Текст книги "Сердце Зверя. Том 1. Правда стали, ложь зеркал"

1

Никола опять повесил мародеров, и опять из Барсины. О принятых мерах он доложил Первому маршалу Великой Талигойи. Маршал меры одобрил прежде, чем вспомнил, что комендант Раканы ему неподотчетен. Облегчив душу, Карваль умчался по делам, не дожидаясь высочайшей аудиенции. Присутствовавший при докладе Мевен проводил коренастую фигурку взглядом и обернулся к Роберу.

– Не стоит принимать доклады коменданта Раканы в королевской приемной. Это могут неправильно понять.

– Верно, – признал ошибку Робер, – я вечно забываю, что Никола уже не капитан замка Эпинэ.

– Мне тоже случается забывать, что я не теньент гвардии, – зевнул Мевен, – но не во дворце. Карвалю нужно быть осторожней. Я не имею в виду стычки с не получившими жалованья мерзавцами, там малыш как рыба в воде.

Робер, соглашаясь, кивнул. Солнце могло взойти на западе, но Никола продолжал считать себя вассалом герцога Эпинэ – правда, обычно у него хватало сообразительности этого при посторонних не подчеркивать. Виконта Мевена маленький генерал то ли не счел посторонним, то ли был слишком зол на «проклятых ублюдков», убивших и ограбивших рискнувшего сунуться в столицу купца. Город еще не голодал, но к тому шло, а голод и бунт ходят рука об руку. Желай Робер с Карвалем всего лишь свергнуть Ракана, барсинскую жадность оставалось бы лишь приветствовать, но они обещали сохранить Олларию до подхода сперва Лионеля, а теперь – Дорака и кэналлийцев…

– Будете докладывать о мародерах? – полюбопытствовал Мевен и опять зевнул. Глаза гимнет-капитана были красными, как у кролика или самого Робера.

– Наверное…

– Иногда мне кажется, что Манрики сгребли в Резервную армию всю сволочь, которую не сгреб Агарис, – зло буркнул Мевен. – Я не представлял, что в Талиге столько мрази.

Робер снова кивнул. Мевен был приличным человеком, но время для разговора выбрал еще менее подходящее, чем место. Верный признак того, что виконт не в заговоре, но к таковому готов…

– Вы мало спите, Иоганн. Это неправильно, нужно хотя бы иногда отдыхать.

– И это говорите вы?

– Да, и знаю, что говорю. Поедемте со мной к Капуль-Гизайлям.

– А почему бы и нет? – ухватился за предложение гимнет-капитан. – Но только если там не будет Валме, который теперь не Валме…

Они едва успели вскочить. Из кабинета, не замечая ни маршала, ни гимнет-капитана, ни дверей, вывалился офицер с красным лицом. Добежал до камина, остановился, повернулся через правое плечо и кинулся вон.

– Найдите мне Окделла! – рявкнул с порога позабывший о положенных по этикету боданиях и ляганиях Альдо. – Робер, заходи и закрой дверь. Покрепче. Выпьешь?

– Нет. Голова…

– Вечно забываю, что ты у нас калека. Положеньице… Если не выпью, точно кого-нибудь казню, но без компании лакают только пьяницы, а с подданными короли не пьют. Только с друзьями…

– Сейчас найдут Окделла.

– Когда он войдет, держи меня крепче… Леворукий знает что такое! Хороший ведь мальчишка – смелый, верный, – а за что ни возьмется, хоть плачь! Дора, Придд с Алвой, а теперь опять…

– Что опять? – не понял Робер и, воспользовавшись паузой, торопливо вставил: – Карваль не мог ждать, пока ты освободишься, и доложил мне. Мародеры грабят негоциантов, везущих в город товар.

– Пусть вешает, – распорядился Альдо; его голова явно была занята другим.

– Он так и делает.

