Текст книги "Случайные встречи"

Я же всегда считала, что самое главное в жизни – это семья, самые близкие люди. И только в этом – смысл нашей жизни. И постоянно пыталась доказать ему, что у него неправильные жизненные ценности:

– Невозможно быть хорошим для всех! – часто возмущалась я.

– Просто у тебя слишком развит инстинкт клушки, – отшучивался Гошка.

– А у тебя – петуха! – Злилась я. – Всем – по зернышку, а самому – что останется? Ты готов помогать всем, а что же тебе никто никогда не помогает?

– Да просто я пока не нуждаюсь в этом…

Однажды у нас лопнула водопроводная труба, снабжающая весь двор, состоящий из трех бараков и нашего дома. Вызванные работники Водоканала заявили:

– Откопаете трубу – заварим. Сами копать не будем.

Отключили воду и уехали. Все стали возмущаться, собрались писать жалобу в Горисполком. А Гошка взял лопату и один пошел откапывать трубу. Ни один сосед «из принципа» не пришел ему на помощь. Потому, что все считали, что это дело Водоканала.

– А ты что – рыжий? Тебе больше всех надо? – ругалась я, жалея его. – Напишем письмо, приедут, и, как миленькие, все сделают.

– Пока с письмом будут разбираться, бабы три месяца на себе будут воду таскать с соседнего двора?

– А кроме тебя, конечно, ни одного мужика во дворе больше нет! Пусть тоже копают!

– Ну, не драться же мне с ними. Что сделаешь, если они не хотят?

– А ты хочешь? Один, как дурак…

– Ладно, Вер, не шуми. Наверное, на таких дураках, как я, мир и держится.

А уже через день нам подключили воду.

Еще у него была удивительная способность прощать людям все. Даже то, что, казалось бы, простить невозможно – предательство. И вовсе не оттого, что он был бесхребетным, а просто считал злость, обиды и зависть – ненужной жизненной шелухой. Он легко и радостно шел по жизни, не заостряя свое внимание на отрицательных эмоциях. Как-то умел отогнать их от себя и близких. И от этой легкости казалось, что он просто везунчик по жизни.

Вокруг него везде, где бы мы ни жили, всегда было множество знакомых и приятелей. Но настоящими друзьями он всегда считал только двоих – Серегу и Валерку. Да и те в молодости не раз отбивали у него девушек.

– Как же ты после этого можешь называть их друзьями? – искренне удивлялась я.

– Значит, те девушки не любили меня. Ведь тебя же никто не отбил? – Смеялся он.

Все это я и вспоминала сейчас, наматывая свои обиды в огромный клубок. Но самым обидным для меня было то, что он даже не перезвонил, чтобы как-то успокоить меня. Самой же не хотелось больше звонить. Я знала, что это ничем хорошим не закончится. Я еще больше разнервничаюсь, а это мне противопоказано. У меня и без того были причины для беспокойства. Во-первых, меня беспокоил сынишка – всегда такой непоседливый и неугомонный, сейчас он был тише воды, ниже травы. И это было непривычно и дико.

Лора, как наш семейный доктор, осмотрела его, но ничего страшного не нашла:

– Наверное, просто чувствует нервозность обстановки, и по-своему реагирует.

Но еще страшнее было то, что мой будущий ребенок перестал шевелиться. Я полдня ходила и со страхом прислушивалась к своему организму. Потом не выдержала, и пожаловалась Лоре.

– А живот не болит? – Встревожилась она. – Как ты себя чувствуешь?

– Да вроде нормально, только ребенок не шевелится совсем.

И хоть Лора была реаниматологом, она прослушала живот фонендоскопом, измерила давление.

– Сердечко бьется. Давление у тебя низковато, но это, скорее всего, от усталости и нервов.

На всякий случай она еще позвонила своей приятельнице Гале, которая работала на Скорой.

