… Вы их не знаете – я рос с ними. Все эти господа мои хорошие знакомые… Для них Россия – ноль. Нет более эгоистической среды, как эта… Оно понятно – иностранное воспитание, вечно жизнь за границей.

– Да ведь и вы воспитывались за границей.

– У Жирарде, да!.. Но вы знаете, каково было мое воспитание? Не слышали?

– Нет.

– Сначала у меня воспитатель был немец, несправедливый, грубый, подлый… Положительно подлый. Я ненавидел его, как только можно ненавидеть… С тех пор уже немцы были мне не по душе. Потом как-то он ударил меня, тринадцатилетнего мальчика, при девочке, которая мне ужасно нравилась… Ударил без всякого повода с моей стороны. Я не помню, что я сделал… Вцепился в него и закостенел. А знаете ли, чему учил меня этот прохвост? Тому, что Германия для России все. Что все в России сделали немцы, что в будущем Россия или должна служить Германии или погибнуть. Не было целого мира – была одна Германия… И ненавидел же я ее, от души ненавидел!..

– Это издавна у вас развивалось.

– Да!.. А потом отец прогнал немца, которого приставили ко мне, чтобы дисциплинировать меня, и который только ожесточил меня… Меня послали к Жирарде… в Париж. Вот противоположность-то! Я до сих пор люблю Жирарде, больше чем родных моих. Этот, напротив, учил меня любить родину, внушал, что выше отечества нет ничего на свете, говорил, что как бы ни было унижено оно, нужно с гордостью носить его имя… Это был человек в полном смысле итого слова… В полном! После грубых ругательств и побоев и встретил мягкость, внимательность, деликатность. Мне если что и запрещали, то не с ветру, не потому, что так хотел воспитатель, а тотчас же объясняли, почему нельзя. Я с ним свет увидел… Я глубоко благодарен этому человеку. Он меня заставил учиться. Внушил любовь к науке, к знанию… Вот в Петербурге или в Париже я с ним познакомлю вас…

Увы познакомиться с этим благородным воспитателем гениального вождя пришлось при иных условиях! Над изголовьем мертвого, над недвижным уже лицом Михаила Дмитриевича я увидел плачущего старика.

– Кто это? – спрашиваю.

– Жирарде! – отвечали мне…

И он пережил его… Он, больной старик – этого полного жизни и силы молодого человека!..

Глава 33

Нашу стоянку у Константинополя долго не забудут войска скобелевского отряда. Со дня на день додали приказа – двинуться и занять Царьград. Турки уже очищали там свои казармы для войск… Население готовило цветы и флаги, христиане подняли головы, на азиатском берету Босфора отделывали дворец для султана…

Ночью по узким улицам Стамбула, низко опустив свои капюшоны, ходили патрули, потому что само оттоманское правительство хотело удержать народ от могущих быть при вступлении русских или ввиду его беспорядков. Даже нашим врагам казалась дикою мысль остановиться у ворот столицы и не занять ее, хотя на время… На берегах Босфора толпы солдат и офицеров стояли у пристани в ярком мареве чудного, сказочного города, сверкавшего впереди под полным тишины и неги безоблачным небом. У самых ног наших, с поэтическим шумом, разбивались голубые волны Мраморного моря. Белый маяк гордо высился из его пенистой массы… Дальше, в лазуревом просторе, сияли полные невиданной до того роскоши острова Принцевы, далеко-далеко за Мармарой чуть мерещился азиатский берег своими снеговыми вершинами. Можно было бы. подумать, что это серебряные облака, если бы они не были так неподвижны… А прямо на север раскидывалась Византия с ее бесчисленными мечетями и дворцами. Та Византия, о которой так мучительно, словно задыхаясь на своем безграничном просторе, столько веков мечтала отыскивающая выхода к южному морю Россия, та Византия, к которой, правы или не правы, но постоянно стремились лучшие люди славянского мира. Мы различали и беломраморные стены ее киосков, и тонкие минареты ее бесчисленных джамий, и величавые купола Софии, Изеддина, Омара, Мурада, Баязида, вокруг которых легкими кружевами нависла резная из камня паутина… Десятки тысяч кровель и башен всползали на ее холмы и терялись в темных пятнах кипарисовых рощ, в зеленых облаках садов… Дивным сном каким-то казался этот Рим европейского востока, этот Рим славянства, за который пролилось так много слез и крови, так много, что, казалось, слейся вместе – они бы затопили его до самых верхушек мусульманских храмов, до самой башни Сераксериата и Галаты… По ночам туда же обращались восторженные взгляды, мириады огней зажигались на этом берегу, точно какое-то легендарное чудовище лежало там у тихих, ласкающих волн Босфора, сторожа его своими бесчисленными пламенными очами… Мы постоянно ездили в Константинополь. Военные надевали, разумеется, штатские платья, представляя что-то до такой степени нелепое, что при одном виде друг друга принимались неудержимо хохотать… Я уже жил в Grande Hotel de Luxemburg [Отель «Люксембург»]… Раз утром я еще был в постели, как кто-то постучал ко мне.

