Текст книги "Соната"

Стою, стало быть, в той душегубке и волнуюся: что там, Боже ты наш, с моею сестрою? Может, думаю, в карцер какой посадили ее, или бьют, пытают ее, фашистюги.

– «Боишься, матка?» – встал фриц з-за стола. Ладно, шершень, говари-вал на русском. – Национальности какой, матка?»

– «Россия-матушка родила меня, отвечаю, а живу, как видишь на Украине!»

– «Дети у тебя есть, матка?»

– «А что это за женщина, котора не имеет ни семьи, ни детей!»

– «Ха-ха-ха!..Выходит, ты не яловка! И много ты их, матка наплодила?»

– «Много, – отвечаю, всю Украину!»

– «Ну так скоро все вы, Иваны да Марьи, будете работать ишачить на рейх, на велику нашу Германию? На нас – аврийцев!»

Держу я дулю в кармане фуфайки и миркую: «Никогда не бывати этому, гад ползучий! Околеешь ты ране и твой хфюрер гнидливый, паршивый, а мы будем жити во веки веков!»

Сел жирняк в свое кресло – и дух препротивный до тошнотья пополз от его, будто на яйца тухлы сел. Опять встал этот обер-штумба, – это по-ихнему чин, что ли, такой, а по-нашенскому мотлох значит. Вышел он на середку, ноги расставил по-фашистски, руки скрестовитил на груди нажранной – показывает себя, стало быть, перед бабой простой, неграмотной. Здоровенный мерин, его бы, гада, взнуздать да засупонить, кули чтоб таскал на хребтине. В сапогах стоит хромяных, голова агромадная, формой подобна куличу, и без единой шерстинки – ну что твоя кадка: волосья, видать, гнидье повыжрали. И в кадке той, гляжу, трещина, шрам длиннющий такой через усю макушку, – чай, ктой-то из партизан молодцов в лесах огрел этого штумбу оглоблей али шкворнем по макитре дурной, оставил, стало быть, метку-памятку до конца дней его.

Зашли еще фрицы, сели царями, клыки хищны скалят, палачье, – ну чтоб поизмываться, не меня глядючи. А я уж углядела пепельницу серебряну на столе штумбы, думаю: хоть одного гада, да уколошу! Больно им, катам, нравилося пугать да стращать людей, воеже видеть, как те бледнеют да дрожат боязно. Гитляр, бандюга энтот, вселил в каждого фашистюгу садизму, чтоб кровя пили у людушек.

Гляжу: кругом морды, рылы, рожи, хари, физиономьи – и ни у одного лика! Была б граната –шибанула б в катов! Подходит, стало быть, одна рожа ко мне, регочет паскудно, перемигиваючись с фрицьем. Хотел, стал-быть, лапами пудовыми изнайти чтой-то секретне, думал, прячу что за пазухою. Ах, думаю, куды метят, сволоцюги фашистски! Захотели – ну так глядите, бесстыжи, на меня на голу! Очи долу не опустила перед супостатом! Стала сымать с себя одежонку, швырянять ее на пол, а штумба тута и возопил:

–«Матка, стой, не надо! Ты не в газовой камере!»

Ну я и собрала вещички свои разбросаны, одела вновь на себя, глядючи на морды и рыла поганые.

– «Ты, матка, скажи, -загундосил штумба,– когда шла сюда, видела где танки, пушки? Правду скажешь – сало дам, буханка хлеба; врать будешь – дырка из шмайсера в твоей башка сделает мой Ганс. Говори: партызан, солдат, пушка видела! Говори! Отвечай!»

Держу я опять дулю в кармане куфайки, кумекаю: «Видела нашеньких солдатушек размиленьких, видела со скатками на плечах, родненьких, измаянных! Они-то вам все вспомянут, иродам и вампирам! Они-то трещину в башке иродовой чехнутой Гитляра вашего не нынче – завтра произведут!»

– «Не видела, – отвечаю, – ни пушка, ни партизан, ни солдат. Никого, ничего не видела. Мерзла с сестрою на шляхе, еже харч притащить додому. Какие там партизаны да пушки! Сугробы, ямы, мороз да вьюга – вот партизаны, которых видели.»

Заприметил штумба у меня на выи хрестик-распятие, говорит:

– «В Бога, матка, веришь?»

– «Верю», – отвечаю.

– «Ну, если, – говорит, – не видела, целуй крестик свой на шее, клянись Богом и крестись».

