Текст книги "Из глубин"

Эсперадор принял под свое покровительство Бланш Ракан и ее сына, и Франциск ударил. Легкость, с которой чужеземному королю удалось избавиться от агарисских святош, доказывает, что они стали ненавистны народу. Я немало прочел об эсператистских временах – костры, мертвые озера, забивание камнями, публичные покаяния, война с древними мудрецами, преследование ученых, философов, поэтов… Только поражение в Талиге вынудило Агарис отступить, старый Эсперадор весьма своевременно умер, а пришедший ему на смену одернул ордена Истины и Чистоты. Не сделай он этого, вслед за Талигом от Агариса отпали бы и другие, однако я отвлекся от лаикских головастиков. Первый мой урок завтра, мне в присутствии Дюваля придется говорить о начале времен, что не так уж плохо, поскольку ненавистное мне облеклось в нынешнюю форму много позже. Остается решить, к кому мне обратить мою лекцию – к ученикам или к капитану, с которым, насколько я успел понять, следует говорить медленно и в понятных ему выражениях.

Всего же более меня удручает необходимость увязывать имена унаров с их лицами. Шлих и Дюваль едины в том, что нынешний набор не внушает особых опасений. Самой значительной особой в нем является наследник Дораков, главное в котором не будущий титул и не отец-маршал, как поговаривают, совершенно бездарный, а дядя-временщик. Будь я каким-нибудь полковником, я бы побился об заклад, что именно Дорак выйдет из Лаик под первым номером. Остальные не столь полезны и не столь опасны, ну а кто сколько стоит, и прав ли был Капотта в своих оценках знати, или же графиня Ариго перекормила ручного сьентифика марципанами, я узнаю в самое ближайшее время.

****

3-й день месяца Осенних Молний 390 года круга Скал

Огромная луна в окне словно бы намекает, что пора подводить первые итоги. За прошедший месяц я выучился распознавать черно-белых головастиков и убедился в полном человеческом ничтожестве своих, с позволения сказать, коллег. Все они, кроме разве что обнаружившего определенные проблески мысли врача, ограниченны, однако не злы и не заносчивы. Говорить с ними совершенно не о чем, к тому же мне приходится готовиться к урокам, что отнимает больше времени, чем думалось. Глупость так называемого великого Франциска дает о себе знать везде, и Лаик не исключение. Логические науки здесь преподают двое менторов, а описательные – лишь один. И это при том, что словесность и землеописание разнятся всяко больше математики и философии, а назвать историю наукой могли лишь озабоченные своей дутой славой тираны. Так называемые великие победы Оллара – последствия либо везения, либо глупости агарисских святош и старой аристократии, но называть вещи своими именами в Талиге невозможно, да и перед кем? Перед потомками тех, кто кичится подлостью предков, полагая эту подлость доблестью? Перед теми, кто строит свое процветание на прислуживание всем этим нынешним Доракам и Манрикам?

Меня не услышат, а если услышат, то или не поймут, или я лишусь возможности писать и хорошо, если не жить. Моя работа останется незаконченной, а мой бунт задохнется в сырых лаикских стенах. Криков здесь не услышат, так зачем кричать? Тем более что я могу лично не повторять олларовской лжи, предоставив это унарам, которые с готовностью похваляются своими… нет, знаниями я эти зазубренные в родовых поместьях подлости называть не могу. У агарисских ханжей имеется нечто вроде выходного монолога, когда они перечисляют то, во что они якобы веруют. Приспешники Олларов ничем не лучше, просто у них это называется историей Талига.

Я мог бы гордиться открытым мною способом препоручения лжи самой себе, но это отнюдь не то наследство, которое я хочу оставить. Мой главный труд ждет своего часа, думаю, что я смогу взяться за него после Зимнего Излома, пока же мне приходится вникать в землеописание, поскольку здесь требуются знания, хоть по большей части и лишенные мысли. Так запоминают дорогу лошади и возчики. Когда в Урготе льют дожди? Какие реки наиболее полноводны? Что за животные водятся в Сагранне, и чем они отличаются от обитающих в Торке? Все это при желании можно прочесть, но унары должны получать свое землеописание, а ментору, согласно здешним правилам, не дозволяется заглядывать в книги, если только он не зачитывает чьи-то откровения или литературный отрывок.

Уроки словесности, раз уже речь зашла о них, приносят мне некоторое удовлетворение. Не могу сказать, что я научил головастиков разбираться в поэзии и тем более творить самим, это не под силу никому, но я заставил себя слушать. То, что не может сказать Жерар Шабли, говорят герои Иссерциала и Дидериха. Я читаю обличающие временщиков строки в лицо кардинальскому племяннику, и тот слушает, это ли не месть? Мститель с кинжалом может убить лишь единожды, мститель с пером убивает негодяев век за веком; у меня в руках перо.

