Текст книги "Подруги. Над пучиной (сборник)"

И Молохов поцеловал дочь, a она поспешила уйти в свою комнату, не желая встречаться с мачехой.

«Хватит заниматься! – решила она. – Авось и так хорошо сойдет. A какая славная ночь!..»

Она затушила лампу. В искрившееся блестками окно светила полная луна.

«Слава Богу, – было последней мыслью Надежды Николаевны перед сном, – завтра Маня придет в гимназию в теплом бурнусе!..»

Глава XI
Печали и тревоги

В ближайший свободный день Вера Алексеевна с Надей сдержали свое слово и побывали у Соломщиковой. Она жила в собственном большом доме, где занимала ту же квартиру, что и при сыне, сдавая остальные в наем, но с таким строгим выбором, что помещения у нее часто подолгу стояли пустыми. Небольшие денежные потери не так смущали богатую старуху, как препирательства и неурядицы с беспокойными или неаккуратными жильцами. Одну квартиру она даже отдала даром семье своего бывшего управляющего фабрикой; она просто содержала его вдову и троих детей, которые кроме пенсии и помещения получали у нее бесплатный стол. Не зная этого, наши девушки очень удивились, застав Аполлинарию Фоминичну за ранним обедом в целом обществе, где было двое детей – девочка лет девяти и мальчик еще младше. Старший сын вдовы Лукьяновой был уже большой – гимназист, но ужасный дикарь, страшно смутившийся при появлении двух незнакомых девиц. Он поспешил кое-как доесть последнее блюдо, причем чуть было им не подавился, а потом, уставившись глазами на свои колени, насилу дождался минуты, когда все поднялись, и в ту же секунду исчез.

– Ишь, какой он у тебя несуразный, Анна Максимовна! – заметила старушка, покачав вслед ему головой. – Людей хуже волков боится!

– Непривычен он к чужим людям. Всё над книжками своими корпит, – оправдывала своего сына Лукьянова.

Хозяйка пригласила девушек не в гостиную, которая была видна рядом, – с большими зеркалами и тяжелой, богатой старинной мебелью, – a в свою «келью», как она называла комнату, в которой и спала, и проводила бóльшую часть времени. Эта комната, заставленная шкафами, сундуками и коваными ларцами, была действительно похожа на монастырскую келью: ее восточная стена была сплошь уставлена иконами в богатых ризах и окладах, перед которыми теплилась неугасимая лампада. Тут старушка усадила своих гостей и под предлогом, что они отказались от ее раннего обеда, a она не может отпустить их без угощения, приказала подать кофе и чай со множеством закусок и сластей и так их угостила, что обе девушки в этот день уже не обедали и засиделись у нее до вечера. Между прочим, старушка попросила их указать ей какую-нибудь бедную гимназистку, которая могла бы заниматься с ее крестницей, маленькой Лукьяновой, чтобы приготовить ее в первый класс гимназии.

– За платой я не постою, – сказала Аполлинария Фоминична, – лишь бы хорошая, знающая была девушка.

Нечего и говорить, что первая мысль обеих подруг была о Савиной. Такой урок мог заменить ей два в других домах и, кроме того, избавить ее от излишней беготни. Они обещались прислать Машу Савину, поручившись за ее знания и добросовестность, и, не откладывая, отправились от Соломщиковой прямо к ней.

Они застали всю семью Савиных в сборе. Так как зимой у Павлуши было не так много дел, и к тому же день был праздничный, то и он был дома и сидел с книгой возле сестры, пользуясь светом лампы, при котором она спешно переписывала за отца какие-то его бумаги. Неподалеку от них Степа стругал палочки для предполагаемой мышеловки; в глубине комнаты Марья Ильинична собирала посуду к чаю, a старик Савин, в очень невеселом расположении духа, ходил из угла в угол. Дело в том, что уже несколько месяцев он замечал, как его зрение слабеет, a в последние дни он стал до того плохо видеть, что положительно испугался слепоты. Что будет с его семьей, если он ослепнет и вынужден будет оставить службу? Он боялся представить себе будущее. Уже и теперь ему приходилось почти всю письменную работу передавать дочери, но ведь не мог же он брать ее с собой и на службу, не говоря уже о том, что бедняжка надрывалась над работой и что такой упорный труд, такой недостаток сна сильно влияли на ее здоровье.

