Текст книги "Королевское зерцало"

– Волосы его тоже будто бы не горели, – заметил Олав.

– Если это правда, это бесспорное знамение, – сказал епископ. – Но сейчас мы уже не узнаем, правда ли это. Самое главное знамение – то, что, когда Олав пал, на ясном небе померкло солнце.

– Оно действительно померкло, но не во время битвы, – вмешался Транд. – Когда произошла битва при Стикластадире, мне было восемь лет, я жил неподалеку от поля сражения. Помню, как солнце вдруг угасло. Казалось, страшная тень медленно поглотила его. Люди от ужаса теряли рассудок. Только случилось это через несколько недель после битвы [36]36
  Речь идет о солнечном затмении, случившемся 31 августа, а не 29 июля, когда была битва.


[Закрыть].

– Наверное, люди все равно связали это с гибелью конунга, – предположил Петр.

– Конечно, – согласился епископ. – Но это все-таки не настоящее знамение. – Он обратился к Эллисив:– Вы беседовали с Астрид, дочерью Олава Шведского, женой конунга Олава. Что она вам рассказывала?

– Она говорила, что Олав был крайне властолюбив и своенравен. К тому же был вспыльчив, жаден, скуп, упрям и безмерно подозрителен.

– Что-то многовато для святого, – сухо заметил Петр.

– Но это мнение только одного человека, – сказал епископ.

– Зато человека, очень близкого конунгу, – напомнил Транд священник.

– Может быть, именно этому человеку и трудно было беспристрастно судить о конунге, – сказал епископ.

– Я слышала и другое свидетельство о конунге, – снова заговорила Эллисив. – Я беседовала с Сигватом сыном Торда, он был первым скальдом и лучшим другом конунга.

– Что же говорил о конунге Сигват скальд?

Эллисив на минуту задумалась.

– Сигват скальд был скромный человек с тихим голосом. Лишь когда он говорил свои висы или рассказывал о прошлом, он весь загорался. Но не веселым победным костром, а мрачным пламенем. Первое, что я услышала от Сигвата, – это его «Откровенные Висы»: скальд открыто и внятно призывал конунга Магнуса заключить мир с врагами его отца.

Сигват говорил свои «Откровенные Висы» нам вместе с Харальдом – наверное, считал, что Харальду тоже не грех их послушать. Ведь в них говорилось о том, каким следует быть конунгу:

 
Мир и богатым и бедным дай по закону, конунг!
Хёвдинг, держи свое слово, будь справедлив и щедр!
 

И еще я помню из другой его висы:

 
Дома лежать я оставил меч, сверкающий златом, конунга дар драгоценный.
Устал я от битв.
Сталь, что волков насыщает, я на святой сменяю посох,
пойду по дорогам в Рим паломником мирным.
 

В «Откровенных Висах» есть такие слова: «Спрячь свой меч в ножны..»

– Но при чем здесь Олав Святой? – удивился Олав.

– А при том, что Сигват свидетельствовал об Олаве, и нам небезразлично, какой он был человек.

Когда я попросила Сигвата рассказать мне о конунге Олаве, он сказал, что у конунга была мятежная душа, но помыслы свои он всегда устремлял к Богу. Было видно, что Сигват любил конунга. Значит, было за что, такой человек, как Сигват, зря любить не станет.

– Говорят, Олав был доброжелателен и великодушен, – сказал Олав. – Только настроение у него часто менялось: то он бывал суров, то – приветлив.

– Он сам признавал, что правил страной, опираясь не на закон, а на жестокость и насилие, – вставил Транд. – Это я знаю точно. Он говорил об этом во время бегства из Норвегии.

– Да, я тоже слыхал об этом, – заметил епископ и снова повернулся к Эллисив:– Вы как будто встречались с конунгом Олавом в Гардарики?

– Я была тогда слишком мала. Помню только, что он был очень мрачный.