****

19-й день месяца Осенних Молний 390 года круга Скал

Я не люблю комедии. Смех ради смеха принижает человека и порожден либо низменными чувствами, либо бессилием. При этом смех – самый простой из путей к признанию, ведь шут в нелепой одежде заметен всегда. Большинство людей неспособно на длительную работу разума и души, если под этим церковным словцом понимать готовность испытывать высокие, сильные чувства. Именно поэтому смех в трагедиях сродни перерывам между лекциями, он позволяет публике отдохнуть и вновь обрести способность к пониманию и сопереживанию. Последнее время я взял за обыкновение записывать то, что может пригодиться в моей работе; сегодня это был смех.

Началось с того, что захворал наш, скажем так, слуга Создателя. О, ничего серьезного, хотя этот Эразм заметно старше меня. Праздность и отсутствие волевых и умственных усилий способствуют укреплению здоровья, и все, что грозит подобным господам, это дурные болезни и расстройства желудка, последнее и произошло. Аспид слег с грелкой и был вынужден отказаться от вечернего обжорства с возлияниями, что возымело результат, сразу и смешной, и докучливый. Меня посетил постоянный собутыльник занемогшего клирика, горластый, тучный пучеглазый солдафон. Он преподает фехтование, однако обществу себе подобных предпочитает общество отца Эразма. Насколько я успел понять, двое оставшихся фехтовальщиков, гимнаст и берейтор Арнольда Арамону в свой круг не допускают, хотя, возможно, он сам туда не слишком рвется, всего же вероятней сочетание первого и второго.

Лаикского клирика назначает лично кардинал, на которого святой отец и шпионит, но старшему шпиону нужны младшие. Если Арамона доносит, от него и впрямь лучше держаться подальше, но у меня не оставалось выхода. Быкоподобный ментор возник на моем пороге с корзиной, из которой красноречиво торчало бутылочное горлышко, мне оставалось лишь посторониться. Арамона грузно прошествовал к столу, вперился взглядом в разложенные бумаги – к счастью, это были заметки к завтрашнему уроку – и буркнув: «Все пишете, нет бы отдохнуть», водрузил рядом с чернильницей свою ношу. Я что-то ответил, но этот человек слышит лишь себя, и это к лучшему.

Я подал столовые приборы и стаканы, незваный гость тут же разлил принесенное им вино, с громким хохотом выпил за мое здоровье и принялся рассуждать. Я слушал бесконечный монолог, прикидывая, как втиснуть нехитрые мысли этого животного в двенадцать, в крайнем случае, шестнадцать строк. Это явление с корзиной в келью к философу, эта снедь среди книг и рукописей и тинта рядом с чернилами в пьесе будут бесподобны, но ментора я заменю бароном. Тупым, самодовольным, разглагольствующим о своих былых подвигах, нынешних связях и поисках жениха для дочери. Мне даже стало жаль, что, узнав цену Ортанс, я разорвал план «Небесной Гортензии», который вынашивал два года.

История девицы, оставившей богатого и знатного суженого ради безродного гения, невероятней всех россказней о закатных тварях, но как можно было бы показать противостояние животного и разумного! Знатный жених, врывающийся к сопернику, чтобы предложить ему отступного, был бы великолепен, но… но Ортанс оказалась достойна не трагедии, а криков попугая.

Я сожалел о несбывшемся замысле и слушал, иногда кивая и отпивая из своего стакана. Вино оказалось слишком сладким, чтобы получать от него удовольствие, но оливки и копченая утка были неплохи. Арамона пожелал услышать мое мнение об угощении, и я выразил ожидаемое восхищение, даже не слишком покривил душой, заодно пожелав скорейшего выздоровления отцу Эразму. В ответ гость сообщил мне, что я тоже умный, но слишком уж тихий и незаметный, в его устах это, несомненно, было комплиментом. Затем я узнал, что у Арамоны есть сын, который уже умеет читать и хочет воевать. Как было в ответ не поднять стакан и не пожелать Арамоне-младшему со временем достичь тех же высот, что и отец? О сарказме и иронии господин фехтовальщик явно не слышал и принял мои пожелания благосклонно, чтобы не сказать величественно, дозволив обращаться к нему, если у меня возникнут затруднения.

