Текст книги "Случайные встречи"

ЧАСЫ

Без мамы дом в одночасье одряхлел. По ночам он стучал обвисшими ставнями, кряхтел половицами. Старый дом было жалко. Так же, как и маму. Она прожила трудную жизнь. Менялись власти, режимы, правительства, а она все билась за выживание, черпая неистощимые силы от матушки-земли, от которой до последнего своего дня не захотела отрываться…

После похорон мы с сестрой остались, чтобы отметить 40 дней в доме, а после – заколотить его и уехать…

Вечерами, мы упаковывали все, что связано с памятью о маме. На божнице, за иконой нашли самодельную шкатулку. В ней, почерневшей от времени лежали все мамины «драгоценности». Между зеленых стеклянных бус, позолоченных сережек и медных колечек, вдруг солидно блеснули старинные часы-корвет царского золота на крупной цепочке. Крышка их была украшена двумя буквами А и М, от которых весело разбегались веточки с листочками. Интересно, кому они принадлежали? Теперь уже и не узнать…

– Смотри-ка, целые! – поразилась Валя, заводя и слушая их. – И даже ходят! А ты помнишь про них?

Из мозаики детских воспоминаний, из рассказов мамы и бабушки я знала их историю. Эти часы очень давно, когда наш папа еще был маленьким мальчиком, в Гражданскую войну, какой-то белый офицер выменял их у деда Ефима на лошадь. Красные – те больше оставляли записки, что «экспроприировали именем революции». А этому, видать, совесть не позволила отобрать последнюю лошадь. С тех самых пор часы и хранились в доме «на черный день». Удивительно, неужели за столько лет этот «черный день» так ни разу и не наступил? Мы с Валей были уверены, что часов давно нет. Но, оказывается, мама так и не смогла расстаться с ними…

Когда началась война, мне не было пяти лет. Помню, что я обижалась на папу, потому что мама все время плакала из-за того, что он уходит защищать Родину. Мне было жалко маму. Эту Родину кто-то обидел, и папа бросает нас, чтобы заступиться за нее. А как же мы? Как он мог променять нашу маму на какую-ту чужую тетеньку с таким непонятным именем? Так только мужиков называют. Как дядю Родиона. И я утешала маму, как могла:

– Мамочка, не плачь. Я этой Родине, как дам! – и сжимала кулачок, чтобы показать, как я стану защищать ее от этой самой Родины.

– Дурашка ты моя! Родина – это наша страна, земля, дом. Все близкое и родное. Потому и называется Родина, – сквозь слезы улыбалась мама моей глупости.

А через месяц забрали и деда. И мы остались в доме с мамой, бабушкой, Маней – папиной младшей сестрой и стареньким дедом Ефимом.

Где-то рядом с нашей деревушкой уже громом раскатывались бои, сверкая по ночам зарницами. Говорили, что наши отступают, и что со дня на день придут немцы.

В один из таких дней Маня с соседским Петькой собрались в лес за грибами. Увязались и мы с Валей за ними. Мане с Петькой было тогда лет по семнадцати, и мы часто донимали их дразнилками: «Тили-тили тесто», поэтому они не хотели брать нас собой, но потом все же смилостивились.

– Какие грибы?! Нашли время, еще и ребятишек за собой тащите, – ругалась бабушка.

– Да что с нами будет? – упрямилась Маня. – Мы по краю только побродим, и сразу назад. Жарехи с картошкой хочется…

Когда мы вышли из леса, на дороге, ведущей в деревню, стояла нескончаемая вереница машин, мотоциклов. Около них толпились солдаты…

– Немцы! – ахнула Маня.