– Войдите!

Смотрю, Скобелев в штатском платье.

– Вот каким образом русские генералы должны появляться в завоеванном городе… Я, знаете, все-таки не верю… Мне кажется, что даже наша дипломатия, наконец, опомнится… Я со дня на день жду приказания вступить в Константинополь…

– Говорят, наши войска не готовы.

– Не знаю, чьи это наши. У меня под ружьем сорок тысяч. Я через три часа могу быть здесь… Позор, стыд!..

Как это ни странно, могу засвидетельствовать, что я в св. Георгии (около Византии) видел, как Скобелев разрыдался, говоря о Константинополе, о том, что мы бесплодно теряем время и результаты целой войны, не занимая его. – Теперь уже нельзя занять, после мира… – Какой это мир!.. Разве такого мы вправе были ждать…

Вы увидите, что ценою нашей крови мы дадим все врагам России и ничего не получим сами… Наконец, чего они стесняются? Я прямо предложил Великому князю: самовольно со своим отрядом занять Константинополь, а на другой день пусть меня предадут суду и расстреляют, лишь бы не отдавали его… Я хотел это сделать, не предупреждая, но почем знать, какие виды и предположения есть. Может быть, это и так сбудется!..

Действительно, когда даже турки вокруг Константинополя возвели массы новых укреплений, Скобелев несколько раз делал примерные атаки и маневры, занимал эти укрепления, показывая полную возможность овладеть ими без больших потерь. Раз таким образом он ворвался и занял ключ неприятельских позиций, с которых смотрели на него аскеры, ничего не предпринимавшие. Порою Скобелев тогда живее других чувствовал всю нелепость нашего великодушия или трусости, называйте как хотите, живее потому, что лучше всех понимал, что действительную силу на всякого рода конгрессах нам может дать только обладание Константинополем.

– Я бы созвал сюда конгресс и сам бы председательствовал на нем. А вокруг триста тысяч штыков на всякий случай… Тогда бы и разговаривать можно! – А если бы Европа пошла против нас? – Бывают в истории моменты, когда нельзя, даже преступно быть благоразумным, т. е. слишком осторожным. Наша честь не позволяет нам отступиться. Нужно еще несколько столетий ждать, чтобы обстоятельства сложились так же выгодно, как теперь… Вы думаете, бульдоги полезут воевать с нами… Никогда. Они разве что сорвут куртаж в виде клочка Сирии… Да, наконец, теперь и рассуждать некогда. Мы здесь – это наше… И защищать это свое мы должны до последней капли крови…

– Вы же не думаете, чтобы теперь же Константинополь сделался русским городом.

– Я не дипломат… Я не знаю, почему бы ему не быть вольным городом с русским гарнизоном… А относительно коалиции – не так легко ее составить, как вы думаете. Во-первых, некому пока и невыгодно воевать с нами… Разумеется, если мы станем малодушничать, так до коалиции доплетемся. А пока я не вижу ее необходимости… Представьте, что бы сказала Европа, если бы ввиду ее требований, оскорбительных для нашей народной чести, государь обратился бы к своему народу…

– То есть как?

