Текст книги "Сердце Зверя. Том 1. Правда стали, ложь зеркал"

– Эр Август, – холод донимал все сильнее, но холод терпеть можно, – почему она его защищает? После всего, что было… Это Левий?

– И Левий тоже, – Штанцлер не стал делать вид, что не понимает, о ком речь, – но это не главное. Катарина не думает, не пытается понять, она верит и исполняет свой долг. Я не хотел тебе говорить, я и теперь не уверен, что вправе это сделать…

Эр Август не хотел говорить, Ричард не хотел слышать. Потому что почти догадался, но некоторые вещи нужно знать наверняка.

– Эр Рокэ вызвал моего отца по просьбе Катари?

– Ты понял. Ты почти понял… Все было еще хуже. После рождения старшей дочери Катарина отказалась принимать Алву. Наотрез. И Фердинанд, надо отдать ему должное, ее поддержал. Тогда он еще помнил мать. Тогда он еще был человеком и пытался стать мужчиной. Пожалуй, в последний раз…

Алва, узнав, что королевская спальня для него закрыта, повел себя безупречно. Как вассал, выполнивший неприятный приказ сюзерена и довольный тем, что все в прошлом. Ему поверили. Поверил и я… Правду подозревала лишь Катарина. Она боялась Ворона, несмотря на все заверения Фердинанда, но когда стало известно об Эгмонте…

Мы все надеялись, что ему улыбнется удача, – Ренкваха считалась непроходимой, а союзники были готовы к выступлению. Мы тогда еще не знали Алвы, Катарина знала. Она предложила себя в обмен за жизнь Эгмонта. Ворон ответил, что Талиг важней всех женщин Кэртианы, а тем более одной. Вождя мятежников он не отпустит, но может избавить от Занхи. Катарина приняла его условия.

Алва, к его чести, слово сдержал. Он сделал даже больше – промедлил, дав разбитым повстанцам возможность уйти. Дорак рвал и метал, но не мог ничего изменить, а судьба королевы была решена. Она сочла, что в долгу перед Вороном, и она осталась с ним. По доброй воле. Теперь долг уплачен сполна. Она простила.

Так вот почему Катари отказала сюзерену в правде! При всей своей откровенности она не могла признаться в главном. В том, что избавила отца от казни, заплатив собой, а он чуть не совершил непоправимое… Если б не запрет судьям быть еще и свидетелями, он бы рассказал о насилии, которого не было. Была месть человека, который получал тело, но не душу, покорность, но не любовь.

– Если Катарина узнает, что я тебе рассказал, мы ее потеряем. Оба.

– Она никогда не узнает.

Он попросит прощения за то, что едва не проговорился. Катари простит, не может не простить, если она простила Алву… Справедливо простила. Отвергнутая любовь почти всегда жестока, но Ворон вел себя достойней многих. Подлость Придда и слабость Эрнани превратили Алва в изгоев, Рокэ не мог стать другим. Он заслужил смерть, а не презрение.

– Я так и не ответил на твой вопрос, Дикон. – На лице Штанцлера читалась решимость. – Я не видел ее величество больше года, но я знал ее еще девочкой и не сомневаюсь, что прав. Катарина не может лгать перед лицом Создателя. Она на самом деле вызвала Ворона. Ее величество не любила Алву, боялась его, он ее мучил и унижал, но он верно служил Талигу Олларов, этого у него не отнять. Королева не понимала, что Алва в сговоре с Дораком. Не знаю, подозревала ли она, что ты всех выдал, может быть, и да. Отчаянье – дурной советчик, а ты исчез, ее братья были убиты… Те, кто не погиб на этой проклятой дуэли, наверняка завидовали Ариго и Килеану. Скажи мне, что она могла подумать, зная, как Алва избавил Эгмонта от Багерлее?

– Что он оказал Ариго ту же услугу…

– Верно. Именно это она и сказала, открывая мне Дорогу королев. Она вынудила меня бежать. Это было просто – я знаю себе цену. Я бы не вынес пыток и подписал бы все, что мне подсунули, а самоубийство… В умелых руках оно равноценно признанию, и я бежал, а Катарина осталась. Она надеялась разбудить в Олларе человека и короля. Бедняжка… Поняв, что это невозможно, она обратилась к единственному человеку, который мог остановить бойню в Эпинэ. Не знаю, какие слова она нашла, но ей удалось доказать, что Манрик и Колиньяр вредят Талигу, а Алва, что бы о нем ни думать, Повелитель. Он мог подчиниться Дораку, но не «навозникам», ты это знаешь лучше меня.