– Скорые не выезжают. – Словно извиняясь, объяснила она мне после разговора с ней. – Только в самом крайнем случае. Эти уроды обстреливают их, уже есть пострадавшие. В общем, давай Вовчика ко мне, а сама выпей валерьянки и постарайся поспать.

Но я, как ни старалась, заснуть не смогла. Так и слонялась по дому, как сомнамбула.

В одиннадцать ночи, когда я все также безуспешно пыталась заснуть, неожиданно хлопнула дверь – пришел Гошка.

– Как вы тут? – Прошептал он мне на ухо, колясь щетиной.

От него пахнуло свежим воздухом, зимней прохладой. И я поняла, как давно не выходила на улицу.

– Опять пешком? – заволновалась я.

В ответ он только поцеловал меня.

– А это что такое? – уже на кухне заметила я повязанную на лбу зеленую косынку.

– Это мне Рахмаджон с ПТС дал. Сказал, что с ней меня ни один моджахед не тронет.

– Он что, с ними? – удивилась я.

– Сейчас не поймешь, кто с кем. Дай что-нибудь поесть. Голодный, как волк.

Услышав наш разговор, в кухню вышли Лора и Любовь Григорьевна. За ними вскоре подтянулись все, даже соседи. Всем было интересно узнать, что происходит в городе.

Но ничего утешительного Гошка не рассказал. Основную группу мятежников военные разогнали, но они теперь разбились на небольшие отряды, и продолжают бесчинствовать, правда, уже в меньших масштабах. Город весь словно вымер. Ожидается прибытие спецподразделения Альфа.

– Скорее бы, а то так и с голоду можно помереть. – Заметила Ирочка.

– Сказали, что с завтрашнего дня хлеб будут развозить по районам на машинах. – Успокоил Гошка.

– Ты это отцу скажи, а то он завтра опять на Хлебозавод собирается идти. – Возмущенно вставила Любовь Григорьевна.

– Люба, не шуми, – остановил ее свекор.

Одно порадовало: в городе, в разных районах люди сами стали организовывать народные дружины, чтобы защищать свои дома. И уже дают отпор «бесчинствующим молодчикам», как назвали их в СМИ.

– И таджики тоже в этих дружинах? – Спросила Лора.

– Все: и таджики, и русские, и немцы.

– А как же их отличишь от моджахедов? – Заинтересовался Витя – Лорин муж.

– Они на рукавах белые повязки носят. – Пояснил Гошка.

– А если ты со своей зеленой к ним попадешь? – Заволновалась я.

– Объясню ситуацию. В крайнем случае, позвонят на Телестудию…

И опять мы не спали почти до утра. Всем было не до сна в эти страшные дни.

А утром Гошка опять собрался на работу. Я понимала, что все равно не смогу его удержать и, собирая ему скудный провиант, сказала:

– Знаешь, Гоша, я что подумала? Ты не ходи домой. Ночуй, лучше на Телестудии, или у дяди Вовы.

Это был младший брат Любовь Григорьевны, который жил со своей семьей недалеко от Телестудии.

– Тебя не поймешь, – удивился он. – То ты боишься без меня…

– Мне и без тебя страшно, но еще страшнее за тебя, когда ты один по ночам по городу рыскаешь…

– Да ладно тебе, я же дворами…

– Нет, не надо. Оставайся на Телестудии. Мне так спокойнее будет.

– Зато мне неспокойно, как вы тут ночью без меня…

– Как-нибудь, – обиженно сказала я.

– Ты, Вер, к окнам не подходи, ладно? А то на Ленина женщину рикошетом убило.

– Ладно, не буду, – пообещала я.

– И еще: поставь где-нибудь у входной двери перец и соль, и вот я еще соорудил тебе на всякий случай…

Он вытащил из-за шкафа в прихожей палку, к которой проволокой и изолентой был привязан самодельный обоюдоострый клинок.

– Когда это ты успел? – удивилась я.

