Текст книги "Случайные встречи"

БАБУШКИНО НАСЛЕДСТВО

Еще на первом этаже Лариска услышала как мать тоненько, дискантом, переходящим на визг, истошно тянула «Ой, мороз моро-о-о-з, не морозь меня-я-я-я, не морозь меняа-а-а-а…». «Моего коня», – вторил ей басом отец, не попадая в мотив, и словно ставя точку в песне. Лариске стало смешно. «Вот Питер бы послушал», – чуть не расхохоталась она, вспомнив, как отговаривала его идти знакомиться с родителями.

– Нет, Питер, сегодня они не смогут тебя принять.

День у них, видите ли, не приемный – пенсию получили. Но и он хорош! Нагрянул, как снег на голову. Она, если честно, и не надеялась, что приедет. Думала, так – очередной командировочный романчик. Сколько их у нее уже было! Приедут заказчики за машиной, покрутят мозги, дескать, любят, жить без нее не могут… А уедут и забудут, словно ничего и не было. А тут немец! Можно подумать, что он и вправду заберет ее в Австрию!

Их Машиностроительный завод недавно наладил производство путевых машин совместно с Австрией, и полгода назад Питер приехал в командировку с бригадой наладчиков. Женщины, увидев чистеньких, непривычно улыбчивых рабочих, обсуждая это событие в раздевалке, подстрекали Лариску:

– Лорик, займись, не упусти своего счастья!

– На фига оно мне? – отмахивалась она.

Сама все же подошла к одному из командированных, вроде как сигареткой разжиться. А он на нее сразу и запал. И не удивительно! Лариске с ее фигурой и внешностью впору на подиумах гарцевать. Рост 180, и при этом обязательные 90-60-90 прилагаются к рыжей копне и зеленым бесовским глазищам. А она, словно по иронии судьбы, ворочала рычагами на кране, поднимая стотонные машины, и была вполне довольна своей судьбой, считала, что ей здорово повезло в жизни. Как-никак постоянная работа, стабильный заработок, соцпакет к тому же. На жизнь, хоть и не роскошную, вполне хватает. Чего еще желать? Вообще, Лариска жила легко. Острая на язычок: не покраснеет от мужских шуток, и сама в карман за словом не полезет. Целыми днями в цеху с ее крана слышались то шутки, то хохот, то бойкие команды. Мужики спорили с ней по работе, матерились. Другая бы и связываться не стала, а она еще и подзадоривает:

– Чего орете? Я как Машенька: высоко сижу, далеко гляжу…

Ее «бывший», из-за лихого Ларискиного характера, заходился в ревности. Величал цеховой шалавой, не иначе. Все терпела ради сына. Но уж когда начал руки распускать, не выдержала, забрала сынишку и вернулась к родителям. А ему, только того и надо было. Тут же привел молодуху – на десять лет младше Лариски. Оказывается, давно у них роман вязался. После этой обиды начала Лариска погуливать, чтобы не зря «бывший» славил ее по городу, да и молодое тело своего требовало. Никакого секрета из своих бурных романов, Лариска не делала, чтобы за спиной меньше шептались.

Общались с Питером сначала через переводчиков. Когда была женщина, было легко. Она по-женски сострадала Ларискиному одиночеству и сама подсказывала, о чем спросить и как лучше ответить. Но когда на смену ей приходил мужчина, разговоры становились натянутыми. Он, по всему видать, бывший руководящий работник, зло косил глазом на Лариску из-под линзы очков, бычился, осуждая ее, словно она Родину продала. Было бы его время, пригвоздил бы ее на доску «Они позорят наш коллектив!» Приходилось потихоньку самим изучать языки.

