Текст книги "Случайные встречи"

ТУФЕЛЬКИ ДЛЯ ЗОЛУШКИ

В тот год школьные первоапрельские шуточки типа «а у тебя спина белая», или «чулок порван» только раздражали. Мне было совсем не до смеха. Еще и день – соответствующий настроению: пасмурный, готовый вот-вот расплакаться весенним дождем. На третьей перемене я не выдержала и угрюмо поделилась с Наташкой:

– А у меня родители развелись.

– Ты чего, совсем, что ли? – повертела она пальцем у виска. – Ничего другого не могла придумать?

– Да я и не шучу.

Но Наташка в тот день не поверила мне. Сорок с лишним лет назад развод, да еще в семье, где двое взрослых детей был событием почти невероятным. Женщины тогда были то ли терпеливее, то ли менее эмансипированы. Но я сейчас не о том.

Разводу родителей предшествовала целая неделя скандалов, от которых нас с братом старательно ограждали. Что в доме творится что-то неладное, можно было догадаться только по заплаканному маминому лицу, и грозовому молчанию отца, который вообще-то никогда не мог «держать паузу». А потом отец собрал сумку и пропал. Нам было сказано, что он уехал в командировку. И только через неделю, как раз накануне 1 апреля мама сообщила нам с братом об этом событии.

– У отца теперь новая семья, – пояснила мама, не вдаваясь в подробности. – А мы должны пересмотреть свою жизнь.

– Это как? – не поняла я.

– Придется сесть на строжайшую экономию. Жить придется на одну мою зарплату и Сашину стипендию.

Горько и обидно было за маму. Отец, хоть и выпивал, но, в общем-то, был человек неплохой: часто брал нас с братом на рыбалку, ходил с нами в кино. А уж умелец был – на все руки! И электрик, и сантехник, и плотник. За что бы ни взялся – все у него получалось по высшему разряду. Не то, что табуретку, настоящую мебель – шкафы, трюмо, тумбочки мастерил. А еще сам собирал приемники, проигрыватели. Кулибин, одним словом! До сих пор в нашем небольшом городке о его «золотых руках» легенды ходят. И жили мы дружно, весело. Потому еще больнее было пережить его предательство.

Через год я заканчивала десятый класс, близился выпускной бал. И хотя в те времена все жили скромно, без выкрутас: не покупали нарядов, как на свадьбу, и событие это отмечалось не в ресторанах или кафе, а скромно, своими силами отмечалось в школе, но все же это был праздник, и каждой девчонке хотелось принарядиться к этому торжеству. Естественно, хотелось и мне. Но чем ближе к выпускному, тем понятнее становилось, что новое платье мне не светит. Но это не очень огорчало. Главное – получить аттестат и встретить свой первый рассвет!

Выручила мамина сестра – на окончание школы подарила мне отрез на платье. Я, не долго думая, сама его и сшила. В те далекие времена на магазины не надеялись – в них почти ничего не было. А если что и «выбрасывалось», как тогда говорили, то в этом потом щеголял весь город. А хотелось чего-то своего, неординарного. Поэтому девочки, если им не все равно было в чем ходить, рано начинали шить и вязать. Как раз шел фильм «Шербургские зонтики», и я, насмотревшись на французские наряды, сшила себе «маленькое платье». Только не черное, а цвета слоновой кости. Мама, оценив мою работу, загрустила:

– Эх, к нему бы еще туфельки!

– Ага, – невесело пошутила я. – Хрустальные, как для Золушки.

С обувью у меня всегда были проблемы. Я росла маленькой, худенькой, и нога была под стать – 33—34 размера. В обувных магазинах не было обуви даже ходового размера, а уж про мой – и говорить нечего.

– Что делать, придется опять Ольге Крахмальной кланяться, – вздохнула мама.

Ольга – наша соседка по дому, работала заведующей обувным магазином, и маме не раз приходилось обращаться к ней, не взирая на ее недовольство.

– Да ладно, – безнадежно махнула я рукой, – опять принесет какие-нибудь чешские лыжи 35 размера, которые и на 37 велики. Пойду в старых, черных. Они у меня еще ничего. Сама говоришь, что черные туфли ко всему подходят.