– Лучше?

– Вспомни молодого Колиньяра!

Ричард вспомнил, и в кровавом витраже встал на место еще один осколок. Алва решил вмешаться и здесь, но опоздал. Что ему оставалось? Вернуться с неудачей в свою Кэналлоа? Бежать к Фоме и жениться на купчихе? Проскочить на север, поднять армию, смести с лица земли восставших? Он сделал бы это шаля, но решил наконец-то умереть. Не потому ли, что счел себя обманутым единственной женщиной, которую любил? Ненавидел, но любил… Алва учел все, кроме слабости Эпинэ, а потом у него не осталось выхода. Волк огрызается до последнего. Даже не желая жить. Даже видя, какому ничтожеству отдает свою жизнь.

– Спасибо тебе за то, что пришел. – Дикон и не заметил, как они вернулись к одинокому дому в холодном дворе. – Я так и не рассказал тебе о кольце… Робер не мог его узнать. Повелители Молний чтили древние законы. Все знал лишь глава рода и его наследник. Анри-Гийому и в страшном сне бы не приснилось, что знамя с Молнией поднимет не Морис, не Арсен и не Мишель, а самый слабый из его внуков. Робера держали вдали от семейных тайн, а потом стало поздно. Мне тайну кольца доверила королева Алиса… Анри-Гийом был рыцарем королевы. Я бы сказал, последним рыцарем Талигойи, если б не знал тебя…

– Почему?! Почему вы ему не объяснили?

– Я пытался, но Иноходец не из тех, кто слушает то, во что не желает верить, и потом… Его не хватит ни на то, чтобы из милости убить врага, ни на то, чтоб во имя справедливости убить друга, родича, возлюбленную. Такие люди кажутся хорошими друзьями, но я… Я предпочел бы иметь в друзьях Ворона, если б тот был способен на дружбу.

– Господин супрем, – нос торчащего на пороге коменданта покраснел; ему тоже было холодно, – я предупредил Фердинанда Оллара о вашем визите. Он ждет.

Ричард с трудом удержал готовую вырваться грубость. Жирный слизняк мог ждать супрема сколько угодно, супрем его видеть не желал. Особенно сегодня.

– Герцог, я сожалею, что оторвал вас от исполнения ваших обязанностей. – В глазах Штанцлера был приказ. И просьба. Пойти и исполнить свой долг, каким бы мерзким тот ни был. Ричард кивнул.

– Я был рад найти вас в добром здравии, граф. Если вам что-нибудь понадобится, немедленно обращайтесь ко мне. Господин Перт, идемте к Оллару, хотя… Хотя бывших королей надо держать в строгости. Сперва я осмотрю западную стену. Вы, кажется, говорили, что необходимо отвести воду?

1

За Лурме признаков весны было даже меньше, чем на прежней границе или в Старой Придде. Вдоль обочин мирно спали безлюдные поля, невысокая дальняя гряда блистала нетронутой белизной, но навязанный Кальдмееру эскорт из кожи вон лез, исполняя приказ Бруно. Невзирая на безлюдье. «Безопасность на первом месте», – громогласно объявил фельдмаршал, провожая освобожденных пленников в Эйнрехт. На границе это казалось разумным, но чем дальше от Хербсте, тем очевидней становилось, что командующий эскортом получил еще один приказ: не дать разбитому адмиралу свернуть к морю или в Фельсенбург.

Чего добивался Бруно, Руппи не понимал. Принц числился сторонником «разумной» войны, предпочитая отвоеванную Южную Марагону призрачной державе от Полночного моря до Померанцевого. Ледяной думал так же. Неудача в Хексберг должна была ослабить позиции «Неистового Фридриха» и, похоже, ослабила, но Бруно не спешил выказывать проигравшему союзнику дружеские чувства, хотя если кто и не был виноват в разгроме, то это Ледяной. Увы, что очевидно моряку, сухопутным петухам приходится объяснять, и не всегда вежливо.