Возвращаться в лес было поздно: они нас заметили, и один что-то уже кричал нам, жестом подзывая к себе. Петька, наверное, чтобы не ударить лицом в грязь перед Маней, показал ему в ответ неприличный жест. И в тот же момент, что-то затрещало, словно горох посыпался в пустую железную бочку, а Петька почему-то улегся на землю, и совсем не двигался. Я своим умишком даже не поняла ужаса происшедшего. Только увидела, как Валя, которая старше меня на три года, вдруг написала в штанишки. И только я хотела ей сказать, что так делать нельзя, как Маня, бросив корзинку с грибами, схватила меня, и, рванув за ручонку Валю, бросилась обратно в лес. А за нашими спинами опять застучал горох об пустую железную бочку…

Сейчас я с ужасом думаю, что мы просто чудом уцелели тогда. Только когда уже стемнело, и я вся изнылась, что хочу кушать и к маме, мы крадучись вышли из леса. Дорога была пустынна, словно на ней никого и не было днем. Один только Петька все также лежал на том самом месте. Не было немцев и в деревне. Это, как рассказывала потом мама, были первые отборные эсесовские войска, и они шли, не останавливаясь через нашу деревеньку целый день. А потом еще и еще. Спешили, рвались к Москве…

Когда эти страшные черные войска прошли, на смену им пришли другие. В нашей небольшой деревушке остановился румынский полк. Они даже пытались подружиться с нашими бабами и стариками. Но их боялись не меньше, чем немцев. А бабушка переживала, как бы они не определились к нам на постой. Она замотала Мане голову какими-то тряпками и сказала, чтобы та сидела на печи и не высовывала носа. Бабушка не зря опасалась. К нам несколько раз приходили офицеры. Они вели себя по-хозяйски, говорили о чем-то по-своему, оглядывая избу. Бабушка, ходила за ними и, указывая на печку, где сидела Маня, твердила:

– Тиф, тиф, тиф!

И они, услышав ее, поспешно уходили.

Маня просидела на печи до самой весны 42 года, пока румыны, наконец, не ушли из деревни. А потом все повторилось: опять шли немецкие войска. Только уже в обратном направлении. И, наконец, пришли наши. Все смеялись и плакали, а я озабоченно бегала между солдатами, искала папу и капризничала:

– Где папа? Где папа?

Потому что весь мир для меня еще вмещался в нашей деревеньке, а армия – в батальоне, который остановился в ней. И мама долго объясняла мне, какая огромная у нас страна и как много людей живет в ней…

Нам повезло. После страшной зимы в оккупации у нас чудом уцелела наша кормилица: корова Зоренька. Как же мы ее любили! Помню, каждый старался оставить кусочек хлеба от скудного обеда, чтобы порадовать ее. А она брала его с рук огромными теплыми губами и тяжело вздыхала, словно ей было стыдно, что отнимает последний кусок. Из-за Зорьки бабушка даже поругалась с безруким дядей Родионом. Он как-то зашел к нам под вечер:

– Крестная, я к тебе с просьбой…

– Да уж слышала, бабы болтали.

– Сама понимаешь: сеяться пора… – виновато развел он руками.

– Семян на посев дам, а Зорьку – хоть убивай, не пущу на пахоту! Не знаю, как она и выжила эту зиму – одни кости остались.

– Не дашь, значит?

– Не дам. Сама вместо нее впрягусь, а ее не дам на погибель. У меня девки малые, без Зорьки нам не выжить!

– Да я тебя по законам военного времени под суд отдам! – кричал дядя Родион на бабушку.

– Отдавай, крестничек, коли креста на тебе нет! А Зорьку все одно не дам! Вот тебе мое последнее слово.

Дядя Родион ушел, а бабушка, мама и дедушка Ефим о чем-то долго и тихо-тихо разговаривали. А утром, когда мы проснулись, Зорьки и деда Ефима не было. Где они сумели ее спрятать, мы так и не узнали. Только мама по ночам уходила куда-то, а утром бабушка наливала всем по стакану молока. Наша Зорька вместе с дедом Ефимом объявились только летом. Тогда же, летом, от нас ушла Маня.

