Текст книги "Скобелев"

– Не говорите мне о них… Храбрый боевой офицер – и так кончить!..

Когда у него просили за них, он обрывал прямо:

– Ни слова, господа… Впредь говорю, ничего не сделаю… Он с голоду не умирал… Я этого рода оружия терпеть не могу, вы сами это знаете.

Один из таких явился к нему и, «рыдая», начал рассказывать обо всех условиях своей новой службы.

– Жаль мне вас…

– Примите меня опять к себе…

– Ну, уж это извините… За что же я буду оскорблять своих офицеров?.. Я вам дам один совет – выходите в отставку…

В Константинополе и под ним шли у него нескончаемые споры… Начиналась эпоха берлинского конгресса, уступок, дипломатических подвохов… Скобелев мучился, злился… Он не спал целые ночи…

– Что будет с Россией, что будет с Россией, если она отдаст все!.. И даже не все, если отдаст часть, уступит хоть кроху из сделанного ею… Зачем тогда была эта война и все ее жертвы!..

Я помню последний вечер, в который я видел его.

Мы сидели на балконе дома в Сан-Стефано… Прямо перед нами уходили в лазоревый сумрак далей ласковые, полные неги волны Босфора… Точно с мягким мелодическим шепотом текли они к тихому берегу… У пристани едва-едва колыхались лодки… На горизонте серебряные вершины малоазийского Олимпа прорезывали ночную темень… Зашел разговор о будущности славян. Скобелев, разумеется, стоял за объединение племен малых в большие…

– Никогда ни серб, ни чех не уступят своей независимости и свободы за честь принадлежать России.

– Да об этом никто и не думает… Напротив, я рисую себе в будущем вольный союз славянских племен. Полнейшая автономия у каждого – одно только общее – войска, монеты и таможенная система. В остальном живи как хочешь и управляйся внутри у себя как можешь… А что касается до свободы, то ведь я говорю не о завтрашнем дне… К тому-то времени, пожалуй, Россия будет еще свободнее их… Уж и теперь вольный воздух широко льется в нее, погодите… Разумеется, мы все потеряем, если останемся в прежних условиях… Племена и народы не знают платонической любви… Этак они сгруппируются вокруг Австрии и вместе с нею могут, пожалуй, основать южнославянскую монархию… Тогда мы пропадем!

– Почему же?

– Потому, что при помощи Австрии католичество широко разольется у них… Оно захватит все и всех, и в первом спорном вопросе славяне южные пойдут против северных, и будет эта братоубийственная война торжеством всякой немецкой челяди… Но это невозможно и невозможно… Если мы запремся да ото всех принципов новой государственной жизни стеной заслонимся – дели плохо… На это хватит у нас государственной мудрости… А пока наше призвание охранять их, именно их… Без этого – мы сами уйдем в животы, в непосредственность, потеряем свой исторический raison d'etre [Смысл существования].

– …Мой символ краток: любовь к отечеству, свобода, наука и славянство!.. На этих четырех китах мы построим такую политическую силу, что нам не будут страшны ни враги, ни друзья. И нечего думать о брюхе; ради этих великих целей принесем все жертвы… Если нам плохо живется, потомкам лучше будет, гораздо лучше!

Мы замолчали…

Волны к ночи становились темнее, громче и громче ластились к берегам… Двурогий месяц прорезался на горизонте, тихий, красивый…

– Да, у него хорошо сказалось это! – проговорил Скобелев точно про себя.

– Что, у кого?

– У Хомякова… Пришло на память его… Помните его орла?

 
Лети, но в горнем море света,
Где силой дышащая грудь
Разгулом вольности согрета,
О младших братьях не забудь!..
 

Совсем тихо начал он, но чем дальше, тем голос его все креп и креп.