– Когда конунг Олав был на Руси? – спросил Петр.

– Почти сорок лет тому назад, – ответила Эллисив.

– Значит, я его помню. Я еще не ушел в монастырь и был боярином в дружине князя Ярослава.

– Кем-кем? – переспросил Олав.

– Дружинником, – перевел на норвежский Петр.

– Ты был боярином, а боярин выше обычного дружинника, – сказала Эллисив. – Я бы назвала тебя лендрманном.

Петр поморщился.

– Все это пустое, – сказал он.

– Каково твое мнение о конунге Олаве? – спросил епископ.

– Не помню, чтобы в нем было хоть немного святости. Он думал только о том, как вернуть себе Норвегию. Когда князь Ярослав предложил ему земли, где он мог бы крестить народ, он отказался.

– Суждения о конунге Олаве так противоречивы, что от них мало проку, – вздохнул епископ. – Говорят, что и сейчас у его раки видят много знамений.

– Если человек захочет, он где угодно увидит знамение, – сказал Транд.

– Как же нам верить в его чудеса, если мы знаем, что исцеление от слепоты было выдумано, а солнце померкло через месяц после битвы при Стикластадире? – спросил Олав.

Наступило молчание.

– Как он умер? – спросил Петр.

– С мечом в руке, – ответил епископ. – Он бился, чтобы вернуть себе свою страну, которую у него отнял конунг Кнут Могучий.

– Он был законный государь своей страны? – снова спросил Петр.

– Сам он верил, что законный, но сторонники Кнута утверждали другое, – ответила Эллисив. – Судя по тому, что говорила королева Астрид, его право на престол уходило корнями в языческие времена. Он вел свое происхождение от языческих богов.

– Но он крестил свой народ, и это давало ему право быть конунгом христианской державы, – объяснил епископ Бьярнвард.

– При Стикластадире в войске конунга Олава сражались не только христиане, но и язычники, – сказал Транд. – Об этом говорит Сигват в своей поминальной драпе о нем.

– Это ничего не меняет, – сказал Петр. – В моей стране мы считаем князя великомучеником, если он имеет законное право на власть и погибает насильственной смертью. И тут уже неважно, каков он был при жизни.

– Важно покориться воле Господней, а не сражаться за власть, которую отнял Господь, – сказала Эллисив. – У меня были двое дядей, обоих считают святыми. Единственный их подвиг: они безропотно позволили воинам своего брата зарубить себя и ничего не сделали ради спасения.

– Конунг Олав знал об этом? – Транд спросил как будто нехотя.

– Было бы странно, если бы он не узнал об этом, живя в Гардарики.

– Что такое святость? – задумчиво произнес епископ Бьярнвард. – Не слишком ли мы упрощаем ее смысл, когда говорим только о кротости и добрых поступках? Господь лучше нас видит человеческую душу. Разве не благословил он сам разбойника, распятого на кресте, сказав: «Нынче же будешь со Мною в раю»?

Эллисив не сводила глаз с Транда. Он сидел, поставив локти на стол и закрыв руками лицо.

– Транд, – обратилась она к нему. – Ты хочешь что-то сказать?

Он поднял голову, взгляд у него был гневный.

– Нет!

– А может быть, ты как раз чего-то не хочешь говорить? – спросил Олав.

– Да.

– Что, если нам побеседовать с тобою наедине? – предложил епископ.

– Ни за что. – Ответ прозвучал резко.

– И все-таки я вынужден задать тебе один вопрос. – Епископ Бьярнвард был очень серьезен. – Ты знаешь какие-нибудь свидетельства, подтверждающие святость Олава конунга?

Транд не ответил.

– Почему ты молчишь?

Транд и на это не ответил, он сидел, судорожно сжав кулаки.

– Благослови тебя Господь, что бы ни смущало твою душу, – тихо сказал Петр. Он встал, подошел к иконам Эллисив, опустился на колени и замер в молитве.