Уходила на запад воинская часть, стоявшая у нас в деревне, и все пошли за околицу провожать их. И наша Маня вместе с мальчишками долго шла за ними. Так долго, что уже и мальчишки, бежавшие за строем солдат, вернулись, а она – все шла и шла. Бабушка испуганно кричала ей вслед:

– Маня! Ты куда? Вернись!

Но Маня обернулась и махнула рукой:

– Я до Поповки!

Поповка – это соседнее село, там жили наши родственники. Вечером Маня не вернулась. И в Поповке, куда бабушка сбегала на следующий день, ее тоже не было. Бабушка теперь все время плакала и ругала Маню, пока от нее не пришел бумажный треугольник, какие приходили от папы и дедушки. Маня писала, чтобы бабушка ее простила, потому что она обязательно должна отомстить этим гадам за Петьку. Оказывается, пока у нас стоял батальон, она уговорила какого-то дяденьку, чтобы тот записал ее в армию. Ее взяли санитаркой, и уже очень скоро они пойдут в бой. Это было первое и последнее Манино письмо с фронта…

Жили мы в те годы, как и вся страна: трудно и голодно. Одна только радость и была, что письма с фронта. Их читали помногу раз, словно хотели между строчек прочитать еще что-то, недосказанное. Перечитывали соседям, чтобы вместе порадоваться. Помню, мне очень хотелось сделать из этих треугольников бумажные лодочки. Это ведь так просто: стоит только подогнуть один уголок вовнутрь – и лодочка готова. А потом пустить эти письма-лодочки по речке, чтобы много-много людей тоже прочитали их и порадовались за нас. Уж так мне хотелось похвастаться, что мои папа и дедушка живые! Но мама, поймав меня с такой лодочкой, строго-настрого запретила это делать. Уж как она берегла эти треугольники! Они и сейчас сиротливой аккуратной стопочкой лежат на божнице за иконой…

А потом, когда уже немцев гнали, и взрослые после каждого сообщения Совинформбюро облегченно вздыхали: «Ну, теперь уж, видать, недолго осталось», от папы перестали приходить письма. Мама каждый день бегала на почту, не дожидаясь почтальона, но писем все не было. Мама не находила себе места.

– Девять месяцев ни словечка! Как в воду канул… – Жаловалась она.

– Значит, живой. Если бы что случилось, нас давно бы уж известили. – Успокаивала бабушка маму. – Ты бы, Екатерина, в церковь сходила, помолилась за Пашу.

– Да что Вы, мама? Какая церковь? Я ведь комсомолка. Да и Паша не одобрил бы. Он ведь писал, что в партию вступил, – отговаривалась мама.

– Сейчас мы все едино под Богом ходим: и партийные и беспартийные. А Паше про то и знать не обязательно. Спина-то, думаю, не отвалится за мужа попросить. И девчонок бы с собой взяла. Детские молитвы они до Бога быстрее доходят.

И мама решилась. Собрала меня с Валей, и ранним воскресным утром, почти затемно, мы отправились пешком в районный центр. Я первый раз была в церкви, и очень испугалась, увидев строгие, сумрачные лики святых, освещенные слабым светом лампадок. В церкви кроме нас никого не было. Мама показала нам с Валей, как надо креститься, зажгла свечку перед иконой, опустилась на колени и сказала нам:

– Повторяйте за мной…

Я ничего не понимала из того, что говорит мама, и бессвязно бормотала:

– Богородица… Мария… с бою… родила… душ наших…

Зато крестилась и кланялась до пола так старательно, что даже шишку набила на лбу. Когда мы уже собирались уходить, к нам подошел дедушка, одетый в черную одежду. У него была длинная борода. Сначала я его здорово испугалась. Подумала, что это сам Боженька пришел наказать меня за что-то, и даже хотела заплакать. Бабушка мне всегда говорила, когда я не слушалась, что Боженька накажет. Но он посмотрел на меня добрыми-добрыми глазами и погладил по голове. И я передумала плакать. Он спросил маму:

– Что за беда привела тебя в храм, дочь моя?