Очень скоро весь цех с интересом наблюдал за развитием событий. Женщины заставили Леночку-табельщицу разузнать про Питера в отделе кадров все, что можно. Мужики ведь такой народец: в командировках да на курортах все в холостяках ходят. Оказалось, что Питер и вправду не женат. Рабочие в цеху зубоскалили, не упуская момента подшутить над ними обоими. Лариске, той все было по барабану. А Питер, стеснялся, краснел, уже понимая, о чем идет речь, но, тем не менее, ходил за Лариской как привязанный. Стоило ей только спуститься с крана, он уже был рядом. Вскоре последовали приглашения в кафе, кино, а потом и в гостиницу. Лариска, языкастая на людях, наедине с Питером от непривычной заморской нежности и обходительности, неожиданно для самой себя терялась, таяла, как шоколад под солнцем, млела от его непонятных слов и ласки…

Полгода пролетели, как один день. Уезжая, Питер, как и все командировочные, клялся, что жить без нее не может, что обязательно вернется за ней. Лариске, конечно, грустно было расставаться с Питером, уж очень обходительный был, да и привыкла за полгода к нему. Но разумом понимала, что все это ерунда, прощальный ритуал, не более. Она уже привыкла к обманам, и принимала это спокойно, как игру, кто кого лучше обманет. Она не ждала Питера, не веря даже его звонкам. А он взял и приехал вчера. Весь цех ахнул, при виде его – сияющего, как самовар, нарядного, с цветами.

– Я забирайт Ларису! – объявил он обступившим его рабочим, весь красный от смущения.

– Как это забираешь? А мы не отдадим! – непотребно ржали мужики. – Она нам самим тут нужна! Ты что в Австрии не мог себе жену найти?

– Найн, найн, – радостно соглашался с ними Питер.

И уже не стесняясь никого, обнял и поцеловал сияющую Лариску.

– Тогда гони выкуп! – обрадовавшись случаю, требовали мужики проставиться.

Такого события их завод еще не переживал. Да что завод! К вечеру уже весь небольшой город гудел, перемалывая небывалое событие! Лариске даже дали три дня отгулов по семейным обстоятельствам.

А виновники, взбудоражившие все население городка, тем временем наверстывали упущенное время в гостиничном номере Питера.

Когда пыл страстей немного утих, Питер начал деловито одеваться:

– Сейчас мы идти к твой мутер. – Он постучал пальцем по часам. – Мало, мало. Драй, – он выставил три пальца, – день есть.

Лариска, вспомнив, что у стариков сегодня пенсия, кое-как отговорила его. Питер, поскучнев, вытащил из своей дорожной сумки небольшую бархатную коробочку:

– Это есть сувенир майн либен кляйне. – Протянул ее Лариске.

– Что это? Кольцо? – обрадовалась она.

– Найн кольцо. Кольцо – завтра. Я не знайт как это? – Питер растерянно крутил пальцем вокруг безымянного пальца.

– Размер? – подсказала Лариска.

– Я, я, размьер, – подтвердил Питер.

В коробочке на белой шелковой перинке покоилась небольшая серебряно-черненая брошь в виде кленового листа с вкрапленными на прожилках дорожками феонитов. Лариска задумалась. «Где-то я уже видела такую». Питер по-своему воспринял задумчивость Лариски.

– Это не есть дорого. Это… майн фамилия,.. как это? – он не мог подобрать подходящего слова, и что-то говорил на немецком. Лариска ничего не поняла из сказанного, и только пожала плечами.

Питер попытался объяснить еще раз.

– Майн гроссфатер, – он рукой изобразил длинную бороду. – Понимайт?

– Твой дедушка, – сообразила Лариска.

– Я, я, дедущка, – обрадовался Питер. – Дарить майн гроссмутер.

– Подарил твоей бабушке? Да?

– Да, – обрадовался Питер. – Свадьба.

– А, – поняла Лариска, – твой дедушка подарил бабушке на свадьбу, так?

– Так есть. Унд майн фатер дарить мутер. Свадьба. – Он вопросительно посмотрел на Лариску.

– Ага, а твой папа подарил твоей маме на свадьбу? – переспросила Лариска. Питер кивнул.

– Я, я. Унд их дарить ты.

– А ты даришь ее мне. Это у вас семейная реликвия, получается?

– Я, я, фамилия релив.., рели…

– Ре-лик-вия. А фамилия – это семья, да?

– Да. Сем-я.

– Смотри-ка, я уже совсем шпрехаю зи дойче, – радостно смеялась Лариска.

