Текст книги "Подруги. Над пучиной (сборник)"

Глава IX
Фимочка

В печальном раздумье Надя вошла в комнату, смежную с детской, откуда тут же выглянуло худенькое личико с задумчивыми глазками. Как бы в опровержение ее отчаянных мыслей, не успела она сделать и двух шагов, как к ней бросилась Серафима с протянутыми ручонками и крепко повисла на шее сестры, повторяя:

– Вот за что я тебя люблю, ты никогда не обманываешь! Душечка! Милочка! Как я тебя люблю!..

Надя подняла ребенка и прижала его к себе чуть не со слезами на глазах, – ее растрогала горячая ласка девочки в такую минуту.

– Теперь к тебе в комнату, да? – восторженно шептала Фимочка.

– Ko мне, ко мне, если тебе так хочется! – улыбаясь, ответила Надя и тотчас же пошла вместе с ней из детской. – Только что же мы там будем делать? Кажется, ты уже рассмотрела все мои сокровища. Чем мы сегодня с тобой займемся?

– Как чем? – искренне изумилась Фимочка. – Я столько, столько должна у тебя спросить! Столько, что не знаю даже, успею ли. Нам у тебя никто не помешает?

– Никто! Кто же посмеет? Хочешь, мы запремся?

– Да, пожалуйста! – озабоченно попросила Серафима и, нахмурив брови, принялась хлопотать с ключом у двери Надиной комнаты.

– Погоди, – остановила ее сестра, – здесь задвижка. Вот так!

Забыв недавнюю печаль и не переставая улыбаться, глядя на серьезное, чуть не торжественное выражение лица Серафимы, она закрыла задвижку, зажгла свечи на своем письменном столе и на камине, накрыла лампу, горевшую на круглом мраморном столике у дивана, розовым абажуром и спросила, не хочет ли Фима, чтоб она засветила еще и китайский фонарик, висевший посреди комнаты.

– Зажги! А то – как хочешь… Сядем скорее: я буду тебя спрашивать!

– Неужели у тебя такие важные вопросы? – засмеялась Надежда Николаевна, зажигая пестрый фонарь.

Нарядная комнатка приобрела еще более праздничный вид. Цветы в соломенной жардиньерке[12]12
  Жардиньéрка (от франц. jardinière – «садовница») – подставка, столик с корзинкой, емкость для цветов.


[Закрыть] отбрасывали тени на спущенные белые занавески; безделушки на этажерках и на камине блестели и искрились; картины на стенах словно выступали из рамок; лампа разливала веселый розовый свет на мебель и перегородку, за которой виднелось белое покрывало Надиной кровати и ее мраморный умывальник.

Они сели на диван. Хозяйка придвинула своей гостье большую красную книгу с золотым обрезом – любимую вещь Фимочки в этой комнате. Но на сей раз Фимочке было не до картинок. Она чинно села возле сестры, сложила ручки на коленях ладонями внутрь и задумалась. Этот ее жест был знакóм Надежде Николаевне: он означал, что Фимочка собирается с мыслями и сейчас разразится вопросом, на который ей надо будет так или иначе ответить. Она смотрела на девочку, улыбаясь в ожидании.

– Скажи ты мне, пожалуйста, – деловым тоном начала Серафима, не поднимая глаз, устремленных на ковер, – скажи ты мне: снег – это дождь? – и Фимочка забросала сестру множеством вопросов, a Надежда Николаевна сосредоточенно и вдумчиво старалась растолковать ей то, что еще трудно было понять детской головке.

– Вот трава и деревья растут на земле, на глазах у всех людей, а ты можешь объяснить, как они растут? Из чего они в земле сами собой сотворились? И не только они, а всякий камешек, всякий металл – железо, золото, серебро. Откуда они берутся в земле, ты знаешь? Я думала, большие всё это знают и могут рассказать.

Надя пожала плечами.

– Нет, этого никто толком не знает. Мы пользуемся готовым, тем, что природа нам дает, и можем только радоваться и благодарить за все это Бога. Но я удивляюсь, Фимочка, почему тебе все это приходит в голову?

– Ах, Надечка, – со вздохом продолжала Фимочка, – я никогда, кажется, не буду умной… Чтобы быть умной, надо так много учиться, столько знать!