От воспоминаний о парочке подмеченных в ставке Бруно взглядов захотелось схватиться за шпагу, но с кем прикажете воевать среди глубинных провинций? На первый взгляд, с адмиралом цур зее обращаются согласно чину, но Олаф вряд ли свободней, чем в Старой Придде. С той разницей, что фрошеры иногда смеялись. Командовавший эскортом кавалерийский капитан, у которого, словно в насмешку, на лице имелся такой же шрам, что и у Ледяного, смеяться не умел, а его люди брали пример с начальства. Эскадрон целиком состоял из ветеранов, выдрессированных просто до безобразия. Нахохлившись в седлах под своими меховыми накидками, они с угрюмой подозрительностью таращились на освещенную низко висящим солнцем дорогу. Словно засветло разбуженные совы.

Общество то ли охранников, то ли конвоиров не доставляло Руппи ни малейшего удовольствия, но не ехать же в карете, когда умудрившийся схватить простуду пожилой родич трясется в седле? Этого не одобрила бы бабушка Штарквинд, и еще она бы не одобрила, что ее побывавший в плену внук прячется от чужих глаз. Ты чист? Так веди себя как ни в чем не бывало, а если кто-то усомнится в твоей правоте, отвечай. Шпагой. Наследник Фельсенбургов так и поступал. Он даже сдружился с двумя кавалерийскими лейтенантами, хотя тем было далеко не только до Зеппа, но и до оставшегося за Хербсте виконта Сэ.

Новым знакомцам явно льстило расположение королевского родича, но сейчас Руппи был один. Рихарда отозвал капитан, а Максимилиан находился в дозоре, то есть тащился впереди отряда, распугивая ворон, если те, паче чаяния, объявлялись на пути.

Воро́ны оказались легки на помине. Немалая стая с громкими воплями сорвалась с черных лип, и почти сразу же Руппи разглядел впереди темные пятна и струйки дыма. Очередное селение, где, судя по всему, предполагается заночевать.

– Зюссеколь, – с явной радостью объявил расставшийся с начальством Рихард, – как раз по пути. Постоялый двор там большой и приличный.

– Я правильно понял, что мы дальше не едем? – уточнил Руппи и признался: – Я бы не прочь проглотить что-нибудь горячее.

– Мы возьмем колбаски, – подхватил Рихард. – По две порции славных свиных колбасок и горячего вина.

– Годится, – кивнул Фельсенбург, и тут вечерние слоистые облака рассекло, точно ножом. Нестерпимо сверкнуло весеннее солнце, засеребрились, засверкали крохотными бриллиантиками подхваченные ветром снежинки.

– Догоняй, суша! – Руппи сам не понял, как дал шпоры коню. Приведенный из Фельсенбурга серый в яблоках зильбер[4]4
  Порода лошадей, полученная в Южной Дриксен в середине текущего круга путем скрещивания полуморисков с привычными к холодам лошадьми марагонской породы. Зильберы чаще всего бывают серой масти, реже – серыми в яблоках. Из-за высокой стоимости считаются «лошадьми аристократии».


[Закрыть] прыгнул вбок и наискось, обходя едва тащившуюся кавалькаду, и припустил роскошным галопом. Рихард бросился догонять. Лошадь у кавалериста была достойная, и ездил он выше всяческих похвал, но Фельсенбурги тоже не в лесу родились. То есть, конечно, в лесу, притом в еловом, но это не мешало им управляться с норовистыми лошадьми и ходить под парусами.

Двое подхваченных нахлынувшей радостью всадников неслись на запад, к убегающему горизонту, и вместе с ними мчалась шалая солнечная полоса. Руппи был счастлив и слегка пьян от скачки, солнца и внезапной синевы. Все шло просто чудесно! Он исполнил наказ фок Шнееталя и спас Олафа! Он свободен! Его конь – лучший в мире! Они скачут навстречу весне!!!

Радость не иссякла даже при виде возвращавшегося дозора. Капитан Роткопф не мог не отправить в Зюссеколь разъезд… Бедняги! Как это скучно – плестись рысцой и всех подозревать.

– Ну что, господа? – жизнерадостно осведомился Фельсенбург. – Вы обнаружили в деревне резервную армию Ноймаринена?