 
На степь полуденного края,
На дальний запад оглянись:
Их много там, где брег Дуная,
Где Альпы тучей обвились,
В ущельях скал, в Карпатах темных,
В балканских дебрях и лесах,
В сетях тевтонов вероломных,
В стальных татарина цепях!
И ждут окованные братья,
Когда же зов услышат твой,
Когда ты крылья, как объятья,
Прострешь над слабой их главой…
О, вспомни их, орел полночи!
Пошли им громкий свой привет!..
Пусть их утешит в рабской ночи
Твоей свободы яркий свет!..
Питай их пищей сил духовных,
Питай надеждой лучших дней,
И хлад сердец единокровных
Любовью жаркою согрей!..
Их час придет! Окрепнут крылья,
Младыя когти подрастут,
Вскричат орлы и цепь насилья
Железным клювом расклюют…
 

И это будет!.. И это будет непременно!

– Когда? – несколько скептически переспросил я.

– А вот, когда у нас будет настолько много «пищи сил духовных», что мы будем в состоянии поделиться с ними ею; а во-вторых, когда «свободы нашей яркий свет» действительно будет ярок и целому миру ведом…

– А до тех пор?

– А до тех пор надеяться, верить, не опускать голову и не терять своего сродства с народом, сознания своей национальности.

В это время издали, с моря, послышалась вдохновенная песня, смелыми взмахами своих крыл уносившаяся в это темное южное небо с его яркими звездами… Пело ее несколько голосов… Видимо, певцы были одушевлены, видимо, всех их соединяло что-то общее…

– Вы знаете, что это поют они? – спросил Скобелев.

– Нет.

– Я тоже не знал. Но спросил, мне сказали… Слышу уж не в первый раз… Это греки, молодые греки из константинопольских лавок. Торгаши, а поют о будущей славе эллинов, о всемирном могуществе Греции, о том, что и это море, и этот вечный город будут принадлежать им, о том, что все народы придут и поклонятся им, и даст им новая Греция, этим новым варварам, свет науки, сладость мира и величие свободы… Вот о чем поет маленькая, совсем крошечная Греция, эта инфузория Европы… И посмотрите, с каким увлечением, силой и страстью!.. А мы!.. Эх, скверно делается даже…

Вскоре я должен был уехать в Россию. Скобелев прощался со мною у себя в отряде… Я оставил его тогда сильного, здорового, бодрого…

Он еще складывался. Он не был велик, но уже в нем являлись задатки великого вождя… За год войны он стал гораздо серьезнее. Многое увидал и многому научился.

– Чего вам послать из Питера?..

– Книг, книг и книг… Все, что за это время было выдающегося и талантливого… Большего удовольствия вы мне не можете сделать…

Я вывез с собою несколько восторженное удивление к этой богато одаренной натуре, и все, что я слышал потом о действиях Скобелева, все, о чем он писал мне, только питало это чувство. В эпоху общего недовольства, когда все под влиянием берлинского конгресса и малодушия нашей дипломатии опускали руки и вешали головы, когда будущее заволакивалось тучами и последние лучи солнца бесследно пропадали в их мглистом сумраке, Скобелев не потерял ни своей энергии, ни жажды дела. Напротив, он, как солдат, стоял на своем посту. Когда жены-мироносицы дипломатии расчленили Болгарию, Скобелев сейчас же занялся там организацией гимнастических союзов, вольных дружин, общин стрелков… Он сам учил их ратному делу, неутомимо бросался из одного города в другой, в одном делал им смотры, назначал им для обучения своих офицеров, в другом заставлял рыть укрепления, приучал окапываться, сажал своих солдат за валы этих траншей и редутов и по нескольку дней производил с болгарами маневры, приучая их брать такие укрепления; потом он сажал туда болгар и, командуя ими, приказывал русским солдатам нападать, а сам с болгарами отбивался от них. В антрактах он мирил сербов с болгарами, воодушевлял румелийцев одушевленными речами; обладая удивительною способностью кратко и метко формулировать целые понятия в одну энергическую фразу, вводил в сознание народа убеждение его кровного родства с теми или другими славянскими племенами… умел поднять в них дух и главное, делиться с ними тою жизненностью, которая ключом била в нем самом… «Вы там совсем растерялись, – писал он мне в Петербург, – до того запутались, что и разобраться не можете, а мы тут не теряем времени и замазываем бреши, пробитые берлинским конгрессом… Если мы и оставляем им Болгарию расчлененной, четвертованной, то за то оставляем в болгарах такое глубокое сознание своего родства, такое убеждение в необходимости рано или поздно слиться, что все эти господа скоро восчувствуют, сколь их усилия были недостаточны. А вдобавок, к этому оставим мы в так называемой Румелии еще тысяч тридцать хорошо обученных народных войск… Эти к оружию привыкли и научат при случае остальных. Все эти гимнастические дружества и союзы, разумеется, могут быть разогнаны, но они свое дело сделают и при первой необходимости всплывут наверх… Приедете, увидите сами!..»

