Текст книги "Скобелев"

Но горе побежденным!.. Горе!.. «Нет им пощады!» – слышится в торжествующих криках хищников, в довольном клекоте тех, которые уже долетели до боевых полей и опустились на свои жертвы…

И еще сумрачнее, еще печальнее кажется молчание на наших позициях…

На скате за кряжем Зеленых гор – костер… Он уже потух; красные угли из-под золы только мигают порой, как умирающий из-под опущенных век… Молча, глядя в огонь, сидит Скобелев… Ему не спится… Припоминается весь этот день… Вся эта бойня. В военном энтузиасте шевелится проклятье войне… Отчего он не убит?.. Зачем он остался жить, похоронив свои лучшие полки, и горькое сознание ненужности бесплодно принесенных жертв шевелится в душе, и холодно ему становится, когда вспоминает он, каких именно людей он потерял сегодня… Как они дрались под Ловчей!.. С какой верой в него сегодня шли на смерть… Пошли и не вернутся более… Не было ли ошибки в его расчетах? – шевелилось в душе острое жало сомнения… Не он ли виноват в их страданиях? Не он ли виноват в их смерти?.. И опять он проверяет миг за мигом все эти тридцать часов безостановочного боя, и опять шевелится в душе горькое проклятье бездарности, сделавшей жертвы бесплодными, отнявшей у сегодняшнего дня тот именно венец победы, который один мог бы сделать весь этот бой не столь отвратительным, заставил бы забыть его ужас!.. Да где они, где эти еще вчера веселые, здоровые и бодрые люди? Где генерал Тебякин? Где Добровольский? Убит… Где смелый командир тринадцатого стрелкового батальона Салингре? Убит. Где Горталов? Умер на штыках… Тысячи убиты и ранены… Зачем? Кому нужна была их смерть?.. И он все больше и больше кутался в солдатскую шинель, точно ему холодно становилось от этих воспоминаний именно теперь, наедине с этой ночью, с ее робкими, печальными, кроткими звездами, будто укорявшими его с высоты темного, равнодушного ко всему, и к победе, и к поражению, неба… Подымался ли в этом железном человеке обличающий голос: «Какому делу ты служишь?» Становились ли и ему понятны и близки томления Каина?.. Он закрывал глаза, стараясь не видеть даже лиц спящих… Но так еще слышнее звучал в его душе голос невидимого обличителя. Точно в его грудь проникла холодная мертвая рука и беспощадно сжимала живое сердце… «Ты никогда не забудешь этого дня… Никогда!.. Погаснут громы войны, и всякий раз, когда ты будешь оставаться один на один, я буду приходить к тебе, я буду тебе напоминать о том, что случилось сегодня…» И он сам чувствовал, что эти поля никогда не изгладятся из его воспоминаний… Сам чувствовал, что в самые счастливые минуты торжества эти кроткие, робкие звезды будут смотреть на него с таким же печальным укором, эта холодная мертвая рука также будет сжимать его живое, горячей кровью обливающееся сердце.

Шел мимо раненый… Холодно ему казалось… Мигнул и на него умирающий огонек костра… Мигнул и замер… Побрел на него раненый солдат… Видит, начальство какое-то… Что ж ему! После такого боя разве оно страшно?

– Расступись, братцы, дай отогреться!.. – И думать не хочет, какое тут офицерство собралось… Привалился к огню, разгреб его… Что ему, может быть, умереть сейчас. Упало все внутри – тоска!

– И огня-то мало! – угрюмо звучит его голос… – Не умели разложить… Эх!.. Доля ты, доля солдатская!..

Смотрит на него генерал… Красным шрамом исполосован лоб… Плечо в крови… На ноге кровь.

– Где ранен? – тихо спрашивает… – В редуте?

– Ранен?.. Тебе не все равно, где?.. Не в резервах же… – И невдомек ему, что генерал свой, – не различает воспаленный взгляд…

Молча смотрит генерал в красные угли точно проснувшегося костра… Он и не слышал ответа солдата, так, машинально, спросил.