Транд неотрывно следил за ним. Кулаки его разжались сами собой.

Когда Петр молча вернулся на свое место, Транда было не узнать. Он вдруг заговорил. В голосе его звучала горечь.

– К Олаву конунгу и его родичам у меня свой счет: они убили моего родного отца, приемного отца, двух братьев, отняли все мое имущество…

– Значит, на небесах тебя ждет главное богатство, – с улыбкой заметил Петр.

– Кто знает, попаду ли я на небеса, – ответил Транд. – Моя ненависть может стать препятствием на пути туда.

Дважды я подвергался изгнанию. Первый раз при конунге Магнусе сыне Олава. Магнус нарушил свою клятву не наказывать Кальва сына Арни – дядю твоей матери, Олав, а моего приемного отца, – хотя тот и сражался против конунга Олава в битве при Стикластадире. Мне в ту пору было восемнадцать.

Несколько лет я ходил с Кальвом в викингские походы, летом мы опустошали берега Ирландии и Англии, а зиму проводили здесь, на Оркнейских островах. Но потом я совершил один проступок и целый год должен был в монастыре искупать свою вину. Я остался в монастыре еще на несколько лет, в конце концов монахи сделали из меня священника. И когда Кальв помирился с конунгом Харальдом, я вернулся в Норвегию, но уже не воином, а слугой Божьим.

Эллисив кивнула.

– Когда Харальд убил могущественного Эйнара Брюхотряса, – она повернулась к Петру, – в Упплёнде и Трёнделёге чуть не вспыхнул бунт. Брат Кальва, Финн, помог Харальду с условием, что Кальв сможет вернуться домой из изгнания и получит обратно все свои владения в Норвегии. Оба они были братьями Торберга, отца Торы – наложницы Харальда.

– Мне не следовало становиться священником, – продолжал Транд. – Когда конунг Харальд предательски убил Кальва, мною овладел такой гнев, что я готов был сорвать с себя облачение и уехать в Данию к конунгу Свейну бороться против Харальда. Финн сын Арни звал меня с собой. Он соблазнял меня тем, что я потомок ярлов Халогаланда и имею право быть ярлом, а не то и конунгом Норвегии. В тот раз меня остановила моя мать.

– Твоя мать была Сигрид дочь Торира, – Эллисив снова повернулась к Петру. – Конунг Олав убил первого мужа Сигрид и заставил ее выйти замуж за Кальва. Она-то и подстрекала Кальва бороться против конунга. А убил конунга ее брат, Торир Собака.

– Это верно, – сказал Транд. – Но после убийства Кальва она уже больше не стремилась ни к власти, ни к мести.

Я думал, что наконец-то обрету покой. Мне хотелось поселиться в Эгге, эта усадьба осталась мне в наследство и от родного отца, и от приемного. Я собирался быть там священником.

Но конунг Харальд отнял у меня Эгг, и я снова оказался в изгнании. С тех пор ненависть не покидала меня. Я никому не могу простить: ни Господу Богу, ни конунгу Олаву, ни его родичам.

– Значит, ты и меня ненавидишь? – спросил Олав.

– Я ненавижу в тебе потомка Олава Святого. Но тебя самого я ненавидеть не могу.

– А что стало с Сигрид, твоей матерью? – спросила Эллисив.

– Господь был милостив к ней. Она заболела и умерла до того, как конунг Харальд отобрал Эгг. – Транд тяжело вздохнул. – Я думаю, теперь вам понятно, что мне вовсе не по душе свидетельствовать о святости конунга Олава. И если я все-таки сделаю это, то только ради тебя, Олав. Бог даст, ты будешь лучшим конунгом для Норвегии, чем были твои предки.

– Значит, тебе есть что рассказать? – спросил епископ Бьярнвард.

Транд молчал, Эллисив видела, как двигались у него на скулах желваки.