И я тут же начала примерять туфли.

– Нет, нет, они весь вид портят. Надо искать туфли. – Решительно заявила мама. – Знаешь что, поезжайте-ка завтра с Сашей в старый город. Помнишь, где мы в прошлом году осенние туфли тебе покупали? Может быть, опять там что-нибудь попадется. Только чтобы цена в разумных пределах была.

Мы жили тогда в Таджикистане, в городе-спутнике недалеко от областного центра, и хоть считалось, что национального вопроса тогда не существовало, но отпустить девушку в большой город одну никому бы и в голову не пришло.

– В разумных – это сколько? – поинтересовалась я, дабы знать, на что рассчитывать.

– До двадцати рублей, не больше. Дороже мы не потянем.

На следующий день мы с братом отправились на разведку. Пока без денег и без особой надежды на успех нашего мероприятия – просто приглядеться.

Я уже давно заметила, что чудеса происходят, когда их совсем не ждешь. Для начала мы с братом обошли недавно открытый Универмаг, в надежде, что по случаю открытия в него завезли много товара. Но, не найдя ничего подходящего, поехали в старый город. Там находился огромный крытый базар, по всему периметру второго этажа которого располагались мелкие магазинчики. Мы с Сашей обошли их почти все, и уже собирались ехать домой, как в одном, самом незаметном, притулившемся в углу, вдруг обнаружили то, что искали!

Как только я зашла, туфли сразу же бросились мне в глаза! Цвета слоновой кости, как раз в тон моего платья, французские, элегантные до умопомрачения, с большой, но не броской пряжкой, обтянутой кожей, на каблучке, о каком я и мечтала! Самые подходящие туфли для Золушки!

Но цена!!! Она повергла меня в шок! 44 рубля! Это при маминой зарплате в 72 рубля. Больше двух Сашиных стипендий в техникуме! Нет – это была несбыточная мечта! Я крутила в руках туфлю, не в силах расстаться с ней. И примерить не решалась, чтобы еще больше не расстроиться.

– Примеряй, что ты ее вертишь. – Не выдержал брат.

– Ты что! А цену видел?! Мама сказала – до 20 рублей, – зашептала я ему. – Это же импортные!

– Да примеряй уже, – теряя терпение, скомандовал брат. – Что-нибудь придумаем.

Я примерила. Туфля была впору. Не надо было, как обычно совать в носок ватку или подкладывать стельку. Она была сшита словно на заказ с моей ноги.

– А можно вторую? – решительно спросил брат у продавца.

– Конечно, можно, – равнодушно ответил тот, и отправился в подсобку.

Вторая тоже сидела на мне, как влитая. Они были настолько красивые, мягкие и удобные, что не хотелось их снимать. У меня на ногах еще никогда в жизни не было такой шикарной обуви! Наверное, у меня только что слюни не текли от счастья…

– А у вас есть еще такие туфли? – спросил брат у продавца.

– Нет, последняя пара осталась. Все разобрали. Маленький размер, никому не подходят.

– А до завтра они останутся?

– Кто же знает? – пожал плечами продавец.

До закрытия магазина оставался час с небольшим.

– А Вы не могли бы отложить их до завтра? Мы сразу к открытию магазина приедем.

– Вообще-то это запрещено, но если точно приедете…

– Точно приедем, – заверил его брат.

– Что за цирк ты устроил? Где мы найдем такие деньги до завтра? Мама же сказала… – Напустилась я на брата, выйдя из магазина.

– Пошли к отцу. Все-таки окончание школы – должен помочь!

– И куда мы пойдем? Ты знаешь, где он сейчас живет?

– Знаю.

– Откуда? – опешила я.

– Был у него. Надо было по-мужски поговорить.

– Поговорил?

Брат неопределенно пожал плечами.

– Ну, партизан! – возмущенно фыркнула я. – Даже мне ничего не сказал!

– Зачем зря расстраивать? Маме и без того нелегко. Меньше знаешь – крепче спишь. А тебе только скажи – тут же доложишь…

Мы шли с братом по узеньким, зачехленным в глухие высокие дувалы66
  Дувал – глинобитный забор.