– Ранен!.. Все ранены… Не сочтешь!.. – угрюмо говорит солдат, разгребая их… – Понавалено… Тыщи лежат.

«Да, не сочтешь!.. Ты их вел на смерть… Где они?.. Зачем, за что… Что им за дело, им, расплатившимся за тебя, до идей, которым ты служишь… Необходимые жертвы!.. Да кому же они необходимы… Тебе… Таким, как ты… Солдату необходимы?..»

И опять та же холодная мертвая рука!..

Забылся было, к костру привалился… Что это… Кто-то шинель с него тянет…

– Что? – машинально отзывается генерал.

– Ты здоров… Мне надо… – еще угрюмее отзывается солдат, снимает шинель с него, завертывается и идет далее…

Генерал следит за фигурой раненого, все больше и больше сливающейся с темнотой, и опять молча продолжает вглядываться в красные угли, вновь покрывающиеся серым налетом золы… Умирающий огонек слабее и слабее вздрагивает под ней, точно ему холодно, точно он также спешит завернуться в эту золу…

И опять безотвязные думы… Ах, как кричит это воронье… Ноет внутри, в душе еще громче грозится ему кто-то… безотвязно!..

Далеко-далеко откуда-то слышится музыка… Что это, кому вздумалось праздновать? Должно быть, ужинают там веселые люди… Странное дело, как эти мотивы под стать крикам вороньих стай… Что-то жадное, как и в первых, что-то неумолимо насмешливое… Звон бокалов в них чудится, довольный, веселый говор… Везде воронье!..

А огонек уже совсем завернулся в серую золу и заснул… Ах, если бы и ему, с его безотвязными думами, можно было заснуть… Если бы и его оставила эта холодная, мертвая рука… Не щемила бы сердце… Помолчи хоть на минуту, укоряющий голос!.. Закройте свои кроткие печальные очи, небесные звезды… О, тучи, тучи! Где вы? Зачем теперь открыли вы этих безмолвных свидетелей!..

Глава 15

После третьей Плевны я встретил Скобелева в Бухаресте. Он отправился туда отдохнуть, собраться с силами, привести в порядок разбитые нервы… Впрочем, этот отдых был очень своеобразен. Он и тут не переставал работать и учиться. Румыны, видевшие его в ресторане Брофта и у Гюга за стаканом вина, в шумном кружке молодежи, скоро очень полюбили Скобелева, румынки еще больше. От этих – не было отбоя. То и дело он получал записки от той или другой бухарестской львицы, с назначением встреч там или здесь, но записки эти сжигались без всяких дальнейших результатов… Ему иногда положительно приходилось запираться от этих дам. Хотя он вовсе не был целомудренным Иосифом… «Это какая-то Капуя!» – повторял он.

– Нужно бежать от порядочных женщин! – говорил Скобелев… – Именно от порядочных.

– Вот-те и на!

– Военному непременно. Иначе привяжешься, а двум богам нет места в сердце… Война и семья – понятия несовместные!

Я не могу забыть весьма комического недоразумения, случившегося тогда же. Какая-то валашка из Крайовы, весьма молодая, красивая и еще более эксцентричная особа, наслушавшись разных чудес о Скобелеве и узнав, что он в Бухаресте, разлетелась туда… Скобелев получает от нее восторженное письмо, в котором его поклонница сообщает, что завтра она сама явится к нему лично выразить свое удивление… Послание сожгли, а об ней забыли. На другой день Скобелев сидит у себя со старым и дряхлым генералом С***. Этот последний уже надоел ему бесконечными рассказами о всевозможных кампаниях, в которых он участвовал, начиная чуть не со времен очаковских и покорения Крыма и кончая Севастополем. Вдруг входит к Скобелеву лакей.

– Вас спрашивает дама…

– Какая?