– Ну, что, все пьете и пьете? – перекрывая нестройный родительский хор, спросила Лариска.

– Имеем право, – забасил отец. – Садись, доча, угощаем!

– А Вадик где?

– На тренировку побежал.

– Хоть поел чего-нибудь? – спросила Лариска, сооружая себе бутерброд.

– Обижаешь, доча, – загудел отец.

– Ну, ладно, наливайте… А я жениха хотела привести с вами знакомиться, – закусывая, сказала Лариска.

– А чего же не привела? – удивился отец. – Все вместе и выпили бы.

– Ага, и попели бы заодно, – рассмеялась Лариска. – Да потому и не привела. С ним нельзя так…

– Культурный, что ли шибко? Кто такой? – заинтересовалась мать. – Мы знаем?

Лариска испытующе посмотрела на нее. То ли насмехается, то ли и вправду ничего не знает? Как это ей соседки не доложили до сих пор? Она немного помялась, не зная, как и сказать поделикатнее. Ничего не придумав, выдала, как анкету зачитала:

– Питер Губер. Немец из Австрии. Они к нам на завод в командировку приезжали…

– И-и-и, – схватилась мать за голову. – Ах, же ты шалава, прости господи!… Значит, правду мне Валька из 25-ой сказала, что ты с немцем спуталась? Зря, выходит, я с ней поругалась. За своей, говорю, лучше смотри. Вон уже в подоле притащила тебе одного, и еще притащит.

– И правда, доча, чего это ты надумала? – поддержал отец. – Они, гады, твою бабку-партизанку снасильничали, а ты того…

– Чего вы взъерепенились-то? – возмутилась Лариска. – Это когда все было? При царе Горохе! Бабка уже десять лет, как умерла… Питер ее насиловал, что ли, в конце концов? Сейчас умные люди всеми правдами и неправдами за границу лезут, а мне такой шанс в жизни выпал! Может единственный… Так вы меня еще и шалавите…

– Дак, ведь как же? Немец ведь… – начала, было, мать.

– Да вот так же! – перебила ее Лариска.– Что, лучше за своего пьяницу идти? Нет уж, спасибо! Уже откушала! Сыта по горло! А уеду в Австрию, глядишь, хоть Владик мой образование получит, в люди выбьется. И я настоящей фрау стану.

– А что мать, может, мы с тобой и правду, того, отстали от жизни? Сейчас ведь она какая-то совсем другая пошла, непонятная…

– Какая другая-то? Жизнь, она и есть жизнь. От людей-то стыдно как, – опять запричитала мать.

– Чего это стыдно? – удивилась Лариска. – Да мне на заводе все только завидуют. Лотерею, говорят, выиграла. Любая бы с удовольствием мое место заняла. А вы вместо того, чтобы за дочь порадоваться…

Лариска с аппетитом уплетала все, что было на столе.

– А правда, чего это мы взъелись на нее, мать? – поддержал Лариску отец. – Надо бы это дело обмыть, как считаешь? Дочка замуж как-никак выходит!

– Так, никаких обмываний! – решительно скомандовала Лариска. – Вот это допиваем, и больше – ни-ни, Чтобы завтра вы у меня, как огурчики были. Питер в 12 часов придет знакомиться.

– А сестру-то твою позвать, что ли? Все-таки дело семейное, – оттаивая, спросила мать.

– Не надо пока. Все обговорим, тогда и позовем. И Владику пока ничего не говорите.