– Для того чтобы легче было учиться, надо просто сильно хотеть узнать как можно больше, как можно большему научиться! Тогда и учение покажется легким. Ты и теперь такая любопытная и столько знаешь для своих лет, что, наверное, будешь отлично учиться.

– Дай Бог! Только когда еще это будет… Знаешь, Надя, я не умею думать о том, как я буду большая! Мне кажется, я никогда не вырасту…

– Ну вот, выдумала! И оглянуться не успеешь, как станешь большой девочкой. Я вот уже скоро буду старенькая, a как вспомню свое детство, так мне кажется, что это было вчера…

– Ты маленькой была счастливая, Надя. Как вы хорошо жили с вашей бабушкой, какая она была добрая! И няня твоя – какие хорошие сказки умела рассказывать!

– Да, я тогда была очень счастлива, – со вздохом согласилась Надежда Николаевна. – Детство вообще счастливое время. А когда в детстве нас окружают и любят хорошие и умные люди – оно вдвойне счастливое!

– Если я когда-нибудь буду большой, так я одну тебя буду вспоминать так, как ты вспоминаешь свою бабушку, свою няню и Верочку. Ты ведь говоришь, что и она с тобой так же любила разговаривать обо всем, как и ты со мной теперь?

– Да. Сестра Вера всегда была моим другом.

– Как ты у меня. Видишь, ты счастливее меня! У тебя трое таких было, добрых, как ты, а y меня – ты одна.

– Какие пустяки, Фимочка! У меня не было матери, a y тебя мама, сестры твои, папа, и все тебя любят.

Девочка покачала головкой.

– Нет, – убежденно сказала она, – ты одна меня любишь. Папа меня жалеет, a мама совсем не любит, она меня стыдится!

– Стыдится?! – не совсем искренне рассмеялась Надя. – Что ты, Господь с тобой! С чего тебе пришла в голову такая глупость?

– Не глупость это, я знаю! Сколько раз я видела, как она ласкает и целует всех, кроме меня. А ко мне если и придет, так только тронет за щеку, пожмет плечами да скажет: «Не понимаю, в кого она такая? Совсем будто не моя дочь!» Сколько раз я сама слышала!..

– Ну, что ж! Мама это говорит только потому, что ты такая маленькая перед другими ее дочерьми, вот и все.

– Нет, нет, не говори так, Наденька, ты не знаешь. Уж мама-то меня совсем не любит. Да Бог с ней. Я и сама…

– Перестань, Фима! – поспешно остановила ее Надя. – Нехорошо дурно думать о маме. Тебе показалось; она тебя любит, и ты должна ее любить…

Стук в дверь прервал речь Надежды Николаевны. Она встала, по правде говоря, не без облегчения, и отворила двери.

Вошла горничная и, увидев, что Надя не одна, заговорила поспешно, но очень тихо.

– Ты самой Вере Алексеевне говорила? – спросила Надя. – Отчего ты так долго? Я уж думала, ты к самой Иванихе отнесла!

Марфуша отвечала, что Ельниковой не было дома и что она ее дожидалась, a когда она вернулась, так сама сейчас же «повезла» и обещалась сегодня же дать знать…

– Они сказали, что если Иваниха возьмется, так они сами сегодня же к вам заедут, – сказала Марфуша.

– Сегодня? Сама? Ельникова? – с живым интересом переспрашивала ее Надежда Николаевна. – Ну хорошо, Марфуша, спасибо тебе. Смотри же, карауль Веру Алексеевну; ты знаешь, она не любит у подъезда звонить.

– Знаю-с, барышня, будьте покойны!

Марфуша ушла, но тут же вернулась.

– Барышня, прислали вас обеих к чаю просить. Там бабушка приехали. Все уже собрались.

Надя оправила девочку, зачесала ей волосы назад со лба, на который они постоянно падали, и, взяв Фиму за руку, пошла в чайную.