– Нет, – рассмеялся возглавлявший разведчиков Максимилиан, – более того, флота Альмейды я тоже не нашел, так что места на постоялом дворе нам хватит. Правда, болтались там какие-то парни при обозе с пивом. Ну и рожи! Наверняка разбойники, только это дело местных властей, а не армии… Зато, Руперт, готовьтесь. Мы встретили гвардейцев с гербами фок Штарквиндов. Их послала герцогиня.

– Герцогиня фок Штарквинд? – переспросил Руппи, понимая, что происходит нечто скверное. К тому же выводу пришло и солнце, предательски юркнувшее в облачные одеяла. Сразу стало неуютно. Леворукий бы побрал эти тучи… Лучше честное ненастье, чем короткие проблески, – после них серятина становится нестерпимой.

Максимилиан тоже поскучнел.

– Герцогиня фок Штарквинд желает, – объявил он, – чтобы вы с личным эскортом немедленно скакали в Фельсенбург.

2

Дикон все же заставил себя заняться Фердинандом. Инспектируя Багерлее, нельзя не посетить важнейшего узника, как бы он ни был неприятен.

– Фердинанд Оллар подавал жалобы или прошения? – уныло осведомился молодой супрем у коменданта. Перт обстоятельно доложил, что нет, не подавал. Оллар вообще никаких хлопот не доставлял и не доставляет. В храм не ходит, на встречах с должностными лицами не настаивает, писем не пишет, от еды и прогулок не отказывается, на здоровье не жалуется. Очень хороший узник, прямо-таки образцовый, всем бы быть такими…

Ричард с трудом подавил удивление, но потом сообразил, что мир Перта ограничен стенами Багерлее. Если заключенный не капризничает, не болеет и не пытается сбежать, комендант им доволен. Служака слишком туп, чтобы оценить опасность, которую представляет низложенный монарх самим своим существованием. Живой Фердинанд – это повод для войны, по крайней мере, в глазах Ноймаринен, Бергмарк и косной провинциальной знати.

Дикона все сильнее беспокоило молчание Рафиано, Гогенлоэ, фок Варзов, Фукиано и других вельмож, которым сюзерен написал еще в середине зимы. Ответил только Эмиль. Маршал Юга коротко уведомлял, что единственное, что он с радостью предложит агарисскому ублюдку и переметнувшимся к нему ублюдкам талигойским, это веревка. Когда Альдо протянул Ричарду распечатанное письмо, юноша едва не провалился сквозь землю от стыда за казавшегося честным и умным человека.

Сюзерен ни словом не упрекнул Повелителя Скал, предложившего разослать олларовским маршалам и генералам высочайший эдикт о полном прощении в случае перехода на службу законному повелителю, но Дикон не собирался уклоняться от ответственности, о чем и сказал. Альдо невесело рассмеялся. Стало еще горше, а утром пришло известие о Надоре… Юноша понимал, что пересохшее озеро никак не связано с предательством того, кто казался другом, но две беды словно бы слиплись. Воспоминание об Эмиле тянуло из памяти то, что хотелось забыть, а запертое в Багерлее ничтожество давало Савиньяку повод к смуте.

– Очень хорошо, комендант, – с трудом сохраняя спокойствие, кивнул Дик. – Пойдемте, посмотрим на Оллара.

Бывшего короля держали в таком же флигеле, что и эра Августа. И двор был таким же, и ведущая к нему арка, не хватало только дерева в углу двора, вместо него торчали растрепанные кусты. Кажется, сирень.

– Монсеньор желает подняться в камеру?

– Да. – Гулять с Олларом он не станет и в лучший летний вечер.

– Пожалуйте сюда. – Комендант услужливо повернул ключ и отступил, пропуская начальство. Скрывать Ричарду было нечего, напротив, он бы предпочел, чтобы Перт все слышал, но тупица, чего доброго, вообразит, что присутствовать при разговорах супрема с узниками – его обязанность; объяснять же разницу между Олларом и Штанцлером Ричард не собирался.

– Не отходите далеко, – велел коменданту Дикон, – я хочу осмотреть помещения, в которых при Олларах держали обвиняемых. В частности, госпожу Оллар.