Наложила я на себя крестное знамение, поцеловала Христа, помянула Господь Бога. Ну, думаю, разверзнутся хляби небесны – и Всевышний сничтожит меня молнией громоподобной. Ан не тут-то было! Понял Боженька: не согрешимши я, – ведь передо мной ворог клятый стоял. И видела я: улыбался мне Господюшка в сияньи своем святом!

Все же отпустили нас хфюренята – ироды.

Вышли мы с сестрою во двор. Саночки нашие мерзлые, сиротливые стоять, пороша на их, а харчей, как не было. Фашист все выжрал, оставил надсмехаючись скорлупу яичну и косточки от куры, котору везли старухе болезной.

Стояли окля санок аки мертвецы долго. Посля стронулися, слезы рукавом утираючи.

Одначе ж , ничего: стал наш харч поперек горлянки ихней! Припомнили солдатушки нашие им и харч, когда Гитляру прибег капут!

– «А Таня Бесалова, бабуль, кто она?»

– «Жила у меня, внучонка, Танюша. Дочкою ее звала. Добра была, покла-диста и собой пригожа. Сердцушко у ея ангельское, ласковое. Разведчицей была она. Погибла Танюша в сорок втором, не вернулася, доченька моя, с очередного заданья. Помни ее. Может, друзья – товарищи ее живы еще. Они -то тебе о ей все скажут. Однако, пора мне, внученка, пора! Вон и зорька в окно уж глянула. Пора!»

– «Не уходи, бабуль, родненькая! Никогда не уходи! Прошу тебя!»

– «Идтить надо, чадушко! Далече мне. Возвертаться пора на покой, в вечно лоно. Там мы все однаковы. Не по памятнику суди об усопшем – по тому, како дело оставил по себе в жизни… Приходи ко мне на могилку, приходи, хороший. Приходи и к солдатушке на могилку, поклонись праху его. Помни о всех. Приходи… Приходите к нам, люди, мы ваше прошлое!.. Не плачь, не тоскуй, внучонка, жива я, покуда жив ты.

Я – зорюшка, что в окошко твое глядит, улыбается радостью. Прощай, внучонка, прощай, милый!.. Я приду к тебе, коли будешь помнить обо мне!.. Я приду!..»

– «Приходи, бабушка, я тебя очень люблю, родненькая!»

– «А в Бога верую, потому так надо. Никто веру эту у меня не отымет, это хлебушек души моей, сердцушка мово. А ты, чадунюшко, верь в доброту, в счастье, в любовь человеческу, тем и будешь счастлив. Верь, внучонка, и жить будешь долго, ох как долго! Пора! Прощай! Я приду к тебе!.. Прощай!..» – Как эхо далеко-далеко голос Настасьи Гавриловны.

2

Сережка помнил, что прсыпался дважды:слезы ползли по щекам, и ему казалось, что ночь очами звезд видит заплаканное его лицо – чтобы рассказать о нем ушедшей из сна бабушке.

Он встал – в теле чувствовалась некая прохлада, и сам он был легок как мотылек или одуванчик; ветер дунет – и он взлетит.

«Нет Бога… – думал отрок. – Но была и есть Настасия Гавриловна. Она – мой Господь!»

В распахнутое окно обильно-щедро льются неробеющие звуки лета, смешанные с различными запахами, в которых и горчинка сосняка, и веселая ароматность садовых и луговых цветов, и разморенная зноем духмяность поспевающих хлебов и скошенных луговых трав, и речная свежесть.

В пионерлагере, что за железнодорожным полотном, затрубил горнист.

– Здравствуй, мир! Здравствуйте, люди! – Сергей сказал это тихо, но ему показалось, что его услышало все человечество, вся флора и фауна Земли. – Заря – как праздничный транспарант, на котором написано: Пусть всегда будет счастье и мир!

Позавтракав, он вошел в горницу Серафимы Андреевны. Тут было чистенько и опрятно: занавесочки на окнах, глаженная накрахмаленная скатерь на столе, две застланные кровати. Кругом белым-бело, словно ночью выпал снег. Хозяйка любит белый цвет, он, вероятно, напоминает ей о давней, но никогда не забываемой ею свадьбе. Сергей, затаив дыхание, застеснялся: будто на него смотрели не вещи – живые существа.