[Закрыть] улочкам, прижимаясь вплотную к заборам, когда приходилось пропускать встречных прохожих. Из-за этих глиняных стен видны были только кроны деревьев и небо. Вот уж действительно, старый город. Средневековье какое-то!

Меня уже по-настоящему стало пугать это бесконечно замкнутое пространства, когда брат, наконец, без стука вошел в выкрашенную в синий цвет калитку. Дворик был, как продолжение улочки: такой же узкий. Лишь два дерева да топчан под ними украшали его. Тропинка упиралась в такую же синюю, как и калитка, сколоченную из досок, дверь. И дом был под стать – маленький, глиняный, с плоской крышей. Кибитка, одним словом.

Отец обрадовался нашему приходу. Он был слегка навеселе.

– О, ребята пришли! Ну, проходите, проходите, не стесняйтесь. – Суетился он. – Сейчас ужин соорудим. Шура! – крикнул он в сторону открытой двери.

На его призыв никто не откликнулся.

– Пап, мы по делу. У Вали скоро выпускной…

– Как же, как же. Ну, и как школу заканчиваешь?

– Пока не знаю. Еще экзамены не сдавали.

– Боишься?

Я только пожала плечами. Интересный, конечно же, вопрос.

– Куда поступать решила?

– В Душанбе поеду, в Университет.

В доме, как в подвале, было сумрачно и прохладно, несмотря на уличную жару. А еще как-то неуютно. Мы так и остались стоять в дверях

– Пап, мы тут Вале туфли для выпускного нашли. Ты не мог бы нам деньгами помочь? – гнул свое брат.

– А много надо, сынок?

– Сорок рублей.

– Ух, ты! А не дороговато? Дешевле нету, что ли?

– Так ты поможешь, или нет? – неожиданно резко спросил брат.

– Ну, – замялся отец, – у меня сейчас столько и нет…

Брат, не говоря больше ни слова, повернулся и вышел, на ходу дернув меня за руку.

– Ты чего психанул-то? Может, хоть сколько-нибудь дал. – Уже на улице начала выговаривать я ему.

– Противно. Как бедные родственники. Словно милостыню у него выпрашиваем.

– Может быть, и правда у него сейчас нет денег, – пыталась я оправдать отца.

– Ладно, главное – попросили. Захочет, принесет. Наверное, еще не забыл, где живем. Только ты это, – замялся он, – смотри, маме не говори, что мы у него были.

Вечером на семейном совете мама решительно заявила:

– Как хотите, а туфли надо брать! С твоим размером мы ничего другого не найдем.

– А где мы столько денег возьмем? – ликуя в душе, все же засомневалась я. – Ведь надо завтра утром…

– Да, у меня только послезавтра стипендия, – горестно покачал головой брат.

– Я все продумала. Как чувствовала – вчера выручку из буфета не сдала. Возьму из нее до получки. Может, Бог милует, проверки эти дни не будет, а со стипендии и с получки доложу. На жизнь у нас деньги пока есть, так что как-нибудь выкрутимся, – подытожила мама.

На следующее утро мы с братом в радостном нетерпении ожидали открытия магазина. Золушкины туфли меня дождались.

Много лет прошло с той поры, а я до сих пор помню тот трепет, когда я каждый день, оставшийся до выпускного бала, украдкой доставала их из коробки и примеряла, примеряла…

Маму же по закону подлости, Бог не миловал. В тот же день к ней в буфет нагрянула проверка, которой иногда не бывало по полгода, и, естественно, выявила у нее недостачу. Маму по этому поводу вызывали к начальству. Но, оказывается, даже среди них встречаются нормальные люди. Он вошел в мамино положение, и она отделалась только выговором. А ведь вполне могли и уволить. А отец так и не помог нам. Видно, у него теперь была не только другая семья, но и другие заботы, а может быть, просто забыл. И хотя позже у нас с ним наладились вполне нормальные отношения, но эта червоточинка обиды так и осталась во мне.

За свою жизнь я износила неисчислимое количество обуви. Сейчас уже и не вспомнить даже половины всех туфлей, босоножек, сапог… Но туфли «для Золушки» мне запомнились на всю жизнь, и носила я их, не снимая, года три, пока они буквально не рассыпались. Тогда я еще мало что понимала про самоотверженность и беззаветность материнской любви, просто туфли мне были очень дороги, как частичка маминого сердца.