Я очень удивилась. Разве это наш дедушка? Нет, конечно. Мамин папа тоже на фронте. Тогда почему он маму дочкой зовет?

– Скоро уж год, как от мужа никаких вестей, – пожаловалась мама.

– На все милость Божья. Уповай на лучшее. Как мужа величают? – спросил дедушка.

– Павел.

– Я помолюсь за раба божьего Павла. Может, Господь и смилостивится, – и перекрестил всех нас.

Домой мы шли радостные, словно там нас уже ждало письмо от папы. Мама оживленно и со всеми подробностями рассказала бабушке, как мы сходили в церковь, о батюшке, обещавшем молиться за папу.

– Ну, и, слава Богу! – перекрестилась бабушка, радуясь вместе с нами. – Если только Паша отыщется, часы в церковь снесу, не пожалею.

– Золотые?! – ахнула мама.

– За такое не жалко. Бога ведь не только просить, но и благодарить надо…

Через месяц от папы пришло письмо. Он писал, что был ранен и долго валялся по разным госпиталям. Потому и не писал, что адрес постоянно менялся. Писал еще, что ему хотели ампутировать ногу, но все обошлось. Сейчас дела идут на поправку, и скоро он выпишется из госпиталя.

– Вот видишь, ваши молитвы помогли Паше, – радовалась бабушка. – Ты, Екатерина, сходи-ка завтра к батюшке отнеси часы в дар церкви…

– Да ведь жалко… Дорогущие-то! – озабоченно противилась мама.

– Не дороже жизни. А слово держать надо. Особенно перед Богом. Раз решили отдать, значит, надо отдать, а то, как бы хуже не вышло. Пусть пойдут на нужды храма. Им сейчас, как и всем, не сладко приходится. Отнеси Екатерина, не гневи Бога…

Вот тогда я и видела эти часы в последний раз. Много лет и бабушка, пока была жива, и мы с сестрой так и думали, что мама отнесла их в церковь.

Что остановило ее? То ли по извечной крестьянской прижимистости пожалела расстаться с добром? То ли не поверила в могущество Бога? Наверное, подумала, что и без его помощи все само собой разрешилось. Ведь папа был только ранен, и, когда мы молились за него, он уже шел на поправку. Она не стала спорить с бабушкой, а просто спрятала часы, видимо, чтобы после войны, когда вернутся дедушка и папа, рассказать, как сохранила семейную ценность. Нам уже никогда не узнать, что мама думала тогда. И кто знает, отдай она их тогда в церковь, может быть, все было бы иначе.

А месяца через два мы получили уже самое настоящее письмо, в конверте. В нем сообщалось, что Дементьев Павел Васильевич пал смертью храбрых. Но и тогда, откричав весь ужас и боль утраты, мама не отнесла часы в церковь, сочтя, наверное, что уже за все расплатилась, и ничего страшнее в этой жизни быть не может.

В конце зимы необычайно холодного сорок третьего года, когда скудные припасы в доме закончились, а до новых еще было далеко, у нас пала Зоренька. Бабушка плакала по ней горше, чем по Мане и папе и все причитала:

– Кормилица ты моя, на кого ж ты нас оставила?.. Господи! Да есть ли ты на самом деле? За какие грехи ты нас так жестоко караешь?

А мама, стиснув зубы, молча долбила ломом промерзшую до железобетона землю, копая яму для нашей Зореньки.

Вот уж когда мы хлебнули настоящего лиха! По ночам, тайно, в дикие морозы, отмораживая и раздирая руки в кровь, откапывали с колхозного поля из-под снега горошины прошлогодней, несобранной картошки. Говорили, что от такой картошки уже вымерла половина Поповки, и ее строго-настрого запрещалось собирать. Но ничего другого, кроме нее, не было, а есть что-то надо было. Из этой картошки и отрубей, оставшихся от Зореньки, бабушка пекла лепешки.