– Да я его вчера принес, а ночью к палке привязал. Настоящее копье получилось, – похвалился он.

– Нет, ты представляешь себе, как я со своим животом этим копьем буду орудовать? – Расхохоталась я.

– Ничего смешного. Пусть стоит на всякий случай. – Обиделся Гошка.

– А перец зачем? – Поинтересовалась я.

– Сейчас все так делают. Если они в дом полезут, сначала перцем в глаза, а потом – штыком…

И он продемонстрировал, как это делается.

– Да я лучше скалку положу, ей удобнее…

Почти полмесяца мы виделись с Гошкой урывками. Он прибегал домой только для того, чтобы помыться и переодеться. В зеленой повязке, с отросшей бородой он уже сам был похож на моджахеда…

А потом на Телестудии было общее собрание, где в торжественной обстановке Председатель Госкомитета по Телевидению и Радиовещанию вручал Грамоты «За активную работу и круглосуточное дежурство во время чрезвычайного положения 13—26 февраля 1990 года на Радиотелецентре». Дали тогда Гошке и премию к этой Грамоте – 100 рублей.

И хотя по тем временам это были немалые деньги, они, честно говоря, меня совершенно не обрадовали.

– И ради этого стоило рисковать своей жизнью? – Возмущалась я.

На всю оставшуюся жизнь во мне так и не остыла обида, что вместо того, чтобы, защищать свою семью, он ринулся на защиту Телестудии. А Гошка всю жизнь из всех своих Грамот и благодарностей больше всего гордился именно этой.

В апреле я благополучно родила дочку. Только после всех этих событий, девочка моя родилась, словно испуганная. Она даже не плакала, как все дети. Только тужилась и тихо кряхтела. И до трех лет боялась каждой новой игрушки, новых вещей, новой пищи…

Из Душанбе мы, как и большинство «русскоязычного» населения, конечно же, уехали. Мы уже жили в Калуге, когда случилась беда с «Курском». И мой сын, который учился в 9 классе, и вполне определился с профессией – мечтал стать хирургом, вдруг заявил:

– Пойду учиться на подводника!

Естественно, я возмутилась:

– С ума сошел?! Да ты и моря-то никогда не видел! Ради чего? Сейчас все оттуда побегут, а ты – туда!

– Вот, заодно и погляжу на море, – огрызнулся он. – А если все будут рассуждать, как ты, мама – «ради чего», тогда и Родину защищать будет некому.

И вспомнились мне тогда Гошины слова: «на таких дураках мир и держится». А еще подумалось, что все, что положено мужчине, Гошка сделал: построил дом, посадил дерево и вырастил достойного сына…

Я рано овдовела. Гошка всегда торопился жить, вечно куда-то спешил. Так же торопливо он ушел из жизни. Проститься с ним кроме заводских собралось столько народу, что я, несмотря на мое полуобморочное состояние, переживала за поминки, что не хватит еды в заводской столовой. Но женщины с кухни успокоили меня:

– Вы не переживайте, мы еще приготовим. Как не помочь, такой был светлый человек…

Еды, действительно не хватило. И когда после поминок я подошла расплатиться, они не взяли с меня денег.

– Это Гоше от нас. Мы все у него в долгу…

Проститься с моим Гошкой приехали разъехавшиеся кто куда родственники, друзья, знакомые, бывшие соседи по Душанбе – из Москвы, из Питера, из Новгорода. Даже из Душанбе прилетели друзья, чтобы воздать ему дань памяти. И с Телестудии, хотя мы уже почти 20 лет, как уехали, звонили с соболезнованиями. Никто не забыл моего Гошку!