Фраза прозвучала глупо, и Ричард, разозлившись сразу на себя и Фердинанда, хлопнул дверью. Камера оказалась просторной и жарко натопленной, что после промозглых дворов пришлось как нельзя более кстати. Фердинанд, похожий в теплом коричневом камзоле на негоцианта средней руки, близоруко сощурился и открыл было рот, но не произнес ни слова. Ричард отчего-то тоже растерялся.

– Господин Оллар, – быстрее, чем следовало, выпалил юноша, – я королевский супрем. Инспекция тюрем и посещение узников входят в мои обязанности. Есть ли у вас жалобы или пожелания?

– Нет, господин супрем, – равнодушно откликнулся бывший король и вернулся к толстой книге, в которой Ричард узнал драмы Дидериха. Разговор можно было считать оконченным, но с эром Августом они провели больше часа. Каким бы недалеким ни был Перт, он не мог этого не заметить. Могло дойти до Альдо, а Ричард не собирался пересказывать услышанное от эра Августа даже сюзерену. Значит, придется проторчать у Оллара не менее получаса.

– Итак, претензий к тюремщикам и коменданту у вас нет? – уточнил Дикон, устраиваясь напротив бывшего короля. Кресло было не новым, но удобным. В камине уютно трещали поленья, круг от лампы падал на знакомую гравюру. «Плясунья-монахиня…» Пожалуй, лучшая вещь Дидериха, но не о литературе же говорить… – Вижу, у вас тепло и чисто.

– Да, господин супрем.

Ровный равнодушный голос был неприятен именно своим равнодушием. Ричард предпочел бы, чтоб на него обрушился поток жалоб, тогда бы он вызвал коменданта и велел разобраться. Это убило бы время и сняло все вопросы, но Фердинанд молчал, как какой-нибудь сундук.

– У вас есть Эсператия?

– Я – олларианец, господин супрем.

– Возможно, вы хотите кого-нибудь видеть?

– Нет, господин супрем.

– Даже кардинала Левия?

– Я – олларианец, господин супрем.

– Можете не обращаться ко мне всякий раз по должности.

– Благодарю, господин супрем.

Святой Алан, это не только не человек, это какая-то рыба! Говорящая рыба в камзоле, которая вот-вот станет причиной войны.

– Может быть, вы желаете кому-нибудь написать?

– Нет.

– У вас есть перо и чернильница?

– Да.

Такая беседа доведет до исступления даже бергера. Под пустым взглядом Фердинанда Ричард осмотрел письменный стол, каминную полку, кровать с вытертым бархатным пологом, толстую книгу у изголовья – родную сестру той, которой Дикон убил крысу. Шрам на руке остался до сих пор, а могло быть и хуже. Отвратительная голохвостая тварь была не из трусливых. В отличие от расплывшегося глупого человека, из-за которого лилась кровь. Крысы разносят чуму, Фердинанд – войну.

– Вы можете способствовать предотвращению кровопролития, – резко бросил юноша. – Потребуйте от упрямцев сложить оружие, подтвердите, что Карл Оллар не является вашим сыном, и дайте свободу… вашей супруге.

– Я не могу ничего требовать от тех, кто верен Талигу. Я отрекся, – промычал бывший король, делая попытку вернуться к чтению. Это уже походило на оскорбление. Походило бы, если б Оллар мог оскорбить Окделла.

– Закройте книгу, – все еще сдерживаясь, велел Дикон. – Вы не лавочник в своей спальне. Вы – узник, и перед вами супрем Талигойи. Талига больше нет. Олларам был отпущен один круг. Он истек. Вам все ясно?

Фердинанд поднял дряблое лицо. Так он был еще уродливей.

– Нет короля Талига. – Маленькие свиные глазки глядели прямо. – Талиг есть. И будет.

– Кто бы говорил! – Супрем не должен кричать, но сдержаться невозможно! – Вы подписали отречение и признали права истинного короля. Отречение не имеет обратного хода.

– Я не оспариваю отречение. – Бледные губы чуть дрогнули. Улыбка? Плач? – Династии конец… Я предал свой народ, свое имя, своего маршала, жену, сына… Я предам их снова, если меня заставят, только, молодой человек, я – это не Талиг, а Талиг, к счастью, не я, он выдержит.