– Эх, все не как у людей, – махнула мать рукой. – Вечно ты во что-то вляпаешься…

Утром Лариска отправила Владика в школу, проветрила дом после вчерашней попойки, прибралась, и начала прихорашиваться. Надела свое единственное выходное бархатное платье. Сделала немудреную прическу, подняв рыжую копну, и открыв молочно-белую шею для бус. Но потом передумала, и решила украсить платье фамильным подарком. «Питеру приятно будет», – подумала она, прицеливаясь перед зеркалом, куда бы ее лучше приколоть. Неожиданно взгляд ее упал на старый выцветший от времени бабушкин портрет, висевший над трюмо. Бабушка была снята со своим женихом Гришей, которого забрали на фронт, не дав им сыграть свадьбу. Гриша так навсегда и остался в женихах: погиб в первом же бою. На пожелтевшей, тусклой фотографии смутно белели два одутловатых лица, нежно прильнувших другу к другу. На них безжизненными пятнами выступали ничего не выражающие глаза, нарисованные ретушером брови, губы и дырочки от ноздрей. Портрет был когда-то по просьбе бабушки сделан из маленькой довоенной фотографии, так что в увеличенных и плохо отретушированных лицах вряд ли можно было отыскать какое-то сходство с реальной бабушкой. Такой, какой ее помнила Лариска. Зато брошка на ее белой блузке была видна отчетливо…

– Мама! Мама!!! – вдруг истошно закричала Лариска, инстинктивно почувствовав беду.

– Чего орешь, как ненормальная? – зашла полуодетая мать. Тоже прихорашивалась к знакомству с зятем.

– Мама, что это? – Лариска на ладони протянула ей подарок, как две капли воды похожий на брошь с бабушкиного портрета. Другой рукой она молча показала на портрет. Мать, еще ничего не понимая, переводила глаза с портрета на брошку, и обратно…

– Откуда она у тебя? – вдруг испугалась и она.

– Питер вчера подарил. Говорит, что это их семейная реликвия. От его деда к отцу, от отца к Питеру перешла…

– Может быть, просто похожа? – предположила мать.

– Ага, как близнецы…

– Подожди-ка, покойница мама говорила, что у ее брошки не хватало одного камешка.

Бабушка до самой смерти не отказывалась от рюмочки. И стоило ей только пропустить, как тут же, как заезженная пластинка, начинался бесконечный рассказ о том, как во время войны ее снасильничал гад фашистский, да еще и брошку – единственную Гришенькину память, отнял. Не побрезговал, немец проклятый, что в ней одного камушка не хватает! Все уже наизусть знали эту историю про брошку, и про то, что немец ей всю жизнь искалечил. Из-за него, проклятущего, она и замуж не вышла. Кто же ее с немецким приплодом взял бы? И мать Ларискину, дочку свою, бабушка не раз в сердцах ругала:

– У, немчура проклятая!

Сама же она была вроде как связной у партизан. И даже историю какую-то рассказывала, что пожертвовала своей девичьей честью, чтобы не выдать партизан. Приняла огонь на себя ради великого дела Победы. Но никаких льгот до конца жизни так и не удосужилась оформить. Получала только пенсию по старости. Мать не раз предлагала отвезти ее в деревню, чтобы взять справку и оформить пенсию, как тыловичке, но бабушка только отнекивалась:

– Измотают только до смерти с бумажками. Сельсовет-то еще в войну сгорел, а меня в деревне уж никто и не помнит. Нет, не поеду никуда.

Когда же мать наседала особенно настойчиво, бабушка даже злилась на нее, кричала в сердцах:

– Что тебе далась эта пенсия? Разбогатеть на мне хочешь? Чего тебе не хватает? Квартиру тебе заработала, пенсию всю до копеечки отдаю, а тебе все мало!

В конце концов, мать так и отступилась от этой затеи.

Никто не знал, почему бабушка после войны подалась в город, и какая кошка пробежала между ней и деревенскими родственниками, но почему-то она их не жаловала. Если кто и заходил, будучи по делам в городе, встречала неприветливо, старалась побыстрее выпроводить. Даже заночевать ни разу никого не оставила.

– Шляются тут. И чего им не сидится, – ворчала она недовольно.

Сама же, сколько Лариска помнит, ни разу не съездила в родную деревню, и мать с Лариской и сестрой не пускала:

– Что нахлебничать-то поедете? Там и без вас лиха хватает.

Так с годами все родственные связи прервались. А уж после смерти бабушки, и вовсе забыли про эту деревню.

– — Иди-ка, доча, принеси отцовские очки, сейчас посмотрим.

– – Чего их нести, я и так вижу, что одного камешка, второго сверху, как бабушка и говорила, не хватает. И буква «Г» на обороте выцарапана. Помнишь, она все рассказывала, что хотела выцарапать «Г+В=Л», а места только на «Г» хватило?