Глава X
Бабушка и внучки

Это была большая угловая комната; ее середину занимал круглый стол, на котором кипел серебряный самовар. Чайный стол был богато сервирован и уставлен всевозможными булочками, сухариками, вареньями и печеньями. По стенам шел низенький турецкий диван, на котором разместилась вся семья, кроме генерала, еще не вышедшего из кабинета, и Аполлинарии, которая распоряжалась у чайного стола. В центре сидела маленькая сгорбленная старушка, по-купечески повязанная темным шелковым платочком; черная кашемировая шаль покрывала всю ее тощую фигурку с резкими, но еще довольно красивыми чертами лица и удивительно ясными, проницательными черными глазами, смотревшими каждому прямо в лицо – пытливо и вместе с тем ласково.

Это и была госпожа Соломщикова, Аполлинария Фоминична, бабушка-миллионерша, в честь которой была названа ее старшая правнучка; первородный правнук также получил свое редкое имя по ее настоянию. По мнению старухи, православные люди непременно должны были называть своих детей именами святых того дня, в который родились. Элладий родился двадцать восьмого мая, в день святых Никиты, Игнатия, Элладия и Евтихия. Из всех четырех Софья Никандровна, в угоду бабушке, выбрала самое, как ей казалось, благозвучное и поэтическое имя. Она, впрочем, и сама терпеть не могла «простых», то есть обыкновенных имен, что и объясняло вычурные имена всех ее детей. Итак, прабабушка сидела, окруженная своей семьей. Ее старались занимать приятным разговором, но она почти не слушала, внимательно рассматривая всех детей и в особенности Полину, которая хоть старательно, но очень неловко управлялась с чайником и чашками.

– A не привычна она у тебя, Софьюшка, к этому делу! – вдруг заявила бабушка. – Поля-то! И видно, что как в лесу. Непривычна!

– Где же ей, бабушка? Она – ребенок! И все больше с уроками, с гувернанткой. Ей по хозяйству еще рано…

– У нас, в наше-то время, не так бывало: хозяйство у девушки – самое первое дело было! Какой же она ребенок? Тринадцатый годок… Я четырнадцати лет замуж шла, a с двенадцати, как покойница матушка скончалась, все хозяйство на мне лежало. Я всем уже правила сама и даже батюшке покойному зачастую помогала по фабричной артели счеты сводить. Он меня, – спасибо ему и царствие небесное, – ко всему сызмальства приучал. Хозяйство, работы женские, рукоделия всякие я, замуж выходя, хорошо знала, a вот что из наук, так только грамоту гражданскую и церковную, да цифирь. Остальному в мое время не учивали… И даже цифири, как это по-вашему, – арифметике, что ли? – мало кто женщин учил. Ho y покойника отца на этот счет свои понятия были. Четыре правила я хорошо знала. A после еще и того лучше счету научилась, как овдовела по двадцать пятому году и все дело фабричное на меня одну легло. Да, жаль, что они у тебя, дочки-то, к хозяйству женскому не приучены. A старшая-то что же? – вдруг спохватилась Аполлинария Фоминична и обернулась, ища глазами внучку. – Я говорю, Николая Николаевича старшая дочка что же? Она ведь никак с науками уже покончила? Отчего же она у тебя этим не занимается?

– О, помилуйте, где уж!.. – с явным неудовольствием и насмешкой в голосе отвечала Молохова. – Она у нас такая недотрога! Да и ученая барышня – до сих пор разным премудростям учится, в гимназию ходит.

– Ой ли?.. A мне помнится, она уже кончила, еще золотую медаль, говорили, взяла?

– Взять-то взяла, да, видно, ей этого мало…

– Бриллиантовую хочет! – перебил мать Элладий, но она остановила его строгим взглядом и продолжала:

– Она кончила свой курс, но посещает восьмой класс, чтобы получить права, видите ли, диплом.

– Я что-то в толк не возьму. Какие такие права?

Дети втихомолку переглянулись, скрывая насмешливые улыбки. Ариадна наклонилась к брату, шепнув ему несколько слов, из которых мать с ужасом расслышала только «бестолковая». Она метнула на нее грозный взгляд и очень усердно начала объяснять бабушке, какие именно права должен был дать ее падчерице диплом домашней наставницы, в то время как Элладий очень красноречивым пинком в бок заставил Риаду умолкнуть. В другое время Ариадна непременно вступила бы с ним в жестокий бой. Она была большого роста, очень сильная девочка и в минуты возбуждения и гнева легко забывала все изящные манеры, все тонкое обращение, которым ее выучила гувернантка. Но теперь она, разумеется, ничего сделать не могла, a только злобно взглянула на брата, пообещав себе «это ему припомнить», и отошла к сестре.