– Вы знаете, кто меня научил не терять бодрости и не опускать рук? – говорил он впоследствии.

– Кто?

– Паук.

– Как паук?..

– Да так… Гулял я раз, вижу паутину, взял я да и снял ее прочь… Вы думаете, паук растерялся? Нет. Забегал по уцелевшим нитям и давай опять работать живо, живо… Без всякого антракта… На другой день – я иду, на этом же месте новая паутина, только гораздо лучше укрепленная… Вот вам пример!..

Таким образом, Скобелев оставил по себе в Болгарии такую память, какую удается редким…

– Когда нам нужно будет восстать – он явится к нам… Он поведет и нас, и сербов, и черногорцев… И тогда горе будет швабам!

Это мог сказать всякий мальчишка в Румелии.

– Он сумеет сплотить и научить нас!

И за ним, действительно, пошел бы весь южнославянский мир… Представляю себе, какое ужасное впечатление там произвела эта нежданная смерть!.. Как там рыдали и молились за него…

В первый же день после его смерти выхожу я из гостиницы Дюссо…

На улице бросается ко мне Станишев – образованный болгарин… Он схватил меня за руку и зарыдал…

– Мы все потеряли в нем, все… Он был нашей надеждой, он был нашим будущим…

Не успел я сделать несколько шагов, как меня обступили другие живущие в Москве болгары… – Вы видели его, неужели он… он умер… Едва ли по кому-нибудь лились такие искренние слезы…

– Болгария плачет теперь, как осиротелая мать над единственным своим сыном!

Уже в Петербурге я получил телеграмму из Тырнова. «Правда ли, что наш Скобелев умер?.. Весь город в слезах, в каждом доме стенания… Крестьяне толпой идут из Самовод и других сел убедиться в этом народном несчастий… Из горной деревушки Рыш прислали ко мне депутата узнать… Женщины и дети в слезах… В церквах за него молятся… Долго не будет у славянства такого героя!..»

И еще бессмысленнее казалась эта смерть, еще ужаснее…

Я возвратился к нему, стал над ним, всматривался в это покойное, неподвижное лицо, допытывался, зачем ушел он, он, до такой степени необходимый, дорогой. Кругом к вечерней панихиде устанавливали комнату цветами и деревьями, явились лавровые венки, приподымали эту беспробудную голову, декорируя ее розами… В углу монахиня читала псалтырь… Пахло ладаном…

И эта рука, пугавшая целый мир, бессильно сложена теперь на груди… В кровавом блеске сражений она уже не укажет торжествующим легионам врага, этот громкий голос, сзывавший орлят, стих в разбитой и не подымающейся больше груди… зоркий взгляд застыл и только тускло слезится из-под опущенных ресниц.

– Знаете, мне кажется, это сон какой-то! – шепчет рядом кто-то… – Сон, мы проснемся – и все это выйдет чепухой…

Ввели двух часовых, поставили над телом.

Один из них смотрел-смотрел на это безжизненное лицо… Плакать не смеет – на часах, а слезы так и падают по щекам на бороду. И смахнуть их нельзя!..

Глава 34

После войны я долго не видал Скобелева… Он в это время уж совсем определился, и наши убеждения далеко разошлись.