Его взгляд благоговейно касался каждой выстиранной и выглаженной вещи…остановился на кровати матери. Ему до слез стало жалко свою мать, которая никогда и ни о чем не просила, точно боялась кого-то потревожить своей просьбой. Она не боялась потерять, она всегда давала, чтоб человеку, даже незнакомому, было лучше, чем ей. ЕЕ молчаливость и простота, ее доброта и стеснение были как бы ее ангелами-хранителями. Он вспомнил ее неухоженные, в цыпках руки, ее дешевенькое, простенькое платьице, в котором она была еще бледнее, и вдруг заплакал, не стесняясь своих слез.

– Все добрые и честные люди стеснительны, – сказал он вслух будто всем этим людям. – Они великодушны. Стеснение – зеркало, в котором отражаются добродетель и достоинства человека.

Он вышел.

Во дворе пасека в несколько ульев, обнесенная штакетником. Пчелиный мирный десант, перецеловав мириады окрестных цветов, спускается с нектаром к своему общежитию.

– Труженики, работяги жизнерадостные! – Сережка подошел к ограде. – И как это здорово у вас получается: трутней вовремя из домиков выгоняете! А вы знаете, пчелы-пчелки, сколько трутней, лодырей и праздношатаев среди нас, людей? Помогите нам изгнать их из общества!

Скособоченный сарай опытным сторожем поглядывает на маленький огород и деловито расхаживающих по двору кур. Возле белостенного, в несколько окон дома – зеленокосая ивушка, в тени которой тихо скучают стол и две лавки. Ветерок время от времени любопытно листает оставленную Серафимой Андреевной книгу, будто на какой-то страничке сказано о нем.

Сергей открывает томик, где закладка, читает вслух:

–«…Зачем вообще люди мешают жить друг другу? Ведь от этого какие убытки! Какие страшные убытки! Если бы не было ненависти и злобы, люди имели бы друг от друга громадную пользу.»

Сергей скорбно молчал минуты две, опустив голову, ибо очень любил Чехова, умеющего тонко и жизненно изобразить человека и природу. Да, это была новелла «Скрипка Ротшильда» – шедевр, литературная «Джоконда» Че-хова. Когда Сережка впервые прочитал ее, он сразу же сел за пианино и каж-дую фразу положил на музыку, не решившись после этого проиграть сочине-ние отцу; он боялся показаться отцу хвастуном. Потом он «омузыцировал» еще два рассказа – «Спать хочется» и «Ванька». Играл и плакал, видя перед собой Ваньку, пишущего письмо дедушке, и засыпающую Варьку, маши-нально качающую колыбель. Эти рассказы, думал тогда он, как сонаты, зву-чащие по-бетховенски.

– Верно говорили вы, Антон Павлович: «Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свои свойства и особенности своего свободного духа!» Хорошо сказала о вас, Антон Павлович, Кэтрин Мэнсфильд: «Нужно охватить его со всех сторон – увидеть и почувствовать его целиком.» Я буду делать это в течение всей своей жизни! Спешка – как плохой неподкованный необъезженный конь, с которого непременно упадешь в грязную канаву осмеяния.

– Сережа, касатик, уже проснулся? – открыв калитку, знакомо пропела Серафима Андреевна – невысокая, в очках, в зеленом халате и с лукошком в руке.

Сережка по-девичьи покраснел. Конечно, было приятно услышать «касатик» от доброй женщины, но, однако, как ему показалось, слишком громко произнесла ласковое слово хозяйка – соседи тоже могли услышать. Кроме того, подумал он, это ласковое слово принадлежало кому-то другому, но только не ему. А проснулся он давно, и пусть Серафима Андреевна не думает, что он лежебока!

–Иди-ка сюда!– быстро замахала рукой, жестом и мимикой обещая какой-то сюрприз. Сережка подбежал. – В нашем соснячке брала. Махонький боровик – видишь? – гномик, молоденка, зато жаркое из него сварю – ешь и смакуй. Пойдем к моей дочке-ивушке, в тенечке поговорим-потолкуем.

Когда сели, Серафима Андреевна привычным движением поправила бе-

ленький платочек, из-под которого стеснительно выбивались седенькие прядки волос, потрогала неморщинистый подбородок, как бы торопя свою мысль.

– Ивоньку, дочку мою, посадил Алексей – сынок мой. И березоньки, что хороводятся за калиткой, тоже он. Жду не дождусь сынка, в августе обещал приехать. Подводник он. Охраняет наш мир и покой. Во-от, Сереженька… А белый гриб очень вкусный, преособенный. Разных цветов бывает, это зависит от того, в каком лесу растет – в дубовом, березовом, сосновом или еловом. Возьми грибок из корзинки, понюхай!.. Ну-у, чем пахнет?