– И прекрасно. Сегодня я слушать твоего коротышку не в состоянии, к тому же он справляется. Я начинаю понимать бастарда, искавшего генералов среди всякого сброда. Карваль пока ничего не провалил, не то что эории…

– Да что случилось-то? – не веря своим ушам, спросил Робер. Сюзерен не ответил, он сосредоточенно рвал какие-то бумаги. Эпинэ подавил зевок. В седле и на улице сонная одурь проходила, вернее, отступала, но стоило оказаться в тепле и сесть, как сон с упорством сварливой жены требовал своего. Оставалось не рассиживаться и тонуть в шадди, хотя от него уже с месяц как ломило сердце. Ничего, до подхода Дорака хватит…

– Не хочу говорить, пока не разберусь. – Альдо отшвырнул обрывки, исписанные клочки снежными хлопьями усеяли темно-красный ковер. – Вот уж не думал, что расстроюсь из-за этого тюфяка… Закатные твари, а ведь все из-за тебя! Если б ты довел дело до конца… Карваль, тот бы довел!

– Так кто виноват – я или Дик? – почти равнодушно уточнил Робер.

– Я! – рявкнул Альдо, и Робер понял, что спит и видит прекрасный сон. – Нечего было посылать вас туда, где нужны псы, а не вепри с иноходцами. В армии ты хорош, но палач из тебя никудышный. Даже хуже, чем судья.

– Не спорю. – Никудышным палачом быть можно. Никудышным королем – нет, только может ли король не быть палачом? Эрнани Святой боялся неправедных приговоров, как чумы, но казнили и при нем.

– Надо было поставить у эшафота твоего чесночника, – буркнул сюзерен и потер переносицу, – скольких бы пакостей избежали!

Робер пожал плечами. Никола точно так же бы взял под стражу нагрянувшего Алву и остановил казнь. Вот Люра, тот бы не церемонился, но из одного негодяя получилось двое. Очень смирных.

– Повелитель Скал к его величеству!

Дик возник на пороге и улыбнулся. Чуть ли не в первый раз после надорских известий. Траур Окделл не носил, и Робер мальчишку понимал – горе напоказ выставляют либо рабы приличий, либо те, у кого вся боль уходит в одежду. И еще траур может быть маской, но сын Эгмонта не сын Спрута. Он вряд ли научится врать.

– Садись, – хмуро велел сюзерен, и улыбка Ричарда погасла, сменившись ожиданием очередной беды. – Я не удосужился расспросить тебя про Багерлее. Ты ведь уже был там?

– Конечно. – Дик покосился на Робера, и Иноходец понял, что Повелитель Скал не преминул заглянуть к Штанцлеру. Привязанность к старой гадине не удалось вытравить даже Альдо, хотя тот и старался. Сейчас будет еще хуже. После гибели родных Дикон вцепится в отцовского друга, и ведь не запретишь! Супрему положено посещать узников. Разве что сюзерен вмешается…

– Докладывай.

– Нужно отвести воду, – не очень уверенно начал свежеиспеченный супрем, – иначе может осесть стена. Нуждаются в ремонте храм и крыло Людовика. Комендант жалуется на поставщиков…

– Ты видел Оллара? – перебил Альдо. – Как ты его нашел?

– Видел. – Подозрительность на молодом лице сменилась гадливостью. – Ничтожество!

– Я хочу знать, о чем вы говорили. Подробно.

– Я спросил, нет ли у него жалоб и просьб, – опустил глаза Ричард. – Оллар сказал, что нет.

– Сколько времени вы проговорили?

– Недолго.

– Сколько?

Ричард нахмурился, как хмурятся, собираясь соврать, очень честные люди. Потом вскинул голову и, глядя Альдо в глаза, признался:

– Мы говорили около четверти часа. Я…

Дурачок не хотел говорить при посторонних, и Робер поднялся.

– Сядь! – бросил Альдо. – Тебе еще с кузиной объясняться, так что слушай… Дикон, что ты наговорил Фердинанду Оллару?

– Он жаловался? – Лицо Ричарда стало красным. – Левию? А тот… Тот рассказал Катари… не?

– Тот, кто ни на что не годится, только и может, что жаловаться. – Альдо взял две украшавших стол фигурки человекобыков и столкнул лбами. – Дикон, скажи наконец, о чем вы говорили.