– Она передала свою карточку…

На карточке фамилия той же, которая вчера прислала письмо. Генерал поморщился. Слишком уж однообразно и скучно выходило это, но тут же ему пришла блистательная мысль – одним ударом избавиться и от старого генерала и от румынской красавицы. Он, зная слабость первого к хорошеньким личикам, обращается к нему…

– Ваше-ство, выручите меня!

– В чем?

– Да вот, ко мне обратилась одна женщина… Мне некогда… Совсем некогда… Выйдите к ней вы… Она меня никогда не видала… Скажите ей что-нибудь, ну, хоть скажите, что вы Скобелев… Или просто извинитесь за меня. С*** улыбается… Ему нравится эта мысль…

– Я уж лучше скажу, что я – вы?.. А?

Он выходит к румынке, а Скобелев в это время запирается и садится за работу.

Генерал, явившийся Скобелевым, потом рассказывал свои впечатления.

– Помилуйте, дура какая-то… Набитая!.. Я ведь не таких, как она, в Венгрии видывал… В 48-м. Что она думает себе, на диво мне все это?.. Мне только захотеть… У меня в Сегедине такая была!..

– Что же эта-то сделала?

– Посмотрела на меня, да как расхохочется… С тем и ушла!.. Болтает что-то по-своему, сорока!..

Румынка встретила на другой день генерала, командовавшего калафатскими каларашами.

– У русских понятие о молодости очень оригинальное.

– А что?

– Помилуйте… Скобелев по-ихнему – молодой генерал… Я его видела – просто старая обезьяна, да и к тому же еще с облезшей шерстью. Хороша молодость… Что же у них называется старостью?

Несмотря на эти комические эпизоды, Скобелев был точно раздавлен впечатлением 30 августа.

– Оно все время стоит передо мной… Не могу забыть… Кажется, пьешь, пьешь – захмелеешь даже… А тут опять вырастет в глазах этот бруствер, сложенный из трупов… Горталов, поднятый на штыки… Ужасно!..

– …Я ведь, знаете, совсем не сентиментален… Я сознавал необходимость и возможность 30 августа… А все-таки! Ведь и вина не моя, а спать не могу… Так все и чудится передо мной картина отступления от редутов… Крики в ушах эти…

Он пожелтел в это время, похудел…

– Нет, тут плохой отдых.

– Почему?

– На деле скорей забудется… А тут все впечатления этого проклятого дня донимают…

В Бухарест приехал Тотлебен. По пути за Дунай он останавливался тут на несколько дней… На первых порах он сошелся очень коротко со Скобелевым. Они даже казались неразлучны. Вместе обедали, вместе ужинали. У обоих было одно общее – отвага и привычка к боевой жизни. Оба одинаково недоверчиво относились к штатским генералам и тем героям мирного режима, которые, нося военный мундир, явились на боевые нивы с невинностью младенцев и кротостью голубей. К сожалению, две эти боевые силы – Тотлебен и Скобелев – не долго шли рядом. Слишком не схожи были их натуры, слишком разны взгляды на войну, на солдата… Один – весь осторожность, даже медлительность, спокойствие, заранее обдуманный план. Другой – орел, жадно накидывающийся на врага, находчивый, гениальный, даже способный в самом бою создать новую диспозицию, нервный, алчущий сильных впечатлений… Любимцем войск, разумеется, был второй, хотя роль первого под Плевной была несомненно полезнее… Потом под Геок-Тепе и Скобелев стал иным. С годами пришла рассудительность, поэт войны стал и ее математиком… В конце концов он показал себя только в последнее время, и настоящего Скобелева мы бы увидели потом, в первую большую войну… До 1880 года он только развивался, складывался, рос… Все блестящие его качества до этого времени были лишь вспышками гения, отдельными лучами этой военной звезды, столь яркой, столь быстро взошедшей, чтобы тотчас же потухнуть.