Даже если вы убили Алву, Рудольф жив. И Георгия… Моя сестра сильней меня. Рано или поздно они с Рудольфом соберут страну из осколков. Их сын, по закону Франциска, станет королем… Я этого, разумеется, не увижу, и хорошо. Мне было бы тяжело смотреть в глаза тем, кого я подвел, но вы еще вспомните наш разговор, господин супрем… Подобранный Рокэ сын изменника. Вы так и не стали рыцарем, оруженосец! Вы никем не стали…

– Хватит! – Если сейчас же не уйти, он не выдержит и ударит. Ударить узника – позор, но разве позор убить крысу? – Вы не заслуживаете ничего, кроме презрения!

– Не заслуживаю, – согласился Оллар. – Так же, как и вы. Только я знаю, что заслуживаю презрение, а вы – нет.

3

До первых домов оставалось минут десять-пятнадцать неспешной рысцы. Ветер уже доносил собачий лай, отчетливо тянуло дымком. Скорому отдыху радовались не только норовящие перейти в кентер лошади, но и заметно повеселевшие наездники. Наследник Фельсенбургов хотел в тепло не меньше других, но мечты о горячих колбасках не могли вытеснить дурных предчувствий. Бабушкины посланцы появились неспроста, самим своим появлением напомнив о Бермессере с Хохвенде, претензиях Фридриха, нарочитой сдержанности Бруно. Умом Руппи понимал, что фельдмаршал не мог встретить Олафа с распростертыми объятиями. Это в море адмирал – кесарь, а на берегу командующий смотрит не столько на фрошеров, сколько на Эйнрехт. Упустишь ветер, и сторонники Фридриха насядут на кесаря, вынуждая отозвать то ли неудачника, то ли заговорщика… И все равно Бруно мог бы намекнуть, что все понимает, а не гнать адмирала цур зее в столицу чуть ли не под конвоем. Олаф не из тех, кто бежит от ответа, даже если забыть, что уцелевшие в долгу у погибших. Пока переживший героев трус не запляшет на рее, экипаж «Ноордкроне» не войдет в Рассветные Сады, а Олаф Кальдмеер и Руперт фок Фельсенбург не увидят в море удачи.

Сквозь низкие облака вновь проглянула синева. Похоже, они успеют выпить свое вино еще засветло. Занявший постоялый двор капрал, без сомнения, уже принялся за хозяина, так что к прибытию основных сил все будет готово. Капитан Роткопф расценил небесную улыбку как приглашение. Привстав в стременах, он махнул рукой, позволяя сменить аллюр. Колонна ускоряла ход, торопясь в тепло. Заржала упряжная лошадь. С десяток драгун привычно сомкнулись вокруг кареты, и, словно в ответ, над головой сошлись тучи. Руппи поморщился от непонятной ему самому досады и присоединился к Рихарду. Раздражение следовало погасить, и потом один Леворукий знал, удастся им еще раз переговорить без свидетелей или нет. Бабушка не склонна потакать маме с ее вечным желанием держать детей при себе. Если герцогиня ждет внука в Фельсенбурге для тайного разговора, отдыхом придется пожертвовать.

– Рихард, – зашел издалека Руппи, – мне хотелось бы попросить вас об одолжении. Возможно, я поеду быстрее…

Яркая вспышка на гребне ближайшего холма ударила по глазам. Занятый поиском нужных слов лейтенант не успел понять, что она означает. Это сделали другие.

– Господин капитан! – крикнули спереди. – Тут…

Двое передних драгун одновременно осадили лошадей и обернулись в тот миг, когда с гребня ударили выстрелы. Рухнула лошадь под Рихардом, завалился набок худой капрал, зазвенело разбитое стекло. Карета… Олаф! Бруно знал, что делает, посылая Роткопфа… Бруно знал…

Второй залп застиг Руппи, когда он, как заведенный повторяя ничего не значащую фразу, пробирался к карете. Зильбер дернулся, захрапел и рванул в сторону – прямиком в пробитую в строю брешь. Справиться с ослушником было делом нескольких мгновений, но конь успел вынести всадника на пологий склон. Пытаясь завернуть дрожащего жеребца, Фельсенбург бросил короткий взгляд на дорогу: сгрудившиеся всадники загораживали карету, на обочине билась гнедая лошадь, блестели мушкеты. Начинался бой, а серый трясся, словно паршивый линарец.