В письмах, очень редких, он так же резко и бесповоротно ставил вопросы и так же удачно очерчивал людей и события, как и прежде… Корпусом своим он был доволен, но обстановка мирной и спокойной деятельности оказывалась ему не по душе. По возвращении из Болгарии он писал: «Теперь я могу с чистою совестью отдохнуть, да и пора. Силы разбились несколько. Съезжу в Париж, отведу душу…» А через два месяца:

«Эта будничная жизнь тяготит. Сегодня как вчера, завтра как сегодня. Совсем нет ощущений… У нас все замерло… Опять мы начинаем переливать из пустого в порожнее. Угасло недавнее возбуждение, да и как его требовать от людей, переживших позор берлинского конгресса. Теперь пока нам лучше всего молчать – осрамились вконец!..»

Тем не менее, он крайне интересовался всем, читал и работал, стал изучать Пруссию и, съездив туда на маневры, успел настолько ознакомиться с германскою армией, что наши добрые соседи уже и тогда были сим несколько обеспокоены. Из своих бесед с берлинскими генералами, из знакомства с прусскою армией Скобелев вынес глубокое убеждение, что там – серьезно готовятся к войне с нами…

– Мы опять разыграем роль глупой евангельской девы… Опять война застанет нас врасплох!

И он начал самым деятельным образом готовиться к ней. Едва ли была хоть одна брошюра по военным вопросам Германии, которая бы не прочитывалась им, их военные журналы тоже… Он изучал страну вдоль и поперек, объехал всю границу и, не отдыхая на лаврах, продолжал упорно работать, работать и работать…

– Теперь такое время – на часах надо стоять… Недаром меня солдаты кочетом называли; сторожить приходится, чуть опасность – крикнуть в пору!

Он тогда же подметил то, что пруссаки хотели скрыть новую роль кавалерии, подготовленную ими для будущей войны. Скобелев с быстротой, поистине гениальной, схватил это и целиком перенес к себе, развив и видоизменив многое по собственному соображению. Немцев он понимал как никто. Дружбе их он и прежде не верил, на благодарность их не рассчитывал вовсе. Царство Польское со всеми его боевыми позициями было изучено им с такою подробностью, что записки его по этому предмету должны быть необходимым материалом для будущих наших генералов при случае. Он разрабатывал тогда уже план войны с честными маклерами и добрыми нашими союзниками. Я здесь, разумеется, не вправе говорить об этом плане… По остроумному выражению М.Е. Салтыкова (Щедрина), через двадцать лет мы прочтем о нем в «Русской старине» у г. Семевского. Встретившись с ним наконец, я застал его таким же возбужденным, полным энергии, каким привык видеть и прежде… Он приехал в Петербург, похоронив отца.

– Я к крайнему своему удивлению оказался богатым человеком!.. И рад этому.

– Еще бы!

– И не за себя. Теперь моим боевым товарищам помогать стану… Я думаю отставных солдат селить у себя. Дам им какие-нибудь занятия, чтобы они не думали, что едят хлеб даром… А умру – село Спасское по завещанию обращу в инвалидный дом…

– Что так рано умереть собираетесь?

– Да ведь вот отец… За день до смерти с вами спорил… все под Богом ходим… В одном я убежден, что умру не сам… Не вследствие естественных причин…

– Ну, вот.

– Есть не одни предчувствия на это!.. Ну, да что толковать…

Немного спустя начались переговоры с ним о назначении его в Ахал-Теке.

Он сам хотел и добивался этого. Во-первых, боевая жизнь была ему по вкусу, а во-вторых, по тому высказывавшемуся им глубокому убеждению, что в степях Теке отчасти решался восточный вопрос…

– Тут связь большая. Чем больше у нас будет обаяния на востоке – тем лучше. Трудно только поправлять дела после всех этих гениев. Притом вы не знаете кавказской администрации…

– Нет.

– А я ее знаю, она с женской ревностью относится ко всему… Скорей мешать будет мне, чем поможет…

Приготовления к этой экспедиции шли у него с лихорадочной быстротою. Только что приехав из военного совета, он садился, писал записки по разным деталям этого предприятия, входил в сношения с целою массой лиц, которым поручалось то или другое дело, обдумывал и предупреждал разные подготовлявшиеся ему «дружские услуги» разных благоприятелей. Близкие к нему люди в это время с ног сбились. На Моховой, в доме Дивова, образовалась маленькая главная квартира. Тогда еще полковник Гродеков, главнейший сотрудник Скобелева, а также Баранок и другие его адъютанты ходили какие-то ошалелые, бледные, истощенные.