В это время внесли Виктора, одетого по случаю посещения бабушки в шелковую русскую рубашку и поддевку, a Софья Никандровна приказала позвать Надю и Фимочку.

Аполлинария Фоминична принялась целовать и крестить младшего правнука, расспрашивать нянюшку, почему он, такой толстый, здоровый на вид трехлетний мальчик, все на руках, советовала делать ему ванны из соли и каких-то трав, чтоб укрепить его слабые ножки.

– Чай готов, мама! – объявила Полина, и все поднялись, чтоб перейти к столу.

– A кресло бабушкино? Где же бабушкино кресло? – беспокойно спохватилась Софья Никандровна. – Элладий, подай бабушке кресло!

– Мне все равно, я и на стуле посижу, – добродушно сказала старушка, но правнук на сей раз беспрекословно принес и поставил ее кресло на почетное место.

Тут вошла Надежда Николаевна с Серафимой на руках. Девочка, непривычная к свету и шуму, обхватила ее шею ручонками и крепко прижалась худенькой щечкой к свежей, горевшей румянцем щеке сестры.

Контраст между бледным, болезненным ребенком и пышущей здоровьем девушкой бросался в глаза. Соломщиковой такая близость между единородными сестрами очень понравилась, a хозяйке дома, напротив, почему-то была чрезвычайно неприятна. Увидев, как бабушка ласково взяла Надю за руку, поцеловала ее и Фиму и усадила их возле себя, она, пожав плечами, вполголоса заметила своим дочерям:

– Очень эффектное появление! Как ваша сестрица любит рисоваться… Удивительно! Клавдия, – громко обратилась она к дочери, – пойди и скажи папе, что чай готов и что мы его ждем.

– Зачем же беспокоить Николая Николаевича, – сказала Аполлинария Фоминична, – ведь он позже привык чай пить. Да к тому же, может быть, он занят?

– О нет, бабушка! Он сказал, что выйдет, когда чай будет подан. Он с удовольствием посидит с вами.

– Ну, как знаешь. Я и сама рада с ним повидаться. Я давно вашего батюшку знаю, – обратилась старушка к Наде, в то время как Клава, неохотно оторвавшись от подноса, на котором она уже наметила для себя самые вкусные пирожки, шла за отцом в кабинет. – Очень давно! Я и бабушку вашу, и маменьку знала.

– Какую бабушку? Екатерину Всеволодовну? – живо спросила Надя.

– Да, Екатерину Всеволодовну, генеральшу Ельникову. Вас и на свете-то не было, как мы с ними частенько, бывало, встречались.

– Где же вы встречали бабушку? Когда? Она здесь почти не бывала…

– Да я и сама нездешняя, душа моя. Я и сама в старости только, вот пятнадцать лет всего, как сюда на жительство переехала. A ведь я жила прежде в Н-ской губернии; под самым городом, под Н-ском-то, наша ситцевая фабрика. A дедушка ваш, Андрей Аркадьевич Ельников, y нас десять лет губернатором был, так как же мне было их не знать? Много раз мы виделись с бабушкой вашей, милушка моя, – и в приюте сиротском, и в богадельне, и в больницах, a то и в церквах, на Божьих службах. Бывало, выстоят они обедню, от креста идут, приложившись, а потом, завидевши меня, поклонятся так ласково, подойдут…

– Бабушка, что прикажете, лимону или сливок? – резко перебила хозяйка, весьма нетерпеливо слушавшая беседу старушки со своей падчерицей.

– Благодарю, душа моя! Нынче скоромный день, можно и со сливками выпить. Ну, так вот, они, бывало, подойдут и еще издали улыбаются: «Не по дороге ли нам, Аполлинария Фоминична?» – говорят. A улыбка у них такая приятная была. Бабушка ваша ведь славилась красотой. И добрая же была душа! Вся губерния о них обоих плакала, как перевели вашего деда от нас. Справедливый был человек и мудрый правитель. Дай Бог поболе таких правителей.

– Сейчас бабушка объявит, что Надежда Николаевна самого премудрого царя Соломона внучка, – не сдержавшись, шепнул Элладий сестрам.