Нужно было видеть, как в Бухаресте его встречали раненые 30 августа, чтобы понять, до какой степени солдат верно умеет ценить своих друзей и врагов… Впрочем, и не один солдат. У Брофта за обедом какой-то из штабных героев с громадными протекциями и потому блестящей карьерой вздумал было заговорить о молодом генерале в том пошловатом тоне, который почему-то считается у нас признаком самостоятельности мнений и даже принадлежностью хорошего общества… Говорил, говорил да и разоврался… Без удержу!..

Вдруг перед ним вырастает армейский офицер с подвязанной рукой…

– Молчать!.. Гниль!.. Когда вы надеваете на себя кресты, принадлежащие нам, когда вы снимаете пенки со всего кругом, когда вы пользуетесь всеми выгодами дела – где мы знаем только одни тяжкие обязанности, мы представляем вам полную свободу действий. Мы не завидуем вашим лаврам… Но Скобелева – не трогать!.. Слышите ли – не трогать!..

Тот растерялся, сконфузился и извинился…

– Помилуйте, это фанатизм какой-то… Они не позволяют говорить…

Увы!.. Несчастный не понял, что ему не позволяли только клеветать!..

– У кого больше перебили солдат, как не у Скобелева… – заявлял другой. Это было еще до заморожения 24-й дивизии на Шипке, до Горного Дубняка, до перехода гвардии через Балканы.

– Да, но ведь никому другому и таких задач не полагалось, трудно исполнимых и стоящих стольких жертв…

Любовь солдат к нему была беспримерна.

Раз шел транспорт раненых. Навстречу ехал Скобелев с одним ординарцем. Желая пропустить телеги с искалеченными и умирающими солдатами, он остановился на краю дороги…

– Скобелев… Скобелев! – послышалось между ранеными.

И вдруг из одной телеги, куда они, как телята, свалены были, где они бились в нечеловеческих муках, вспыхнуло «ура»… Перекинулось в другие… И какое «ура» это было! Кричали его простреленные груди, губы, сведенные предсмертными судорогами, покрытые запекшейся кровью!..

После одной из рекогносцировок едва-едва идет солдат, раненный в голову и грудь. Пуля прошла у него под кожей черепа. Другая засела ниже левого плеча. Увидев генерала, раненый выпрямляется и делает «на плечо» и «на караул!». Совершенно своеобразное выражение солдатского энтузиазма.

Офицера, смертельно раненного, приносят на перевязочный пункт.

Доктор осматривает его – ничего не поделаешь… Конец должен наступить скоро.

– Послушайте, – обращается несчастный к врачу… – Сколько времени мне жить?

– Пустяшная рана, – начал было тот по обыкновению.

– Ну… довольно… Я не мальчик, меня утешать нечего. Сам понимаю… Я один – жалеть некому… Скажите правду, сколько часов проживу я?

– Часа два-три… Не нужно ли вам чего?

– Нужно.

– Я с удовольствием исполню…

– Скобелев далеко?..

– Шагах в двухстах…

– Скажите ему, что умирающий хочет его видеть…

Генерал дал шпоры коню, подъехал. Сошел с седла… В глазах у раненого уже затуманилось…

– Как застилает… Генерал где?.. Не вижу.

– Я здесь… Чего вы хотите?

– В последний раз… Пожмите мне руку, генерал. Вот так… Спасибо!..

Под Плевной… – умирающий офицер приподымается…

– Ну, что наши?..

– Отступают…

– Не осилили?

– Да… Турков тьма-тьмущая со всех сторон…

– А Скобелев – цел?

– Жив…

– Слава Богу… Не все еще потеряно… Дай ему…

Опрокинулся и умер с этой молитвой на губах за своего вождя…

В бою под Плевной, когда генерал уже в пятый раз бросился вперед в огонь, его обступили солдаты.

– Ваше-ство…

– Чего вам, молодцы?

– Невозможно на коне… Все с коней посходили…

– Ладно…

И пробирается вперед верхом. Турки целят в близкого к ним всадника. Целый рой свинцовых шмелей летает у его головы.

– Чего на него смотреть, – глухо заговорили солдаты…

– Эй, ребята… Ссади-ко генерала с коня… Этак и убьют его.