И столько добрых слов было сказано! Какой он был веселый, как любил жизнь, что всегда был душой любой компании. О его бескорыстии, щедрости и душевной доброте, о том, что за свою жизнь умудрился не нажить ни одного врага, что все люди для него были родными, что у него была патологическая потребность помогать людям…

Конечно, о покойниках не принято говорить плохо. Но еще с полгода домой звонили незнакомые люди, и просили к телефону Георгия Владимировича. А на мой скорбный ответ, недоумевали:

– Как же так? Ведь он обещал помочь…

В нашей жизни бывало всякое, и он был не таким уж идеальным, каким его вспоминали, и мне не всегда было легко и просто с ним. Он был, как все мы – не без греха: любил и прихвастнуть, и приврать, и выпить. Одним словом, был немного баламутом. Но только одной заповеди: «Возлюби ближнего своего, как себя самого», он не преступил никогда. И никто, как ни старался, так и не смог вспомнить, чтобы он кого-то обидел, или обделил участием.

Нередко, навещая Гошку, мы с детьми находим на его могиле безымянные цветы… И у меня в голове, как ответ на наш с ним вечный спор о жизненных ценностях, звучат его слова:

– На таких дураках мир и держится!

ЛЮБОВЬ И ВОЙНА

Пылает Украина, распаляя на кострах Майдана ненависть соотечественников. Больно смотреть на это разнузданное торжество зла. Страх, усыпленный годами спокойной и налаженной жизни, просыпается вновь. Смотрю на пожарища и словно заново переживаю такие же дни двадцать четыре года назад. Тогда моя семья жила в Душанбе. Это была наша Родина.

Начиналось все, так же как и на Майдане, по одному сценарию. Вначале социальное недовольство, для которого предлогов в нашей стране, как и в любой другой, хватало с избытком, вывело людей на площади. Потом недовольство переросло в политическое противостояние и открытую борьбу за власть. И так же, как на Майдане заполыхал город. Неделя бессмысленного кровопролития, жестокости, насилия, страха и осознания своей беспомощности тяжелым грузом легло на сердце всем, кто пережил те дни. Когда я была маленькая, я не могла понять выражение «обугленная душа», вычитанное в какой-то книге. «Как может обуглиться то, чего не существует?» – наивно думала я. В те страшные дни я поняла это выражение. И понадобилось много лет, чтобы эта рана затянулась. А сейчас, глядя на Майдан, она опять, как и много лет назад, кровоточит.

В 90-м году еще был жив Союз. По Душанбе поползли танки, мощными телами перегораживая улицы бесчинствующим толпам. В небе день и ночь барражировали вертолеты, отыскивая скопления людей и разгоняя их предупредительным огнем. Центр города, как паутиной, был опутан колючей проволокой со смешным названием «егоза». Из Москвы срочно прислали подразделение Альфа для охраны стратегических объектов, и через неделю, город стал приходить в себя. Помню, вскоре после этих событий мы праздновали 23 февраля. Солдат чествовали как освободителей. Наверное, вот так приветствовали наших солдат в освобожденной Европе – со слезами на глазах. Все: и таджики, и русские, и евреи, и татары несли в воинские части плов, лепешки, фрукты, цветы… У нас тогда не было национальностей. Мы все были равны перед страхом смерти. Этой кровавой недели хватило, чтобы люди десятками тысяч покидали обжитые места, разъезжаясь кто куда мог.

А потом не стало огромной империи, и война заполыхала с новой силой. К нам тогда, как и на Майдан, тоже приезжали «демократы», только не с Запада, а новоиспеченные, свои. И убеждали нас, живущих под свист пуль в горящем городе, что ничего страшного не происходит, это просто борьба за демократию, которая ведется в интересах народа, и нам нужно быть толерантными. Кстати, дочка одного из этих первых «демократов» теперь также яро отстаивает «народные права» уже на Болотной, подогреваемая ссудами с Запада.