– Я могу передать вам свидетельство Кальва сына Арни, – произнес он наконец. – В разгар своей последней битвы конунг Олав отбросил меч и вознес к небесам молитву, при этом лицо его озарилось светом. Он был ранен, но не тяжело. Затем его убили. Кальв видел все это своими глазами и считал, что конунг был святой.

– В Гардарики этого было бы довольно, чтобы его сочли святым мучеником, – заметил Петр.

– А как назывался меч, который он отбросил, случайно не Хнейтир? Его также называют Бэсинг. – спросила Эллисив.

– Да, это был Хнейтир.

Королева Астрид рассказывала, что этот меч достали из кургана одного из родичей конунга Олава и он видел в этом мече подтверждение своего права на власть, идущее еще с языческих времен.

– Какой глубокий смысл в том, что он отбросил именно этот меч, – медленно проговорил епископ Бьярнвард.

– Я еще не все рассказал, – продолжал Транд. – Моя мать пошла к епископу Гримкелю и потребовала, чтобы он ей объяснил, почему он объявил Олава святым.

Епископ взял на себя вину конунга за жестокие расправы с теми, кто отказывался принять крещение, да и не только с ними. Конунг искал путь к Господу Богу, сказал он. Епископ Гримкель не осмеливался сдерживать конунга Олава, когда тот был особенно ретив, ибо опасался отвратить душу конунга от христианства и тем самым положить конец крещению страны.

Получилось, что мы, слуги Божьи, как будто пожертвовали вечным спасением конунга ради победы христианской веры, сказал он. Но Бог читал в душе конунга Олава лучше, чем мы.

Транд замолчал, глядя перед собой.

– Я помню, мать говорила мне о жестокой борьбе, которая, должно быть, происходила в душе конунга, прежде чем он отбросил меч и положился на волю Божью, – сказал наконец Транд.

Наступила тишина. Ее нарушил Петр.

– Конунг Олав был святой, – сказал он, и в голосе его не слышалось ни тени сомнения. – Священники принесли его в жертву, а Господь забрал к себе, послав мученическую смерть.

Опять наступило молчание.

– Я хотел убрать из церкви его раку, – сказал Олав задумчиво, – но теперь не сделаю этого. Хотя мне и не по душе, что людям вбивают в голову, будто он лежит в раке, словно живой.

– Уже двадцать лет как никто никого не обманывает, утверждая, будто подстригает волосы и ногти святому, – сказал епископ. – И ключ от раки заброшен в море. Я думаю, Олав сын Харальда, что если сейчас начать ворошить все это, то будет больше вреда, чем пользы.

– Возможно, и так, – согласился Олав. – А как быть с разговорами о чудесах и о кротости конунга Олава?

– Я не уверен, что в наших силах помешать людям говорить о чудесах Олава Святого, – сказал епископ. – К тому же не все чудеса выдуманы. А рассказы о его кротости поучительны, люди должны знать, каким следует быть истинному христианину.

– Пусть будет по-вашему, епископ Бьярнвард, – сказал Олав после долгого, раздумья. Он встал, подошел к Транду и протянул ему руку.

Транд тоже встал, однако он не сразу ответил на рукопожатие.

Все ушли, но Олав остался у Эллисив.

– Наверное, рассказы об Олаве Святом поучительны и для меня, – сказал он ей.

– Попробуй стать таким конунгом, какой не вышел из него, – посоветовала Эллисив. – С чего ты начнешь?

Олав задумался.

– По-моему, в «Откровенных Висах» Сигват скальд дал конунгу Магнусу хороший совет.

– Ты имеешь в виду вису:

 
Мир и богатым и бедным дай по закону, конунг!
Хёвдинг, держи свое слово, будь справедлив и щедр!
 

– Да, именно эту. Только боюсь, мне не хватит кротости. Пока, я чувствую, мне ее недостает. – Он посмотрел на нее таким взглядом, что она побоялась истолковать его значение.