– Спроси у кардинала! – с ненавистью произнес Дик. – Этот расскажет. Окделлы не доносят даже на жаб…

– Герцог Окделл, не забывайся! – неожиданно резко прикрикнул сюзерен. – Ты к Фердинанду не в гости ходил, ты навещал его как супрем. И как супрем обязан доложить об обстоятельствах вашей встречи. Истинные Боги, Дикон, я могу положиться на тебя хоть в чем-то?

– Я предложил Оллару написать письма… Тем, кто нас не признает из-за этого хомяка! Из-за того, что он…

– Ну и кто тебя об этом просил? – Человекобыки полетели в стороны и замерли на ковре пародией на чей-то герб. – Оллар отрекся раз и навсегда! Его письма означали бы, что его считает королем не только спятивший Савиньяк, но и мы.

– Он все равно не написал. – Раскрасневшийся Дикон так и не опустил глаз. – Он сказал, что королем станет Ноймаринен.

– Изумительно… Этот мешок выразился именно так? Постарайся вспомнить дословно.

Ричард закусил губу. Ему не хотелось вспоминать, но честность родилась раньше Окделлов. Айри была такой же. Сероглазая влюбленная девочка, погибшая во имя даже не любви, ее призрака…

– Оллар сказал, что его отречение имеет силу, – в последнее время брат все сильней напоминал сестру, это становилось страшным, – и что Талиг останется, хотя сам он этого не увидит… Если мы убьем Алву, королем станет Ноймаринен или кто-то из его детей… Жена Ноймаринена, она ведь принцесса…

– Она Георгия Оллар, – отрезал Ракан, – и уродина в придачу. Значит, увидеть воскресший Талиг лично Оллар не рассчитывал?

– Да… Он еще сказал, что не хочет смотреть в глаза тем, кто соберет Талиг из обломков. Что он их не стоит…

– Трудно не согласиться. – Альдо принялся перебирать орденские цепи, потом поднялся, подобрал с ковра статуэтки и со странным тщанием водрузил на место. – Оллар приличного лакея и то не стоит, не то что Ворона… Что ж, все становится на свои места. Полагаю, ты сказал Фердинанду Оллару все, что о нем думаешь?

– Да, – кивнул Дикон. Он явно не договаривал. Робер на его месте тоже не спешил бы откровенничать.

– Похоже, ты был убедителен, – хмуро объявил сюзерен. – Фердинанд Оллар, Леворукий его побери, ночью повесился. Теперь доказывай, что ублюдку было стыдно смотреть в глаза Савиньякам…

2

– Не может быть, – прошептал Ричард, понимая, что Катари свободна, но не позволяя себе поверить услышанному. – Оллар умер? Это правда?

– Пойди и убедись. Как супрем. – Альдо сунул перо в чернильницу с такой силой, что оно сломалось. – Ну и удружил ты мне с толстяком! Надо хуже, да некуда. Теперь Ноймаринен коронует малолетку, ему только того и надо, а из Фердинанда сделает мученика… Самое мерзкое, что я вчера отправил курьера в Ургот. Распинался перед Фомой, что на наши с ним отношения не влияет придурь Савиньяка. Мне начхать, кому твой Эмиль присягал, но поди теперь докажи, что я не убийца, не лжец и не трус…

– Трус? – не понял Дикон. – Ты трус?!

– Забыл, что Суза-Муза устроил, когда я помиловал Ворона? Дескать, я испугался дуэли с кэналлийцем! Я испугался! Да если б не послы, не крыса эта агарисская и не жезл, Алва был бы уже в Закате…

– Не был бы, – устало перебил Робер, – но сейчас Ворон ни при чем. Дикону незачем смотреть на самоубийцу. Я схожу в Багерлее и все засвидетельствую.

– Ты не супрем, – Альдо не смотрел на Ричарда, и это было хуже всего, – и никогда им не станешь. Ты – Первый маршал, твое дело – воевать; проиграешь сражение – будешь наказан. Сегодня наказан будет Окделл. Супрем не должен опускаться до ссор с узниками. Супрем не должен превышать своих полномочий. Супрем должен уяснить, что он не сам по себе: захотел – поругался с Олларом; захотел – погулял под ручку со Штанцлером… Герцог Окделл, перед короной, перед законом все узники равны, а ты что творишь? Одних доводишь до самоубийства, а с другими мало что не целуешься… Тебе, часом, не Штанцлер подсказал потребовать у Оллара письмо?