По обыкновению, гостям обрадовались, но вместе с тем смутились их неожиданным посещением. Ельникова завела разговор со старшими хозяевами, a Надя увела Машу в ее уголок и сообщила ей о предложении Соломщиковой и обо всех выгодах, которые, по ее мнению, Маша могла извлечь из этих уроков. Савина горячо поблагодарила ее, но, к удивлению Молоховой, сразу не дала решительного ответа. Более того, Маша вдруг, внезапно умолкнув, закрыла лицо руками и отчаянно заплакала.

Это так не соответствовало ее характеру и обычаям, что у Нади сердце сжалось в тревожном предчувствии. И в самом деле, она сама похолодела от страха за этих бедных людей, когда Маша сказала, что, вероятно, ей придется уйти из гимназии, не кончив курса, без диплома, потому что отец ее слепнет, и ей одной, пока подрастут братья, придется содержать всю семью. Надежда Николаевна утешала ее, как могла, тем, что это, может быть, просто временная болезнь глаз, что она попросит Антона Петровича завтра же побывать у них, и он обязательно успокоит их и вылечит Михаила Маркелыча. Но тем не менее у нее кошки скребли на сердце, когда она оставила Савиных.

– Во всяком случае, – сказала она на прощание, – тебе никак нельзя оставлять гимназию в этом году. Подумай: ты ни места не сможешь получить без диплома, ни приличных уроков. Какой же расчет? В интересах твоей же семьи необходимо перебиться как-нибудь, чтобы ты могла окончить восьмой класс.

– Будто я сама этого не знаю, Наденька! Да что ж поделаешь? Голод не тетка… Если отцу придется оставить службу, как же они прокормятся целый год? Разумеется, я без крайности гимназию не оставлю, все зависит от здоровья отца…

Без сомнения, все зависело от его здоровья. Потому-то Надежда Николаевна на другой день с большим беспокойством ждала Антона Петровича, обещавшего непременно в течение дня побывать у Савиных, a оттуда заехать к ним. Известия, привезенные им, однако, отнюдь не успокоили Надежду Николаевну. Доктор очень серьезно отнесся к состоянию зрения Машиного отца, посоветовал ему немедленно побывать у специалиста и дал ему от себя записку к лучшему окулисту в городе.

– Вот все, что я мог сделать, – сказал он. – Это не моя специальность, но все-таки я должен был предупредить их, что болезнь очень серьезная…

– Он ослепнет? – со страхом спросила Надя.

– Нет, этого я не могу утверждать. Может быть, захватив болезнь вовремя, можно ему помочь; но расстройство зрительного органа сильное и довольно уже застарелое. Ему необходимо бросить всякие занятия, беречься света, в особенности при огне ничего больше не читать и не писать.

– A ведь все его дело письменное, и теперь так рано темнеет!

– Да, я знаю, что это трудно… Придется Савиным пережить тяжелое время, но что же делать? Лучше уж временно перетерпеть, чем дать ему окончательно ослепнуть.

Так сказал доктор Молоховой, a известный окулист подтвердил его мнение еще решительнее. Он посоветовал Савину лечь в его глазную лечебницу, но и в этом случае не мог поручиться за будущее.

– Так зачем же я буду последние крохи у семейства отнимать и даром на себя их тратить? – решил Савин и, вернувшись домой, заявил своим, что не стоит лечиться попусту, еще больше в долги входить, потому что он все равно ослепнет.

В тот же день Маша прибежала вечером к Надежде Николаевне рассказать об их горе. Она говорила, что надеется уговорить отца изменить решение, и что она надумала его обмануть: занять денег, а ему сказать, что она их скопила уроками.