– А так… Созвал бы своих людей, да и сказал: довел я русское дело до конца, теперь вся Европа на нас ополчается. Отдаю дело в ваши руки… Какой бы взрыв патриотизма последовал, какие бы невиданные силы явились… И не отступились ли бы сентиментальные девы европейской дипломатии от нашей народной воли, от нашей всенародной защиты своего противу всяких покушений…

Говоря, что он не дипломат, Скобелев был очень скромен. В Константинополе он так сумел сойтись с Лейярдом, что неведомо какими путями, но знал всю подноготную английских расчетов, надежд и происков. Лейярд – этот враг наш по преимуществу, души не чаял в Скобелеве, английская колония Константинополя носила его чуть не на руках… Он был кумиром даже женщин, принадлежащих к этой колонии. Они все были за него…

– Я должна сказать откровенно, что ненавижу русских! – встретила его одна из них, когда Скобелева знакомили с нею.

– А я в красавице вижу только красавицу… И преклоняясь перед нею, не думаю, к какой нации она принадлежит… – ответил ей Скобелев.

На завтраках у Скайлера, на обедах у Лейярда Скобелев знакомился с англичанами и вывел одно:

– Они сами боятся, они сами не готовы к войне вовсе… Они, как азартные игроки, будут решительны, но только до решительного момента… Когда он настанет, они на все не пойдут…

В этот день, когда он посетил меня в Константинополе, он был особенно взволнован.

– Нам остается одно, – говорил он. – Или перейти в разряд второстепенных держав и потерять все свое значение, или же пойти на все… Иногда поражение не бывает так пагубно, так ужасно, как сознание своего унижения, своего бессилия… Вы знаете, если мы теперь отступимся, если постыдно сыграем роль вассала перед Европой, то эта победоносная в сущности война гораздо более сильный удар нанесет нам, чем Севастополь… Севастополь разбудил нас… 1878 год заставит заснуть… А раз заснув, когда мы проснемся, знает один аллах, да и тот никому не скажет…

– …Скверно, скверно. Под Плевной лучше себя чувствовал я, чем теперь… Душно, выйдемте на улицу… Пойдем завтракать к Мак-Гахану.

Я оделся, мы вышли…

Не успели мы сделать несколько шагов по Grande rue de Pera [Проспекту Пера], как навстречу нам – что-то совсем необычное по платью. Красная феска на голове, разорванный офицерский сюртук русский, сверху офицерское турецкое пальто. Скобелев даже забыл, что он представляет собою в данный момент мирного штатского.

– Это что, кто вы такой?..

– Пленный… русский.

– Не стыдно ли вам так одеваться… Не стыдно ли… Уж если выходите, то не надевали бы на себя неприятельского мундира… Срам!.. И это русские… – обернулся он ко мне, когда мы подходили к Hotel d'Angletter [Отелю «Англетер»], где стоял Мак-Гахан.

– …А знаете, – немного спустя обернулся он ко мне, – может быть, ему, бедному, просто нечего надеть было… Я ужасно каюсь в своей вспышке… Как залезешь в душу к пленному… Настрадался он здесь, поди… За что я его оборвал?

– …Мне ужасно стыдно! – заговорил он опять, уже у Мак-Гахана. – Сделайте, ради меня, о чем я вас попрошу, – обратился он ко мне.

– Что вам угодно?

– Сколько у нас у всех есть денег… У меня двадцать золотых, этого мало. Впрочем, я займу у Мак-Гахана…

Взял у того столько же или больше, не помню…

– Съездите в Сераскериат, где наши пленные, там их трое или четверо офицеров и несколько солдат, и передайте им это… – И он вручил мне сорок или пятьдесят полуимпериалов. – Главное, выразите им от меня сожаление… Скажите, что я извиняюсь… Вы это сумеете… Я бы сделал это, но мне в Сераскериате показываться нельзя.