Обе девочки одобрительно тихонько фыркнули, и даже Софья Никандровна улыбнулась, на сей раз не считая нужным останавливать остроумие любимого сынка, с которым сама внутренне соглашалась: уж очень ей был неприятен «подобострастный» тон, в котором Соломщикова говорила о родне первой жены ее мужа. Ей казалось, что та, возвышая их, только унижает себя и дает «этой девчонке» повод еще больше важничать и гордиться.

A старушка между тем продолжала чрезвычайно интересовать своими бесхитростными, но умными речами двоих из присутствующих: Надю, почувствовавшую к ней неожиданно живую симпатию, и Фимочку, все еще сидевшую на коленях сестры и не пропустившую ни единого прабабушкиного словца. В то время как Софья Никандровна старалась скрыть свою злость, то и дело намеренно перебивая разговор, a дети (кроме, впрочем, Клавдии, исключительно занятой вареньем, булочками и пирожками) переглядывались и пересмеивались за спиной бабушки, – Фима не спускала глаз с выразительного лица старухи, a головка ее деятельно работала. Она слушала, думала и про себя повторяла незнакомые слова: «Фабрика, губернатор, приют, богадельня… Что это такое?.. Надо запомнить! Надо спросить! Надя мне все расскажет».

– Они и сами у меня на фабрике не раз бывали, – продолжала рассказывать Соломщикова. – Все осматривали, всем интересовались. A в самое первое свое посещение насмешили они меня… Походили мы с ними всюду, все осмотрели, позавтракали у меня, a потом они переглянулись этак с дамой, которая с ними была, да и говорят: «Аполлинария Фоминична, я к вам с повинной! – Что такое, – говорю, – ваше превосходительство?» A они смеются и смотрят на меня, будто виноватые. Я уж тут догадалась и сама смеюсь, да и говорю: «Скажите, – говорю, – ваше превосходительство, что вам угодно, я для вас все рада сделать. – Я, – говорит, – в том виновата, что вас обманула, будто приехала посмотреть только вашу фабрику, a ведь, по правде, я к вам с просьбой приехала. Хочу вас просить участие принять в нашей женской больнице. Не пожертвуете ли вы на нее хоть постельное белье, перемены на две? Большое вам спасибо скажем. – А я, – говорю, – ваше превосходительство, большое вам спасибо скажу, если вы мне позволите на всю вашу больницу на шесть перемен всего – и постельного, и всякого другого белья, сколько нужно, пожертвовать; да уж, кстати, и не откажитесь и ситчику двенадцать штучек взять. Я там приказала в вашу коляску снести. На платья, – говорю, – вашим сироткам в детский приют пригодится». Ну, Екатерина Всеволодовна моя как вскочит, да ко мне на шею! «Вот спасибо!» – говорит. И ну меня целовать! После сколько раз мы с ними смеялись, что вот, мол, вы приезжали со мной хитрить, a я вас и перехитрила…

Старушка и Надя дружески, искренне смеялись; смеялись и прочие, только другим тоном…

Этой разницы вошедший Молохов, разумеется, не заметил. Его приятно поразила картина общего оживления его семьи, так дружески и весело собравшейся у чайного стола. Он приветливо поздоровался с бабушкой, спросил, о чем она так оживленно рассказывает, и удивился, что Надя в первый раз слышит, что она хорошо знала ее родных.

– Так, значит, вы и других знали? – спросила Надежда Николаевна, когда ее отец сел также к столу и попросил стакан чаю. Ей так приятно было беседовать «о своих», что она ничего не замечала и не догадывалась о неудовольствии мачехи. Такая мелочность ей не могла быть понятна. – Вы, может быть, знали и маму, и дядю Алексея?

– Как же! Знала детьми, особливо маменьку вашу. Хорошо знала… И она раненько замуж вышла. Очень молоденькой, а как, вышедши замуж, уехала, я с тех пор уж ее и не видела. A вот как дяденька ваш, военный, в гости к отцу и матери с женой и дочкой приезжал в наши места – очень хорошо помню. Знавать я их близко не знавала, a видывала много раз. Такая хорошенькая, белокуренькая с ними дочка была, лет трех-четырех…

– Да это, должно быть, Верочка?