– Отдыхать некогда… Некогда, господа. За дело!..

– Когда он спит – Бог его знает… У нас руки отваливаются… – говорили они.

С утра до ночи в приемной у него толпились военные, или ожидавшие назначения, или уже получившие его… Ближайшие его сотрудники съехались уже… Остальных, как, например, капитана Маслова, он сам звал к себе.

– Трудное дело, страшно трудное! – то и дело повторял он. – Много войск взять нельзя, и без того эти разбойники дорого стоят России, а если не покончить с ними, сейчас же все наши туркестанские владения на волоске будут… Сверх того, мы уже и предварительно истратили пропасть!.. А там еще интендантство это. Если я получу назначение, я сейчас же начну с того, что всю хозяйственную часть армии передам людям, которых я знаю, а интендантов отправлю обратно на кавказский берег… Там у них, знаете, на каждый казенный ремешок по пяти чиновников приставлено. Войска превосходные, но их не умели вести!

Нужно сказать правду, что и кавказская администрация особенно нежных чувств к Скобелеву не питала. Нам рассказывали, что некоторые даже у себя панихиды служить отклонились по покойнику. Помилуйте, в эту тишь да гладь вдруг ворвался такой беспокойный и деятельный человек…

– Ну, ему там тоже приготовляют встречу… – говорили мне.

– Ничего не поделают…

– Ну, как сказать… У нас там такие свистуны есть!..

Скобелев прекрасно знал это и готовился ко всякой случайности…

– Они из Ахал-Теке хотели себе маленький Дагестан сделать!

– Как это?

– Так, на десятки лет раскладут это дело. Все, кому нужны чины, ордена, отправлялись бы туда, делали набеги и опять уходили. Армяне-подрядчики крали бы себе в карманы казенные миллионы. К услугам всех этих людей являлись бы и стихии, и тифы всякие!.. А графа государственного расхода из года в год все росла бы и росла. Ведь на Кавказе, знаете ли, все они, эти чиновники, голодные. И плодущие же. У них семьи не по кошельку. Детьми их Господь благословляет, ну, все это и выкармливается на казенных харчах. Ну, а я уже слуга покорный, я солдата грабить не позволю… Этого у меня не будет…

– Найдут средства и при новых порядках красть.

– Посмотрим… Я ведь церемониться не стану. Беспощадно расстреливать начну за это. Тут доброта – хуже жестокости. Будешь добр к этим отцам семейства – у тебя войско от тифа вымрет да десятки миллионов народных денег без толку уйдут… А это, знаете, просто: сегодня судил военно-полевым судом, а завтра расстрелял… Ан другим-то и неповадно!..

Глава 35

Ахалтекинская экспедиция М.Д. Скобелева известна всем. Тут уже это никто не мог выдумать, он сделал ее без корреспондентов, и его друзья не могут ссылаться на то, что подвиги молодого генерала преувеличены были этими якобы покладистыми людьми. Все время в Петербурге и Москве распространялись о нем и о судьбе его отряда самые преувеличенные слухи, так что штурм текинской крепости и завоевание самого оазиса были для всех полною неожиданностью… Тот, кто хочет ближе познакомиться с этим периодом деятельности Скобелева, может обратиться к книге одного из ближайших его сотрудников и личных друзей А.Н. Маслова «Завоевание Ахал-Теке». Это превосходный дневник участника экспедиции – в живых и талантливых очерках рисует и стратегические планы Скобелева, и его личную жизнь, и быт отряда в золотых песках прикаспийской пустыни. Серьезная книга, поэтому читается с интересом романа и незаметно, фигура генерала выделяется из нее полной жизни, со всеми характерными особенностями… Михаил Дмитриевич живым человеком выдвигается из деталей этого дневника. А.Н. Маслов, бывший свидетелем хивинского и ферганского походов Скобелева, по целым месяцам гостивший у него в Спасском и переписывавшийся с покойным, лучше чем кто-нибудь знал эту сложную, интересную личность народного богатыря, легендарного витязя современной России… Он пишет свои воспоминания о нем, и я заранее приветствую эти записки… В них выскажется много упущенного мною, а при художественном таланте их автора они будут ценным вкладом в нашу историческую литературу.