– Возможно, кротость придет с годами, – сказала она.

– Не знаю. К тебе она пришла?

– Нет, – призналась Эллисив.

Он засмеялся.

– Хорошо, что хоть ты не лжешь, – сказал он.

На другой день Эллисив нашла Транда и сказала, что хочет поговорить с ним.

– О чем? – спросил он.

– Об Августине и Иоанне Златоусте, – ответила она.

– Допустим, что так. – И Транд пошел с нею. Они поднялись по длинному склону холма, выходившему на западный берег острова.

Было ясно и почти безветренно. Только теперь, когда вскоре предстояло расстаться с Боргом, Эллисив поняла, что привязалась к этому острову.

В солнечных лучах мелькали чайки. Вспугнутый кулик-сорока слетел с гнезда и кружил над самой землей с жалобными криками, С куликом-сорокой Эллисив подружилась еще на Сэле, тогда ей казалось, что эта толстенькая птичка с черно-белым оперением, красным клювом и чудными розовыми лапками была как будто здешним придворным шутом.

Они поднялись на вершину холма, которая была усеяна розоватыми цветами, цветов было столько, что приходилось наступать на них.

Эллисив и Транд остановились над обрывом.

Далеко внизу волны, никогда не ведавшие покоя, накатывали на золотисто-коричневые скалы – с шипением вскипала пена.

С отвесных скал доносился шум, гам, хриплые крики – там гнездились чайки, бакланы и чистики.

Они сели на самой крутизне, где небо и море сходились с этим грозным обрывом. И долго сидели молча.

– Так что же ты хотела сказать об Августине и Иоанне Златоусте? – спросил наконец Транд.

– О них ничего. Я хотела поговорить о тебе и об Олаве.

– Я так и думал.

– Я не верю в твою ненависть, – сказала она. – Ты обижен, и на расстоянии тебе кажется, что ты действительно ненавидишь. Но когда ты ближе сходишься с человеком, у тебя уже не хватает злобы. Ведь ты же добрый.

– Наверное, ты права. – Он смотрел на гагу, которая покачивалась на волнах. – Но если я даже на ненависть не способен, что же тогда остается от моей жизни? – спросил он вдруг. – Горстка тлена?

– Примерно то же самое остается от любой жизни, когда поживешь достаточно долго и оглянешься назад, – ответила она.

– Иными словами, ты хочешь сказать: видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все – суета и томление духа!

– Горькие слова. Откуда они?

– Из Екклесиаста.

Эллисив задумалась.

– Осенью я бы сказала на это: истинно так. Но теперь – нет. Я…

Он перебил ее:

– Только не вздумай меня утешать: не трать время впустую.

– Как же мне, несчастной, быть? – спросила Эллисив. – Ты так помог мне, а я не могу вернуть тебе долг.

– Молись за меня.

Он встал и подал ей руку, чтобы помочь подняться.

Мгновение они стояли друг перед другом. У Эллисив мелькнуло одно воспоминание, она напрягла память, и потянулись цепочкой слово за словом:

 
Где цветы скрываются всю зиму?
И куда плоды уходят с веток?
Можно ль их увидеть в зимний холод?
Но мы знаем: все проснется снова на земле
по воле Всеблагого, что из праха мертвых воскрешает так же,
как давал им прежде жизнь.
 

Это были те самые стихи, которыми он пытался утешить ее после смерти Марии.

Транд молчал.

– Ты не веришь, что тот, кому под силу воскресить умерших, кто воскрешает весь мир после зимнего сна, может сотворить и новую весну в жизни одного смертного? – спросила она.

Когда они шли обратно, ей казалось, что тьма у него в душе подобна черному провалу среди яркого света и бурлящей жизни.

Приближался день Великомучеников с Сэлы [37]37
  8 июля.


[Закрыть]. Был вечер, завтра, если будет попутный ветер, они покинут Оркнейские острова.