Название этому кровавому побоищу, как и подобает, дали звучное: «Исламско-демократическая революция», где «демос», как и лозунги о борьбе за его свободу – был всего лишь прикрытием для стремления урвать кус пожирнее. Любая самая прогрессивная идея в основе своей всегда сводится к банальному стремлению обогащения. Те годы Гражданской войны, как ее тактично называют, а на самом деле самой настоящей резни с 1992 по 1997 годы стали еще страшнее, еще кровавее! Только уже некому было заступиться за мирное население. Пылал Душанбе и с ним весь южный Таджикистан. По реке Вахш плыли трупы несогласных с политикой сил, рвущихся к власти, канализационные колодцы были завалены растерзанными трупами, отрезанными гениталиями. Убитых считали десятками тысяч, а эмигрирующих – сотнями. Республика была залита кровью, и, казалось, не было сил, способных остановить эти зверства, мародерство, грабежи, насилие. Милиция не справлялась с толпами обезумевших от водки и наркотиков «борцов за свободу и справедливость». Своей армии у республики еще не было, 201 дивизия, остававшаяся в Душанбе, во внутренние дела суверенного государства уже не вмешивалась. А российские пограничные войска лишь охраняли рубежи республики. И только вор в законе Сангак Сафаров, который впоследствии стал народным героем, смог организовать и возглавить Народную армию, чтобы встать на защиту мирного населения. Силы, противостоящие друг другу, в народе тут же окрестили «вовчиками» (вахоббисты) и «юрчиками» (от имени Генсека Юрия Андропова).

В 1993 году мы жили уже в Северном Таджикистане, на моей родине. В 1990 году, сразу после событий в Душанбе, я уехала рожать к маме, а вскоре и мужа перевели работать из Республиканской Телестудии в Ленинабадскую областную. Мы наивно надеялись, что все еще утрясется, успокоится, и мы вернемся назад, в Душанбе. Тогда я не знала, что никогда больше не увижу ставшего мне родным города. Города моей студенческой юности, города, где я была счастлива.

В северном Таджикистане было тяжело, голодно, но хоть не стреляли. Высокогорный Анзобский перевал – единственная дорога из южного Таджикистана в северный, строго контролировался. Аэропорт не принимал рейсы из Душанбе. Международные рейсы теперь летали только до Худжанда (тогда Ленинабада). По железной дороге в Душанбе можно было попасть только через Узбекистан, который тоже не пропускал таджикские поезда. Других путей попасть в Душанбе не было. Так южные районы республики, где не прекращалась гражданская война, были блокированы.

И вот в такое тревожное время нам позвонили бывшие сослуживцы из Душанбе и попросили приютить на одну ночь офицера-пограничника. Он летел домой в отпуск, в Челябинск. Самолет улетал ранним утром из Ленинабада, и по-другому ему было не добраться из Куляба.

– Конечно, конечно, какие вопросы!

А через два дня появился наш гость. Молодой, красивый голубоглазый парень в новенькой, наглаженной как на парад форме с лейтенантскими погонами. На него невозможно было смотреть без улыбки: он сиял, облучая нас своим счастливым видом.

– Алексей, – представился он.

Мы смотрели на него с восхищением! Не знали, как ему угодить, чем повкуснее накормить. В наших глазах он был героем, охраняющим наш относительный покой.

– В отпуск летите? Наверное, по маме соскучились? – разговорились мы за столом.

– Нет, только неделю дали. Лечу за женой и ребенком, – поделился он своим счастьем.

– Как за женой? – опешила я. – Там же война!

– Ни вовчики, ни юрчики на границу не лезут. – Деловито разъяснил он мне положение на юге. – У нас своя работа, а у них – свои разборки.

– А на границе спокойнее, что ли?

– Бывают, конечно, стычки, но пока обходимся своими силами. В крайнем случае 201 дивизия на выручку придет.

– Ой, не знаю, в такое страшное время… – Покачала я головой. – Все оттуда бегут, а вы их в самое пекло везете. Подождали бы, пока все не уляжется…

– Да мы и так уже пять лет ждем. У нас любовь еще со школы. Сначала ждали, когда я институт закончу. Я ведь в Голицыно учился…

– Это под Москвой? – уточнил муж.