– Немножко у меня и в самом деле есть, – рассказывала она на ходу, спеша на урок. – Ты знаешь, как мне дешево посчастливилось купить бурнус? У меня двадцать рублей было скоплено, a я купила за пять с полтиной. Завтра попрошу вперед за уроки, авось дадут, a нет, так хоть займу, заложу все свои вещи, твой браслет, – ведь ты не рассердишься? Надо же как-то…

– Очень рассержусь! – прервала ее подруга. – Что за заклады, когда ты просто можешь у меня занять.

Маша покраснела до корней волос.

– У тебя я не могу, – с трудом промолвила она. – Ты и так на нас разоряешься…

Молохова, в свою очередь, вспыхнула и начала горячо протестовать и укорять Савину в недостатке доверия и дружбы, утверждая, что это ей очень обидно и что она, поменяйся они местами, никогда бы так не поступила, а всегда прямо обращалась бы к ней по любой нужде.

– И почему ты думаешь, что я от тебя когда-нибудь чего-нибудь не потребую? – заключила она. – Может быть, тебе еще придется мне услужить в десять раз больше, чем мне тебе! A если ты будешь так церемониться со мной, так и я никогда ни за чем к тебе не смогу обратиться!

– Многого же ты лишишься! – насмешливо ответила Савина. – Долг платежом красен, a с меня – какой платеж?

– Да почем ты знаешь? – не дала ей договорить Надя. – Жизнь долгая, будущего никто не знает! Во всяком случае, стыдно тебе, Маша, и я от тебя такого не ожидала…

– Да чего же ты не ожидала? – перебила ее Савина. – Бог с тобой, Надя! Я вот и теперь, сейчас пришла к тебе недаром, a с просьбой.

– Ну и прекрасно! Ты знаешь, сколько всего надо заплатить в лечебнице?

– Не в том дело; ты нам гораздо серьезнее можешь помочь.

– Как? Говори же скорее, в чем дело!

И Савина объяснила ей, какую пользу она могла бы оказать их семье.

Как только она ушла, Надежда Николаевна отправилась в кабинет отца, который еще сидел за своими послеобеденными газетами.

– А-а! Милости просим! – сказал он. – Редкая гостья! Чем могу служить?

– Именно служить, папочка! Ты можешь оказать мне огромную, огромную услугу, – прямо приступила она к делу.

– Неужели? Очень рад! Скажи, в чем дело, постараемся.

– Ты ведь приятель с Грохотским?

– С председателем палаты? – удивленно переспросил Николай Николаевич.

– Ну, да, с графом Грохотским.

– То есть, как тебе сказать… Приятель – много сказать; в наши годы какие же приятельства? A знакомы мы, как ты знаешь, хорошо. Я его знаю как приличного человека.

– Правда? Он ведь добр к своим подчиненным? Да?..

– Ну, этого тебе не скажу! – смеясь, прервал ее отец. – Под начальством его не служивал, но думаю, что хороший человек со всеми должен быть хорош. Да ты что же, в его ведомство на службу, что ли, поступить хочешь?

– Не смейся, папа, мне не до шуток. Видишь ли, в его канцелярии, или как там, в палате, что ли, служит отец одной моей подруги, Савин.

– Савин? Не слышал.

– Да он там небольшой чиновник.

– Ах, да! Верно, отец этой черненькой, что к тебе приходит?

– Ну, да, да! Отец Маши Савиной.

– Он просто писарь, кажется, или письмоводитель?

Надежда Николаевна вспыхнула.

– Ну, так что же? Разве и ты тоже… разбираешь? – сердито сказала она, нахмурив брови. – Не все ли тебе равно, кто он?

– Мне решительно все равно. Я только хотел узнать, кто он, чтоб понять, в чем дело, – добродушно возразил генерал, печально и пристально всматриваясь в дочь, потому что она так поразительно напомнила ему свою мать, что воспоминания вдруг возникли перед ним с удивительной ясностью, как давно не виденная дорогая картина…

– A если все равно, так и не разбирай – генерал он или писарь, a помоги как человек человеку. Вот и все!

Молохов ласково обнял дочь и притянул к себе.

– Не кипятись, кипятилка ты моя, – сказал он, – скажи лучше, в чем твоя просьба, и я, что смогу, все сделаю.