Затруднений, в которых мне могло бы помочь подобное животное, у меня не имелось, но Арамона ждал ответа, и я поинтересовался его мнением о наших головастиках вообще и племяннике Дорака в частности. Ответ, признаться, меня порадовал, поскольку унар Анри по фехтовальной части изрядно уступает, самое малое, четверым. Первым идет тоже довольно-таки неприятный красавчик, хотя Арамона, по его словам, учивал куда лучших бойцов, в перечисление коих и углубился. Он сыпал именами герцогов и графов, которые, став маршалами и генералами, ни за что не забудут столь выдающегося мастера клинка и протянут руку его пучеглазому сынку. В конце концов у оратора начал заплетаться язык, а бутылка показала дно, что меня и спасло. Арамона осушил последний стакан, заверил меня в своем уважении и пообещал составить мне протекцию не то у особо любезных его сердцу Савиньяков, не то у Ноймариненов, после чего убрался, оставив гору костей и достойный трактира запах.

20-й день месяца Осенних Молний 390 года круга Скал

Утром я поднялся с больной головой, должно быть, именно поэтому расшумевшиеся головастики казались мне особенно несносными. Урок тянулся, как тянется бездарная книга, а когда, наконец, закончился, мной завладел позабывший и думать о вчерашней хвори аспид. Он уже знал о моем ночном госте, что могло означать как то, что он Арамону ко мне и подослал, так и то, что его осведомители не дремлют. Что ж, я не сказал ничего, что могло быть истолковано против меня; по правде говоря, я вообще ничего не сказал. На вопрос Эразма, не утомил ли меня визитер, я ответил улыбкой, предоставив собеседнику додумать устраивающий его ответ. Тот, видимо, так и сделал, поскольку уведомил меня, что Арамона – человек душевный, хотя его дружелюбие порой и может показаться чрезмерным. Я отделался цитатой Иссерциала, которую Эразм, разумеется, не узнал, решив, что я в самом деле полагаю себя оторванным от родимой ветки листком и рад любому готовому меня приютить древу. Последовала получасовая проповедь под травяной отвар, из которой следовало, что в Лаик я обрету душевный покой и сердечную дружбу. Из более или менее любопытного я узнал, что Арамона женат на внебрачной дочери графа Креденьи, является достойным супругом и нежнейшим отцом, и что его рвение и верноподданнические чувства еще будут оценены по заслугам. Я с готовностью согласился и был отпущен с пожеланиями всяческой олларианской чуши, от которой меня всегда мутило.

Незначительное, казалось бы, событие, но из колеи оно меня выбило, и вместо того чтобы заняться, наконец, своей работой, я отправился на урок рисования, благо менторам это не только не запрещено, но и поощряется. Мои мысли вращались вокруг очередного мерзавца с титулом, прижившего вне брака дочь, но этот Креденьи хотя бы позаботился в меру сил о ее будущем и не скрывал своего отцовства. Моего загадочного родителя хватило лишь на то, чтобы откупиться, причем вряд ли подобная трата для него что-то значила. Неведомый Креденьи проявил бо`льшую щедрость, поскольку купил дочери хоть и скверного, но дворянина. Мой пожелавший остаться неизвестным отец удовлетворился мещанами, если, конечно, это был выбор его, а не обесчещенной им отчаявшейся женщины. Слабый пол падок на смазливых титулованных мерзавцев и верит любым посулам, а ведь еще есть и шантаж, и прямое насилие. Мне неизвестно о моем происхождении ничего, поэтому я вправе подозревать всех, кроме разве что кэналлийцев и бергеров, ибо первые смуглы и черноволосы, а вторые белобрысы и звероподобны.

Логика и зеркало подсказывают, что я сын кого-то из уроженцев Эпинэ, хотя столицу и Кольцо Эрнани исключать тоже не приходится. У меня на плече и груди довольно приметная россыпь родинок, слегка напоминающая созвездие Охотничьего Рога, как его изображают в астрологических трактатах. На уроках рисования унары по очереди позируют почти обнаженными, при условии определенного везения я смогу обнаружить своего сводного брата, племянника, а то и дядюшку. Конечно, если мне достанет терпения. Сегодня мне не повезло – на возвышении в совершенно нелепой позе восседал унар Арнульф, здоровенный и на редкость тупой даже по бергерским меркам горец. Ортанс пришла бы от столь дивного зрелища в восторг, а мне стало противно, к тому же меня ожидали прерванные визитом Арамоны занятия. Просидев около четверти часа, я ушел, но работать так и не смог. Дидериховы бастарды думают если не о любви, то о мести, но они знают, кому мстить, я – нет.