– Запахов… – нюхает-принюхивается, запахов много…Землей…сосной пахнет…

– Ничего, ничего, – улыбнулась по-доброму, – пойдешь со мной в лесок раз-другой – и научишься этому нехитрому делу! Главное, ножичек не забывай с собой брать: грибы нужно осторожно срезать ножом, дабы не повредить мать-грибницу. Люблю я, Сережа, собирать маслята. Берешь такого младенчика невинного в руки, шляпка у него коричневая, слизистая, в сосновых иголочках, с листочком прошлогодним, а внизу, под шляпочкой, затянут он белехонькой пленочкой, словно спеленатый. Берешь и радуешься, мол, твой младенчик, тобой найденный, лесом тебе подаренный. Грибы съедобные вообще народ очень хитрый и не каждому в руки даются – прячутся, маскируются. А обманки – те лезут прямо в глаза, ярким цветом пыжатся на лужайках и опушках.

Длинный шлейф ивушки, чуть колеблемый ветром, несмело ложится на сутуловатую спину женщины, потом вдруг отстраняется, не то стесняясь, не то боясь рассердить хозяйку.

– Обожаю Чехова! – взяла сборник рассказов. – Мои подруги, тоже книгочеи, прозвали меня Чеховолюбкой. – Вздохнула как-то досадливо. –

Да-а!.. А ведь и сегодня встречаются «хамелеоны», «толстые и тонкие», «горе-хирургия», Ионычи, душечки, попрыгуньи, человеки в футлярах, унтер Пришибеевы и тому подобные. Выходит, Чехов современный, нашенский, народный. «Чтобы из куска мрамора, – говорил он, – получить лицо, надо удалить из него все, что не есть лицо.» Он был настоящим тружеником, работал каждый день. Его рассказы наполнены жизенной правдой, в них глубокие мысли, живые, человеческие чувства и бессмертное обаяние. Он никогда не лгал, зная, что искусство не терпит лжи. А один современник говорил о нем: «Чувствовалось, что он наблюдает постоянно и ненасытно: как фотографические аппараты, его органы чувств мгновенно закрепляли в памяти редкие сценки, выражения, факты, разговоры, краски, звуки, запахи.»

Сергей слушал Серафиму Андреевну с таким выражением лица, с радостно распахнутыми глазами, как будто перед ним сидела мать Чехова, рассказывающая о своем сыне. Люди всегда влюблены в единомышленников. Они чувствуют себя близкими, родными, словно их родило одно-единственное увлечение. Желание познать тайны искусства, чтобы стать мудрее, благороднее, чище, как бы наполняя сердце животворным снадобьем, – это в человеке искони.

– Одному начинающему писателю Антон Павлович сказал, – воодушевленно продолжала Серафима Андреевна: – «Знаете, как нужно писать, чтобы вышла хорошая повесть? Вот как на военном корабле на палубе: там нет ничего лишнего, – так следует делать и в рассказе.» – Задумалась о чем-то своем, вдруг внимательно посмотрела на Сережку: говорить ли ему об этом. – Я ведь тоже, Сережа, писала. Давно это было. Ходила даже к Михаилу Панасовичу Стельмаху. Пригласил он меня в свой кабинет, уютный такой кабинет с видом на двор. Я еще помню: на письменном столе у него какие-то бронзовые стояли фигурки – не то ангелочки, не то амурчики. Сижу я, стесняюсь, волнуюсь, да и Михаил Панасович тоже, чувствую волнуется. Прочитала я ему, спотыкаясь почти на каждом слове, свои рассказы. Он задумался, молчит. Поняла я: не хочет обидеть меня честной критикой. Потом наконец говорит: «Пока, девушка, ничего не пишите. Не спешите опубликоваться. Читайте классику и современное не торопясь, вдумчиво, смакуя каждое слово и фразу. Надо уметь ощутить аромат поэнии, который есть в каждом хорошем произведении. Читайте три, .пять, десять лет, пока вдохновение не усадит вас за стол и не скажет: вот сейчас, милая моя, пиши!». И дал мне свой домашний номер телефона.