– Нет! Мы с эром Августом ни о чем таком не говорили…

– А о чем говорили? – Альдо требовал ответа, но ответить означало подвести друга и выдать тайну королевы… Если сюзерен или Робер проговорятся, Катари все поймет. Она не простит ни герцога Окделла, ни эра Августа. Ричард щелкнул каблуками:

– Я прошу разрешить мне… удостоверить персону самоубийцы. И я прошу принять мою отставку.

– Тебе был задан вопрос. – Пальцы сюзерена выстукивали по крышке стола тревожную дробь. – О чем ты столько времени говорил с этим гусем?

– Это… Наш разговор носил… был личным. Граф Штанцлер выразил мне сочувствие в связи с постигшей меня утратой.

– Ты врешь, – глухо сказал Альдо. – Что ж, я давно подозревал, что преданность, настоящая преданность в нашем мире свойственна лишь собакам и… иноходцам. Можешь оставить свои тайны при себе, я не желаю их знать, но Штанцлера ты навещать больше не будешь. Если понадобится удостовериться, что он не сдох и не собирается вешаться, я отправлю к нему Карваля.

– Он не повесится, – вмешался Робер. На скулах Эпинэ горел нездоровый румянец – похоже, он опять заболевал. – Альдо, если тебе кто и верен, то это Дикон, но Штанцлера… герцог Окделл считает своим другом и другом отца, хотя тот, когда Эгмонт погибал, сидел в столице с…

– Со Спрутом, – закончил сюзерен. – Окделл может дружить хоть с гусем, хоть с павлином, но Повелитель верен анаксу и только анаксу. Истинные Создатели, что вы оба творите?! Повелитель Молний оправдывает Алву, словно… какой-нибудь захудалый дворянчик, лишь бы про него плохо не подумали! Маршал Великой Талигойи не в состоянии пристрелить свихнувшегося убийцу, который, между прочим, явился умирать… Повелитель Скал не делает ничего, когда должен делать, и мы имеем Дору и побег Алвы. Потом делает, когда его не просят, и мы имеем мертвого Оллара…

– Дору предотвратить мог только ты, а заговор Придда прозевали все. – Иноходец не только верен, он еще и справедлив! – Надо было не Халлорана тайком вызывать, а Карваля за кошками не гонять. Давенпорт, которого ловили… Он еще призрачней Сузы-Музы, от того хоть вирши имеются.

– Уймись, – чуть повысил голос сюзерен, – и займись делом, а еще лучше – пойди и выспись. На тебя гневаться и то не выходит. И не вздумай лезть в Багерлее. Это приказ.

– Хорошо, но пусть Оллара опознает какой-нибудь Карлион.

– Иди спать, маршал. Даю тебе восемь часов. На отдых!

– Альдо…

– Окделлу не пятнадцать лет, он повидал побольше Карлиона. Все, Эпинэ, пошел вон, иначе упеку в Багерлее. Отсыпаться…

– Не надо меня защищать. – Ричард посмотрел Иноходцу в глаза. – Я видел мертвых, и потом я пока супрем.

– Таковым и останешься, – неожиданно усмехнулся сюзерен. – Смерть Оллара не повод прогонять Окделла, и вообще… Чего бы вы оба ни натворили, других Повелителей у меня нет. И других друзей тоже, а у вас нет другого государя.

– И не будет, – твердо сказал Дикон. – Порукой этому наша кровь.

3

Птичий щебет, музыка, свет, смех… Островок красоты и радости в море смерти. Если б не Капуль-Гизайли, Робер вряд ли бы пережил эту зиму, сохранив рассудок. Иноходец спасался у Марианны и ее барона всякий раз, когда становилось невмоготу. Как сегодня.