– Ну да. Только по отпускам и виделись. Женились, когда я на последнем курсе был. А когда мне к месту назначения ехать, у Ленки уже срок большой был, пришлось оставить ее с родителями.

– А сколько ребенку? – поинтересовалась я.

– Второй год пошел. Жена говорит, что уже забыла, как я выгляжу, а Сережка вообще папу ни разу не видел.

– Ну, она у Вас просто героиня! – восхитился муж.

– Или не представляет, что ее здесь ждет, – вздохнула я. – Ну, она не знает, что здесь творится, но вы-то? Хоть бы ребенка пожалели…

– Да если честно, – засмеялся Алексей, – Ленка мне уже условие поставила, что если не заберу их к себе, подаст на развод. Ревнует, дурочка, думает, что я тут кого-то завел.

– Самое время для романов, – засмеялся и муж, а сам толкнул меня ногой под столом, чтобы я сменила тему разговора.

Рано утром Алексей ушел в Аэропорт. От нашего дома до него было рукой подать.

– И чего ты прицепилась к парню со своими советами. «Подождали бы», – передразнил он меня.

– Ребенка жалко.

– А как же твой принцип, что муж с женой ни в беде, ни в радости не должны расставаться?

– Но не в такой же обстановке, когда не знаешь, что тебя ждет завтра, – возразила я.

– В конце концов, он не один там. Армия своих не бросит. Забыла, как в Душанбе в 90-ом, первым делом семьи офицеров на танках в гарнизоны вывозили?

– Да помню я все, – горько вздохнула я. – И что в этом хорошего?

– Получается, у них любовь сильнее страха. А ты бы поехала ко мне?

– С двумя детьми? – задумалась я. – Наверное, не поехала бы.

– Нет? – удивился муж. – Ты что, не любишь меня?

– Да при чем тут любовь?! – возмутилась я. – Она же все равно, что на фронт едет! Почему-то в 41-ом жены не ехали с мужьями на фронт, а ждали их дома с детьми.

– Но он же не воюет, а охраняет границу…

Мы еще долго спорили на эту тему.

Это было ранней весной, а 13 июля 1993 года республику потрясло известие, что на 12 заставу Московского погранотряда в 4 часа утра со стороны Афганистана напали свыше 250 моджахедов. Пограничники приняли неравный бой. Это была просто бойня. До восьми часов вечера по единственной дороге пробиралась к ним на помощь военная колонна. Дорога была заминирована. Ребята отстреливались до последнего патрона. В живых из погранотряда остались только 18 человек. Командовал отрядом моджахедов тогда еще никому не известный Хаттаб. Шестерым пограничникам было присвоено звание Герой России, четверым – посмертно.

Это был тот самый погранотряд, в котором служил Алексей. Но мы так и не узнали, что стало с ним и его семьей. Потому что фамилию его мы не удосужились спросить. А те люди, которые просили нас дать ему ночлег, к тому времени уже уехали из Таджикистана. Но чувство вины, что я так и не смогла убедить его не везти жену с ребенком на войну, возвращается ко мне, когда я смотрю на Майдан.

Почему-то о Гражданской войне 1992—97 годов в Таджикистане почти не упоминают. Словно и не происходило тогда ничего страшного. А ведь зверства, творившиеся в те годы, были страшнее, чем нацистские. За эти годы в республике погибло 60 тыс. человек, почти полмиллиона эмигрировали из республики. Местное население угоняли в соседний Афганистан, обменивая на деньги и наркотики. А про подвиг наших Российских пограничников на 12 заставе знают лишь очевидцы тех лет.

И так не хочется, чтобы история повторялась, и нашим детям пришлось выбирать между любовью и войной, что я готова, как мантру повторять, завещанное родителями: «Лишь бы не было войны»!