– Ну, выходит, она и есть, – подытожила мать, горько вздохнув.– Вот это фокус!

– Мам, так это что же получается? Если брошка Питеру досталась от дедушки, значит, это его дедушка нашу бабушку изнасиловал? Кем же он мне в таком случае доводится, если у нас с ним один дедушка? – истерично расхохоталась Лариска. Еще немного, и ее смех перерос бы в рыдания.

– Да успокойся ты. Сначала надо узнать, откуда эта брошка у его дедушки взялась. Может, он перекупил ее у кого, а?.. Двоюродным братом, получается, – вдруг совсем невпопад ответила мать, отворачиваясь от дочери. – А мне – родным отцом, выходит, этот самый дедушка, а отец Питера – братом.

Лариска безвольно опустилась на стул и тихо заплакала:

– Ненавижу! Ваша война мне всю жизнь сломала-а-а!

– Не плачь доченька. Эта не наша война, не мы ее начинали. И не тебе одной она жизнь поломала. Миллионы переломаны. Вон уже сколько лет прошло, а все аукается, – утешала ее мать.

Напившись валерьянки, Лариска помчалась в гостиницу, боясь разминуться с Питером по дороге. Она не зря торопилась, и застала его буквально на пороге номера.

– Вас ис дас? – Встревожился он, взглянув на Лариску. На ней, действительно, не было лица. – Вас, вас? – обеспокоено повторял он, забыв русские слова от непонятной тревоги, исходившей от Лариски.

– Откуда у твоего гроссфатера эта брошка? – запыхавшись от бега, зло совала она Питеру брошку под нос.

– Вас, вас? – ничего не понял Питер.

– Гроссфатер, брошка. Где он ее взял? – чуть не по слогам спрашивала Лариска.

– Взял? – пытаясь понять ее, переспросил Питер.

– Забирайт. Ты приехал забирайт Ларису, так? – тыкала она себя в грудь пальцем.

– Я, я, – кивал головой Питер. – Забирайт Лариса.

– Гроссфатер забирайт брошка – у кого?

– А, понять, – дошло до Питера.

– Гросфатер у кого забирайт это? – настойчиво тыкала она пальцем в брошку.

– О! Гроссфатер нихт забирайт! Это есть сувенир! Майн гроссфатер на война иметь гросс либен с руссиш кляйне. Дьевочка. Гросс романтик либен! Майн гроссфатер звать кляйне в Дойчланд. Кляйне не ехать. Кляйне дарить сувенир гроссфатер.

– Звал в Германию? – удивилась Лариска.

– Я, я. Кляйне не ехать. Брошька – есть сувенир… как это – Питер покрутил рукой над головой.

– Память? – вдруг догадалась Лариска.

Питер закивал головой.

– Подарок на память дедушке? – удивилась Лариска.

– Я, я. Майн гроссфатер много искать свой кляйне после война. Не найти… – Развел он руками.

– Она уехала из деревни. От позора, – объяснила Лариска, и добавила, удивляясь. – Ну и бабуля!

Ей все стало понятно. Никто не отнимал у ее бабули брошки. Ведь, если подумать, кому придет в голову в войну, в глухой, оккупированной деревне разгуливать по улице с брошкой? Украшения и до войны-то одевали только по великим праздникам. Выходит, бабуля всю жизнь врала им, скрывая свою любовь и свой позор. Она сама подарила эту злосчастную брошку. На вечную память любимому, чтобы никогда не забывал ее. Самое ценное, что было у нее тогда…

– Вас ис дас позор? – спросил Питер.

– Стыд, гросс стыд, – махнула рукой Лариска. Она не знала, как ему это объяснить. Но Питер, кажется, тоже начал что-то понимать:

– А откуда ты знайт, что кляйне уехать из деревня?

– Это была майн гроссмутер…

На следующий день Лариска, как обычно, вышла на работу. На все расспросы она только раздраженно отмахивалась:

– Да отстаньте вы от меня. Не поеду я ни в какую Австрию, чего я там не видала? Мне и тут неплохо.