ДОСТОЯНИЕ ОБЩЕСТВЕННОСТИ

Светлой памяти мужа

Уже неделю Душанбе гудел, как потревоженный улей. В те времена еще не принято было устраивать забастовки, но в разных концах города стихийно, как нам казалось тогда, собирались толпы недовольных людей. А возмущаться повод был. По городу упорно ползли слухи, что армянским беженцам, пострадавшим в Баку, отдали под жилье только что сданные две девятиэтажки.

Нет, несомненно, людей, в одночасье потерявших все: родину, работу, жилье было жаль. Страшно было даже представить себя на их месте. Но можно было понять и тех, кто десятилетиями ждали этих квартир. И в разных районах города по этому поводу вспыхивали очаги недовольства. А так как республика была национальной, то все споры, касающиеся квартир, плавно перетекали в национальный вопрос. И, как всегда, виноватыми оказались мы – «русскоязычные». Кое-где на заборах и домах уже стали появляться лозунги: «Русские! Убирайтесь в Россию!». В общественных местах и транспорте стало напряженно тихо.

Но несмотря ни на что, жизнь продолжалась. Мы привычно ездили на работу, дети ходили в школы и детские сады. Успокаивали себя: «Ну, пошумят немного, и все опять наладится».

Так начался девяностый год. Мы тогда еще и не подозревали, что с его началом для нас начинается новая эпоха. По всей стране маршировал «парад суверенитетов», а мы, «русскоязычное население», как-то незаметно заняли места на гостевых трибунах на этом параде. Причем гостей явно незваных.

Тревожно и неуютно стало в родном городе. Он напоминал фурункул, который не дает покоя, дергает и дергает изнутри, наливаясь гноем, и никак не может прорваться. Никакой информации, кроме ОБС (одна бабка сказала), не было, и оттого атмосфера в городе с каждым днем накалялась. Газеты и телевидение, как было принято в те годы, все замалчивали, делая вид, что ничего не происходит. И только множащиеся не по дням, а по часам ряды милиции давали понять, что в городе неспокойно.

Вот-вот должен был зацвести миндаль – предвестник весны. И тут неожиданно на город обрушился снежный шквал. Всю ночь исполинские снежинки засыпали город. Они тяжелыми белыми шапками гнули и ломали ветки деревьев, рвали провода. Мокрый, липкий снег перемежался с дождем, и все это ненастье хлюпало под ногами. Казалось, что тревога, повисшая в городе, была вполне осязаема. Непривычно теплый и влажный воздух мучительно облипал тело и душу, стеснял дыхание, проникал в каждую пору.

Мне в эти дни было тревожно вдвойне. Я ждала второго ребенка. В один из таких смятенных дней я битых два часа изнывала в очереди на прием к врачу. В гинекологии, как и во всех общественных местах, было непривычно тихо. Никто не рассказывал обычных страшилок, никто даже не перешептывался. Все словно воды в рот набрали, опасаясь, что любой разговор сейчас, может стать искрой в накаленной атмосфере. И женщины как-то непроизвольно разделились на две молчаливые группы. До этих тревожных дней мы с коренным населением жили, не совсем в братской любви, но вполне мирно сосуществовали. Тем более что нас, женщин в любопытном положении на данный момент эти вопросы вообще как-то мало заботили. У всех у нас были особые заботы – радостного ожидания новой жизни.

От долгого сидения у меня одеревенела спина, и затекли ноги. Детеныш, видать, тоже устал и начал усиленно пинаться. Да так, словно вознамерился появиться на свет прямо здесь, в коридоре. Я успокаивала его, как могла, украдкой поглаживая живот:

– Ну, потерпи, милый. Немного осталось, всего два человека…

И тут с улицы раздалась автоматная очередь! Я еще никогда не слышала, как стреляет автомат, но тогда почему-то сразу поняла, что это стрекочет именно он. И не один, а сразу несколько. Я невольно взглянула на соседок по очереди. Удивительно! Казалось, что ни одна из них не то что бы испугалась, или засобиралась домой, а даже виду не показала. Все сидели, как каменные, словно ничего не происходит. Очередь продолжала жить свой неторопливой, размеренной жизнью: кто-то выходил из кабинетов, на их место заходили другие…