После Ахалтекинской экспедиции я встретился со Скобелевым случайно… Я не знал, что он в Петербурге. Вечером на улице он окликнул меня.

– Отчего же вы не приехали ко мне в Ахал-Теке?

– Да ведь вам же первым условием поставили отсутствие корреспондентов.

– Все равно… Помните, что я вам ответил в Журжеве?

– Что?

– «А вы не спрашивайтесь…» А вас ждали в отряде, было много из ваших старых боевых товарищей…

Я в этот раз, всмотревшись в Скобелева, увидел в нем громадную перемену. Видимо, заботы по командованию экспедицией не прошли для него даром.

Он осунулся, обрюзг… На лбу прорезались морщины, между бровями легла какая-то складка… В глазах была та же решительность, та же энергия в лице, но от всего Скобелева веяло чем-то только что пережитым, печальным… Я разговорился с ним…

– На меня произвело такое влияние не сама экспедиция… Хоть были ужасные моменты… Войск мало, неприятель силен… Ну, да это что! Не таких бивали!.. Смерть матери – вот что меня в сердце ударило… Я долго себе представлял ее зарезанною… И кем же, человеком, всем обязанным мне, решительно всем!.. Я был первые дни после того как потерянный!.. И до сих пор еще она стоит передо мною… Точно зовет меня… И знаете, мне кажется, что и самому-то осталось не долго жить…

– Полноте, в 37 лет!..

– Да… Слишком много горючего материала кругом… Слишком много… И столько разных благоприятелей, что не совладать с ними… Открытый враг не страшен… Впрочем, отдохнув в Париже, успокоюсь…

Как Скобелев отдохнул в Париже, всем известно… Эта натура не знала отдыха и не понимала его…

После его парижской речи мы опять не виделись долго, очень долго… Только за несколько недель до его смерти я встретил генерала в Москве… И это было наше последнее свидание. Я его нашел в «Славянском базаре» опять совсем оправившимся, здоровым, сильным, веселым… Когда я выразил это, он рассмеялся.

– Я всегда так, когда дела много, крепну… Так и теперь… Занятий у меня по горло, готовлюсь к крупному делу… И сверх того немцы доставляют мне много, очень много удовольствия.

– Каким образом?

– Очень уж эти швельклопсы разозлились на меня… То какой-нибудь унтер-офицер вызывает меня на дуэль, то сентиментальная берлинская вдова посылает мне проповедь о сладостях дружбы и мира, то изобретатель особенного намордника для собак назовет его «Скобелевым» и обязательно сообщает об этом, то юмористические журналы их изображают меня в том или другом гнусном виде… Я знаю, вы были против моей парижской речи… Но я сказал ее по своему убеждению и не каюсь… Слишком мы уж малодушничаем. И поверьте, что если бы мы заговорили таким языком, то Европа несомненно с большим вниманием относилась бы к нам… Наши добрые соседи тоже, пока мы поем в минорном тоне, являются требовательными и наглыми, как почувствовавший свою силу лакей; но когда мы твердо ставим свое требование, они живо поджимают хвосты и начинают обнаруживать похвальную скромность!.. Я не враг Россия… Больше, чем кто-нибудь, я знаю ужасы войны; но бывают моменты в государственной жизни, когда известный народ должен все ставить на карту… И поверьте, эти господа не рискнут на войну с нами. Они ловко пользуются нашими страхами, забирают нас в руки, показывая одно пугало за другим, но как только мы в свою очередь им покажем когти, они первые в кусты… Только, знаете, надо показывать когти-то разом и решительней… Чтобы они чувствовали!