– A не знаю, как их звали, не знаю… Годков тому с двадцать уж будет. Если б и знала – позабыла бы. Память-то у меня плоха стала…

– Конечно, это Верочка, – подтвердил Николай Николаевич. – Другой дочери у твоего дяди не было.

– Как? Вот эта подслеповатая классная дама, или кто она там, – вмешался Элладий. – Та, что в гимназии…

– Вера Алексеевна Ельникова дает уроки в гимназии, – не глядя на него, подтвердила Надежда Николаевна и тотчас же обратилась к старушке: – Если вам угодно ее видеть, Аполлинария Фоминична, я сегодня же это могу устроить: она сейчас у меня будет. Я жду ее с минуты на минуту.

– Я не думаю, чтоб бабушка сгорала от желания видеть госпожу Ельникову, – вставила хозяйка дома.

– Нет, почему же? Я очень рада.

– Ее-то уж вы не знали так близко, как остальную родню Наденьки; я думала, она вас интересовать не может…

– Я видела ее только ребенком, но с удовольствием посмотрю теперь на внучку Екатерины Всеволодовны, – простодушно возразила Соломщикова.

– Верочка может вам много рассказать о бабушке, – сказала Надя, – она все свое детство прожила с ней.

– И даже всю молодость! – вставил Элладий.

Этого Аполлинария Фоминична уже не захотела оставить без внимания, как с умыслом не замечала того, что говорила его мать.

– Таким молокососам, как ты, дружок, все люди, пережившие двадцать лет, кажутся стариками. Это потому, что самому тебе уж очень хотелось бы скорей попасть во взрослые люди. A что, каковы у тебя нынче отметки по ученью? В прошедшем году ты вроде неважно успевал в науках…

– Учусь, как умею, – буркнул Элладий.

– Надо лучше стараться, – твердо сказала бабушка. – Ноне такое время, что и с девиц много познаний требуется, a уж мужчине без познаний быть – все одно, что без головы и без рук народиться: пропадет.

– Конечно, так, бабушка, – с плохо сдерживаемой досадой сказала Софья Никандровна, – учиться необходимо;

но из кожи лезть для того, чтобы хлеб себе снискивать, не всякому необходимо. Благодарение Богу, мои дети от бедности не пропадут.

– Мужчине стыдно на готовое рассчитывать, – заметил, прислушавшись, сам Молохов. Занятый своими мыслями, он часто рассеянно относился к окружающему и теперь не слышал начала разговора.

– Почему же, если родители его могут обеспечить?

– Лучшее обеспечение у каждого человека в его голове.

– Вот и я то же говорю! – обратилась старуха к Николаю Николаевичу. – Стыдно мальчику плохо учиться! Не знаю, как теперь отметки у него, лучше ли?

– Похвалить нельзя! – ответил Молохов.

Тут Элладий не выдержал и, с грохотом отодвинув свой стул, хотел было уйти, но бабушка и отец в один голос остановили его.

– Постой, молодчик! Куда спешишь? – спросила Аполлинария Фоминична, нимало не смущаясь очевидным гневом Софьи Никандровны. – От добрых советов старших убегать не годится…

– A тем более с таким громом, – прибавил отец.

– Уж, верно, нехороши у тебя отметки, что ты так испугался о них разговора?

– Какое кому дело до моих отметок! – дерзко вскричал Элладий, весь красный от злости. – Что вам до меня?

– Потише, дружок!.. Мне до тебя большое дело, потому мать твоя мне все-таки сродни приходится.

– Не груби, Элладий, – не повышая голоса, сказал отец, но тон этих слов был таков, что Софья Никандровна с испугом взглянула на мужа и, стремясь как-нибудь уладить дело мирно для своего любимца, тихо сказала:

– Разумеется, Элинька. Ты же понимаешь, что папа и бабушка так говорят, любя тебя…

И она попыталась взять сына за руку. Но, непривычный сдерживать свой нрав, в особенности с матерью, Элладий злобно сбросил с себя ее руку так сильно, что она ушибла пальцы о доску стола, и закричал:

– Отстаньте! Убирайтесь с вашей любовью! Кому она…

Он не докончил. Его отец вдруг поднялся, побледнев от гнева.