Я даже усомнилась в реальности происходящего. Но автоматы стрекотали и стрекотали. К их равномерному стуку присоединился невнятный гул толпы. Несмотря на то ли показное спокойствие, то ли отрешенность всех присутствующих, мне стало не по себе. И я, стыдясь своего страха, неторопливо, изображая, что просто прогуливаюсь по коридору, на всякий случай встала в простенок между двумя окнами. Гинекология находилась в парке, рядом с площадью Ленина, как и положено – главной в Душанбе. По всей вероятности там опять собрались митингующие, и, кажется, дело зашло слишком далеко. Окна из коридора выходили в глубину парка, и потому невозможно было ничего увидеть. Но самое интересное, что и врачи, которым из своих кабинетов был виден кусочек площади, тоже никак не реагировали на происходящее. Никто не вышел к нам, не попросил разойтись по домам… Все было до жути обыденно. Так, словно, у нас в городе каждый день, а то и по нескольку раз в день, стреляют из автоматов.

Это деланное, лживое спокойствие пугало больше, чем, если бы сейчас началась паника. И непонятно было, кого надо опасаться больше: тех, кто стрелял, или тех в кого стреляли? В моем положении опасны были и те, и другие. Стреляющие из автоматов – явно не снайперы, и они не станут разбираться и метиться. А те, в кого стреляют, если побегут, сметут все живое на пути. Мысли заметались: «Что делать?! Домой! Домой! Как выйти? А если шальная пуля? Господи, помоги мне выбраться живой!!! Спаси мое невинное дитя!!!» И я принялась мысленно читать все молитвы, которые знала, а знала я их всего две. Мое занятие прервал шум, доносившийся от регистратуры на входе. «Ну, все, конец!», – подумала я. И тут же услышала свое имя. Это кричал мой муж:

– Конева! Вера Конева еще здесь?!

Что ему ответили в регистратуре, я не услышала.

– Она должна быть здесь! Посмотрите! – истошно взывал он к неслышимой регистраторше.

Радостным дирижаблем я поплыла в регистратуру. Увидев взъерошенного, с выпученными глазами мужа, я, вместо того чтобы испугаться еще больше, неожиданно для себя расхохоталась.

– Чего ты веселишься?! – возмутился он. – Ты хоть представляешь, что творится в городе?

– Это, наверное, нервное…

– Нервное… Ну, одевайся, пошли домой…

– Ой, Гошка, ты неисправимый паникер! – вдруг раздалось у меня за спиной. Это подошла сотрудница мужа по Телестудии.

– Чего ты тут панику наводишь? Только жену беременную пугаешь! Через полчаса все закончится. У нас в восемьдесят втором микрорайоне такое чуть ли не каждый день творится.

– Правда что ли? – удивился муж.

– Конечно. Это вы в центре непуганые еще. Их сюда стараются не пускать. Да, видно на этот раз не вышло…

– Слушай, Гош, может и правда, ничего страшного? Вон, посмотри, все женщины спокойно сидят…

– И слушать ничего не хочу. Быстро собирайся…

– Да ты что, я столько отсидела! Один человек в очереди остался. Мне что, завтра опять на работе отпрашиваться? – Осмелела я.

– Ничего, отпросишься, – настойчиво подталкивал он меня к гардеробу.

Домой мы шли через парк, обходя стороной опасную площадь и улицу. Всю дорогу я недовольно бурчала, что сегодня мне надо было обязательно попасть к врачу, чтобы взять больничный для декретного отпуска. И когда теперь я его оформлю?..