Олав несколько раз подолгу беседовал с епископом Бьярнвардом, иногда Эллисив участвовала в их беседе.

Бьярнвард считал, что, если сыновья конунга не смогут править вместе, им следует разделить страну между собой и заключить друг с другом союз. Олав думал так же – он не видел более разумного способа уладить это непростое дело.

От людей, приплывших на торговых судах, они узнали, что конунг Магнус находится в Нидаросе. Его провозгласили конунгом на тинге в Гуле, но на юге страны тинга еще не было.

Олаву следовало спешить. Он хотел плыть прямо в Трондхейм и попробовать договориться там с Магнусом. Хорошо бы Магнус оставил за собой те земли, где его уже провозгласили конунгом, а Олав стал бы конунгом на юге страны.

Эллисив быстро закончила сборы и была готова в путь.

С болью она расставалась с могилой Марии.

Служанки Эллисив нашли себе мужей на Оркнейских островах и не хотели уезжать отсюда. Все, кроме Ауд.

Эллисив это удивило, она решила наконец расспросить Ауд о человеке, к которому та ходила всю зиму.

Ауд расплакалась.

– Он такой добрый. И совсем не похож на других мужчин, у которых только одно на уме.

– Потому он тебе и нравится?

Ауд молча кивнула.

– Если хочешь выйти за него замуж, я тебе помогу, – сказала Эллисив. – А если тебе жаль расставаться с Ингигерд, он может пойти на службу к Олаву и вместе с нами поехать в Норвегию.

Ауд покачала головой.

– Я не могу выйти за него замуж, – проговорила она.

– Он уже женат?

– Нет. – Ауд расплакалась еще безутешнее.

Эллисив перестала расспрашивать и попыталась успокоить Ауд.

Наконец Ауд сказала:

– Он мне понравился, потому что был очень добр ко мне и ни к чему не принуждал. Но потом я поняла, что он просто ничего не может.

Слезы бежали у нее ручьем, и Эллисив не знала, как ее утешить.

– Ты уверена, что этому горю нельзя помочь? – спросила она. – Может, он из таких, которым нужно время…

– Время у него было.

– Что, если мы все-таки возьмем его в Норвегию? А там посмотрите, как у вас пойдет дело.

Больше у них об этом разговора не было. Но у Ауд, видно, еще оставалась надежда – она по-прежнему пропадала по ночам.

В последнюю ночь ее опять не было.

Олав и Эллисив долго беседовали, Ингигерд спала.

Олав рассказывал, как уговаривал Транда поехать с ним в Норвегию.

– Я сказал, что не могу обещать ему Эгг, потому что сам не знаю, кому отойдет эта усадьба. Но в каких бы землях я ни стал конунгом, он получит усадьбу и имущество, равные тому, что потерял. И я сделаю его таким же лендрманном, каким был Кальв сын Арни.

– Я священник, – ответил он мне.

– Это не помеха, – сказал я.

– Может, и так. Но не знаю, смогу ли я обуздать свою горечь. Как бы тебе не пришлось раскаиваться, что ты взял меня с собой. Лучше я останусь на Борге. Здесь, в тишине и покое, со своими книгами, я никому не причиню вреда.

Я продолжал настаивать, но он только качал головой.

Смирись с тем, что после твоего отца останутся поломанные судьбы, сказал он.

– Печально, но мы с тобой уже ничем не можем ему помочь, – тихо сказала Эллисив.

Олав отхлебнул пива, Эллисив заметила, что чаша почти опустела.

– До отъезда я хотел кое-что сказать тебе, – промолвил он. – Ты не должна бояться встречи с моей матерью. Я сделаю все, чтобы эта встреча не состоялась. Но в любом случае положись на меня. Я на твоей стороне.

Эллисив в ответ прикоснулась к его руке. Он посмотрел на нее. И ей почудилось на миг, что лицо его осветилось нежностью, совсем не похожей на сыновнюю. Ее обдало жаром. Олав отвел взгляд в сторону.