****

1-й день месяца Зимних Скал 391 года круга Скал

Прошлой ночью мне пришлось принять участие в праздничном застолье, которое устроил Дюваль. Всех, от ментора до последнего слуги, согнали в упорно отдающий монастырем столовый зал, где мы чудом не отдавили друг другу ноги и не расквасили носы, поскольку все огни были погашены. Зато потом под радостные унарские вопли зажгли и подняли люстру, видимо, призванную изобразить грядущие радости и торжество света над тьмой. Когда юность оторала, умудренность в лице Дюваля произнесла речь, собравшую, кажется, все банальности от призыва быть хорошими унарами до уверенности в грядущей победе Талига над всеми мыслимыми и немыслимыми врагами. Хорошие унары в ответ с удовольствием еще раз заорали и услышали потрясающую новость о том, что через два месяца их каждую неделю станут отпускать в столицу. Затем один за другим принялись вставать менторы, в меру своих способностей повторяя на разные лады все то же – учеба и Талиг, Талиг и учеба, мы всех победим, победим мы всех, всех победим мы…

Громогласней всех оказался Арамона, а короче и при этом подобострастней – берейтор, выразивший полное согласие с господином капитаном. Я, как и положено представителю описательных наук в Талиге, был последним. Обличать собравшихся подобно герою Дидериха, оказавшемуся на пиру глупцов и подлецов, я не стал, поскольку это не имело ни малейшего смысла. Но и повторять, пусть и кратко, верноподданный бред я не мог и по некоему наитию прочел финальные строки оды «К свету». У этого стихотворения не менее пяти смыслов, но лаикским обитателям хватило и первого. Мысль, что дневной свет лучше ночной тьмы, встретила полное понимание.

Затем с, так сказать, ответным словом (мы будем хорошими унарами, а Талиг всех победит) выступил унар Герман. Выбор меня несколько удивил, я ожидал юного Дорака, впрочем, этот бергер, кажется, состоит в родстве с маркграфом. Неотвратимый Анри оказался вторым. Он выразил благодарность дорогим воспитателям и заверил, что никто из головастиков, служа Талигу, нас не забудет и не опозорит, хотя что есть подобные питомцы, если не позор, через который мне придется переступить? На этом церемония, судя по всему, и завершилась бы, но моя выходка имела неожиданное продолжение. Не успел унар Анри сесть, как вскочил унар Винченцо, осчастлививший нас одним из худших творений Веннена. Даже великие поэты в юности подвержены стадному чувству, а юность Веннена пришлась на конец Двадцатилетней войны, от победы в которой наше дворянство не может протрезветь вторую сотню лет. Слушать это было неприятно, пожалуй, неприятней, чем нескладное мычанье Дюваля. На этом совместное празднование завершилось, унары остались трапезничать под присмотром старшего фехтовальщика и слуг, а мы проследовали в апартаменты капитана, где мне пришлось есть, пить и слушать глупости еще два часа.

Застолье вышло шумным, нелепым и лживым, поскольку все лгали всем, но присутствие отца Эразма иного и не допускало. Менторы пили за Лаик, великое будущее унаров, здоровье короля с кардиналом, будущего наследника, которым весной нас осчастливит ученица Капотты, дорогого капитана, любимых коллег и бывших учеников, которые уже успели насовершать подвигов. Один умудрился застрелить собственного генерала, другой прыгнул из торских капитанов в капитаны королевской стражи, третий угнал талигойский корабль и поймал вражеский, который годами не могли одолеть наши великие флотоводцы… В довершение всего ко мне пристроился Арамона, который сперва выяснил, что за стихи читали я и Винченцо, а потом объявил, что обязательно добудет своему отпрыску Веннена. Я не выдержал и посоветовал чадолюбивому ментору осчастливить наследника еще и Софиметом. Не удивлюсь, если он так и поступит.

****

17-й день месяца Зимних Волн 391 года круга Скал

Обычно невежды и глупцы портят мне настроение, но порой случается обратное. Незнание способно задать вопрос, который, подобно внезапному стуку, привлечет внимание к тому, что прежде казалось очевидным. Сегодня наш второй бергер, которому лучше позировать, чем говорить, задал мне вопрос. Предельно глупый и при этом натолкнувший меня на потрясающий сюжет, в сравнении с которым блекнут и «Элкимена», и «Тень бастарда».