А спустя два часа центр города, там, где мы совсем недавно проходили, уже полыхал пожарами. Соседи, успевшие чудом добраться с работы, рассказывали жуткие вещи. Горели разграбленные кооперативные ларьки, горел рынок, почта… По всему городу метались толпы обезумевших, потерявших человеческий облик людей с остекленевшими от анаши и водки глазами, с ножами и расстегнутыми ширинками. Они переворачивали и поджигали машины, громили кооперативные ларьки, останавливали автобусы, троллейбусы, маршрутки, машины. Грабили, раздевали и тут же, на улице, насиловали, избивали, убивали… По площадям, на остановках были разбросаны одежда, женские туфли, сумочки, нижнее белье. Было страшно от всех этих рассказов и совершенно непонятно, кто же это беснуется? Неужели те самые люди, которые еще вчера давились с нами в транспорте, стояли в очередях за продуктами, толкались на базарах, в конце концов, работали и жили рядом с нами? Было такое чувство, будто с небес спустился чудовищный инопланетный десант диких, разнузданных монстров. И среди этого хаоса по всему городу разъезжали машины, под завязку груженные ящиками с водкой.

Как-то сами собой в наших разговорах всплыли новые слова: «моджахеды, шииты, ваххабиты». Мы еще толком не понимали, кто это такие, откуда они взялись, и чего, собственно, они добиваются. Одно только стало бесспорно: что они не сами по себе, кто-то их организовывает, снабжает оружием, водкой, варит для них на площадях огромные казаны ароматного плова, добавляя в зирбак77
  Зирбак – обжаренное мясо с луком и морковью для плова.


[Закрыть] анашу…

По закону подлости дома тоже не было порядка: весь наш квартал сидел без света. Провода, как и следовало ожидать, не выдержали ночного снежного натиска – где-то произошел обрыв. На наши звонки в аварийную службу никто не отвечал. Пришлось мастерить коптилки: в блюдце с хлопковым маслом клался скрученный жгутом бинт, кончик которого поджигался. Но самое главное – мы остались без телевизора. Молчало и радио. Наверное, тоже провода были где-то порваны. И только телефон не замолкал ни на минуту. Ни у кого в нашем дворе не было телефона, а потому наш телефон, можно сказать, был общественным. Звонили родственники, знакомые, друзья, сослуживцы, чтобы удостовериться, что с нами и соседями ничего не случилось. И только от них мы могли получить хоть какую-то информацию. А она была неутешительной. Наше Республиканское Телевидение вырубилось, и упорно молчало, а Москва лишь скупо передавала, что в Душанбе происходят массовые беспорядки. И на этом вся официальная информация заканчивалась.

Мы жили в бараке, который более полувека назад получил еще Гошкин дедушка, а во дворе уже мой свекор построил небольшой частный дом. Жили мы огромной семьей: родители мужа, его старшая сестра с семьей, племянница с семьей и мы. Кроме этого, каждый день после работы к нам обязательно заходила вторая сестра мужа – Ирина и ее муж. Их дети часто оставались с бабушкой. Сегодня вечером вместо Ирины за детьми пришел ее испуганный муж – Женя. Пропала Ирина! Ее не было ни на работе, ни дома, ни у нас.

К этому добавилась еще тревога – племянница Ирочка с мужем еще днем ушли в город, а грудного Димочку оставили с бабушкой. Домой Ирочка с Толиком смогли вернуться только часов в одиннадцать ночи. В каком-то разгромленном магазине с толпой таких же перепуганных людей они пережидали, когда немного стихнут погромы.

Их возвращение немного успокоило, но еще не было Ирины, и это уже даже не тревожило – пугало так, что мы старательно обходили эту тему. Но мыслям не прикажешь. Они вольготно разгуливали в наших головах, рисуя самые страшные картины. Ирина вернулась домой только утром. Оказалось, что автобус, на котором она возвращалась с работы, остановила беснующаяся толпа. И когда всех стали выводить из автобуса, ей с сотрудницей в суматохе чудом удалось ускользнуть. Дворами они добрались до дома этой сотрудницы, и естественно, Ирина осталась ночевать у нее. К сожалению, у сотрудницы не было телефона, а выйти из квартиры они уже не отважились… Представляю, что пережил в эту ночь Женя!

Первый раз я искренне радовалась тому, что мой ребенок был болен. Утром он начал кашлять, и я оставила его дома, тем более что у Гошки в тот день был выходной. Так что наша семья была в полном составе.