То ли от картошки, то ли от голода, то ли просто от старости, в эту зиму умер наш старенький дедушка Ефим. Плакать по нему ни у мамы, ни у бабушки уже не было сил…

Потом с каждым годом становилось немного легче. А дедушка все воевал и воевал, и казалось, что конца этой войне не будет никогда. И когда мы с Валей уже подросли и стали помощницами маме и бабушке, наконец-то пришла выстраданная Победа. Праздновали ее всей деревней: старики, бабы, дети, изувеченные мужики. Около правления колхоза поставили столы, и каждый нес все, что было в доме. Все обнимались, целовались, плакали и смеялись…

Через месяц пришла похоронка на дедушку. Он погиб как раз в тот самый день, когда мы праздновали Победу. Бабушка, пережила его только на один год…

– Что же с ними делать? – прервала мои воспоминания Валя. – Тань, может, возьмешь их?

– Давай лучше в церковь отнесем. Ведь бабушка говорила…

– Ты что, думаешь, что это из-за них погиб папа? – удивилась сестра.

– Да и Зоренька… – неуверенно промямлила я.

– Все это ерунда! – решительно заявила сестра и оставила часы себе.

ФРОНТОВАЯ ДРУЖБА

Памяти отца посвящается.

– Фронтовая дружба – дело святое! – не раз вспоминал военные годы отец – Каждый день под пулями – это тебе не у магазина с бутылкой пива потолкаться. На фронте без верного друга никак нельзя. Письму ли из дома вместе порадоваться, на командира пожаловаться, новую санитарочку обсудить… Да мало что может быть на душе у молодого лейтенанта, чем не с каждым поделишься, а только с самым-самым, в котором уверен иногда больше, чем в самом себе.

Мне повезло: был у меня такой друг, не друг – дружище! Всю свою жизнь помнить его буду. Мишка Целовальников. Был он мне, как брат родной, а может, и ближе, потому как даже старшему брату не всегда расскажешь, что у тебя на душе творится, а с Мишкой у нас друг от друга никаких секретов не было. Жили мы с ним, словно одной душой на двоих.

Много у нас с Мишкой было общего. Да, наверное, в то время почти у всех такие же судьбы были – похожие. Детство голодное, школа да фронт. А с Мишкой мы годки были, вместе на фронт призывались. Вернее, оба добровольцами пошли, раньше своего призыва. И обоих нас в ускоренные школы командиров Красной армии послали, чтобы к их окончанию нам хоть по 18 лет исполнилось. Только из разных городов в школы эти отправились. Я из Каргата, что в Новосибирской области, а он – откуда-то из-под Томска родом был. Оба сибиряки, значит. И школы тоже в разных городах заканчивали. Только на фронте и встретились с ним. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло – война нас свела. Правда, я месяца на два пораньше его прибыл. Тут же оба и командование взводами приняли и подружились так, что водой не разлить. Вот как на духу, приведись мне тогда жизнь свою отдать за него, отдал бы, не задумываясь. Да и он, я уверен, поступил бы так же.

Мы с ним не только табачком, да сухими портянками друг дружку выручали. Мечты у нас были, что и после войны не расстанемся. Вместе рванем на какую-нибудь стройку. Надо же страну кому-то отстраивать после такого погрома, жизнь новую, лучше прежней налаживать. Кому же, как не нам – молодым да здоровым?.. Да, что там ни говори, а крепче фронтовой дружбы – только любовь к матери…

Я так часто слышала от отца об этом Мишке Целовальникове, что он стал вроде как членом нашей семьи. Только на мой вопрос:

– А где он сейчас?

Отец всегда скупо и зло отвечал:

– Где, где? Там же, где и все.

Я и думала, что, скорее всего, погиб Мишка, как и многие другие, а отец просто не хочет душу бередить…

И только однажды, после развала страны, на защиту которой в свое время вставали сверстники отца, я услышала продолжение рассказа об этой фронтовой дружбе.