– Вот так-то лучше! Спасибо тебе заранее! – воскликнула она, крепко целуя отца. – Ты только знай, папочка, что все, что ты для Савиных сделаешь, все это ты сделаешь и для меня!

– Ой ли? «О дружба, это ты»!.. Так ли?

– Именно так. Я половинных чувств не признаю: люблю – так люблю, а…

– A ненавижу, так насмерть?

– Нет, слава Богу, я никого не ненавижу, правда, равнодушна ко многим. Но лицемерить не могу!

– Ну, говори же, что я могу сделать для твоих друзей? – серьезно спросил Молохов.

И Надя рассказала ему о бедности Савиных, о страшном недуге отца семейства и спросила, не может ли он попросить за него Грохотского – чтобы Савину дали время на лечение и еще, если возможно, вспомоществование. Последнее уже она сама придумала: мысль о денежной помощи Савиной и в голову не приходила.

Генерал задумался.

– Видишь ли, душа моя, – сказал он, поразмыслив, – я узнаю, порасспрошу о службе Савина, о нем самом, и тогда постараюсь устроить для него, что возможно. Если он известен как добропорядочный чиновник, то я не сомневаюсь, что Грохотский не лишит его места и подождет выздоровления. Что же касается вспомоществования, успех я тебе обещать, разумеется, не могу, не зная ни положения Савина, ни мнения о нем его начальства; но, во всяком случае, я попытаюсь. У них еще, кажется, сын недавно был болен? Ведь это к ним ты тогда возила доктора? Ты, верно, их и в самом деле очень любишь?

Надежда Николаевна это горячо подтвердила и рассказала отцу все, что знала о Савиных. Их продолжительная беседа кончилась тем, что отец попросил свою балованную дочку не сокрушаться так о ее друзьях, потому что, даже если ему не удастся выхлопотать Савину вспомоществование на лечение, то они вполне могут рассчитывать на его личную помощь.

– Уладим как-нибудь! Не горюй, девчурка моя. Для тебя, ты знаешь, я всегда готов сделать все, что могу, и тем более рад помочь, если люди сами по себе стоят участия.

Надя вышла от отца немного успокоенная. Она знала, что он никогда не давал пустых обещаний, и была уверена, что лечение Савина и помощь его семье теперь обеспечены.

В своих расчетах она не ошиблась. Молохов выхлопотал и вспомоществование, и все, что было нужно. Тем не менее зрение Савина не только не поправилось, но не далее как через неделю после его поступления в больницу глазной доктор объявил, что эту болезнь можно было бы только оттянуть, если раньше начать лечение, но что она неизлечима…

Глава XII
Для милого дружка – сережка из ушка

Глубокая, тяжкая печаль овладела всей семьей. Отчаяние самого Савина было так мрачно, он так желал сам себе смерти и так отчаянно призывал ее, что на него больно было смотреть посторонним, a для его близких это было настоящей пыткой. К счастью, такое острое состояние продолжалось недолго. Савин заболел нервной горячкой, после которой последовал полный упадок сил. А спустя шесть недель после его выздоровления мир Божий скрылся для его глаз – он окончательно ослеп. Еще недавно бодрый и практически здоровый человек превратился в слабого, чуть ли не впавшего в детство старика. Впрочем, его жена и дети, измученные его первым безумным горем, благодарили Бога за то, что он по крайней мере успокоился. Такое состояние – тихого, безнадежного прозябания – все же было более сносным, чем дикие порывы и припадки ярости, во время которых приходилось прибегать к силе, чтобы помешать несчастному покончить с жизнью.

В первое время ближайшее начальство, заинтересованное участием Молоховых в судьбе этой семьи, также предприняло некоторые меры. Савиным выхлопотали приличную пенсию. Но, несмотря на такую существенную помощь, жизнь им предстояла крайне трудная. Маше Савиной оставался еще восьмой, педагогический, класс, хотя мать настаивала на том, что у нее и так довольно уроков, что гораздо лучше ей уйти из гимназии, которая только время напрасно отнимает, и, не дожидаясь никаких учительских прав, кормить семью своими заработками. Сколько ей ни доказывали преимущества диплома, бедная женщина не хотела ничего слышать и твердила только одно:

– Терять целый год! Целый год, быть может, последний год жизни отца, заставлять его терпеть лишения, холодать и голодать, и из-за чего? Из-за права получить казенное место? Да кто нам его даст-то? Мало, что ли, барышень – охотниц на места классных дам и учительниц в гимназиях, чтобы еще нашей сестре их добиваться? Никогда Маше не получить такого места! A чтобы по купцам да мелким чиновникам уроки давать – на это у нее и теперь право есть, и незачем ей от уроков отказываться, чтобы самой чему-то там доучиваться. Будет с нее и того, что знает!