Когда начало смеркаться, над городом, урча от злости, зависли вертолеты, стреляя по скоплениям людей. А с наступлением ночи мимо нашего дома чуть ли не до рассвета громыхали танки. На них, как мы узнали позже, в гарнизон, около которого мы жили, опасаясь диверсий, бесконечной вереницей везли и везли семьи военнослужащих.

Информирован, значит, защищен. В этом плане мы были беззащитны, как слепые котята, а бесконечные звонки родных, знакомых и сослуживцев еще больше тревожили и пугали. Беспомощность и бездеятельность угнетала. Не понимая, что нужно делать в такой ситуации, я то лихорадочно начинала собирать вещи и документы, а потом опять все раскладывала по местам…

Только одна свекровь, после возвращения Ирочки с Толиком, казалось, была невозмутима. Больше всего ее волновало, что она не увидит очередную порцию телевизионного мыла. Она, как наркоман, подсела на «Санта Барбару», и теперь переживала по этому поводу и принималась всем рассказывать бесконечные истории из жизни этого резинового сериала, чем несказанно раздражала всех. Лора – старшая Гошкина сестра не выдержав, одернула ее:

– Мама, ну, самое время слушать эти американские сказки!

– Неужели тебе не интересно? – совершенно искренне удивилась Любовь Григорьевна. – Ведь Мэйсон, оказывается, узнал, что Джина…

– Мама, да прекрати! Я уже не могу слышать про них! – вспылила Лора.

Помню, я тогда подумала: «Какие нервы! У нее дочь неизвестно где, а она с этим сериалом ко всем пристает!» Много позже, я поняла, что этой сахарно-сопливой ерундой, она, как могла, старалась отвлечь и себя и нас от действительности, отогнать самые страшные мысли…

Так начиналась для нас новейшая история. И мы, напуганные, не знали, что это еще не самое страшное, что выпадет на долю нашему поколению, не знавшему выстрелов, голода и лишений.

Задремали мы только под утро. Спать не давало железное лязганье гусениц по асфальту, урчание вертолетов, резко взрывающий темноту ночи свет их прожекторов, рыскающих по притихшему городу, редкие автоматные очереди.

Спали все вместе, втроем, не раздеваясь и на всякий случай, собрав кое-какие вещи, если придется бежать. Утром, сквозь дрему я услышала, как Гошка встал.

– Ты куда? – шепотом, чтобы не разбудить сынишку, спросила я.

– На работу, – сонно ответил он.

Меня как пружиной подкинуло. Я молча потянула его на кухню, плотно прикрыв за собой дверь:

– Какая работа? Ты в своем уме? – шипела я, чтобы никого не разбудить.

– Сегодня моя смена.

– О чем ты говоришь? Да сегодня ни один нормальный человек не идет на работу! Транспорт со вчерашнего вечера не ходит! На чем ты поедешь?

– Пешком дойду.

– Еще лучше! – возмущению моему не было предела. – Чтобы тебя тут же, около дома убили?

– Я дворами пройду.

– А как же я?

– Но ты же не одна дома. Вас много…

– Кого это много?! Отец – инвалид войны, или мать после инфаркта нашего Вовку потащит, если что случится? Или я, чтобы сразу на месте и родить?

– Ну, чего ты? Дома и Витька и Толик Ирочкин…

– Так они, наверное, своих детей спасать будут в первую очередь…

– Вы что с утра шумите? – вошла на кухню свекровь.

– Да вот, полюбуйтесь, на работу собрался! – пожаловалась я ей.– Любовь Григорьевна, ну, хоть вы скажите ему…

– Ты, что, очумел совсем? – напустилась на Гошку свекровь. – Война в городе, какая может быть работа! Тут нос из дома страшно высунуть, а он придумал – на работу!

– Да ладно вам, должен же кто-то… Так и жизнь встанет, если все будем отсиживаться.

– Господи, ну, что за мужики непутевые! – Ругалась свекровь. – Только что с одним воевала, теперь другой начал…

– С отцом, что ли? А он куда собрался? – Заваривая себе кофе, поинтересовался Гошка.