В первые годы после распада Советской империи, только ленивый не спорил: кто же все-таки Сталин – изверг, или победитель? Обвинения лились отовсюду: со всех каналов телевидения, радио, из всех средств массовой информации. Казалось, что в одночасье прорвался наболевший гнойный фурункул, и никак не может затянуться. Тут же обнаружились миллионы людей, пострадавших от его террора, и напрочь позабывших обо всем хорошем, что было в той жизни. Нет, я не сторонница сталинского режима. Просто считаю, что все плохое и хорошее – это наша история, и из нее ничего не выкинуть. Не мы ее творили, не нам ее исправлять. И оттого, что мы обвиняем или хвалим те времена, они уже не станут хуже или лучше. Нам не дано изменить прошлое, надо просто принять его таким, какое оно было.

И вот мой престарелый отец, наслушавшись бесконечных дебатов о Сталине, однажды заявил:

– А ведь получается, что я тоже жертва сталинских репрессий!

– С чего это ты взял, папа? Ты же не сидел, насколько я знаю? – удивилась я.

– Нет, сидеть – не сидел, – согласился отец, – но все равно пострадал из-за него.

– За что же? Плохо кричал: «За Родину, за Сталина!», когда шел в атаку? – съязвила я, а сама подумала: «А, какие-нибудь старческие фантазии».

– Ты не смейся, дочка. Я друга своего лучшего потерял из-за Сталина. Помнишь, я тебе про Мишку Целовальникова рассказывал?

– Конечно, помню. Который погиб?

– Нет, дочка, он не погиб, только после одного случая разошлись наши с ним дорожки навсегда.

И отец рассказал конец этой истории.

– Как сейчас помню, седьмое ноября было, 42-ой год. Двадцать пять лет Советской власти! Это же не просто праздник – юбилей! Да еще и в такой обстановке! Немец тогда, просто озверел, бои шли страшные. С Москвой-то у них не вышло, так хоть теперь отыграться решили. Ну, тут уж сам Бог нам велел наперекор Гитлеру так отметить эту дату, чтобы на всю жизнь запомнилось. Вот мы и отметили…

Отец замолчал, и, кажется, надолго.

– Ну и как отметили-то? – напомнила я.

– Отметили, – горько вздохнул отец. – На всю жизнь зарубка осталась. Стояли мы тогда под Псковом. Холодно, слякотно. Выдали нам, как полагается, праздничные двести грамм, да у каждого еще в загашнике к празднику припасено было – это ж святое дело! Ну, расставили мы часовых, назначили на время нашего отсутствия старших, наказали им, чтобы все без нас аккуратно было. Ведь, как ни крути, а солдаты тоже праздновать будут. Для нас тогда 7 ноября – самый главный праздник был. Престольный, можно сказать. Почитался больше… – отец замялся, видимо, не зная с чем сравнить.

– …чем Рождество Христово! Шутка ли – день рождения страны! А как гуляли тогда! От души, с песнями, с плясками! В каждом доме праздновали! Сейчас уж так и не гуляют. Все больше – напьются, да морды бьют…

– Пап, не отвлекайся, – попросила я.

– Да. Ну, собрались мы, значит, своим младшим офицерским составом ночью, когда фрицы спать улеглись. У них с этим делом все четко было поставлено – воевали, можно сказать, по режиму.

Мы с Мишкой к тому времени уже старлеями были. Про остальных уж и не упомню: кто старший, кто младший, кто просто лейтенант. Одно хорошо помню: компания у нас сбитая, проверенная была – шесть человек. Надежные ребята. Все постарше нас с Мишкой были, но тоже молодые. Один из нас – Витька Ермилов при штабе состоял, так мы в штабной землянке у него и расположились. Цивильно! Потому как начальство его отбыло праздновать на соседнюю батарею. Ну, накрыли мы стол, как полагается. Пить начали. За праздник, за Победу, за дружбу фронтовую, за родных. Всех помянули. И живых, и погибших…

А уж когда набрались все и собрались расходиться, не помню, кто и сказал:

– Ребята, а мы за самое главное еще не выпили!