– Эпинэ! – Радушный и раздушенный хозяин раскинул ручки с тщательно отполированными ноготками. – Мой дорогой Эпинэ! Именно сегодня и именно сейчас, когда я думал, не подать ли мне после ужина «Слезы радости»… Это судьба!.. Нет, это больше, чем судьба, это то, что в древности называли «неотвратимым». Мы будем пить «Слезы радости» и слушать мой новый концерт. Готти, уйди! Уйди, я сказал… Оставь мою пряжку… Несносное чудовище! Что подумает о тебе Эвро?

– К ноге, Готти! – Марсель Валме в роскошном камзоле цвета опавших дубовых листьев приветливо поклонился. – Герцог, вы появились удивительно вовремя. Мы думаем составить после ужина партию.

– Вынужден отказаться, – развел руками Робер, – к десяти должен быть во дворце.

– Ох уж эти маршальские обязанности! – скорчил рожу Валме. – Где был мой разум, когда я по доброй воле полез в ошейник?! Барон, как вы думаете, что на меня накатило?

– Скука и праздность, мой друг, – незамедлительно откликнулся Капуль-Гизайль. – Две сестры, что влекут неразумных за горизонт. Если б вы всерьез занялись музыкой или изучением антиков, вам бы не захотелось вдыхать ароматы придорожных трактиров и слушать звон клинков…

– Думаю, вы правы, но как эти сестры порой надоедают! – Валме рассмеялся и подхватил Робера под руку. – Идемте же! Засвидетельствуем почтение дамам, сколько бы ножек и хвостиков у них ни было! Готти, верни барону пряжку и возьми пряник… Вот так. Умница!

В этом доме не огорчались и не задумывались, даже составляя заговоры. Капуль-Гизайли жили единым мигом, ничего не оставляя про запас. Это не было благодатью и не было покоем, но на Изломе покой невозможен. Робер рассмеялся, глядя, как барон, склонив голову в паричке и выпятив губы, изучает обмусоленную пряжку. Вернувший добычу Готти басовито гавкнул, вильнул пушистым обрубком и устремился в глубь анфилады. Барон вытер руки платочком и позвал камердинера. Валме потянул Повелителя Молний вслед за псом, болтая о львиных собаках и нагрянувших к Коко чудаках, отрицающих не только Создателя, что еще можно понять, но и старину Валтазара!

– Они уморительны, – утверждал Марсель. – Представьте, они тащат со стола не только вино, что не ново, но даже рафианскую воду. Я думаю, это от избытка отрицания…

Бывший любовник Марианны ничуть не переживал об утрате своих позиций в золотистом особняке, он вообще был человеком добродушным и совершенно не злопамятным. Приглядевшись как следует к свежеиспеченному послу, Робер понял, что злиться на него еще глупей, чем на Клемента. Валме-Ченизу угрем выскальзывал из неприятностей не потому, что был трусом или негодяем, он просто не понимал, что война, присяга, любовь, наконец, – это серьезно. Любопытство гнало его вперед, но едва требовались хоть какие-то усилия, граф-виконт с обворожительной улыбкой ретировался. Если его вынуждали, он доставал шпагу, которой владел более чем недурно, но предпочитал заканчивать дело миром и попойкой. С Валме было на удивление легко, и Робер понимал престарелую урготскую принцессу, усыновившую бездельника.

– Не понимаю я ночных дежурств. – Покончив с философией, Ченизу перескочил на караульную службу. – Бодрствовать в обществе хорошенькой дамы естественно, но в обществе солдат и начальства?! И еще эти ваши переодевания… Четырежды в сутки менять штаны и камзолы, причем в строго определенном порядке! Не иметь выбора в одежде и распорядке дня – это сущий ужас. Дипломатия предпочтительнее, хотя Алве и его новому порученцу нравилось воевать… Что ж, каждому свое, но мне вас сегодня жаль.

– Только сегодня? – усмехнулся Робер.

– Если завтра вы снова займетесь глупостями, я вас снова и пожалею. Вместе с баронессой. Слишком часто покидая тех, кто вам искренне рад, вы рискуете. К вашему отсутствию могут привыкнуть. Я вас предупреждаю, если вы еще не поняли.

– Теперь понял, – кивнул Эпинэ и внезапно добавил: – Прошлой ночью покончил с собой Фердинанд Оллар. Повесился.

– Неприятно, – посочувствовал Валме, – но закономерно. Берите бокал. Вы знали покойного?