Но я не позвонила – надо было воспитывать дочку, потом – сына. На алтарь литературы надо отдавать всего себя. Я поняла: надо сочиняемой вещи отдать столько времени, сил и здоровья, сколько она того требует. Вполсилы, вполнакала тут работать нельзя, ибо получится неполнозвучно, блекло, сиро, хило. Создавать – это как воспитывать ребенка: только хорошее хочешь ему дать, отметая плохое, ржавенькое, вскормленное соками потворства и прихоти… Вон Толстой переписывал «Войну и мир» сто раз! Сто раз! Может, это не совсем точная метафора, но мне кажется, что настоящий писатель, как забойщик в шахте: должен найти свой антрацитовый пласт и выдать его на-гора, чтоб горело вечное пламя литературы, согревающей и вдохновляющей нас.

И поняла я: лучше вовремя остановиться у подножия славы, чем слететь с этой скользкой горы, набив множество синяков и шишек позора. Я была в редакциях и издательствах, видела тонны бандеролей, которыми, как с невидимого конвейера, графоманы и прочие бумагомаратели забрасывают-заваливают редакторов. И каждую пузатую рукопись – хочешь не хочешь – надо просмотреть внимательно, прорецензировать. Но в океане этой серой бездарности не остаются не замеченными шедевры, истинные творения сердца и ума человеческого. Хотя бывает, к сожалению, порой и такое: талантливое произведение остается за кулисами литературной жизни. И найдутся критиканы, которые обвинят автора в конъюнктурности, хотя этого и в помине нет; и ухмыляться будут те, кому это выгодно.

Ивушка опять коснулась плеча хозяйки, словно успокаивая.

– Серафима Андреевна, вы… вы так ничего и не напечатали?..

– В тридцать четыре года написала я все же повесть «Мать и сын». Послала ее в Москву в издательство «Молодая гвардия» Через три месяца пришла бандероль, а в ней рукопись повести и рецензия, в конце которой – помню наизусть – было написано: «Мера литературных достоинств повести «Мать и сын» недостаточна для того, чтобы рекомендовать ее к печати. Этим огорчительным, но, полагаю, аргументированным выводом я разрешу себе закончить разговор о вашей рукописи. Всего вам доброго. По поручению издательства «Молодая гвардия» кандидат филологических наук В.Гельперин.» Все верно сказано. Что ж , писательницей я, Сережа, не стала, но зато воспитала хороших детей. Это и есть мои живые повести, в которых нет ни одной фальшивой фразы. Сын – подводник, дочь – педиатр; две родинки моего сердца. Вот скоро поеду в Ленинград к Марийке встречать белые ночи. Пойдем с ней в Эрмитаж. Ты видел Зимний дворец, построенный итальянским архитектором Варфоломео Растрелли?

– На картинках,. – огорченно ответил.

– Поедешь со мной и увидишь! И Аннушка поедет! Дочка у меня

гостеприимная!

Сережка, ощутив сердцем доброту, от радости чуть было не заплакал.

Вдруг баритонально гаркнул во все свое горло черно-коричневый петух, с достоинством любимца глянув на хозяйку: вот, дескать, как мы умеем – на всю округу.

– Тю ты, оглашенный, испугал пуще черта!..– Серафима Андреевна замахнулась на горлодера. И тут же засмеялась. – А голос, голосище-то какой протодьяконский у моего петуха-распетуховича! Один на весь Загородный. Ты посмотри, посмотри на красавца, – гребень набекрень, красная бородка как у мудреца! На девчат-курочек поглядывает хозяйским глазом – караулит!

Петух, бдительно осматривая все строгим взглядом, важно и хорохористо расхаживал по двору и не обращал никакого внимания на слова хозяйки. Единственный раз, остановившись в двух-трех шагах от столика, он подозрительно взглянул на Сережку как на конкурента, боясь, вероятно, что пшено, которое пренадлежит ему и его гарему, слопает приехавший гость. Так же он очень боялся за излюбленное свое местечко на насесте, – сидя между теплых подружек, он всегда видел в полумраке, чутко дремая, глядящую в щель и желающую ему спокойной ночи луну. Кроме того, хвостатый «султан»думал, что гость может отобрать у него красавушек-курочек. Потом его стало радовать и удивлять, что у незнакомца, как и у хозяйки, нет ни клюва, ни крыльев, ни даже куцего хвоста. Значит гость, по-куриному сообразил петух, не может понравиться его клушам. Сережке показалось, что обрадованный петух даже улыбнулся, подмигнув левым глазом.