– Так вы из-за одного года хотите лишить ее возможности зарабатывать гораздо больше? – возражали ей Ельникова, Надя Молохова и сама начальница гимназии, принявшая живое участие в своей способной и добросовестной ученице. – Из-за того, чтобы один только год потерпеть как-нибудь, вы хотите обречь вашу дочь на грошовые заработки, которые сегодня есть, a завтра нет, на вечную беготню по улицам во всякую погоду за полтинничными уроками?

– Для нас, бедных, простых людей, лучше синица в руках, чем журавль в облаках, – упорно возражала мать.

– Нет, не лучше! – столь же упорно возражала Надя. – В вашей синице толку мало…

Наступили экзамены. Маша окончила курс с прекрасным аттестатом, одной из лучших. Надежда Николаевна рассталась с гимназией, хотя охотно осталась бы в ней в качестве учительницы, если бы не щепетильная боязнь отнимать у других, нуждающихся в заработках девушек насущный хлеб, в котором у нее не было острой нужды. В то же время ей очень не хотелось попасть в разряд «девиц, окончивших курс», кандидаток на «выезды» – тогда она вынужденно попала бы под влияние мачехи. Ее так пугало безделье, которое она искренне ненавидела, что она была готова давать уроки в бесплатной школе, набрать себе даровых учениц, лишь бы не проводить время в праздности, без какого-то определенного дела и обязанностей. При ее натянутых отношениях с мачехой и сестрами, все чаще и чаще доходивших до неприязни, по мере того как дети подрастали и голоса брата и старших девочек становились для них все более значимыми, ей все труднее было ладить с ними и чувствовать себя полезной в семье. То немногое, что она могла сделать для Фимы, не отнимало у нее значительных сил и времени. К тому же в последнее время Софья Никандровна выказывала недовольство дружбой своей дочери с Надей и требовала, чтобы Серафима больше бывала в классной комнате сестер, с гувернанткой, чтоб приучалась «к занятиям и хорошим манерам», a главное – училась бы языкам. Девочке такие распоряжения матери были очень не по душе. От Поли и Риады она редко слышала доброе слово. Они смеялись над ней, называли «кислятиной», «немой рыбой» и тому подобными прозвищами и никогда не принимали ее в свою компанию. Все свободное время они по большей части болтали и пересмеивались между собой о таких вещах и людях, о которых Фима и понятия не имела; если же что-то ее интересовало, она не спрашивала объяснения у старших сестер, поскольку хорошо знала, что они ответят ей насмешкой или грубостью.

Нечего и говорить, что бедной Фиме отдаление от искренне любимой старшей сестры не доставило радости, а часы, которые она по приказанию матери проводила с гувернанткой, в комнате Поли и Риады, не только не приносили ей никакой пользы, но только раздражали болезненную, впечатлительную девочку и еще больше расстраивали ее здоровье. Все это увеличивало отчуждение между Надеждой Николаевной и семьей ее отца. Щадя его спокойствие, она старалась оградить отца от домашних дрязг и собственных печалей. Деятельная от природы, стремящаяся не только на словах приносить пользу всем окружающим, Надя поневоле искала для себя поприще вне семьи; все свои заботы она устремляла на чужих людей. Нигде она не чувствовала себя более нужной, более любимой, чем в семье Савиных, и сама так горячо к ней привязалась, что их интересы и нужды вышли на первый план в жизни девушки. Она постоянно была занята заботами о них, мыслями о том, как им помочь, как облегчить жизнь Маше. И вот в один прекрасный день в начале лета ее вдруг осенило; Надя составила план и решительно взялась за его выполнение.