– Ты смеешь так… С матерью?! – проговорил Молохов, задыхаясь от возмущения, – Негодяй! Пошел вон, в свою комнату!

Элладий вышел, ни на кого не глядя. Все присмирели. Генерал, нахмурившись, молча опустился на свой стул. Хозяйка дома оперлась рукой на стол, закрыв лицо батистовым платочком. Фимочка прижалась к старшей сестре. Все девочки сидели, не шевелясь, даже Клава перестала есть, забыв о сливочном безе на своей тарелке.

– Жаль, – первой прервала тягостное молчание Аполлинария Фоминична. – Нравный он у вас, непочтительный… Нехорошо!

– Что ж, мальчик самолюбивый. Ему стало обидно… – начала было мать.

– Это нам обидно, что у нас растет дерзкий и никуда не годный сын! – оборвал ее генерал.

– Отчего ж «никуда не годный»? – обиделась Софья Никандровна. – Ты, когда рассердишься…

– Мы, знаешь ли, лучше об этом после поговорим! – снова перебил ее Николай Николаевич. – Что следовало бы его отдать в какое-нибудь закрытое учебное заведение, подальше от домашнего баловства, – в этом нет никакого сомнения. Но сейчас не время об этом рассуждать.

Не годится утомлять Аполлинарию Фоминичну такими домашними сценами. Вы уж нас простите!

– Э, батюшка Николай Николаевич, мне недаром восемьдесят три года: всего я в жизни насмотрелась и знаю, что в самой лучшей семье не обойтись без горя, да без домашних переделок. Это что еще – мальчик, юнец, его и поучить, и наставить на хорошее можно, лишь бы согласно. Не было бы с одной стороны разума, a с другой баловства…

– Да, вот именно!.. Баловство да поблажки с детства немало людей погубили… Ну, – обратился генерал к девочкам, сменив тон: – А вы что, стрекозы, присмирели? Даже и пирожок не доели. На здоровье! Просим покорно! A твой чай, Надя, совсем простыл.

– Это не мой, папа, это Фимочкин. Она что-то его не пьет совсем.

– Да она так к тебе приклеилась, что ее и не видно.

– Любимица, должно, старшей сестрицы? – улыбаясь, спросила старуха.

Софья Никандровна с досадой отвернулась и принялась собирать чашки. По ее мнению, и в этой семейной неприятности виновата была опять-таки ее падчерица.

Разговор кое-как возобновился между гостьей, хозяином и его старшей дочерью. Тут Надежде Николаевне доложили, что пришла Вера Алексеевна Ельникова, и старушка снова выразила желание ее видеть. Генерал сам пошел вместе с дочерью просить Веру Алексеевну. Софья Никандровна между тем немного успокоилась и поняла, что ей волей-неволей остается примириться с обстоятельствами, чтобы не усугубить дела дурным расположением духа. Поэтому она приняла Ельникову очень любезно, даже изъявила сожаление, что так давно ее у себя не видела, что она, мол, часто посещая Наденьку, никогда к ней не заходит… И хотя с появлением новой гостьи разговор ее старой родственницы снова перешел на господ Ельниковых и их давнее знакомство, его уже никто не прерывал недовольными или насмешливыми замечаниями.

Аполлинария Фоминична посидела до половины десятого, а затем объявила, что ей пора. Прощаясь, она расцеловалась с обеими девушками и попросила их иногда навещать ее, старуху, что она им всегда будет очень, очень рада. Она произвела такое хорошее впечатление на Ельникову и на Надю, что они обещали побывать у нее и искренне решили сдержать свое слово. Когда Надя повела Серафиму спать, девочка на прощание прильнула к ней с просьбой завтра опять взять ее к себе в комнату.

– Сегодня нам помешали, – лепетала она, – a y меня теперь столько, столько нового! Ты мне завтра все это, все должна рассказать!

Надежда Николаевна обещала, и из детской поспешно прошла к себе. Там ее ожидала двоюродная сестра, уже совсем готовая уехать.

– Ну, что, устроила? – быстро спросила Надя.

– Устроила! Завтра же Савина придет в гимназию в своем так удачно купленном бурнусе, – улыбаясь, ответила Вера Алексеевна. – Только знаешь что, Наденька, я боялась, чтобы им не показалась подозрительной такая малая цена, как ты назначила, я и велела Иванихе, чтобы она не сразу… Чтобы запросила для начала рублей десять.