Эллисив гнала непрошеные мысли: конечно, она ошиблась. Она пошла налить в чашу еще пива.

– Одного я все-таки не понимаю, – сказал он, когда она снова села на лавку. – Как ты могла любить отца после его измены, после того зла, которое он тебе причинил.

– Разве я не объяснила тебе этого?

– Кое-что осталось непонятно. Я не верю, что та валькирия, которая участвовала в набегах Харальда на датское побережье, вдруг стала кроткой и все простила ему во имя любви к ближнему.

– Можешь не верить, но это правда.

– Тогда это не вся правда. А я хочу знать всю.

– Я же любила его как супруга. Помнила наши счастливые дни в Гардарики.

– Это понятно. И все-таки, мне кажется, ты что-то утаила.

Эллисив чувствовала, что он прав, но ей не хотелось думать об этом.

– Лучше я не буду тебе отвечать, – сказала она.

– Мне кажется, я имею право получить ответ.

Эллисив молчала.

– Хорошо, я помогу тебе, – сказал он, подождав. – По-моему, ты как была, так и осталась валькирией.

Слова Олава как будто тронули груду остывших углей в ее душе – вырвалось пламя, и стало ясно, что угли, не переставая, тлели с давней поры. В ней снова разгорелась воинственность, необузданность – все, что соединяло их с Харальдом в молодые годы.

Заметив взгляд Олава, Эллисив отвернулась, она хотела взять себя в руки. В висках стучала кровь.

Олав не принимал всерьез ее кротость, но он ошибался. Ее кротость была искренней. Однако угли, оказывается, еще не угасли.

Не их ли жар она все время ощущала с тех пор, как Харальд уехал с Оркнейских островов? Прощаясь, она молила Господа даровать ему победу и заветными словами внушила Харальду отвагу перед боем. Ему не было нужды настаивать на этом. Достаточно было напомнить ей о Святославе и тех временах, когда в ней самой пылал воинственный огонь.

Она рассказала Олаву о своем прощальном разговоре с Харальдом.

– Я любила его за безрассудную храбрость, за необузданность, – сказала она. – За его самозабвенность в бою. Мне нравилось даже его властолюбие и высокомерие. Он был как Люцифер [38]38
  Свергнутый с неба за гордыню ангел.


[Закрыть], который в своей безграничной дерзости осмелился восстать против самого Бога.

– Дерзости и у тебя хватает, – сказал Олав.

– Пожалуй. Наверно, за это мы и ценили друг друга. Когда между нами царил мир, я не желала другого рая. И какой бы поступок Харальд ни совершил, я знала, что настоящая правда в том, что сказал Халльдор: Харальд любил меня больше всех на свете. Что мне было в нем неприятно, так это его коварство и жадность.

Олав ответил не сразу.

– Если тебе нравилась его отвага и воинственность, зачем ты пыталась склонить его к миру?

– Затем, что это по-христиански, а я хотела спасти его душу.

– Ты думаешь, можно быть кроткой валькирией? – недоуменно спросил он. – Вроде мужей в твоей стране, которые умеют и сражаться и плакать?

– А почему бы и нет? Кротость моя всегда была искренней. Я стремилась к Богу. Но оказалось, что все это время во мне жила и валькирия. Мне бы следовало понять это раньше, и без твоей помощи.

– Значит, ты гордишься тем, как отец вел себя у Станфордского моста? – спросил он еле слышно.

– Конечно, – сказала Эллисив. – Одно его мужество чего стоит, как представлю себе – вот он врезается в полчища врагов, словно это дым или ветер. Но после его гибели со мной что-то случилось.

– Что?

– Ты рассказал мне о твоем Станфордском мосте.

– Разве это для тебя что-то значило?