– Это за что же?

То же и не вспомню, кто спрашивает. Мы к тому времени, если честно сказать, уже хороши были.

– За Сталина мы еще не пили! Родина нам этого не простит!

Тут с чего-то мы все и заржали, как лошади в ночном. Что-то нам с пьяных глаз вдруг смешно стало без удержу. Наверное, что Родина не простит, что не допили.

А тот, кто предложил, и говорит:

– Чего ржете-то? Так положено!

– А на твое «положено» у нас хорошо наложено!

То ли хмель в головы нам ударил, то ли бравировали друг перед другом своей смелостью, то ли лишний раз показывали, как мы друг в дружке уверены. Вроде как, фронтовая дружба – она самая крепкая. Правда, кто-то попытался урезонить:

– Вы чего, ребята? С этим шутки плохи.

Но на его предостережение все только рукой махнули:

– Да не дрейфь, тут все свои!

Да, вроде бы и, правда все свои были, не раз проверенные в боях…

Отец надолго замолчал.

– Ну и что дальше-то было? – не дождавшись продолжения, спросила я.

– Дальше? А дальше ничего не было. Накачались мы в тот вечер изрядно. Исправно встретили 25 годовщину революции! А утром, пришли до нас особисты, и без всяких опросов-допросов четверых увезли с собой. – Вздохнул отец.

– И тебя с Мишкой? – ахнула я.

– Да нет, дочка. Как раз меня и Мишку из всех только и оставили.

– Как это? – не поняла я.

– Да вот так. Я и сам до сих пор понять не могу, как это так вышло, и кто нас тогда заложил? Только после этого праздника наша дружба с Мишкой и закончилась. Залезли оба, как черепахи в свои домики, и молчок. Он меня стал остерегаться. Наверное, думал, что это моих рук дело. А я его берегся, потому как знаю, что я этого не делал. Стало быть, один только Мишка и остается. Эти гнусные сомнения и догадки стеной между нами стали. И откровенно поговорить тоже боязно. Время тогда такое было – не то, что слова лишнего сказать, тени своей шарахались. И дело тут совсем не в трусости. Не водилось за мной такого отродясь. Но погибнуть в бою – это одно, а от рук своих же, как враг народа или предатель – это совсем другое. Мы тогда этих особистов хуже немцев боялись.

– Так что же с Мишкой стало?

– Что стало? Не знаю, потому, как вскоре ранило его, а после госпиталя он в нашу часть не вернулся. На том вся наша дружба и закончилась. Лопнула, как пузырь мыльный.

– Значит, дружба такая была. Какая же это дружба, если не доверяли друг другу? – подытожила я.

– Ничего ты не понимаешь! – рассердился отец. – Это Сталин систему такую ввел, чтобы людей разобщить, чтобы каждый вокруг себя только врагов видел. Страшное время было: дети от родителей отказывались, жены от мужей. А уж дружбе в этой системе вообще места не было. Так что, как ни крути, а я тоже пострадал из-за Сталина. Друга своего верного лишился. Больше таких друзей у меня за всю жизнь не было. Мишка, Мишка… Самому интересно, что с ним стало, живой ли? Вообще-то можно было бы через военкомат поискать, да только зачем старое ворошить? Ведь, если и был за ним грешок, он и сейчас в нем не признается. А ну как, признается? Это еще хуже…

– Да сколько времени утекло! – Возразила я. – Уже все поменялось. И страны той давно нет, и люди другие стали. Может, все же поищем его? В «Жди меня» напишем…

– Нет, дочка, не буду я его искать. Боюсь разочарований. Ведь у подлости и предательства не бывает срока давности. Пусть уж остается все так, как есть. А люди… Что ж люди? Это времена, да правители меняются, а люди всегда должны оставаться людьми. В любой ситуации.