– Видел. – Раз пять до мятежа и трижды после. Во время отречения, на эшафоте, на суде… Те, кто считал Фердинанда ничтожеством, имели к тому все основания. Еще вчера Робер думал так же, но теперь бывшего короля стало жаль. Покончить с собой – трусость. Как правило – трусость, но Оллар трусил, когда пытался выжить. Умерев, он развязал руки и регенту, и Ворону… Воевать за отрекшегося короля тяжело, другое дело – ребенок.

– Фердинанд был добрым, – Марсель поднял бокал, – а добрый король – это страшное зло. Если он не в Рассвете и при нем нет подходящего злодея. И все-таки жаль…

– Жаль, – эхом откликнулся Иноходец. Фердинанд был добрым и слабым, и еще он родился не в той семье, сам мучился и другим мешал. Робер тоже занял чужое место, и тоже не по своей воле. Все, чего хотел Повелитель Молний, – это перевалить ношу на более подходящие плечи, а таковых все не находилось… Разве что Левий, но встречи с кардиналом под личным запретом Альдо, как и встречи с Катари. Сообщат ли сестре о Фердинанде? Решать Левию, но лучше не скрывать…

Прыжок завидевшего возлюбленную Готти оказался роковым. Пес лишь слегка задел Робера, но этого хватило. Красное вино залило не только пол, но и камзол Валме. Тот покачал кучерявой головой и достал платок.

– Судьба наказывает нас за неуместную чувствительность. – Глаза Марселя придирчиво разглядывали пострадавший рукав. – В жестокое время надо смотреть не в прошлое, а по сторонам. Душа моя, Готти нанес вам очередной ущерб.

– Готти не первый щенок, разливающий в моем доме вино, – Марианна была в любимом платье Робера – лимонном с черной отделкой, – вам ли это не знать?

– Готти сожалеет, – заверил хозяйку и окружавших ее кавалеров Валме, – но его оправдывает то, что им движет любовь. Причем трагическая.

– Какое счастье, что мы, в отличие от собак, не стеснены ростом в холке, – вмешался Тристрам. Командующий Гвардией был пьян и смел, как и положено паркетной нечисти в доме куртизанки. Вышвырнуть? Если даст повод, пожалуй…

– Вы ошибаетесь, эр Мартин. Людям размеры мешают больше, чем животным. – Марианна наклонилась и поставила скулящее сокровище на пол. Эвро задрожала и сделала Готти большие глаза. Львиный пес склонил расчесанную башку и вывалил язык.

– Вы, наверное, говорите о карликах? – Тристрам засмеялся и покосился на сменившего туфли барона. – Сударыня, это поправимо. Всегда можно выпрячь пони и запрячь… иноходца.

– Мне кажется, баронесса имела в виду иное различие. – Непонятно как забредший к Марианне Дэвид с неприязнью покосился на сменившего Джеймса болвана. – Двуногим мешает размер состояния. Или души. Или совести…

– Не следует преувеличивать их влияние, – изрек некто длинноносый и незнакомый. – Здоровый зов плоти всегда заглушит голос разума, а то, что вы называете совестью, любовью, душой, – досужие выдумки. Кто-нибудь видел эти субстанции? Нет. Потому что их не существует. Есть порожденные выделениями внутренних желез страхи и желания, которые невежды именуют чувствами. И есть разум, отличающий нас от скотов.

– Вы так полагаете? – надул губки Капуль-Гизайль. – Но ваши доводы говорят о сходстве людей и скотов, а не о различии. Дорогой Эпинэ, позвольте вам представить барона Фальтака и его… единомышленника господина Сэц-Пьера. Барон написал философский трактат и собирается его издать.

Следовало выказать вежливость, но она иссякла. Пористый нос философа напомнил о носе другого барона. Тенькнула невидимая лютня, запахло плесенью и кислым вином…

– Высокие чувства есть, – Валме с нежностью поглядел на Готти, уносящего в пасти возлюбленную, – но благодаря Дидериху и особенно Барботте их начинают считать выдумками, причем пошлыми. Тем не менее сводящие все к сугубо материальному еще пошлее.