– Значило. И не надо спрашивать – что именно. Не торопи меня, мне надо подумать и разобраться во всем самой.

Олав умолк, через некоторое время Эллисив снова заговорила:

– После твоего рассказа все, что я знала раньше, как будто сплавилось во мне воедино. Словно железо, когда его выплавили из болотной руды и от него отделились все шлаки.

Я, конечно, и раньше знала, что грешно убивать человека, если только он не хочет убить тебя. У Харальда в руках были тысячи человеческих жизней и он готов был заплатить ими за свое величие, а ведь у каждого воина были близкие и родные ему люди.

Я пробовала отговаривать Харальда от походов. Но чем я могла его убедить? Это был напрасный труд. Беда в том, что я, наверное, была бы даже разочарована, если бы мне это удалось.

Ты вот назвал меня валькирией. Но после твоего рассказа о Станфордском мосте я уже никогда ею не буду.

Он поднял голову, и по лицу его скользнула улыбка.

– Вряд ли отец когда-нибудь понимал тебя, он умел сражаться, но не умел плакать.

– Должно быть, не понимал. Но я любила его, и это, по-моему, было для него самым главным. Его мало кто любил.

– А почему он терпел твои упреки и не терпел их от Халльдора?

– Может быть, потому, что я женщина. Это не задевало его самолюбия.

– Наверное, ты права, – сказал он. И неожиданно добавил:– Но ты ошибаешься, если думаешь, что я умею только плакать. Конечно, ради добычи и славы я никогда не пойду в поход. Однако, если кто-нибудь нападет на меня…

Его правая рука лежала на столе ладонью вверх, Эллисив видела на ней мозоли от меча. Олав перехватил ее взгляд.

– Смотришь на мою руку?

– Да. По ней видно, что она не расстается с оружием.

– Я упражняюсь.

– Я знаю.

– Конунг не может править страной только лаской да добрым словом, – сказал он. – Так не правил даже конунг Ярослав, твой отец. Чтобы дать стране мир, нужна сила.

Эллисив не могла отвести взгляд от этой молодой, сильной руки – той, что должна была дать стране мир. Она вдруг схватила эту руку, сжала в своей, приложила к щеке.

Дыхание у Олава стало учащенным.

Прежде чем она опомнилась, он обнял ее и крепко поцеловал в губы.

Со стоном Эллисив прижалась к нему. Наконец она поняла. Вот он, водопад, к которому ее неотвратимо несло.

Руки Олава ласкали ее.

– Елизавета, – шепнул он. – Елизавета.

Она попыталась вырваться из его объятий, ей следовало одуматься. Но он держал ее, и она не могла этому противиться.

– Я не сделаю тебе ничего плохого, – сказал он.

– Что ты хочешь?

– Хочу сказать, что я люблю тебя. Ты должна знать об этом.

Больше Эллисив не сопротивлялась, ее непреодолимо влекло к Олаву. Она невольно ответила на его ласки.

– Ты думаешь о Харальде, – сказал он вдруг.

– Да. Но я думаю и об Олаве, который умеет и сражаться, и плакать.

На другой день Эллисив стояла на корабле конунга, свежий юго-восточный ветер нес ее прочь от Борга. Она еще была оглушена случившимся.

Олав сдержал слово – не сделал ей ничего плохого, как он сам выразился, и, слава Богу, ни на чем не настаивал. Эллисив знала, что не смогла бы отказать ему.

Олав понял это.

И считал, что для них лучше раскрыть душу друг другу. Ведь можно любить, но не давать себе воли, чтобы избежать греха, сказал он. Эллисив сомневалась, что все будет так просто, как казалось Олаву.

Ее терзало чувство вины и сознание нарушенного долга.

Как она могла допустить, чтобы все зашло так далеко, куда она смотрела. И ведь это она первая взяла его руку, Эллисив взглянула на Олава. Он стоял на помосте рядом с кормчим и улыбался ей открыто и бесстрашно.