Сергей принес из сеней мешочек с пшеном. Куры хитровато и выжидающе посматривали на знакомый серый мешочек и на отрока.

–Цыпи-цыпи-цыпи!… – сзывала кур Серафима Андреевна. – Ах вы, мои кладоискатели, археологи вы мои!.. Целый день ищут, землекопы мои, витамины для своего организма. И камушки им нужны, чтобы в желудке как жернова, все зернушки перемололи. Не для бульона вас держу, милые мои, – живите до последнего своего денечка! Ишь, фокусники, чеканят как – вмиг спроворили все подчистую! Нате еще, миланчики мои нежноперые!

Куры клевали зерна, словно били поклоны хозяйке, и думали, что она будет их хвалить до тех пор, пока не высыпет из мешочка все пшено. А петух, опять с неприязнью посматривая на Сергея, ел неторопливо, нехотя, будто пшено и скучное однообразие жизни ему порядком уже надоели.

– А вон и наша Аннушка идет! У бабки Санды и Гликерьи Никоноровны была. Чудные руки у твоей матери: сделает массаж – и боли в пояснице как не было.

По тропинке меж долговязых сосен, приветствующих верхушками небо, шла Анна. Сережке, глядящему на мать, казалось, что ее солнцеподобное счастье согревает все вокруг, и небо стало голубее, а птицы весело затараторили, встречая радостью Аннушку. Сережка бежал навстречу матери и думал о том, что он самый счастливый.

3

На берегу озера – кусты ивняка или ракитника. Дальше – вразброс – такие же островки зелени: то утихнут, вспоминая вчерашний день, то снова шелестят-лопочут свою однообразно давнюю веселую прибрежную песенку.

На волнистом, обжигающем ступни, песке играют в волейбол. Белый мяч высоко взлетает и, кажется, касается усмехающегося солнца. Каждый улыбается, будто это летит к нему в объятия не кожаный мяч – живое существо, так похожее на любимую девушку. И во всех сердцах звучит щекочуще приятная, вожделенная фраза: «Ах, как хорошо жить на этом свете!»

На другом берегу слышится: «Раз! Два! Три! Четыре! Миша отлично!»

Вечером здесь, на танцплощадке, под ритмы современной музыки будет верховодить любовь.

Сергей лежит на пикейном одеяле, смотрит на озеро, золотисто сверкающее то здесь, то там, будто на дне его золотые слитки. Если подняться и приложить к бровям сложенные козырьком ладони, то можно увидеть бегущее вдаль серое шоссе, за ним – поле и перелески, погост с часовенкой. Солнце дружелюбно ласкает Сережкину спину, норовя подарить ему шоколадный загар, но отроку стыдно, даже неприятно лежать на пляже, будто он ленивец и лежебока, приходящий сюда ежедневно только за тем, чтобы принимать солнечные ванны.

«Мать выходит из воды как нимфа,» – улыбается Сережка, радый, что мать своим появлением наконец вывела его из мучительно нехорошего оцепенения.

Анна шла по песку, не думая о том, женственна ли она, производит ли эффект на окружающих, ей это было все равно, она думала сейчас только о сыне и Павле. И это кажущееся ей всесилие двух любимых людей помогло ей избавиться от липучих, назойливых мыслей: что о ней думают? Как на нее смотрят? Капли стекали с рук, с ног, со всех округлостей тела (Анна их чувствовала и почему-то девственно стеснялась), оставляя позади вихляющий след – будто ящерица прошмыгнула по песку. Купальник у Аннушки голубой, точно из небесной ткани выкроенный и сшитый.

«Этот нахальный грузин опять плотоядно воззрился на мать! – возмущается Сережка. – Сидит вот тут рядом и на всех девушек и женщин

глазеет. Ни одну не пропустит. Странный тип, ей-богу! И глаза у него уникальные, как весы: каждую купальщицу взвесит, да еще при этом челюстями двигает, словно жует их. А когда проходила толстенная тетенька, центнера два, в три обхвата, он даже вздохнул почему-то. И хитрющий же: делает вид, что он как бы кинорежиссер, подыскивающий экзотическую особу на роль в новом художественном фильме. Где я его видел?.. Вспомнил! На Бессарабском рынке он почти на одном и том же месте продает курагу, инжир и изюм кишмыш, который, говорит, сам очень любит.»

Анна легла на одеяло, нежно коснулась щекой Сережкиного плеча.