Не успел Скобелев и опомниться, как его сняли с седла…

– Виноваты, ваше-ство!.. Иначе никак невозможно… – оправдывались они.

Потом в траншеях станет Скобелев на банкет бруствера… А турецкие позиции шагах в трехстах. Начинается огонь по нему…

Солдаты смотрят, смотрят.

– Этак не ладно будет.

И становятся рядом с генералом… Туда же… Тот, чтобы не подвергать их напрасной смерти, – сходит и сам вниз…

Раненному в обе ноги нужно было отрезать их; одну выше колена, другую – ниже. Ампутируемый решительно отказался от хлороформа, потребовал трубку;: доктор дал ему громадную. Страдальцу отрезали одну ногу – он и не простонал. Начинают резать другую. Солдат только затягивается табаком. Были при этом и сестры милосердия. Молоденькая не выдержала, уж слишком подействовало на нервы. Начинает рыдать, ее останавливают.

– Ведь это на раненого скверно подействует… Молчите.

– Не замай! – солдат вынимает трубку изо рта. – Известно, ее бабье дело – пущай голосит!..

До того это было неожиданно, что все, несмотря на тяжёлую обстановку всего окружающего, улыбнулись.

– Отчего это ты отказался от хлороформа?.. Ведь легче было бы.

– Нам нельзя этого.

– Почему же?.. Ведь все так делают…

– То все… А мы на особом положении, мы скобеленские!

Раз отряд снимался с караула, чтобы идти в рекогносцировку, донец останавливается и раскрывает подушку своего седла. (У донцов в этих подушках все их боевое имущество.)

– Чего ты?.. – недоумевает сотник.

– Да вот, новый мундир выну, все лучше умереть в новом-то.

– Зачем новое-то портить?

– Да как же, ваш-сбродие… Вон генерал говорит: каждый в бой, как к причастию должен идти… И сам он всегда в новое одевается… Невозможно…

В скобелевском отряде заботились не только быть храбрыми, но и красивыми в бою. «Надо везде и показом брать!» – говаривал он. На показную сторону даже солдаты обращали внимание. Тот же самый донец, одевавшийся во все новое перед боем, не успел, еще договорить своего ответа сотнику, как вдруг ему – шальная пуля в живот. Раны такого рода смертельны и мучительны. Везут на перевязочный пункт. В это время главнокомандующий объезжает позиции.

– Ваше высокоблагородие! – обращается он к офицеру, тоже раненому.

– Чего тебе?

– Чего бы мне ответить получше великому князю, когда он спросит меня? – заботится раненый…

За своих Скобелев всегда стоял горой… Их участь положительно была больна ему. Эта армейская молодежь, беззаветно верующая в дело, беззаветно смелая, стала для генерала семьей, даже ближе семьи, если хотите.

– Я их не брошу и не оставлю никогда, – говорил он… – Они все на моей душе теперь… Так работать, как они, – почти невозможно.

– Ну, им и отличий больше!.. – замечали другие при этом… – Будет с чем домой вернуться.

– Ну, что ж. Кто из них и останется целым, вернется домой, что толку? Какая у них будущность? Папенек, маменек, титулованных родственников нет. Самые счастливые выйдут из службы с пансионом в 350 рублей или попадут в становые пристава… А ведь какая это честная и даровитая молодежь!

И действительно, близ Скобелева и типы вырабатывались совсем особые.

Вот, например, хорошо образованный солдат. Он не хочет держать офицерского экзамена. Почему бы, думали вы?

– Разве позорно быть солдатом? По-моему – это великая честь, я и остаюсь им.

Штаб, канцелярия скобелевской дивизии – в ста шагах от неприятеля, дни и ночи жили в траншеях. Писаря под огнем!.. Я уже в «Годе войны» рассказывал много об этом, теперь поневоле приходится повторять многие из этих эпизодов.