Иногда мне хочется слегка развлечься. В Лаик имеется перечень позднегальтарских и раннекабитэльских шедевров, о которых ментор обязан рассказать, остальные на его усмотрение. Мне показалось забавным обсудить горестную историю Беатрисы Борраска, которую взахлеб глотают все юнцы, но которой для сьентификов словно бы не существует. Ханжество, посеянное эсператистами, процветает в олларианском Талиге, хотя ордена Домашнего Очага и Чистоты давно изгнаны, а духовное якобы отделено от светского. В библиотеке Лаик пресловутая история нашлась аж в шести изданиях, пять из которых были со знанием дела проиллюстрированы, так что на урок я взял шестое, относительно скромное. Как и ожидалось, унары с сим шедевром были, так или иначе, знакомы, исключение составили лишь бергеры, у которых подобные предания передаются изустно. Горцы с видимым интересом слушали спровоцированное мной обсуждение. В конце концов Арнульф не выдержал и громовым голосом поинтересовался, почему Беатрису с мужем, раз они стали эсператистами и взяли в дом больше сирот, чем другие праведники, не сделали святыми. Ответом был всеобщий хохот. Улыбнулся и я, но потом задумался и продумал всю ночь. До Эрнани в анаксии негайифских святых просто не было, и в раннекабитэлскую эпоху в святцы записывали всех, кто попадался под руку. Почему же обошли спасшего Гальтары полководца и его добродетельную супругу? Этому мог помешать лишь кто-то очень влиятельный, почти всемогущий. И такой в Золотой Империи был. Чезаре Марикьяре, в монашестве Адриан, основатель ордена Славы и… друг юности насильника Ринальди Ракана. Я освежил в памяти житие Адриана. При всех позднейших сахарных пошлостях никто не отрицает ни беспутной юности святого, ни того, что он не верил в виновность своего приятеля, пока не спустился в пресловутые лабиринты. Выбравшийся оттуда и внезапно уверовавший Чезаре меня не занимал. В отличие от четы не дождавшихся святости Боррасок.

Мы все исходили из того, что «всем известно». То, что «знают все», сомнению не подлежит, но чудесная зеленая лужайка на поверку может оказаться трясиной, а женская добродетель – распутством и лживостью. Нам веками предлагалось считать, что юная провинциалка, взятая в жены стариком, хранила верность вечно отсутствующему супругу и отвергала писаного красавца, к тому же эпиарха-наследника. Это даже не смешно, это нелепо. Услышь мы нечто подобное про наших соседей, за дело возьмутся здравый смысл и знание человеческой натуры, но это же «знают все». Беатриса была добродетельна, верна, похищена и изнасилована. Как бы не так!

Супруга вечно пропадающего на войне старого дурака захотела развлечься и выбрала себе подходящего любовника. Скорее всего, первым в ее постели оказался Чезаре, но тот предпочел другую чужую жену, с которой и сбежал. Тогда Беатриса занялась Ринальди, сходящим в столице с ума от безделья. Беатриса почти наверняка подумывала избавиться от супруга, а возможно, и мысленно примеряла корону, ведь анакс не имел наследников. Чтобы загнать любовника в угол, супруга Лорио сперва забеременела, а затем явилась к Ринальди, и он ее где-то спрятал, но этим и ограничился. Беатриса поняла, что оказалась в ловушке. Прятаться до конца своих дней на какой-нибудь вилле, не имея возможности даже показаться в городе, она не желала, и любовь к Ринальди, если здесь уместно говорить о любви, превратилась в ненависть.

Беатриса Борраска решила сразу вернуть себе былое положение и отомстить тому, кто не стал играть по ее правилам. Сбежать ей было нетрудно, ведь ее никто не стерег. Оставалось добраться до города, нанести себе какое-то количество неопасных ран и ушибов и устроить столь потрясшее Гальтары представление. Целомудренная женщина предпочла бы подобной прогулке смерть, ну так то целомудренная.

Своей цели Беатриса добилась, а то, что случилось потом, не так уж и важно. Во всяком случае, я далек от того, чтобы бросаться на защиту безмозглого красавца, мне любопытна исключительно злодейка, которая вернулась к тому, с чего начинала, и была вынуждена жить с клеймом добродетели, как другие живут с клеймом порока. Возможно, ее и впрямь причислили бы к лику святых, если бы не Чезаре-Адриан. Его дружбы не хватило на то, чтобы пойти против своих новых собратьев, и он накормил свою совесть, лишив блудницу и рогоносца нимбов. Эта история достойна драмы, хотя придется поработать над ситуацией, в которой «всем известное» станет неузнаваемым. Достойный вызов, и я его принимаю, но сперва диссертация. Больше трех лет в этом садке с головастиками мне просто не выдержать.