– Спокойно, – велел Руппи и заметил на нетронутом снегу алые пятна. Бедный зильбер, это не капризы, а пуля, но крови вытекло мало. Похоже, царапина… Повезло. В который раз повезло!

Руппи торопливо послал жеребца под защиту лип. Они были уже на обочине, когда с дороги грохнуло сразу несколько стволов. И так взбудораженный конь со всей силы прыгнул вперед и то ли споткнулся, то ли угодил в припорошенную колдобину. Руппи вылетел из седла, чудом не врезавшись в здоровенный черный ствол. Неглубокий снег удара почти не смягчил – выручили подбитые мехом шапка и куртка. Совсем рядом судорожно молотили воздух шипастые подковы. Руппи откатился вбок, счастливо избежав удара, и поднялся на ноги.

– Фельсенбург! Не стоять! – заорали в спину сорванным басом. Голова гудела, из носа шла кровь, но вообще он отделался дешево, а эскорт Ледяному и впрямь необходим! Эскорт и свидетель, которому поверят, значит, бабушка подождет. Они поедут быстрее, чем теперь, так быстро, как только выдержит Олаф, но адмирала оставлять нельзя. Даже на Роткопфа. Одно дело – кавалерийский капитан, другое – внучатый племянник кесаря… Руппи прищурился, тщетно пытаясь разглядеть среди туманных фигур Ледяного, а потом над головой оказались черные ветки, и за ними – небо. Как он вновь оказался на земле, лейтенант не понял. Кажется, его что-то толкнуло. Что-то, чего он не видел. Ничего, сейчас он встанет.

– Я сейчас встану, – отчетливо сказал Руппи и не встал. Стало холодно, а липу окутало туманом. Ничего, он попробует еще раз. Только немного отдохнет. Сосчитает до дюжины и сразу же встанет. Он просто ударился сильнее, чем думал, и слишком быстро вскочил.

Выстрел. Еще один. Крики, ржание… Это на дороге. Надо повернуть голову, посмотреть, что у них там, и наконец подняться. Стараясь не делать резких движений, Руппи перевернулся на живот и приподнялся на локтях. Перед ним был гребень холма, а у самого лица – снег. Красный. Становилось все холоднее, ржание и крики слились в отдаленный гул, но главное Руппи понял. В него стреляли с этого самого гребня и попали. Он ничего не может, только лежать и ждать то ли помощи, то ли новой пули. Если наверху остался кто-то с заряженным мушкетом, ему конец.

Смотреть на расплывающийся гребень и ждать смерти было глупо, но Руппи все равно смотрел, потому и заметил, как вверх по склону, закручиваясь все туже, рванулся снежный вихрь и вслед ему… ей протянулись сверкающие когти лучей.

Снег и свет, кровь на снегу, покрасневшее закатное солнце, причудливо изгибающийся крутящийся столб, смутно напоминавший женщину. Танцовщицу… Снежный смерч, они бывают в этих краях. Ветер и солнце, вечер и танец, ветер, и танец, и смерть… Смерть… Она пришла с запада, она неслась, едва касаясь склона, гибкая, стремительная, то почти обнаженная, то окутанная метельным покрывалом, она была в ярости. Она сама была яростью, пронизанным светом холодом, диким, неистовым порывом… Снежные звезды, острое солнце, ветер, убийцы и лед…

Руппи больше не мерз, не боялся, не думал, только любовался на призрачный танец, танец снега и вечерних лучей. Алых, как кровь, легких и гибких, как женские волосы, смертельных, как клинки, как чудовищные когти… Холод заката, воля крылатых, танец и смерть на снегу, ветер расплаты, заповедь брата, вечер на злом берегу. Снег и расплата, вспомни, когда ты выйдешь в холодную дверь… Ветер и звезды, нет слова «поздно», нет слово «больно», поверь…

Порыв ветра, облако снежной пыли. Сверкающий столб замирает на вершине холма, мысли разбегаются, неотвратимо меркнет красное солнце, меркнет все… Нет слова «поздно» – есть ты и ветер, есть ты и вечер, и смерть…