Я сел верхом на первую попавшуюся лошадь, которые на улицах Константинополя заменяют извозчиков, и поехал в турецкую часть города – Стамбул. До Сераскериата едва добрался. Массы войск собрались туда зачем-то… В Сераскериате обратился к чиновникам. Те сначала и ухом не повели, но узнав, что я русский, моментально изменили свое обращение.

– Нужно разрешение от Реуф-паши, чтобы видеть пленных.

– А где Реуф?

– Уехал в Сан-Стефано к вашему главнокомандующему.

– Кто заведует пленными?

– Майор такой-то…

– Ведите меня к нему.

Толстый майор, неподвижный и флегматичный, даже и не слышал, кажется, что я ему говорю. Я повторил еще раз, та же история.

– Да говорит ли он по-французски? – оборачиваюсь я к провожатому.

– Нет!..

– Есть ли кто здесь, знающий этот язык?

– Есть даже хорошо владеющий русским.

Позвали этого. Оказался из наших крымских татар. Теперь офицер.

Он изложил мое требование майору.

– Майор говорит, что нельзя.

– Передайте ему, что я отсюда не уйду до тех пор, пока не увижу пленных. Останусь здесь и днем и ночью.

И в подтверждение своих слов я постарался принять на софе более удобное положение. Мир-алай (майор) всколыхнулся немножко, стал сосать свою трубку и с недоумением поглядывать на меня.

– Можете вы ему дать какой-нибудь пешкеш? – спросил у меня крымский татарин.

– Не дам и этого! – показал ему кончик ногтя.

Они заговорили между собою… Прошло несколько минут.

– Хорошо, он согласен вас пустить к пленным, но с условием, что я вас буду конвоировать и еще двое…

– Это мне все равно.

Два черкеса султанской гвардии повели меня в каземат, где были наши пленные.

В коридоре они мне указали одну дверь… Сами за мною не пошли.

Я застал там двух офицеров, одного из них именно того, которого так оборвал Скобелев.

Это был, кажется, казацкий хорунжий. Я передал поручение Скобелева и деньги… Вернулся…

– Ну, что?.. – нетерпеливо бросился ко мне Скобелев.

– Ничего… Отдал деньги…

– Обижен он… Вы извинились от меня?..

– Да.

– А он-то, он?

Я успокоил Скобелева.

– Все-таки это непростительная выходка, что там ни говорите… Напишите мне в форме записки, в каком виде вы застали пленных… Это позор, что до сих пор мы их не вытребовали… Хотя я не одобряю…

– Чего это?

– Как можно в плен сдаваться, офицеру…

– А что ж делать?

– Что делали на Шипке. В револьвере шесть патронов, пять в неприятеля, шестой в себя…

– А может быть, ему жить хочется…

– Тут принцип важен… Что жизнь… Нужно всегда быть готовым к смерти… Жизнь одного – ноль…

Спустя несколько дней Скобелеву пришлось разыграть довольно комическую роль.

Приехал он в Константинополь, остановился у меня.

– Пойдем вечером в Конкордию, там поют француженки…

– Едем?

– Ну вот… Зачем обращать на себя общее внимание! Мы отправились… Одна из этих интернациональных девиц пристала к Михаилу Дмитриевичу… Тот стал ее снабжать полуимпериалами, которые она тут же проигрывала в рулетку.

– А знаете… Очень приятно сознавать, что никто тебя здесь не знает… Быть в положении le bon bourgeois [Преуспевающего буржуа]… Я отдыхаю в этом отношении здесь… Положительно в неизвестности есть доля хорошего…

В разговоре с француженкой он то и дело употреблял фразу: мы штатские…

Наконец надоело… Сходим мы вниз по лестнице… Вдруг интернациональная девица догоняет нас сверху.

– У меня к вам просьба!.. – начинает она.

– Какая?..

– Позвольте с нашей труппой приехать к вам и дать несколько концертов…

– Это куда же ко мне? За кого вы меня принимаете?

– O, mon general… Мы все вас знаем… Вы – генерал Скобелев, Ак-паша.

– Мы, кажется, разыграли сцену из «Птичек певчих», – обратился ко мне Скобелев. – Вот тебе и вся прелесть инкогнито!..