И тут же он мне передал целый ряд событий и встреч в России и за границей, которые, к сожалению, по обстоятельствам, не зависящим от меня, не могут быть помещены в эту книгу…

Немного спустя пришли к нему Ладыженский и Хлудов… Мы сели завтракать. Пошли разговоры о нынешнем положении России, тягостном и в экономическом, и в нравственном отношении… Видимо, что это живо волновало Скобелева, и он тут же делал несколько метких определений и характеристик государственных деятелей, с которыми в настоящее время приходится иметь дело нашему отечеству… Результаты беседы вышли неутешительны…

– А все-таки будущее наше… Мы переживем и эту эпоху… Слава Богу – не рухнет от этого Россия…

И мало-помалу оживляясь, он начал читать наизусть стихи Тютчева и Хомякова… Читал он их великолепно, придавая каждому поэтическому образу особенный блеск и колорит, каждой фразе более сильное выражение… Наконец, не выдержал, увлекся, пошел к себе наверх и принес оттуда только что вышедшие новые издания этих поэтов, присланные ему Аксаковым…

– Я не надоел вам?..

– Напротив…

Зашел разговор о печати, и Скобелев высказался вполне за ее свободу.

– Я не знаю, почему ее так боятся. За последнее время она положительно была другом правительства. Все крупные хищения, все злоупотребления были указаны ею именно. Я понимаю, что то или другое правительственное лицо имеет повод бояться печати, ненавидеть ее. Это так, но почему все правительство относится к ней с такой подозрительностью, почему только и думают о том, как бы ее ограничить? Если хотите, при известном положении общества печать – это спасительный клапан. Излишек недовольства, желчи уходит в нее… У нас даже писатели только и говорят, что об ограничении того или другого литературного исправления; мне кажется, что и со стороны консерваторов это не совсем ловко. Нельзя же, в самом деле, запретить высказываться всем, кто не согласен со мною. Для власти, если хотите, свободная печать – ключ. Через нее она знает все, имеет понятие обо всех партиях, наперечет видит своих врагов и друзей. В Швеции вот, например, судят воров специальные суды, а суд присяжных ведает печать. У нас, напротив, грабители и хищники пользуются благами суда гласного, а литература карается административно.

И действительно, в этот же день к Скобелеву при мне приехал один из московских издателей. Я ушел на время к Ладыженскому, рущукскому консулу, остановившемуся там же… Когда я вернулся к Скобелеву, он, улыбаясь, передал мне следующее.

– Вы знаете, у печати нет более злейших врагов, чем она сама.

– Почему это?

– А потому, вот, например, человек и умный, и просвещенный… А знаете ли вы, за что он главным образом набрасывается на Игнатьева?

– За что?

– За то, что тот не хочет закрыть «Голос» и «Русскую мысль». Не может же в самом деле правительство быть органом той или другой газеты и принимать на себя ее защиту… Ведь этак мы дойдем Бог знает до чего. Что касается до меня, я никогда не питал раздражения против печати. Когда она ополчилась на меня за мою парижскую речь, я счел это совершенно честным и уместным с ее стороны. Они писали по убеждению, по-ихнему я был вреден в данную минуту. Раз уверен в этом – подло молчать! Точно так же, как и я был бы вполне уверен, что, промолчи я в Париже, это бы не сделало мне чести. В силу этого я бы никогда не принял никакого административного поста. Бить врага в открытом поле – мое дело. А ведаться с ним полицейским миром – слуга покорный. Вот Аксаков – совсем другое дело… Я горячо люблю Ивана Сергеевича и никогда не слышал от него ничего подобного, Ни разу при мне он не сослался на необходимость зажать рот тому или другому…

Зашел разговор об издателе «Руси».

– Он слишком идеалист… Вчера он это говорит мне: народ молчит и думает свою глубокую думу… А я так полагаю, что никакой думы народ не думает, что голоден он и деваться ему некуда, выхода нет – это верно. Вы только что объехали добрую половину России, расскажите-ка, что творится там.