– Ушел уже. Встал чуть свет. «За хлебом, – говорит, – пойду». Я ему объясняю, что наш магазин сгорел. Ирочка вчера сама видела. Куда пойдешь-то, говорю? Я сейчас тесто поставлю, лепешек напеку. Обойдемся. «На хлебозавод, – говорит, – пешком пойду. Заодно узнаю, что в городе творится. И газеты надо купить. Может, что написали уже». Настырный, ведь, как баран. «Чего, – говорит, – мне бояться? Если меня под Сталинградом не убили, значит, и тут Бог милует». И ушел. Вот уже три часа его нет. Теперь еще и ты…

– Мам, ну, я все-таки еще на работе числюсь, – пытался спорить Гошка.

– Да, может, уже и Телестудии твоей нет вовсе. Ведь не знаем ничего, что в городе творится. А ты туда же…

– Вот я и схожу, узнаю, что там такое, и сразу – назад…

– Ну, вот как с ним говорить? Ему белое – он черное. Жену хоть бы пожалел…

– Мам, я только узнаю, когда твою Санта Барбару будут повторять – и сразу домой. Обещаю!

– Ира пропала, отец ушел и тоже не знаю – где он, теперь еще ты. Давайте, идите все сразу…

И Любовь Григорьевна, горько махнув рукой, ушла к себе.

А Гошка все-таки ушел на работу. Я не находила себе места, пока он не позвонил с работы, что добрался нормально.

А в городе, действительно, было страшно: обгоревшие здания, транспорт не ходит, пустынные улицы. Редкие прохожие, мелькают только по дворам, испуганно прячась от любого встречного в подъездах или проходах. Такое впечатление, что каждый боится даже своей тени. А все потому, что не знаешь, кого надо остерегаться – ведь на тех, кто еще вчера поджигал дома, переворачивал машины, насиловал и убивал людей, нет униформы, они такие же, как и мы. И от этого еще страшнее.

Вечером Гошка позвонил и сказал, что на ночь останется на работе.

– Нет, ты вообще в своем уме? – возмутилась я.

– Вер, ну тут такое дело, Студия пустая…

– А тебе, конечно, как всегда, больше всех надо?

– Вер, ну попросили, кто может…

– И ты, конечно, самый свободный, правда? У тебя ни семьи, ни детей…

– Ну, а кто еще? У Сереги, сама знаешь, ребенок маленький.

У меня от возмущения аж голос сорвался:

– А у тебя, значит, большой?! У твоего Сереги ребенку 9 лет, а твоему – 4 только исполнилось, и жена – на сносях!

Я в сердцах брякнула трубку на аппарат.

– Вера! Не нервничай, тебе вредно. Я же тебе всегда говорила, что твой муж – достояние общественности, – пыталась успокоить меня Лора, переведя все в шутку.

Но мне было не до шуток. Надвигалась еще одна ночь, а с ней – дикая усталость, когда до изнеможения хочется спать, но стоит лечь – начинаешь прислушиваться к каждому звуку, доносящемуся с улицы. И страшно оттого, что вдруг проспишь самое главное, когда надо собрать все силы, чтобы защитить сынишку, и себя с будущим малышом. И обида! Горькая, злая, до слез, что в такую минуту нет рядом родного крепкого плеча, уткнувшись в которое я смогла бы хоть часок спокойно поспать.

Лора не зря называла Гошку «достоянием общественности». Я его называла проще – «Бюро добрых услуг». Помню, когда мы только поженились, директор Радиотелецентра, знакомясь со мной, предостерег:

– У Гошки есть недостаток – он слишком добрый…

Позже я не раз убеждалась в этом. Иногда мне казалось, что не только наши соседи, но не меньше половины жителей Душанбе пользуются его услугами. Починить утюг, телевизор, достать лекарства, помочь поклеить обои, перевести мебель – его постоянно кто-то о чем-то просил. А если и не просил, то Гошка сам предлагал свои услуги. И ладно, если бы это была шабашка. Нет, все это делалось совершенно бескорыстно. Он считал, что если человек жалуется на какие-то неурядицы, значит, сам не в силах с ними справиться, и ему обязательно надо помочь, иногда даже в ущерб семье. И он вечно куда-то торопился, спешил. Такова была его жизненная позиция, и я, сколько ни ругалась, ничего не могла изменить.