Целый день она молча просидела на своем кране. Даже на обед не спустилась.

И еще недели две не слышно было в цеху ни ее шуток, ни бесшабашного хохота.

ПЕРЕМИРИЕ

В далеком Киргизском городе Кара-Балта, уже давно ставшем заграницей, Полина Матвеевна Петрушина привычно собиралась праздновать 8 Марта. Даже не позавтракав, она торопливо принялась собирать сумку. Положила пакетик испеченных с вечера пирожков с капустой, луком и яйцом, как любил Сережа, поллитровочку вина собственного изготовления, три стопочки, насыпала в кулечек пшена. Потом надела платье, в которое наряжалась только по праздникам, подправила химическую завивку, из-за которой вчера отсидела два часа в парикмахерской, подкрасила губы, подушилась и отправилась на кладбище.

Еще издали она увидела на могилке, к которой продиралась между оградками, женскую фигуру. «Уже примчалась! Как на свиданку, боится опоздать», – подумала беззлобно.

На могилке хозяйничала тоже немолодая, прифрантившаяся по случаю женщина. В двухлитровой банке уже стояли живые тюльпаны, а сама она старательно вытирала памятник с выпуклой, похожей на иллюминатор, вделанной фотографией и металлической звездой сверху.

– Что-то ты сегодня припозднилась, – беззаботно встретила она Полину Матвеевну.

– А ты, Валентина, никак и ночевала здесь? – съехидничала та в ответ. – Хоть бы раз дала нам побыть вдвоем. Ведь это все-таки наш с Сережей день.

– Ну, пришла и пришла. Чего ты заводишься-то? – словно извиняясь, буркнула Валентина. – Давай лучше помянем его. Пирожков-то своих знаменитых напекла?

– Конечно. – С вызовом произнесла Полина Матвеевна. – А ты, небось, опять колбасы да яиц притащила?

– Какая же ты все-таки язва, Полина! – вспылила Валентина. – Я думаю, все равно не стал бы Серега с тобой жить. Наверное, не зря судьба вас развела.

– Да, только потом опять зачем-то свела. И что же он от тебя такой расхорошей двадцать лет ко мне бегал?

– Ну, ладно, хватит собачиться. Поминать будем, или ругаться? – нахмурилась Валентина.

– И, правда, чего опять взялись за старое. – Смутилась и Полина Матвеевна.

И женщины принялись молча вытаскивать из своих сумок провизию, выкладывая ее на небольшой столик в оградке.

Давно это было. Жила Полина тогда в Брянске. Перед самой войной встретила она Серегу. И закрутилась у них любовь. Да какая! Казалось, никто и никогда на всем белом свете так не любил, как они! Вскоре и поженились, а потом и сын Юра родился. И, казалось, что счастью их не будет конца! Но тут началась война.

Юрочке еще годика не было, когда Серегу забрали на фронт. А когда немец на Москву попёр, эвакуировалась Полина с мамой и бабушкой в Казахстан, под Актюбинск. А в 43-ем году от Сережи перестали приходить письма. А потом ей пришло официальное письмо, что ее муж – Брылев Сергей Анатольевич пропал без вести.

До самого конца войны Полина надеялась и ждала, что вдруг отыщется Сергей. А в 45-ом вышла замуж. Не по любви, а потому что надо было сына поднимать. К тому времени она успела похоронить и бабушку и маму. А на отца с фронта еще в 41-ом пришла похоронка.

Муж был намного старше ее. Тоже пострадал от войны – вся его семья в оккупации погибла, а самого по инвалидности комиссовали из армии – потерял ногу на фронте. Так и сбились они в семью, жалея друг друга. Петрушин и Юрочку усыновил, и фамилию свою, и отчество – Николаевич, дал, и отцом хорошим был.

В 46-ом Николая, как инженера, перевели в строящийся закрытый город Кара-Балта в Киргизии. Тогда по Средней Азии множество таких городов строилось. В нем они и осели.