На следующий день рано утром она прибежала к своей кузине. Надя застала Веру Алексеевну уже за делами: та только что полила свои цветы, до которых была страстная охотница, налила свежей воды и насыпала корму канарейке, оглашавшей звонким щебетом ее чистую, светленькую комнату на третьем этаже, и готовилась сесть за пяльцы – за только что начатую очень большую работу, в которой ей помогало несколько хороших знакомых, приходивших к ней по очереди. Когда раздался нетерпеливый звонок, она подумала, что это как раз пришла одна из них, и очень удивилась, увидев Надю.

– Что так рано? Сегодня не твоя очередь… – начала было она, но Молохова не дала ей договорить.

– Да я не затем! – воскликнула она, стремительно бросаясь на стул и обмахиваясь платком. – Слушай: ты должна мне найти уроки!

Ельникова посмотрела на нее, прищурившись, словно не расслышала; потом спокойно сняла с туалета веер и подала его Наде со словами:

– С чего это ты так раскраснелась? Успокойся, переведи дух.

– Мне нечего успокаиваться, и я не устала, – нетерпеливо возразила Надя. – Какая ты несносная со своими замечаниями! Я думала всю ночь, прибежала с тобой поговорить, a ты…

– A я хочу, чтоб ты говорила спокойно и понятно, – улыбаясь, прервала ее Вера Алексеевна.

Надя только рукой махнула, зная из долгого опыта, что Веру не переспорить, а ее хладнокровие ничем не нарушить. Она выдержала секундную паузу и продолжала:

– Я пришла просить тебя найти мне… То есть помочь мне найти уроки, y кого-нибудь совсем чужого, незнакомого, понимаешь?

– Нет, не понимаю. Зачем же это тебе понадобилось?

– Ах, да не шути, Верочка! Я, право, пришла не для шуток. Я не могу, не хочу брать уроков у людей, которые меня знают, которые могли бы рассказать об этом Софье Никандровне.

– То есть ты боишься мачехи и хочешь скрыть от нее? Я нахожу…

– Я никого не боюсь, и мне все равно, что ты находишь! – сердито перебила Надежда Николаевна. – Если бы я знала, что вместо дела ты мне будешь читать наставления, как добродетельная гувернантка неразумной воспитаннице, я и не пришла бы к тебе. Что ты, в самом деле, выводишь меня из терпения!

– А зачем ты так легко из него выходишь? Ну, не сердись, не сердись! Говори, что ты такое задумала? Ну, перестань же! Я вся внимание. Видишь? Рассказывай.

И Надежда Николаевна сменила гнев на милость и обстоятельно изложила свой план, состоявший, попросту говоря, в том, чтобы давать уроки в пользу Савиных – Маше будет легче и спокойнее. А во избежание лишних пересудов и разговоров ей нужно, чтобы об этом никто не знал.

– Я сначала думала даже договориться с Машей и так все устроить, чтобы меня за нее принимали, чтобы она брала на себя эти уроки, a я вместо нее их давала, но, кажется, это будет трудно…

– Это не только трудно, но просто невозможно, – решила Вера Алексеевна. – Такой обман быстро откроется и только повредит и ей, и тебе.

– Ну, да, я и сама так подумала. Мне это вот почему пришло в голову. Собственно говоря, какое мне дело до Софьи Никандровны? A как подумаю, что она начнет расспрашивать, да допытываться, да к отцу приставать, – так поневоле хочется устроить так, чтоб ни она и никто ничего не знал.

– Неужели ты и отцу не сказала бы?

– Не знаю, – нерешительно ответила Надя. – Нет, думаю, ему бы сказала – по секрету, конечно, – засмеялась она. – Но потребовала бы с него слово, что он меня не выдаст.

– Да? Ну, тогда так и сделай. И можешь не беспокоиться, что Софья Никандровна узнает. Но вот что: разве ты уже говорила с Савиной? Согласится ли она?

– Она должна будет согласиться! Я просто поставлю это условием: или она оставит свою глупую щепетильность, или я ее знать не хочу!