На безделье, как и всегда у него, впрочем, уходило мало времени. С утра до ночи он со своими офицерами рекогносцировал позиции вокруг Константинополя, объезжал свои войска, Делал маневры, примерные атаки, занимался организацией несколько растрепанных в походах полков и, спустя самый непродолжительный срок, довел их опять до блестящего состояния. Потом, когда все кругом болело тифом и лихорадками, один скобелевский отряд не давал ничего лазаретам… Стоило только где-нибудь показаться болезни, чтобы Скобелев сейчас же появлялся там, поднимал врачей и ставил на ноги весь медицинский персонал. Места расположения его солдат всегда были образцом по тому порядку, который царствовал в них. Все было предусмотрено. Совершенно оправившиеся люди готовы были опять к дальнейшим подвигам.

– Нельзя успокаиваться, господа… Будет время отдыхать потом… А теперь зорко смотрите вокруг!

Между прочим, тогда же я слышал одну очень меткую фразу.

– Что делает Скобелев?.. – спрашиваю у какого-то солдата.

– А ён, как кот округ мышеловки, у этого самого Константинополя ходит… То лапкой его пощупает, то так потрется…

– Я очень боюсь одного… – говорил один из влиятельных в армии генералов.

– Чего?

– Да как бы Скобелев нам бенефиса не устроил.

– Какого это?

– Да в одно прекрасное утро проснемся мы – и узнаем, что Скобелев залез ночью в Константинополь со всем своим отрядом.

По отношению к этому даже разгул константинопольский принес ему известную пользу. Я потом видел его кроки и записки, где были означены все улицы, которыми надо было идти в Стамбул, намечены пункты для разных боевых операций… Короче, гуляя по Константинополю, якобы для собственного удовольствия, он его изучил так, что начнись бой на его улицах – Скобелев сумел бы воспользоваться каждою их извилиной, каждым их закоулком…

– Он ничего мимо ушей и глаз не пропустит! – говорили о нем после…

И действительно – ничего не пропускал. Он так любил знать, что делается кругом, быть всегда настороже всякого рода событий, знать, с кем имеет дело, что не прошло двух недель, как он уже дотла изучил весь Константинополь. Все его партии, мусульманские кружки, глухой протест поселившихся там черкесов, сплоченную силу улемов, незаметное каждый раз нарастание и наслоение новых начал в населении этого восточного города, чиновников Блистательной Порты, военных Сераскериата. Казалось, что он собирается быть турецким министром – до того точны и обстоятельны были его сведения. Редакции Бассирета и Вакита, французских, английских и итальянских газет, издававшихся там, греческих писателей, живущих в Византии, купцов – все я всех уже знал Скобелев, их взгляды, со всеми их мечтами, программами…

– Зачем это вам? – спрашивали его.

– Такая привычка… Я везде люблю быть дома… Терпеть не могу пробелов и недомолвок…

Я уже выше говорил, что быть при нем офицеру – значило учиться. Нигде справедливость этого так не подтверждалась, как в Константинополе. Туда офицеров, молодежь отпускали обыкновенно на два, на три дня – кутнуть на просторе и затем вернуться на работу… Беда была, если такой отдыхающий, вернувшись, не привезет с собой каких-нибудь полезных сведений.

– Вас, душенька, и отпускать не стоит… Ничем-то вы воспользоваться не сумеете…

– Он у вас удивительный! – говорил о Скобелеве один грек, кажется Варварци…

– Почему это?

– Я у него вчера был… Случайно зашла речь о чисто хозяйственных интересах города, оказалось, что он их знает, понимает… Я совсем потерялся, когда он начал говорить мне о проектах водопровода, поданных нашими греками, о новом мосте вместо галатского, который мы хотим строить… Я даже спросил его, не жил ли он прежде в Константинополе…

Один из стамбульских улемов, бывший в Георгии, выразился так же.

– Ак-паша мог бы быть хорошим мусульманином.

– Отчего?

– Он коран знает.