Серега, закончил войну в Берлине. Долгая она была у него. И трудная. И в плену побывал, и кровью позор успел смыть. Сразу после демобилизации в Актюбинск поехал, по последнему адресу, откуда приходили письма от Полины. Но там ее не было. Всю область объехал Сергей, но так и не отыскал следов жены и сына. Потому что искал ее под своей фамилией, как Брылеву, а она к тому времени уже Петрушиной стала. Покрутился Сергей в Актюбинске, а потом по набору отправился в Кара-Балта, устроился на завод. Там, в 48-ом женился, потеряв всякую надежду отыскать жену с сыном, на молоденькой учительнице, приехавшей по направлению. И все у них пошло ладно: сын Борька, а за ним и дочка Любочка родились. Налаживалась новая, полная надежд, жизнь.

Удивительно, как иногда шутит судьба! Семнадцать лет ходили Сергей с Полиной по одним улицам, в один Дом культуры на праздники, на первомайские да ноябрьские демонстрации, по магазинам, наконец. И город-то небольшой – всего каких-то сорок тысяч населения, а вот не встретились до того самого восьмого марта 1965 года.

Праздник был тогда еще неофициальный, и Сергей после работы забежал в магазин на центральной улице, увидев, что там что-то «выбросили». Вдруг что-то нужное в хозяйстве. В магазине народу было не протолкнуться. А «выбросили» к празднику страшнейший дефицит и мечту каждой женщины 60-х годов – польские духи «Быть может». «Вот это повезло!» – обрадовался Сергей, занимая очередь.

По той же самой причине в этом магазине оказалась и Полина. И как любая нормальная женщина, устоять от соблазна «Быть может», Полина не смогла, и молча пристроилась в хвост очереди за мужчиной.

Пока стояла почти час, ей отчего-то становилось то жарко, то вдруг начинало знобить. «Наверное, от духоты, – подумала она. – Ничего, потерплю». На самом деле ее навязчиво преследовал какой-то очень знакомый, но давно позабытый и едва уловимый запах. Он был связан с чем-то важным в ее жизни, но она никак не могла вспомнить, с чем именно. И уже просто физически мучалась оттого, что никак не могла определить источник этого запаха, а самое главное – вспомнить, что же с ним было связано.

И только когда мужчина, стоявший перед ней, стал расплачиваться, Полина узнала ЕГО голос. Полина, выгнулась над прилавком, чтобы заглянуть в лицо мужчины:

– Сережа?!

Что было потом, Полина помнила смутно. Она уже не видела и не слышала, как очередь, взывая к ее совести, шумела:

– Женщина, ну вы берете, или нет?

И, в конце концов, ее просто оттеснили от прилавка. Она не помнила, как они с Сергеем оказались у нее дома. И только приход сына с невесткой, которые зашли поздравить ее, вернули ей ощущение реальности происходящего…

Уже два года Полина жила одна. Сначала похоронила Николая, а через год женился Юра. Молодые решили жить самостоятельно, и ушли в общежитие.

Сергей вернулся домой только на следующий день, после работы. И только за тем, чтобы собрать чемодан.

Валентина проплакала месяца три, и решила, что слезами горю не поможешь. Узнала адрес, где жила Полина, и послала дочку:

– Иди, Люба, зови папку домой. Скажи ему, что Борька совсем от рук отбился.

– А что сразу Борька?! – прорезывающимся баском возмутился парень.

– А троек кто без отца нахватал?

Борька только обиженно засопел.

Так и повелось с тех пор. Стал Сергей жить на два дома. Поживет в семье, наведет порядок, и опять с чемоданчиком к Полине. А от Полины – опять к Валентине. Чемоданчик его так и стоял всегда наготове.

Полина радовалась каждому возвращению Сергея, как последнему теплу бабьего лета. Дорожила каждым днем из тех, что возвращались ей сторицей за то, что они с Сергеем не долюбили в молодости. А Валентина не понимала, почему она должна отказаться от любимого мужа? Ведь ему не в чем упрекнуть ее.

Обе ревновали, мучались, но ни одна не хотела отпустить его, считая Сергея по праву только ее, а соперницу – злой разлучницей. Даже, если им случалось встретиться в городе, обходили стороной, делая вид, что не знают друг друга. Не сдружились и их дети, видя, как мучаются матери.