Я начал ему передавать свои впечатления. Рассказал ему о заводах, где, несмотря на совершенство производства, половина рабочих распущена по домам, потому что наша таможенная система вся направлена на поощрение иностранных фабрикантов и заводчиков; рассказал об истощении почвы, о крайнем падении скотоводства, о том, что нищенство растет не по дням, а по часам.

– Это ужасно… Ужасно… Еще вчера я то же самое говорил, мне не верили… Преувеличиваю я, видите ли…

Нашему разговору помешал какой-то русский немец… Явился с Владимиром в петличке и давай приседать…

– Что вам угодно?

– Я хочит делать большой канал…

– Где, куда?

– Соединяйт два моря… Арал и Каспий… Для обогащений всей России… Благодетельство есть это, ежели соединяйт.

Насмешливая улыбка скользнула по лицу Михаила Дмитриевича.

– Я же тут при чем?

– Я пришел, ваше высокопревосходительство, просить содействования моему проект, который…

– Пожалуйста, расскажите мне его сущность…

Скобелев сел, сел и полковник, желающий облагодетельствовать Россию. Началось долгое и скучное изложение всех выгод будущего канала… Скобелев изредка только вставлял замечания, совсем разбивавшие выводы автора замечательного проекта. Видно было, что вся эта местность как нельзя лучше известна Михаилу Дмитриевичу…

– Сколько же нужно на ваше Предприятие?

– О, в сравнении с благодетельством народов, пустяк.

– А например?

– Если правительство согласно затрачивайт сорок – пятьдесят миллионов…

Скобелев опять усмехнулся.

– Разумеется, разумеется… Только уж заодно, полковник, не будете ли вы так добры указать, где взять эту маленькую сумму…

– Столь великий страна, – начал он и впять утонул в целом море всяких рассуждений.

Так я и не дослушал этого замечательного проекта, оставив Скобелева в жертву новому Гаргантюа, обладающему аппетитом в размере сорока миллионов рублей…

Часа через полтора я вышел с ним, мы условились поехать к О. Н-ой.

На улице он встретил одного из прежних своих подчиненных, уже в отставке… Этот окончил войну в малом чине, и, по-видимому, судьба не особенно ему благоприятствовала. По крайней мере, одет он был очень плохо. Бывший офицер хотел было юркнуть от Скобелева в сторону, но тот его заметил…

– N.N.! Это еще что такое?.. Бегать от старых боевых товарищей!

– Ваше высокопревосходительство… Я не смел… Я так одет…

– Да за кого же вы принимаете меня?.. Это перед дамами одевайтесь… Опять вы не зашли ко мне… Вы знали, что я здесь?

– Как же… Читал-с.

– Ну?

– Я теперь в таком положении…

– Ужасно это глупо, в сущности… Прямо бы ко мне и могли обратиться… Храбрый и честный офицер, вы имеете полное право требовать моего содействия…

Я сейчас же узнал прежнего Скобелева. В этом он совсем не изменился.

– И помилуйте… Я опустился…

– Не вижу этого. Вот те, которые променяли военный мундир на более выгодный, опустились… Сегодня я уезжаю с курьерским поездом в Петербург… Давайте-ка мне ваш адрес… Не нужны ли вам деньги?.. Смотрите, с товарищами не церемонятся. Сотня-другая меня не разорит, а как только я вам найду место, вы мне их уплатите…

– Нет… У меня хоть еще месяца на два хватит…

– Нужно – пишите… Стесняться со мною глупо… А вам я на днях и местечко приищу…

Я встретил этого офицера уже на похоронах. Шел он одетый с иголочки… Видимо, судьба, на которую он пенял так, уже изменилась к нему.

– Это он все… Я и не знал ничего… Только приезжает ко мне здешний *** и говорит:

«Сегодня получил я письмо от Скобелева, он рекомендует вас. Этого мне достаточно…» И разом предложил место… Я теперь совсем доволен. Третьего дня узнал, что он приехал, собрался идти благодарить, и вот… Это, знаете, последний… Боевой товарищ… Именно товарищ, хоть я поручик, а он полный генерал. Таких уже нет… Теперь мещанское время, подлое… Всякий лакеем делается… Повысят его в дворецкие – он уж к кучеру свысока относится…