И не только знал, но и цитировал его зачастую…

В Скобелеве в это время уже сказывались замечательные черты характера. Один из военных, которые обладают незавидною способностью лазить без мыла в глотку, сошелся с ним в Константинополе. Генералу он очень понравился, потому что это обстоятельство не мешало оному быть храбрым человеком и остроумным собеседником. Завтракая в Hotel d'Angletter, он как будто нечаянно начал передавать Скобелеву всевозможные сплетни…

– Вы знаете, генерал, вы бы остановили своих рыцарей!

– Каких это моих рыцарей?

– Офицериков, близких к вам.

– В чем я их должен останавливать?

– Во-первых, они здесь кутят…

– А мы с вами, полковник, что теперь делаем?..

– Какое же сравнение!..

– Нам, значит, можно, потому что у нас есть деньги на шампанское, а им нельзя, потому что у них хватает только на коньяк?

– Ну, и еще за ними водится грешок…

– Какой?

– Они вовсе вам не так преданы, как вы думаете.

– Ну, уж это вы напрасно… Я их всех хорошо знаю!

– Да вот-с, не угодно ли, один из них про вас рассказывал…

И началось самое бесцеремонное перемывание грязного белья…

– А теперь я назову вам фамилию этого человека…

Но Скобелев в это мгновение схватил того за руку:

– Пожалуйста, ни одного слова больше и ради Бога – без фамилий… Я слишком люблю своих рыцарей, слишком обязан им, слишком. Всю кампанию они, по одному приказанию моему, шли на смерть… Я не хочу знать, кто это говорил, потому что не желаю быть несправедливым. Поневоле такая несправедливость может прорваться когда-нибудь в отношении к человеку, повинному только в том, что под влиянием стакана вина он разоткровенничался при человеке, не заслуживавшем такой откровенности. – И Скобелев тоном голоса нарочно подчеркнул эту фразу: – Да-с… Не заслуживавшем!

Когда завтрак кончился и полковник откланялся, Скобелев позвал человека.

– Заметил ты лицо этого господина?

– Точно так-с.

– Помни, что для него меня никогда нет дома!

Занимая уже довольно высокий пост, он не раз сталкивался с людьми, которые старались выиграть в его мнении и выдвинуться вперед, унижая своих товарищей…

– Я их слушаю поневоле, ушей не заткнешь, – говорил Скобелев, – но в уме своем в графе против их фамилии ставлю аттестацию «подлец и дурак». Подлец потому, что клевещет про других и главное – про своих товарищей, дурак – потому, что передает мне это, точно у меня у самого нет глаз во лбу, точно я не умею отличить порядочного человека от негодяя…

Один из его подчиненных очень нуждался в то время; Скобелев хотел ему помочь и не знал как. Призывает, наконец, того и говорит: «Вам присланы деньги из России… Вот они» – и придвигает горсть золота… Тот, разумеется, схватился за нее, даже не спросив от кого. Проходит несколько времени, он является опять к Скобелеву.

– Что вам?

– Я пришел узнать, не прислали ли мне еще денег из России.

– Прислали… Я забыл отдать вам… Вот они…

Потом этот франт отблагодарил по-своему Скобелева, обокрав его…

В следующий раз он поручил ведение своего хозяйства офицеру. Тот недели в две накатал ему счет тысяч в пять-шесть.

– Это невозможно… Прикажете проверить? – спросили у него.

– Ни под каким видом. Вина прежде всего моя – потому что я его назначил сам… Заплатить, и ни слова об этом. Разумеется, впредь ему денежных поручений не давайте никаких. Это раз. Если бы это были деньги общественные или чужие – Другое дело… Немного погодя я найду, что ему не к лицу моя дивизия, и он сам уберется из нее.

Расставался со своими он вообще неохотно и долго не прощал тем, кто оставлял его сам…

– Я люблю М.М., он храбрый человек, полезный, только я не возьму его к себе.

– Отчего?

– Он меня оставил… Это было сделано не по-товарищески…

О тех же, которые меняли свой мундир на полицейский, Скобелев потом и слышать не мог.