– Иди скупнись, – сказала сыну, одев темные очки.

– Вадычка прэлэст, как боржоми, – подтащил ближе свое одеяло грузин.

Сергей направился к воде, понимая, что неприятный сосед очень рад его уходу. Мальчик чувствовал на себе два взгляда: первый – знакомый, сокровенно ласкающий, который светит прямо в душу, волшебно поднимая в ней доброе, нежное , второй – взвешивающий, по-мужски жестковатый, сухой. Чтобы сбросить, как бы смыть с себя липкий взгляд грузина, Сережка с разбегу сиганул в воду.

– Твой сын, харошая? – улыбнулся сосед, отчего усики его стали обаятельнее – их обладатель, зная об этом, любил часто улыбаться.

– Да. – Анна, обняв руками колени, посмотрела на любопытного – сквозь очки он показался ей похожим на красивого мускулистого мулата с блестевшими, как фаянс, зубами.

– Хароший, прэкрасный джигит! Вы как два апэлсына, как два пэрсыка пахожи! А у миня, дарагая, двэ дэвочки – Горочка и Виссария. В чэст маей прабабки и в чэст тощи маей назвали дочэк. Старшая в пятый класс хо-дыт, а Горочка толка в пэрвый пайдот. Ты, радная, ни думай – я к тибе нэ пристават. Зачем? У миня – жина, харошая жина, у тибя – муж, хароший муж!

Анна сняла очки, чтобы смотреть мужчине в глаза, – пусть он не думает, что это камуфляж, за которым она прячет свой взгляд.

– Я вот сматру на всэх дэвушек, на всэх женщин – луче маей Нонны нэт: красывая, добрая, умная. А какая хазяйка харошая! – Восклицательно поднял большой палец руки. – Шашлык, суп – харчо с аджикой, битки па– грузински – луче всэх сдэлаит. Думаишь – чиво я здес? Вэрна думаишь. Харашо думаишь. Кавказ луче Загородный, луче, – вада бажественный, вкусный как урюк, палезный как кумыс! Воздух, как роза пахнэт, азон называют ученые – дышишь и любить хочится! А природа у нас на Кавказе, – восхищенно покачал головой, зажмурив глаза, – красывэй любой красавицы! Загородный надо – к кацо, к другу приехал, к Карэну! Катя, жина его, четвертый джигит радыла! Вот эт женщин, настаящий женщин – нэ эти: адин радыл, адалжений сдэлал как будто, – и хватыт! Эт нэ женщин, еси адин! Пят, дэсят рады – вот эт женщин – красавиц! Вэрна гавару? У тибя дэсят, дарагая? Скажи?

– Сын у меня.

– Э-э, мала, харошая, мала! Дэсят нада, дэсят давай, чтоб вэсэлэй было! Дом в адын этаж – нэ дом, в дэсят этажей – эт дом! Рэчка – харашо, морэ – луче! Цвэток – харашо, букэт – луче! Собеседник серъезно посмотрел на электронные часы. – Пайду, радная, пара мне. Ты вот скажи, харошая, на прощаньи: думала, я бабник, этот… лавылас – да, вэрно? Скажи? Думала?

– Вы хороший человек.

Анна, слушая соседа, старалась держать в поле зрения сына. Она видела: он вышел из воды и побрел вдоль берега, посматривая на сосняк, делая вид, что не замечает их.

– Я, панымаишь, паабщатси хатэл, пагаварит – как чэловэк с чэловэком. А ест бабнык. Аны как балной алкаголэм, толка другим алкаголэм. Другая у ных, панымаишь, балэзн. Пьяныц увыдышь, а их – нэт, нэ увыдышь – хитрый, каварный очин. Знаишь, красыво умэют гаварит, притворятси – луче любой Смактуновски. И женщин ест такой. Тоже хитрый, нэхароший. Гаварят на ных: змэя, хужи кобра. Нэ вэрна гаварят! – Махнул рукой, словно ана кого-то. – Змэя – хороший животный: лэкарств дает, рыдыкулыт, всякий балячка лэчит. У тэх нычтожиств ест свой званий, свой имя: гуляки, развратныц, измэнныц! Змэя лэчит, а тэ – губит, калэчит, уродываит. Плахой то чэловэк, гадки, – эт тожи как наркаманы, толко другой разнавыдност. А ты хароший женщин: друг, за каторый жизн адам! Глаза у тибя чистый, правдывый – как эт нэбо бэз облак! Люблю тибя как чэловэка харошиго! Дай руку, радная! Нэ краснэй, нэ смущайси, прэкрасный бажиство!