Весь город судачил о них, кто смеялся, кто осуждал. На работе даже хотели этот вопрос вынести на Товарищеский суд. Но так как от жены так и не поступило заявления в профком, решили, что сами разберутся. А потом ничего, все привыкли. Да и как не привыкнуть за 22 года? До 1987 года Сергей метался, мучался, и ни одну из женщин так и не смог вырвать из сердца. Рвал его на части. И не только себе, но и им.

Умер Сергей у Полины. Умер, не мучаясь – от обширного инфаркта. И только его смерть смогла как-то примирить соперниц. Чтобы никому не было обидно, хоронили вскладчину, а поминки провели в заводской столовой.

– Ну что, помянем? – вздохнула Валентина.

У изголовья памятника уже стояла до краев налитая стопочка вина, прикрытая пирожком. Женщины выпили, закусили. Долго сидели молча, думая каждая о своем.

– Юра-то пишет? Как они там, в Смоленске, привыкли? – первая не выдержала Валентина.

– Ничего, привыкли. И мне помогают, не забывают.

– А к себе не зовут?

– Зовут. Но как я могилку Сережину брошу? Ведь столько лет его ждала. Нашла, а теперь уехать? А твои как?

– Нормально, – бодро ответила Валентина. – Тоже зовут к себе в Томск.

– А ты чего не едешь?

– А я как Сергея оставлю? Ведь столько лет с ним прожила, а теперь бросить?

Обе женщины невольно покосились друг на друга.

– Давай-ка лучше споем, – предложила Валентина, чувствуя, что обстановка опять накаляется. – Помнишь, как Сергей любил петь?

– Мне ли не помнить, – вздохнула Полина Матвеевна.

И они, выпив еще по рюмочке, затянули Серегину любимую: «Каким ты был, таким остался»…

И долго еще над пустынным кладбищем разносились песни, распугивая ворон.

На обратном пути зашли и на могилу Петрушина, помянули, оставили и ему стопочку вина с пирожком, да посыпали пшена на могилу.

Уже в городе, Полина вдруг остановилась в нерешительности:

– Валь, что хочу сказать… – и замолчала.

– Ну, чего ты, говори, – обеспокоилась Валентина.

– Мне что-то сны стали нехорошие сниться.

– Какие?

– Да Сергей все снится, зовет куда-то. В общем, если помру я…

– Тьфу, на тебя, – рассердилась Валентина, – чего несешь-то?

– Да я ведь старше тебя. В общем, если что, я прошу тебя, положи меня рядом с Сергеем. По правую руку.

– Ты чего такое надумала? – разозлилась Валентина. – У тебя свой муж имеется – Николай. Там твое место. Он один, что ли будет лежать?

– Николай простит. А с Сергеем мы еще по молодости уговорились, что если помрем, чтобы нам рядышком лежать. Чтобы, значит, и смерть нас не разлучила.

– А меня, значит, за оградку, так что ли?! – не на шутку разозлилась Валентина. – Вроде бы я ему никто, да?!

– Ты чего разоралась-то? Если столик убрать, там и для тебя места хватит.

– А почему тебя по правую сторону, а не меня? – не могла успокоиться Валентина.

– Потому, что я его первая жена и любовь. И если бы не война, то тебя бы вообще не было.

Валентина обиженно замолчала, и только когда уже подходили к Полининому дому, вдруг зло выпалила:

– А там, – она ткнула пальцем в небо, – он все равно со мной будет!

– С какой это еще радости?! – возмутилась Полина.

– Потому что я ему законная жена, а ты – никто! Ты вообще – Петрушина! – с видом победительницы заявила Валентина.

Полина в ответ только усмехнулась:

– Ну, это мы еще посмотрим, с кем он там будет!

И не прощаясь, свернула к своему дому.

Разобиженные, они разошлись по домам, чтобы вновь и вновь встречаться на кладбище. Благо поводов для этого у них было много: дни рождения, и дни смерти мужей, Пасха и Рождество, и еще много, много других.