Вот, например, вольноопределяющийся рядовой Иванченко. До войны за год он был воспитанником классической гимназии в Москве. Ему только что наступило 15 лет, когда, увлеченный сербским делом и зная, что его так не отпустят, он бежал от греков и латинян, без паспорта пробрался через австрийскую границу для того, чтоб в Лемберге узнать об окончании войны. Что ему было делать? Назад возврата нет, да и семья примет крайне не ласково. Мальчик еще, он принимается за сельские работы, поступает к какому-то русину и в поте лица зарабатывает хлеб свой. Потом он попадает в Румынию к нашим старообрядцам. Они его делают у себя учителем русского языка. Дают ему избу, кормят, дело идет так хорошо, что у Иванченки оказывается уже тележка и лошадь. В это время начинается война с турками. Иванченко продает все, продает телегу, лошадь и определяется добровольцем-солдатом в румынскую армию. Вместе с румынами он участвует в гривицких делах, ходит в секреты, наконец, там ему становится невтерпеж. Румынские офицеры так грубы со своими солдатами, что наши армейцы – идеал вежливости сравнительно с ними. Притом же Иванченке, как добровольцу, отпускается не пища, а по франку в день, и притом отпускается на бумаге, а не в действительности. Не умирать же с голоду. Явился в 16-ю дивизию к Скобелеву.

– Я есть хочу! – обращается он к генералу. – Возьмите меня к себе в дивизию.

– Ну, вот что, я вам дам денег, отправляйтесь к родным домой.

– Значит, тогда прощайте.

– А что так?

– Потому что я драться хочу более, чем есть… Останусь в таком случае с румынами.

– Что же мне делать с вами?

– Возьмите к себе.

– Да как же взять-то? Ведь вы числитесь в румынских войсках.

– Вашему-ству стоит только захотеть.

Тот его и определил в Углицкий полк. С полком мальчик неразлучен и в траншеях, и на турок ходит, и с солдатами недавний классик чувствует себя как нельзя лучше… Его очень любили и берегли. Встречается опять со Скобелевым.

– Ну, послушайте, миленький… Я вас хочу домой отправить. К родным.

– Они меня не примут.

– Я вам дам средство кончить курс. Назначу вам стипендию.

– А я сбегу все-таки и опять сюда… Ведь из классической гимназии Скобелевым не выйдешь.

Так его Скобелев и оставил в походе…

Еду я раз со Скобелевым по Брестовцу – навстречу офицер. Истомленный, усталый…

– Ваше-ство… Послан к вам.

– Обедали?..

– Нет… Послан к вам…

– Ну, едем обедать сначала…

– Помилуйте, я весь оборван!..

– У меня дам не будет.

После третьей Плевны идет Скобелев по Бухаресту. Поравнялся с офицером… Худой, в пыли весь, все старо на нем, отрепано…

– Какого полка?

Тот сказал.

– Что же вы здесь делаете?..

– Обедать приехал… Наголодались мы на позиции-то…

– Где же вы обедать будете?

– Да… не знаю… Совался я… Дорого, помилуйте… Невозможно даже… Да и как войдешь-то… в хороший ресторан стыдно и показаться…

– Вот еще. Чего же это стыдиться? Трудов да боевых лишений?.. Пойдем со мною.

Берет того под руку, ведет к Брофту, угощает… Рекомендует знакомым. Сытый и довольный выходит офицер… Придя домой, в жалкий отелишко, где остановился, – застает пакет от Скобелева.

«Обедая, вы позабыли около своей тарелки восемь полуимпериалов… Денег терять не следует. Посылаю их к вам!.. М. Скобелев».

Понятно, какое впечатление все это производило на молодежь. Очевидно, что за любовь и Скобелев отвечал заботливостью. Кстати, один характерный факт: в скобелевских траншеях, когда генерал проходил мимо, солдатам было приказано не вставать. Это возмутило скалозубов. Скобелев же объяснил просто:

– Солдату отдых нужен. Коли он будет вскакивать, так или генерал не показывайся на позицию, не живи с ними, или солдат вечно будет в устали…