– Ну уж, будто ты смогла бы это сделать?

– Смогла бы! Разумеется, смогла бы! Заставила бы себя это сделать! Это будет так глупо, так мелочно с ее стороны, что я сочту ее совсем другой – не такой, какой я ее вижу! Тем более она прекрасно знает, что мне это вовсе не трудно, что я хочу найти себе дело, мечтаю о том, чтоб быть полезной, a не бить баклуши. С какой же стати ей артачиться? Из-за мелкого, глупого самолюбия? А если она такова – и Бог с ней! Только уж тогда пусть не взыщет: я не терплю ни половинчатых чувств, ни полумер!

– Ах, ты бедовая, бедовая! Какая ты Надежда, ты настоящая Горячка Николаевна! – пошутила Вера Алексеевна.

Однако же она с участием разговорилась с Надей о ее деле и даже пообещала, что может вскоре предложить ей очень хороший урок.

– Мне предлагают к осени приготовить одну девочку к третьему классу, – сказала она, – но я не возьмусь – хочу отдохнуть, да у меня и без того есть два урока, которые я не могу оставить. Я думала о Савиной, но ведь у нее, кажется, уже больше, чем она может поспеть, особенно теперь, с уроками у Соломщиковой. А ей не надо позволять переутомляться: грудь-то у нее, как и y меня, не очень надежная…

– A что, разве у тебя болит грудь? – с опасением спросила Надежда Николаевна и пытливо посмотрела в лицо двоюродной сестры.

– О, нет. Я, слава Богу, совершенно здорова, только Антон Петрович меня напугал: уверяет, что мне надо особенно беречься. Да я и сама чувствую, что много заниматься мне не по силам. К тому же ведь у нас в семье была болезнь легких, ты знаешь…

Надя разом побледнела. Она вспомнила, что ее дядя, Верин отец, умер от чахотки, и мать ее всегда была слабого здоровья, она пережила мужа только на один год. Сердце ее сжалось, глаза со страхом устремились на бледное лицо сестры с тонкими чертами, показавшееся ей вдруг почти прозрачным. Чувства и мысли кипели в ней, но она промолчала. Что-то стеснило ей горло, она боялась заговорить…

Вера Алексеевна вдруг подняла на нее глаза от своего рукоделья и даже испугалась.

– Что ты, Господь с тобой! – рассмеялась она, взяв Надю за руку. – Господи, какая же ты впечатлительная! Это ты перепугалась, что я скоро умру? Не беспокойся, еще поживу, чтоб на твоей свадьбе потанцевать!

– Нет, в самом деле, ты устала за зиму, Верочка. Знаешь что, тебе бы надо на свежий воздух, пожить бы в деревне…

– Ну, да! Скажи еще, не съездить ли мне в Ниццу или на остров Мадейру? Как ты думаешь?

– Нет, я не шучу. Это было бы отлично, если б только было возможно. Какая жалость, что у нас в семье все как-то не так, не по-человечески! Ведь Софья Никандровна на этой неделе едет с детьми в деревню; если б она была нормальным человеком, как хорошо тебе было бы съездить с ней недель на шесть, ведь моя комната все равно будет пустовать.

– О, вот уж с кем не поехала бы – даже под страхом смерти! – весело воскликнула Вера Алексеевна. – Помилуй Бог! Это было бы вернейшим средством нажить смертельный недуг. A ты отчего не едешь?

– Да по той же причине. Нет уж, спасибо! Я рада-радешенька, что папа остается из-за службы и я смогу одна с ним пожить. Особенно теперь мне это на руку. Пожалуйста, Верочка, не забудь о моем деле.

– Нет, нет, я сегодня же напишу Александре Яковлевне, узнаю, где остановились Юрьины – эти господа, y которых урок. Это приезжие, мать с дочерью; говорят, богатые люди. Я тебе это устрою, не бойся; вот только с Машей уладь, чтобы твои труды не пропали даром.

– Даром-то уж никак не пропадут, хотя бы потому, что я не умру со скуки от безделья. Не сходить ли мне сейчас в гимназию к Александре Яковлевне и самой узнать адрес? Как ты думаешь?