– Вот слова истинного неуча, – изрек друг ученого барона. – Человеку думающему с вами просто не о чем говорить…

– Так не говорите. – Ручка Марианны коснулась черной бархатной ленты. – Коко, лютня Марселя в гостиной.

– Романс перед ужином? – хохотнул Тристрам, откровенно разглядывая баронессу. – А он не отобьет нам аппетит?

– Если не отобьет музыка, – улыбнулся Робер, – мы поищем другой способ. Философический.

Таких мерзких гостей у Марианны не было давно, а может, и были, просто сальности Тристрама и апломб Фальтака и Сэц-Пьера обсели смерть Фердинанда, как мухи свежую рану. Все было зря. Алва так и не спас своего короля, да и как бы он мог? После сцены в суде самоубийства следовало ожидать, более того, для Оллара другого выхода не оставалось. Другого достойного выхода.

– Спасибо, Коко. – Марианна опустилась на шитые шелками подушки. – Ваша лютня, мой друг. Господин Первый маршал, идите ко мне. Вы уверены, что не можете остаться с нами хотя бы до полуночи?

– Увы, сударыня.

– Марианна, – Мартин Тристрам опустился, вернее, шмякнулся на ковер у ножек баронессы, – гвардия заменит господина маршала!

– Никоим образом, – сверкнул зубами Валме. – Часть тела не может заменить все тело, это противоестественно. Эпинэ, доверьте защищать ваши интересы дипломату.

– Охотно. – Робер с трудом удержался от того, чтобы сжать руку Марианны. Женщина еще раз расправила юбки и оказалась чуть ближе, чем раньше. Валме едва заметно подмигнул, но кому, старой любви или ее новому любовнику?

– Это очень старый романс, – объявил певец, – такой старый, что его смело можно считать новым. Второй куплет мне придется спеть от имени дамы. Прошу понять меня правильно.

Тристрам хохотнул, Коко поправил паричок, Дэвид прикрыл глаза, барон-философ выпучил. В золотистой тишине растаял первый аккорд.

«Это очень старый романс…» – повторил про себя Робер. Очень старый… Но не старше жуткой маски на стене, не старше Талига, не старше любви и ненависти…

 
– Вверю я ручья теченью[5]5
  Перевод с талиг Элеоноры Раткевич.


[Закрыть]
Розы цвет благоуханный, —
 

приятный голос, приятная мелодия, ничего не значащие слова, –

 
ты его с моей любовью
Отнеси моей желанной!
Он – залог любви неложной,
Умоляющей смиренно:
Будь моей, моя эрэа, —
Навсегда и неизменно!
 

Вот бы остаться здесь, дождаться разъезда гостей, поцеловать теплые губы и уснуть рядом с женщиной. Просто уснуть, зная, что она рядом, что не надо никуда идти, что после ночи наступит утро…

 
– Только тот меня добьется,
Кто полюбит не беспечно —
Коротка любовь повесы,
Как цветок недолговечна.
Не цвести цветку зимою,
Не цвести ему все лето —
Жизни срок ему отпущен
От рассвета до рассвета.
 

Фердинанд теперь в Рассвете… Там же, где Жозина. Бывший король не умел бороться, мама тоже не умела. Такие могут лишь любить и не мешать. И они не мешали тем, кто их в конце концов и погубил.

 
– Значит, ты моя, эрэа, —
Ты сама сказала это!
Всем нам жизни срок отпущен
От Рассвета до Рассвета!
 

Одним достается еще и день, и вечер, и ночь, а другие не успевают увидеть ничего, кроме утра. Гоганский мальчик, Айрис… Их рассветы оборвались по его вине. Все, к чему прикасается герцог Эпинэ, погибает, только он остается живым. Среди пепла. Лауренсия выбрала его и погибла. Теперь его приняла Марианна, он должен ее оставить. Пока не поздно!

Горячие пальчики коснулись запястья. Баронесса слушала романс, широко распахнув глаза. Он запомнит ее именно такой – отрешенной, желанной, близкой.

 
– Для меня желанье дамы
И возвышенно, и свято —
Мы с тобой отныне вместе
От Заката до Заката!