– Ах, Верочка, да нет у нее, y Мани, десяти рублей, пойми же!

– Прекрасно понимаю. Да разве ты не знаешь, что с такими торговками все торгуются? Не беспокойся, Марья Ильинична, конечно, половину даст, а потом нещадно торговаться начнет; тогда Иваниха ей и уступит.

– Ты приказала ей, чтоб она за пять уступила?

– За пять, за пять с полтиной, – не больше! A то, видишь ли, такой бурнус… Нельзя же, ведь сразу видно, что он совершенно новый, рублей двадцать-тридцать стоит. Еще, пожалуй, заподозрили бы…

– Никогда они не догадаются! С какой стати? Маня скорее подумала бы какую-нибудь небывальщину, чем меня заподозрила в такой хитрости.

– Да и мне кажется, что лучше бы ты прямо ей подарила. Разве чтобы Иванихе заработать что-нибудь дать. Тоже ведь несчастная старуха! После смерти дочери ей частенько голодать приходится…

– Знаю!.. Нет, я не для нее. Иванихе я всегда могу помочь, a Маня… Пусть лучше думает, что сама купила. Она и так уже, кажется, тяготится…

– Правда, правда! Она и мне говорила, что не знает, как и чем тебе когда-нибудь отплатить, что ты их всех содержишь – с тех пор, как ее брат болен.

– Вот уж пустяки какие! Где же содержу? Откуда? – покраснев, возразила Надежда Николаевна.

– Откуда? – смеясь, повторила Ельникова. – Из собственного кармана! Ты, наверное, на них тратишь все, что отец тебе дает.

– Так разве можно на это семью содержать? К тому же не все трачу, далеко не все.

– A ты думаешь, Савин сам больше жалованья имеет? Пожалуй, даже меньше. Да что об этом говорить! Прекрасно делаешь, что бедным людям помогаешь, вместо того, чтобы на вздор деньги разбрасывать. Ну, a теперь прощай, милая! Поздно, пора мне домой…

– A мне еще надо к завтрашнему пробному уроку приготовиться. Целый день прошел, а я еще не успела даже присесть за дело.

И Надежда Николаевна, проводив кузину, переоделась в блузу и села к письменному столу – заниматься.

Все в доме давно уже спали, кроме Нади и ее отца, когда, уже далеко за полночь, ее мачеха вернулась с большого званого вечера, куда ездила, чтобы «развлечься и успокоиться после домашних неприятностей».

Так Софья Никандровна, одеваясь на вечер после отъезда бабушки, сама себе объясняла свое желание ехать в гости. Она напомнила об этом вечере и мужу, но Николай Николаевич отговорился служебными занятиями, как отговаривался почти всегда от таких приглашений. Он только что выслал из своего кабинета сына, которого призывал для строгой головомойки. Выговоры отца имели кое-какое влияние на Элладия, хотя довольно скоро забывались; зато последний вымещал любое свое неудовольствие на матери. Так и в этот вечер ей пришлось еще раз выслушать грубости сынка, когда она пришла проститься с ним и утешить на сон грядущий. Это, впрочем, было ей не впервой и не помешало весело провести время в гостях…

Часов в двенадцать Надежде Николаевне послышалось, что Витя плачет. Она пошла в детскую – посмотреть, в чем дело, но оказалось, что она ошиблась.

«Зайду проститься с папой, – подумала девушка, – он, верно, еще не спит».

Николай Николаевич только что отложил прочитанные бумаги и собирался взяться за книгу. Он очень обрадовался, когда вошла дочь.

– Не спишь еще, Надюша? – удивился он. – A я думал, ты уже второй сон видишь!

– Нет, папочка, я никогда не ложусь раньше часу. У меня и теперь еще дело есть. A я зашла проститься. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, душа моя! Долго не засиживайся за книгами, береги зрение.

Надя присела возле отца, на ручку его глубокого кресла, он обнял ее талию; они разговорились и не заметили, как в беседе прошел час.

Грохот кареты, въезжавшей во двор, напомнил им о времени:

– Ого, как мы засиделись! Это мама вернулась, значит, второй час уже. Прощай, голубушка, спи спокойно!