– A тебе не терпится? Как хочешь.

– Только захочет ли она для меня хлопотать? Она ведь всегда старается устраивать только бедных.

– Ей надо рассказать, в чем дело, и заверить, что ты это делаешь с согласия отца, – ответила Ельникова. – Впрочем, тебе это будет неловко – как будто ты собственным великодушием похваляешься, a я без церемоний поговорю с ней за тебя. Так что ты лучше иди себе домой, переговори с отцом, повидайся, если хочешь, с Машей Савиной, a я схожу к Александре Яковлевне, а потом приду к тебе с ответом. Так лучше будет!

– A ты когда пойдешь? Я боюсь, вдруг Юрьины найдут кого-нибудь…

– Загорелось! Ты, право, точно ребенок, Надя! Как только придет Наташа Сомова, я ее усажу за пяльцы, а сама пойду. Успокойся, может быть, мы с тобой сегодня же побываем у Юрьиных и уладим дело.

И девушки распрощались. Молохова пошла домой, где, пользуясь отсутствием мачехи, отправившейся закупать все необходимое для отъезда в деревню, в тот же день переговорила с отцом. Она правильно предполагала, что препятствий ее затее с этой стороны не будет: как деловой человек, всю жизнь привыкший к труду и самостоятельности, Николай Николаевич в высшей степени уважал в других это качество и был чрезвычайно доволен тем, что его дочь хотела и умела усердно работать. Он не счел нужным предупредить об этой затее свою жену, точнее сказать, по правде, просто забыл это сделать. Так что Софья Никандровна еще не успела выехать с детьми в деревню, как ее падчерица, без ее ведома и согласия, уже дала первый урок Ольге Юрьиной – способной и скромной девочке лет двенадцати, которую Надя надеялась без особого труда подготовить в третий класс.

С Савиными Надя отлично поладила. Вместо того чтоб спорить с Машей, она повела атаку прямо на Марью Ильиничну и легко ее уговорила.

– Эти уроки для меня забава и удовольствие, a помочь вам и Маше в таком важном деле – истинное счастье. Не отнимайте его у меня, дорогая Марья Ильинична! Вы этим докажете, что действительно меня любите и верите, что и я всей душой вас люблю!

И она бросилась на шею растроганной старушке, поцеловала и чуть не задушила ее в своих объятиях. Плача и смеясь вместе с ней, она ее так растормошила, что Марья Ильинична насилу перевела дух, чтоб заикнуться о ее семье, о том, что ее осудят и не позволят работать.

– Пустяки! – возразила Надя. – Папа все знает, он мне позволил и очень рад. Все вздор! Я просто не могу ничего не делать. Я бы все равно взяла уроки и занималась. A поурочная плата на что мне? Разве я нуждаюсь? Я так рада, так счастлива, что это – лучшая моя награда. И, пожалуйста, только не смейте даже заикнуться Маше о нашем секрете, Марья Ильинична! Слышите? Это наше с вами дело, и ее оно не касается. A то, если бы она узнала да вздумала кобениться, я ее, кажется, возненавидела бы. Так и знайте, да! Ведь вы же не хотите, чтоб я возненавидела Машу? Ну так вот! Пусть она ведет два своих урока да свой педагогический курс, а больше ничего, до остального ей дела нет – это уж мы с вами уладим…

– Да как же, дорогая вы моя барышня, – спохватилась было Савина, – ведь это никак нельзя от нее скрыть! Ведь она же не ребенок, знает наши хитрости и тут же приметит…

– Ну, до этого мне нет никакого дела! Это вы уж там как знаете, a только чтобы я не слышала об этом от Маши ни словечка – ни от нее, ни от вас самих – ни полслова!

Иначе вы меня обидите, так и знайте! Каждый месяц вы будете получать от Юрьиных, a потом и от других, от кого получится, что следует за мои уроки. И извольте забыть, что их даю я, a не Маша. Вот и все!

И, заручившись честным словом Марьи Ильиничны, Надя, счастливая, убежала, не дав старушке времени высказать всю свою благодарность, все благословения. Они посыпались на ее голову, когда она уже была далеко…