Грузин поцеловал ее худощаво – бледную руку, и Анна, поверившая в искренность его джентльменского поступка, подумала, что есть-таки настоящие мужчины.

Золотисто – розовая полоса над перелеском и полем прощается с опустевшим пляжем, который наконец – то доволен одиночеством. Озеро и все вокруг радо тишине и покою. Природа не то удивляется, не то сосредоточилась на какой – то мысли или воспоминании, не то спрашивает себя: а что же будет дальше? И листва прибрежного ракитника несказанно радуется, говорит устами природы: слава Богу, пляжники ушли, теперь мы отдохнем!

Сергей прислушивается к вечереющим звукам. Тихие шаги напоминают ему какую – то знакомую мелодию, которая глубоко проникает в землю, в самую ее сердцевину. Отроку кажется, что он слышит зов ушедших из жизни предков.

Корни деревьев выпростались из – под земли – им надоело темное вечное заточение. Разноцветно светящиеся окна домов – словно карточный пасьянс, по которому гадает вечер: чья же судьба нынче удачливее? Кому же завтрашний день принесет счастье?

Анна знала: Сергей будет молчать, пока она не заговорит первой.

– О чем думаешь, сынок? – обняла, поцеловала Сережку. Это ему понравилось, улыбнулся, почувствовав, как мать своей нежностью влила в него радость, растворившую тяжелую его обиду. Он не хотел говорить матери об усатом грузине, это, казалось ему, оскорбляло, унижало отца, который незримо шагал рядом с ними.

– Об отце. – И про себя: «Может, сейчас кому– то настраивает или ремонтирует пианино… Когда я видел его за станком, мне всегда казалось, что его глаза и руки тоскуют по струнам и клавишам ненастроенных и неотремонтированных инструментов.»

– Павел… Павлуша… Он всегда с нами…– голос матери был тихий, робкий, не то извиняющийся, не то плачущий.

Сережка остановил мать, прикоснулся к ее волосам, поцеловал в руку.

– Я… я нехорошо о тебе подумал. Извини, мать!

Анна поцеловала сына, прижалась своей щекой к его щеке, едва не плача, гладя его волосы, и Сережке захотелось, чтобы кто-нибудь сильно побил его – ведь он плохо подумал о матери.

«Я найду звуки, которые будут звучать твоей нежностью и добротой, милая моя мамушка!»

Возле открытой калитки стояла красная «Ява» с лобовым стеклом, на сиденье лежали синий шлем и спортивные рукавицы. Высокий широко-

плечий мужчина в джинсовой куртке и штанах ходил возле мотоцикла – он нервничал.

Сережка сразу узнал его. Словно внутри зажглась лампочка радости, и приятный теплый ток пробежал в душе, знакомо коснувшись сердца. Отец! Он!

Как хотелось Сережке броситься в широко распахнутые отцовые объятия! Как, бывало, делал это давно, будучи маленьким. Быстро, очень быстро улетели года, оставив на дне души терпко – истомные воспоминания, которые до слез тревожат и волнуют.

Анна смотрела на Павла, шла уверенно и стеснительно – как на первое свидание. Если бы сейчас вдруг преградил ей дорогу лесной смертоносный пожар, она бы не остановилась – вошла в него.

Павел обнял, прижал ее к себе – точно боялся потерять. Анна почувствовала сердцем щемящую тоску, мгновенная спазма сдавила ей горло, и женская интуиция подсказала ей, что это, быть может, последняя их встреча перед долгой разлукой. Холодная волна страха хлынула на нее, окатив с головы до пят. Она дрожала всем телом, все более прижимаясь к нему и предчувствуя что – то страшное, трагическое.

Павел провел ладонью по ее нежно – каштановым волосам и вспомнил ночь, ту самую, когда она осталась у него – смелая, чистая, каких он никогда не встречал. Ее светлые, родниковые, без грешинки глаза целомудренно говорили: «Я не боюсь позора, если ты уйдешь. Я буду любить тебя всегда.» Он был с ней нежен и чувствовал, что она как дитя, которое стесняется, любит и верит ему. Павлу казалось тогда, что ее целомудренная чистота, созданная только для материнства, делает его чище, человечнее, добрее, ласковее.